Текст книги "«...Ваш дядя и друг Соломон»"

Глава тринадцатая
Мойшеле

Дорогой дядя Соломон, я опять взялся за перо, катать буквы по бумаге. И не из-за Адас, а из-за отца. Помнишь, дядя, после похорон тети Амалии я остался у тебя на всю ночь. Ты рассказывал мне оботце, о том, что он был кладезем идей, вулканом чувств, жил в воображаемых прекрасных дворцах.

В душе его, как в поле, благословенном Богом, произрастали видения будущего. Это было его тайной, богатстюм, которое хранят подальше от людских глаз. Постарел отец, и открылось ему, что все его тайно хранимые богатства не более чем блестящая рухлядь, обломки вещей, посверкивающие на раннем утреннем солнце. Все выглядит посредственно и скудно, все становится пылью и прахом с закатом солнца.

Не подумай ничего плохого, дядя Соломон, но в ту ночь было у меня чувство, что рассказываешь ты не об отце моем, а о себе. Я знаю, что были у тебя в кибуце минуты тяжелого разочарования, сменявшиеся примирением с обыденностью, новым подъемом духа, а затем снова – погружением в суету и разочарование. Одним словом, разочарование и отчаяние тебя всегда подстерегают за углом или на выходе. Нынче ночью возникла у меня потребность рассказать об отце, каким я его помню. Выслушай меня, пожалуйста, дядя Соломон, несмотря на то, что в этих моих рассказах нет ничего общего с тем, что произошло с нами в последнее время, той сложной и запутанной историей, которую ты хочешь прояснить.

Все дни отпусков из армии я провожу в доме отца. Никогда не въезжаю в переулок на машине. Медленно, шаг за шагом, поднимаюсь вверх по переулку, мимо закрытых наглухо домов, мимо окон, более похожих на маленькие бойницы, поглядывающие на меня, как слепой, чей слух обостренно улавливает шаги по мостовой, отдающиеся эхом среди стен, меня не видя. Все так же старики и старухи сидят на лавочках у домов. Те старики, знакомые мне по годам детства, ушли в мир иной, сменили их новые – старческая цепочка, подобно сменяющим друг друга династиям, продолжается. Многие из знакомых мне семей здесь уже не живут, накопили деньги и купили дома в новых кварталах города. Исчезли старые нищие. Их место заняли новые нищие. И у них своя неисчезающая династия. Останавливаюсь передохнуть. Дорога домой должна быть медлительной. Ребенком я видел себя маленьким по сравнению с окружающими стенами. Теперь я возвышаюсь над старыми домиками. В детстве, во время прогулок с отцом, стена тянулась по обе стороны, и не было ей конца и края. Мне вообще казалось, что она бесконечна, через города и страны. Сейчас шаги мои широки, шаги военного. Как ни медлю, весьма быстро оказываюсь у отцовского дома. Да, все здесь изменилось. Но остался старый огромный ключ, открывающий двери в дом, словно в мир моего детства, в мир отца.

Дом вообще не изменился. Не хватает лишь отцова кресла, которое сейчас в кибуце. Это было кресло, в котором отец предавался мечтаниям. Я тоже пытался в этом кресле мечтать, но мне это не дано.

У дверей все еще стоят обветшавшие ботинки отца. Вещи его и скульптурки разбросаны по комнате. На стенах и окнах – мои детские рисунки, главным образом, рисунки морских раковин. На столе отца, рядом с забытой скрипкой лежит раковина. Осталась от мамы. Прекрасная белая морская раковина с коричневыми точками. Как-то я стянул ее у отца после долгой прогулки вдоль стены. На лавочке у дома сидела старуха Зельда. Отец всегда останавливался около нее и бросал ей пару грошей. Всю жизнь свою Зельда была акушеркой и до последнего ее дня к ней приходили беременные бабы спросить совета. Зельда глядела на меня блеклыми своими глазами и бормотала:

«Это он».

«Почему она всегда меня обзывает «это он»?»

«Она присутствовала при твоем рождении».

«И тогда она меня так звала?»

«Продолжаем прогулку, сын».

«Я устал, отец. Давай присядем».

Напротив дома Зельды лавочка была всегда пуста. У Шмулика, развозившего керосин, и жены его Хаялэ никогда не было времени посидеть на лавочке у своего дома. Мы сидели вместо них и напротив нас старуха Зельда, погруженная в себя, витающая далеко отсюда. Я сказал отцу:

«Мама умерла при родах. Зельда при этом присутствовала?»

«Да».

«Расскажи мне про маму».

«Не сейчас».

«Почему она умерла?»

«И моя мама умерла, Мойшеле».

«Тоже тогда, когда тебя рожала?

«Нет. Мне было тогда три года. Я пошел с мамой проведать тетю. Тетя Рина была матерью дяди Соломона. Мы сели с мамой в карету. По дороге шла группа бродячих артистов с шарманкой, обезьяной и шпагоглотателем. И хотя это было в той стране обычным зрелищем, я попросил маму посмотреть представление».

«Чудесно!»

«Да, чудесно. А теперь продолжим нашу прогулку».

«Нет. Продолжим твой рассказ».

«Мама сошла со мной с кареты. Артисты жонглировали в таком большом дворе, вымощенном желтыми плитами. Масса людей обступила их. Был большой шум и смех. Из окон высунулось множество голов, и дождь монет сыпался на жонглеров. Мама дала мне монету бросить артистам, и я был просто счастлив. А теперь пойдем».

«Но ты же не рассказал, как мама твоя умерла?»

«Кучер позвал нас в карету. У дома тети с мамой что-то случилось…»

«И она умерла?» «Да».

«Как моя мама?»

«Пошли, сын».

Вернулись домой. На столе лежала мамина раковина. Отец ушел в кухню готовить ужин. Примус шумел. Раковина лежала на моей ладони. Косые лучи заходящего солнца упали на раковину. У меня возникло сильное желание взять себе эту раковину, чтоб она была только моей. Только моей! Спрятал я ее под свою подушку. Зашел отец и тут же заметил исчезновение раковины.

«Где она?»

«Не знаю».

Мне было семь, и я впервые в короткой своей жизни солгал отцу. И уже не мог вернуться. Прятал ее по углам дома, перекладывал с места на место. От страха, что она обнаружится, я решил закопать ее в землю. Но где? Под кактусами около стены во дворе? Под смоковницей, растущей на небольшой пяди земли посреди мощеного двора? Выбор все же пал на кактусы. Но чтобы совершить эту операцию, необходима была помощь Теодора, сына Марыли, который был старше меня на три года.

Марыля, молодая женщина, добрая наша соседка, помогала отцу растить меня. Она приехала из Варшавы накануне Второй мировой войны. Муж ее остался в Польше. Обещал приехать вслед за ней, но так и не явился. Даже письмеца не прислал. Исчез, словно земля его поглотила. Когда она поселилась в нашем дворе, отец был один, и она, быть может, связывала с ним надежды на изменение своей судьбы, ибо главным в ее жизни был принцип, что женщина должна быть замужней. И именно этот принцип ей не удалось осуществить. Была она высокой, длиннорукой и длинноногой, с широким лицом и обширной грудью, огромной копной черных волос и зелеными глазами. В общем-то, она не была уродливой. Но всяческое обаяние как бы истаяло с ее широкого лица. К тому же на этом широком лице небольшие зеленые глаза были лишены ресниц. Для отца же она, конечно, была слишком высокой, слишком мощной. Отец ведь всю жизнь тянулся к нежному, изящному. Все образы, которые он рисовал, высекал или лепил, были легкими и воздушными. И звуки, извлекаемые им из скрипки, были тонкими и негромкими. Отец, огромный, мускулистый, обожал тонкость и хрупкость.

Так что у мощной и энергичной Марыли не было шансов лишить отца одиночества. К тому же они все время спорили и ругались по поводу кур и кошек. Марыля держала четырнадцать кур. Однажды пошла на рынок и купила курицу для супа. В тот момент, когда она натачивала нож, курица снесла яйцо. Совестно было Марыле резать курицу, только снесшую яйцо. Пошла на рынок и купила другую курицу. Но и та в ответственный момент снесла яйцо. И так дошло до четырнадцати кур. Отец же растил кошек. Целое их семейство проживало в нашей квартире. Кошки гонялись за курами, а Марыля гонялась за отцом с руганью, отец гонялся за ней с криками. Когда это случалось, я чувствовал, что у меня два отца. Один, которого я люблю, и другой, которого боюсь. Именно из страха я попросил Теодора помочь мне захоронить мамину раковину в землю.

Теодор был бедой моей жизни. Никто не знал, кто его отец, и по переулку шел шепоток, что он вообще не еврей. Во время войны Марыля работала по дому у польского генерала, одного из офицеров Андерса. Генерал этот сбежал из Польши с женой на землю Израиля. Жена его была женщиной грубой, злой, болезненной. В один из дней избила Марылю мокрой тряпкой. Марыля, в то время беременная, убежала от нее. Но кто отец ребенка? Марыля упрямо стояла на том, что ребенок – еврей. Ведь он был обрезан по закону праотца Авраама и «сандак» его – был мой отец. Но шепотки в переулке продолжали передавать из уст в уста, что имя Теодор не еврейское, и мальчик этот – гой. Марыля же отметала эти сплетни, говоря, что дала сыну имя по Теодору Герцлю, не больше и не меньше.

И мальчик Теодор выглядел среди детей переулка, как яйцо кукушки в чужом гнезде. Светловолосый, голубоглазый, мускулистый, он не отличался умственными способностями. Вся его учеба в школе была сплошным бедствием. Марыля вынуждена была тяжело работать, чтобы платить частным учителям, которые менялись весьма часто. Мальчик просто выводил их из себя, и дело кончалось битьем. Но Марыля не позволяла никому прикасаться к сыну.

Тем временем, она научилась шить и превратилась в отличную портниху. И не было у нее отбоя от клиентов.

Когда мама моя умерла при родах, Марыля, по сути, стала мне матерью. Она готовила для меня бутылочки с молоком, стирала пеленки. Когда я подрос, она бинтовала мои раны и кормила меня, когда я заболевал. И между мной и Теодором возникла воистину братская дружба. Но был он ребенком нелегким и требовал от меня, малыша, всяческих бесплатных услуг. Более того, оплачивать должен был я выдуманными байками. Почему? Потому что он любил байки? Нет. Но он был амбициозен и рвался быть вожаком детей в переулке. Они же предпочитали ему Аврумалэ, сына писца Торы Хаима Горали. Аврумалэ с длинными вьющимися пейсами был большим мастером сочинять байки, и все дети собирались вокруг него послушать. И хотя мускулы у него были слабы, голос был силен. Решил Теодор с ним соревноваться, но слабо ему было байки сочинять. Вот и обратился ко мне за помощью.

Я-то был большим фантазером. Отец создал для меня целый мир сказок и баек. Стали мы по этому поводу торговаться с Теодором. Он совершает для меня доброе дело, а я плачу ему байкой. Так он покупал у меня байку, чтобы продать ее под своим именем детворе в переулке и таким образом отобрать лидерство у Аврумалэ. Я перестал у Теодора просить сделать для меня что-либо, но он начал угрожать мне, требуя новых баек. И так, постепенно, я научился сочинять фантазии только на продажу, ибо байки, рассказываемые мне отцом, не хотел продавать Теодору. И мои фантазии не все продавал. Разделил я их на две категории: отвергнутые мной – на продажу, любимые – для себя. Теодор был проворным покупателем. Не проходило и дня, чтобы он не приходил за покупкой. Так было, когда я пришел к нему просить помочь мне захоронить мамину раковину. Сразу же спросил меня:

«Что мне за это будет?»

«Длинный рассказ о великом разбойнике Гила-Гуле».

«Насколько длинный?»

«На неделю».

«На две недели».

Удлинил я рассказ на две недели, и мы захоронили мамину раковину под кактусами. К моему несчастью рассказ о разбойнике Гила-Гуле пользовался невероятным успехом, более всех других баек. Теодор добился, наконец, своего. Дети переулка шли за ним гурьбой, упрашивая продолжить рассказ о великом разбойнике. Прошли две недели после захоронения раковины, и я хотел также захоронить великого Гила-Гуля. Он мне ужасно надоел. Теодор старался спасти жизнь разбойника угрозами в мой адрес. Я ведь ему сказал, что захоронение раковины является великой тайной, и ее нельзя открыть моему отцу. Под угрозой Теодора рассказать об этом отцу жизнь разбойника была продлена. Прошел месяц, разбойник продолжал свои мерзкие дела, я ненавидел его лютой ненавистью, а Теодор любил его душевной любовью. Разбойник не давал мне покоя, приходил по мою душу во сне, и я начинал говорить, кричать и плакать. Отец стоит у моей постели, гладит меня, а я гляжу на него испуганно и спросоня продолжаю плакать. Отец спрашивает:

«Что случилось, сынок?»

Я ничего не говорю. Не мог же я рассказать, что по ночам изводит меня разбойник Гила-Гуль, а днем Теодор вымогает у меня шантажом байки. Ведь все это связано с украденной мною раковиной. Я стал рассеянным, все падало у меня из рук, учителя в школе стали на меня жаловаться. Лицо мое побледнело и опало. Отец серьезно забеспокоился.

Марыля требовала отвести меня к врачу, потому что она уверена, что у меня глисты. Рассказами об этих глистах она совсем доконала меня. Я перестал есть и учиться. Пока однажды вечером не посадил отец меня себе на колени и сказал:

«Мойшеле, это прекрасно, что ты так сильно любишь мамину раковину».

«Но я же украл ее».

«Ты не украл, а просто взял ее. Она твоя. Все, что принадлежит матери, принадлежит и тебе. А теперь давай извлечем раковину из земли»

«Ты даже знаешь, что она закопана под кактусами?»

«Знаю».

«Теодор тебе открыл это?»

«Он рассказал своей матери Марыле, а она – мне. И хорошо, что рассказала».

«Теодор – скотина».

«Почему?»

«Я продал ему столько баек, чтобы он хранил тайну, а он ее разболтал».

«Что ты ему продал?»

Рассказал я отцу о купле-продаже, заключенной с Теодором, и отец слушал меня с большим вниманием.

«Мойшеле, откуда эти майсы?»

«Что значит, откуда. Я их выдумываю».

«Если это так, ты продал Теодору не сказки, а твои грезы. Но они, сынок, не продаются. Все, никогда больше не продавай их Теодору».

Пошли мы с отцом и откопали мамину раковину.

На следующее утро я сказал Теодору, пришедшему за очередной податью:

«Больше я майсы не продаю».

«Но мне нужно сегодня продолжить рассказ о поваре великого разбойника Гила-Гуля Зевеше».

«Ну и рассказывай».

«Так сочини мне».

«Не хочу».

«Почему?»

«Я больше не продаю сказки».

«Если не сочинишь, я расскажу отцу твоему о раковине».

«Он и так уже знает».

«Так я тебя сейчас отлуплю».

«Давай».

Начал он меня бить, а я звука не издаю. Ни единой слезы в моих глазах. Лицо мое посинело. Фонарь – под глазом, фингал – на лбу. Теодор хочет заломить мне руку. И тут выходит Марыля во двор. Впервые увидел, как она отвесила сыну пощечину:

«Ты что издеваешься над маленьким сиротой?»

«Я тоже сирота».

«Но ты же большой. Большой».

Я сбежал к отцу, кровь текла у меня из разбитой Теодором губы. Омыл отец мне лицо и как бы, между прочим, спросил:

«Что случилось?»

«Теодор меня отлупил».

«Поругались?»

«Да. Я не хотел ему продавать еще сказки».

«Болит?»

«Очень».

Но назавтра я вынужден был помириться с Теодором. Пришел день великого рыдания Марыли. Она, бедняга, сильно страдала из-за своего огромного зрелого тела, полного энергии. Были вечера, когда страсть ее одолевала до такой степени, что она просто больше не могла ее выдержать. Одевала она самое нарядное платье, и шла в центр Иерусалима – искать себе друга. Ну, а сына Теодора приводила к нам, и мы с ним спали в моей постели. На утро Марыля впадала в припадок черной меланхолии, запирала дверь даже перед сыном. Не пила, не ела, лежала в постели и рыдала, и весь двор был заполнен ее стенаниями. В день великого рыдания Марыли Теодор оставался у нас. Марыля не переставала рыдать, пока отец не заходил к ней. Он там находился несколько часов и выходил оттуда всегда пьяным. Выглядел страшно: волосы дико растрепаны, рубаха расстегнута, дикость во взгляде. Я страшно боялся его в эти минуты и убегал вместе Теодором к Марыле. Она тоже была пьяна, но погружена в дрему. Мы забирались с Теодором к нему в постель и засыпали.

Когда отец трезвел, чувствовал себя виноватым и, стараясь меня задобрить, брал на рынок Маханэ-Иегуда. Шли мы через весь город. Останавливались у витрин, делая заинтересованный вид. Разглядывали одежду, обувь, всяческую косметику, до которой нам не было никакого дела. Шли дальше. Всегда заходили в книжный магазин Рахамима.

Они с отцом хорошо понимали друг друга. В подвале у Рахамима было много старых книг. От их пожелтевших страниц шел необычный запах. Отец нюхал эти книги, затем протягивал к моему носу:

«Понюхай. Что за запах?»

«Старческий».

«Нет. Это не запах старости, а запах детства. Моего детства. Это запах книг из переплетной мастерской моего отца. Я читал еще не переплетенные книги, когда все шли спать. Иногда у отца не было денег на керосин, и тогда в кухне горела лишь свеча. Иногда мама просыпалась поздней ночью и приходила ко мне на кухню. В ночной белой длинной рубахе и платке, повязанном на голове. И всегда я встречал ее словами: «Мама, я голоден». Она шла к печке и доставала что-нибудь из выпечки. Не всегда там можно было что-то найти. Заработки отца были скудными. Помню, в одну из ночей искала мама что-то для меня и нашла лишь корку черствого хлеба. Жевал я горбушку, а по ее щекам текли слезы. Пожалел я ее и прочел отрывок из книги. Слушала она меня, слезы ее высохли, и, уходя, поцеловала меня. Посреди ночи внезапно проснулся, и вот, сижу я рядом с мамой, и голова моя у нее на груди. Но когда открыл глаза, обнаружил себя, как всегда, лежащим на стульях, и голова моя упирается в холодную стену».

Я не любил печальные рассказы отца. Он их мне всегда рассказывал после очередной своей пьянки. В такой день он исполнял все мои желания. Я приказывал:

«Пошли».

Идем на рынок. Я люблю рынок Маханэ-Иегуда. Там тучи пыли, говор голосов, веселые, порой ликующие выкрики продавцов, умоляющие купить товар. Мы бродим между лотками, и красочные картины наполняют наши глаза. Ткани летают на лотках, воздушные шары порхают в воздухе, бумаги валяются на мостовой. Толпа движется вдоль лотков. Продавцы сидят на низких деревянных скамеечках. Товары – у их ног. Черные большие мухи с жужжанием кружатся над горками халвы, в воздухе запах жарящегося фала-феля.

Покупатели как бы нависают над продавцами. Голоса, запахи, краски настолько смешаны, настолько сбивают с толку все наши ощущения, что кажется, запах солений идет от цветных тканей, а клокочущий голос толстяка, жарящего фалафель не иначе, как голос продавца рыбы.

Однажды в жаркий летний день, пахнущий зрелыми абрикосами, горы которых на лотках источали томительную сладость, рассеялся туман хамсина. Раскаленное огромное солнце возникло в небе. Закат был багряно-кровав. Платок такого же багряного цвета пылал на ее голове. Она сидела на деревянной скамеечке – ногами на потрепанной циновке с разложенными на ней товарами. Несколько пачек мыла, зубные щетки, пара гребешков и много зеркал разной величины и формы. Солнце рассыпало алый свет по зеркалам. На ней было старое потрепанное платье, на котором удивляли свежестью голубые цветы. На старом сморщенном ее лице горели черные молодые глаза. Жаркая волна исходила от нее, и на этой волне она сидела безмолвно, недвижно, только руки на коленях не знали покоя. Во множестве ее зеркал отражались картины рынка, и реальность бледнела в сравнении с серебряным сиянием зеркал, и она, эта живописная старуха, властвовала над сияющей зазеркальной действительностью.

За спиной королевы зеркал было грязное темное кафе, перед которым на тротуаре стояло несколько столиков. Отец купил мне мороженое, а себя рюмку коньяка, и мы сели за столик. Отодвинул я рюмку и сказал:

«Не пей».

«Что же мне делать?» – Отец хмуро вглядывался в рюмку.

«Расскажи мне сказку».

И отец рассказал мне в этом грязном кафе сказку о принцессе источника. Он поглядывал в рюмку, а я все оглядывался на посверкивающие зеркала, и мне казалось, что сказка отца отражается в этих зеркалах, и старуха и есть принцесса источника.

«Однажды жил пастух, который пас свое стадо на высокой горе. Пришли грабители, набросились на него и забрали стадо. Остался у него лишь один теленок, родившийся лишь вчера, у которого была золотистая шерстка и наивные глазки. Ограбленный пастух шел по горной тропе с теленочком на руках. Дошел до конца тропы, а там – источник. Сидит около источника принцесса, и видно, что и ее ограбили. Без короны на голове, без длинного платья с воланами. Сидит без всякого величия и великолепия. Печальна и погружена в свои думы. Спрашивает пастуха: «Как ты пришел сюда, ко мне?» Рассказал ей пастух о том, что его ограбили, увели стадо, и спросил, можно ли присесть около нее и напоить теленочка, ибо вот уже вечер и солнце закатывается. И сказала она пастуху: «Меня тоже ограбили, забрали корону и одежду. Вот и сижу здесь у источника и жду проходящего путника. Все дни я ела лишь горные травы и пила из источника. И вот пришел ты – освободить меня. Садись и составь мне общество в моем молчании». Ответил ей ограбленный пастух: «Принцесса, ограбленная и несчастная, что я могу сделать для тебя? Какая польза от молчаливой дружбы? Здесь, у источника, завершились все дороги и уходит в забвение день». Сказала принцесса пастуху: «Да, мы дошли до предела. Но там, за пределом, быть может, есть новая страна. Дороги вовсе не завершились. У каждой дороги своя судьба. И после каждого дня приходит новый день. Встанем и пойдем». Ответил пастух: «Нет. Приходит ночь. Мы не найдем новой дороги во тьме»».

«Почему у тебя все сказки печальны, отец?»

Проглотил отец одним залпом рюмку коньяка. Встал и пошел, а я – за ним. Мы должны были купить селедку для Марыли. После пьянки и рыданий ей нужна селедка, такая, какую можно достать только на Маханэ-Иегуда. На этом пути мы всегда встречаем Фишку-попрошайку. Он весь в лохмотьях, с длинными нечесаными волосами и такой же разлохмаченной седой бородой вокруг лица. Фишка всегда преграждает нам путь, отец бледнеет при его виде. Есть какое-то напряжение между ними. Фишка кричит на отца:

«Ты еще высекаешь физиономии из камней? Вырубит лицо в камне, туда входит душа камня, ты и есть таков… Каменный человек. Ведь душа была твоей? Зачем ты ее заключил в камень?»

Отец хватает меня за руку, и мы быстро, почти бегом, удаляемся. Крики Фишки преследуют нас:

«Каменный человек! Каменный человек!»

«Что он от тебя хочет, отец?»

«Он сумасшедший», – говорит отец, но дыхание его затруднено и лицо каменеет, как будто он и вправду каменный человек. Придя домой отец долго стоял у стола, не отрывая взгляда от красного платка мамы. Лицо его было печально. С тех пор я не люблю пылающий красный цвет.

Отец жил нелегко, и настроение у него всегда было угнетенным. Радовался только с приходом дяди Соломона. Дядя обычно привозил из кибуца всякие вкусные вещи – баночку сметаны, курицу, фрукты. Все это он отдавал Марыле. Отец не должен был даже знать об этом. Отец не хотел получать от кибуца даже самую малость. Дядя уезжал, и Марыля устраивала из его деликатесов настоящий пир у себя в квартире. Сидели мы у нее за столом, наслаждались едой, и отец подозрительно спрашивал:

«Что вдруг такое пиршество? Что за такой день сегодня?»

«Радостно мне на сердце. Или это запрещено?» – хитрила Марыля с отцом.

Меня тоже всегда радовал дядя Соломон. Вместе с продуктами всегда приносил мне игрушку. Отец с дядей беседовали всю ночь. Входя к нам, дядя всегда говорил:

«Привет вам от близких».

«Что, у нас там есть близкие?» – встревал я в беседу.

«Мы с дядей Соломоном из одной семьи, и члены дядиной семьи – наши близкие».

«Почему же мы их не посещаем, а они – нас?»

«Так случилось».

Отец сидел у стола, а я находил место на коленях дяди Соломона и прижимался к нему, потому что от него приятно пахло землей и свежестью трав. Я принюхивался к нему и говорил:

«От тебя пахнет как от цветочной лавки».

«Это запах сорных трав, которые я выпалывал на нашем огороде».

«На огороде?»

«Да, просто на огороде».

И тогда отец начинал дымить сигаретой, как это с ним бывало, когда он нервничал. Опять брал в руки скрипку и струны начинали свой стон. Лицо отца хмуро, и на меня снова нападает страх. Так я засыпал на коленях дяди. Утром рядом с собой находил игрушку, а дяди уже не было. Отец улыбался. Всегда был в хорошем настроении после посещения дяди. В такой день, перед сном отец рассказывал мне про «дом Дум».

«Дом Дум стоит в Дум-селе, которое утопает в зелени, и домики белеют сквозь эту зелень Вокруг села – горы. Древние и сухие, они закрывает горизонт. На вершине одной из гор растет одинокая дум-пальма. Отсюда и название села – Дум-село. Закрыто село на этой маленькой пяди земли, и никто из жителей села не в силах прорвать это кольцо гор, ибо даже малое замкнутое место, может быть открытым, как весь мир, если жители там добросердечные, щедрые. И жители Дум-села любят свое село не потому, что оно красиво. Есть в мире более красивые места. И не потому, что заложили это село, очистили от сорных трав, посадили деревья, оросили сухую землю, вспахали ее и засеяли. Каждый творец любит свое творение. И не потому, что превратили они вечную пустыню в райский сад. Вся страна наша была пустыней, которая обернулась цветущим садом. Но село свое они любят, потому, что живут в нем особенной жизнью…»

«Я не понимаю вообще, о чем ты говоришь. Что это – особенная жизнь?»

«Жизнь необычная, отличная от жизни во всем мире».

«Хорошо ли это – быть не как все люди в мире, отец?»

«Спи, Мойшеле. Ночь пришла».

«Почему во всех твоих рассказах всегда приходит ночь?»…

Дядя Соломон, я писал это письмо в отцовском доме, говорил о себе, ничего не скрывая. Завтра отправляюсь на базу. Ночь уже почти на исходе. Огромные ботинки отца стоят у дверей. В пустом доме слышен мне голос отца, и с этого голоса я все и записывал. За окном темнеет двор. Светит месяц. Ночь холодна и бледна. Тьма словно бы увеличивает старую согнутую смоковницу и кактусы все еще украшают старую стену. Но в квартире Марыли живут чужие люди. Марылю я видел последний раз, когда мы шли за гробом отца. День был дождливый, Марыля шла без платка, под черным зонтиком. Над открытой могилой рыдала она тем великим рыданием, которое сопровождало все мое детство. Плач ее горький выражал последнюю надежду, что она будет похоронена рядом с отцом.

Когда впервые я приехал с тобой и тетей Амалией в кибуц, встретила меня высокая лысая гора, на вершине которой росло одинокое дерево. Я спросил, как это дерево называется, и ты ответил мне: «Дум-пальма. Единственное дерево этой породы, оставшееся в долине и на горе». И тогда у меня возникло чувство, что я знаю этот зеленый кибуц, его огороды и белизну его домов. Я – давний его житель.

Сижу я у отцовского стола, перед маминой морской раковиной. Я намеревался отдать ее Адас в день, когда у нас родится первый ребенок. Раковина треснула. Кресло отца в доме, который давно не мой дом.

Но голос отца звучит в квартире, как будто он все еще сидит в своем кресле мечтателей: «Грезы не продают, Мойшеле».

Я не продам свои сны, свои мечты.