Текст книги "«...Ваш дядя и друг Соломон»"

Можно сказать, что до последнего своего дня Амалия заботилась о здоровье других. Для Амалии визит сиделки Захавы был тем же самым, что для Болека посещение столовой. Врач и медсестра уходили, а сиделка оставалась, занималась уборкой. Ни мне, ни Адас жена моя это дело не доверяла. Сиделка была для нее окошком в мир кибуца. От нее Амалия черпала информацию обо всех делах – кто с кем встречается, кто собирается жениться или выйти замуж, кто понес ребенка и кто уже родил, у кого выкидыш и у кого какая болезнь. Только разводы ее не интересовали.

В дни болезни Амалии Адас все свое свободное время просиживала у постели больной, держа ее за руку и пересказывая ей прочитанные книги и увиденные фильмы. К нашему удивлению, Амалия отлично разбиралась в новой литературе. О Мойшеле они не разговаривали. Мойшеле домой не приходил и ничего не знал о болезни тети. Амалия взяла с меня клятву – ничего не рассказывать Мойшеле о ее болезни. Да, война в эти дни закончилась, но нечего беспокоить парня, занимающегося воинским делом, какой-то там незначительной болезнью тети. Она не хотела, чтобы парень, которого она любила больше всех на свете, увидел ее, не встающей с постели, слабой и беспомощной. Сиделку она иногда осторожно спрашивала о положении в семье Эрез, но, главным образом, о здоровье Леи. Амалия была уверена, что все болячки Леи от нервов. И сиделка Захава добавляла к этому свое мнение:

«Ну, как она может не быть нервной, если Рами вообще домой не приходит. Сидит в своем воинском поселении и даже не помышляет приехать домой и поинтересоваться здоровьем родителей».

«Ни разу не приехал, Захава?»

«То, что ты слышишь, Амалия. Уехал отсюда и ни разу не возвращался».

Именно это Амалия и хотела слышать. Некое подобие улыбки проскальзывало по ее больному лицу, все более желтеющему с каждым днем. Тут у нее появлялись силы перейти к другой важной теме – швейной мастерской. Швейную машинку Амалии передали Кейле, почему-то именно Кейле, с которой Амалия все годы соревновалась за звание «лучшей портнихи кибуца», и, конечно же, титул этот принадлежал многие годы Амалии. «Королевой швеек» была, и все товарки хотели только у нее шить платья, но не все к ней попадали. От кого же она узнала, что ее швейная машинка перешла к Кейле? Сама Кейла ей это и сказала. Приходила проведать и спросить о разных новшествах в машинке Амалии, ибо у нее она была новейшей швейной машинкой. И голос Амалии доносится с постели:

«Что она себе думает, скажи, Захава – села за мою машинку и будет шить так же, как я? Никогда так не шила и не будет шить».

«Конечно же, никогда, Амалия. Никто из портних в кибуце не доходит до твоего уровня».

«Но почему посадили ее за мою машинку, а меня даже не спросили?»

«Ты что, не знаешь, как это в кибуце, Амалия?»

«Я что, не заслужила, чтобы спросили меня, Захава? И вообще, это ведь всего лишь на время ей передали мою машинку?»

«Конечно же, ты заслужила, что там говорить».

«Ты согласна, что так не делается?»

«Так не делается».

«Я, значит, права?»

«Еще как права».

До чего важны были ей эти слова Захавы. Лицо ее успокаивалось. Укол начинал действовать, и глаза ее смыкались. Добрая моя Амалия все дни своей жизни жаждала быть правой. На смертном ложе достигла, наконец, того, что все соглашались с ее правотой. Со всеми у нее установились отличные отношения, и врача из Румынии обожала до случая с будильником. В этот день все было не как во все дни уже с утра. Я пою Амалию чаем, и она пьет его с ложечки маленькими глотками и молчит. Всегда у нас утренний чай был временем беседы с тех пор, как я ей сообщил, что ухожу с работы в сельскохозяйственном центре. Естественно, я не сказал ей, что причиной ухода была ее болезнь. Придумал причину, что должен писать исследование о работе курятников, которое меня попросили сделать. Она тут же спросила:

«Соломон, почему именно тебя выбрали?»

«А почему не меня?»

«Потому что ты о курах ничего не знаешь. Ты ведь все годы был общественным деятелем, и ни дня не работал в курятнике».

«Оказывается, я все-таки знаю».

«Не будем об этом спорить, Соломон».

Амалия хотела быть правой и в деле с курами. И каждое утро, выпивая чай, экзаменовала меня:

«Ну, Соломон, что с твоей диссертацией о курах? Какую часть ты написал вчера?»

И каждое утро я должен был сочинять новую главу о курах, и Амалия проверяла меня, как преподаватель ученика. Хотела знать каждую деталь моего исследования. Беседа продолжалась до того момента, как вошла троица в белом и освободила меня от кур, яиц и строения курятников.

В то утро Амалия даже не начала эту обычную беседу, и я себя неловко чувствовал. Уселся врач на краешек ее постели, и пришла очередь беседы о болезнях и медицинских советах, но Амалия молчит. Вдруг она даже с какой-то резкостью обращается к врачу: «Доктор, что со мной будет? Сколько мне еще лежать в постели, которая мне смертельно надоела? Сколько времени нужно человеку, чтобы подняться после такой легкой операции, какая была у меня? Когда я уже смогу вернуться на работу?»

Захава усиленно занялась тряпкой для вытирания пыли, я же глядел на медсестру Бронку, столь же усиленно копошащуюся над сывороткой для укола. Доктор же просто испугался этой атаки неожиданных вопросов, протянул руку к своему портфелю, лежащему на маленьком столике у кровати, пробормотал что-то о новом лекарстве и хотел вынуть его из портфеля, толкнул его, и портфель скинул будильник Амалии, который все дни ее болезни продолжал тикать у ее уха. Этот гигант среди будильников, эта жестяная банка времени свалилась на пол с большим грохотом и замолкла. Господи, недобрый мой Бог! Все долгие годы нашей общей жизни я видел Амалию плачущей только два раза. Первый раз, когда ее поразили сплетни насчет того, что она «захомутала Соломона», и второй – с падением будильника. Тридцать лет он тикал без единой починки. Смущенный врач, видя этот поток слез, говорил ей без остановки: «Нельзя, нельзя, нельзя!»

«Он имеет в виду, что тебе нельзя расстраиваться, Амалия», – пояснила Бронка, втыкая иглу в руку Амалии, и та впервые вскрикнула от боли.

Слезы ее текли по морщинам, которые углубила болезнь. Врач и медсестра поспешили оставить наш дом. Верная Захава осталась. Я поставил будильник на место. Амалия смотрит на умолкший будильник и кричит:

«Соломон, что я буду сейчас делать?»

«Что ты будешь делать? Успокойся и лежи, пока не выздоровеешь».

«Но ведь будильник разбит, Соломон. Как я смогу вставать каждое утро на работу?»

«Будильник можно исправить».

«У часовщика в Афуле? Но он же не умеет чинить».

«Ну, так у часовщика в Хайфе. У него и починим. Перестань плакать, Амалия».

«Соломон, я очень сержусь».

«Ну и что, если ты сердишься, Амалия?»

Господи, недобрый мой Бог, сколько страданий, боли и отчаяния можно прятать в этих словах, лишенных всякого значения. Сердце мое разрывалось, а я говорил эти ничего не значащие слова, исходящие из моих уст. Слезы начали высыхать на лице Амалии, и успокоили ее не мои глупые слова, а сделанный ей укол. Бронка вколола расстроившейся Амалии увеличенную порцию морфия, и глаза больной сомкнулись сами собой. Я долго стоял у постели, гладил ее волосы. Краска парикмахерши Лиоры осталась лишь на кончиках волос, которые вернулись к своему обычному цвету – седине. Лицо же совершенно изменилось. Я погладил ее лицо, но она даже не почувствовала моих прикосновений. Вообще все эти поглаживания и поцелуйчики не были у нас приняты. Всю нашу долгую совместную жизнь мы их не знали.

Но в то утро я пытался повлиять на нее этой запоздалой лаской, словно просил прощения за то, что они отсутствовали во всей нашей жизни. В тот же день я поехал в Афулу починить будильник. Сидел в тесной каморке часовщика, следил за проворностью его рук. Починить надо было какой-то пустяк. И после полудня будильник уже бодро меня разбудил, гремя и тарахтя на столике у постели Амалии, но она даже не отреагировала на это…

Йошко врывается в рассказ об Амалии. Йошко внезапно появляется между домами и погромыхивает по шоссе своей телегой вместе с подпрыгивающим на ней йеменцем. Телега, лошадь, Йошко и йеменец – все они из старых добрых дней. С трудом катится по шоссе телега, разваливающаяся от старости, из тех первых телег кибуца, оставшихся в качестве экспонатов. Старая лошадь больше привыкла стоять, чем двигаться. Йошко ветеран кибуца. Всегда был веселым парнем и таким остался, несмотря на седину. Проезжает Йошко на телеге со своим йеменцем через кибуц, поглядывая налево и направо. Появился знакомый, и Йошко приветствует его залихватским взмахом кнута. Симпатичная молодица идет по тротуару, и Йошко радуется, натягивает вожжи, останавливает телегу и встречает ее шуточкой, даже приглашает прокататься. Куда же Йошко держит путь? На кладбище – присмотреть за могилами. Он добровольно взял на себя миссию охранять их, и владение его расширяется из месяца в месяц. Старый, худой йеменец, сидящий на краю телеги, наемный работник. Не нашлось никого в кибуце в компаньоны Йошко по обустройству и охране этого владения Божьего у подножья горы. И вправду, кто захочет целый день крутиться между могилами? Потому и существует в кибуце необходимость в наемных работниках. Что поделаешь, времена меняются. Души, находящиеся в Божьих эмпиреях вряд ли могли себе даже представить, что наемный работник будет ими заниматься.

А вот и Адас возникла на пути Йошко. Она идет ко мне, несет, вероятно, продолжение своего рассказа. Ну, а Йошко по привычке, увидев красивую девушку, останавливает телегу. Йеменец, ноги которого болтаются, свисая с телеги, дремлет. Смеется Йошко, Адас отрицательно качает головой. С того дня, как Амалия умерла, она ни разу не посетила ее могилу. Я откладываю перо. Мне еще предстоит закончить свой рассказ.

Глава восемнадцатая
Мойшеле

Дорогой дядя Соломон, сегодня получил твое письмо. Ты пишешь, что Адас рассказ свой завершила, и Рами также внес свою лепту в запись нашей истории. Ты пишешь, что не читал еще наши письма ибо занят своим рассказом. Потом, когда мы все завершим свои писанины, ты прочтешь всё сразу, в один присест. Если требуется открыть все карты, так тому и быть! Откровенность между нами должна быть полной. Этот мой рассказ, надеюсь, – последний в нашей истории.

Все, о чем я хочу теперь рассказать, случилось со мной в один из отпусков, который я провел в отцовском доме в Иерусалиме. Отпуск завершился, и я вернулся на военную базу в Синай.

Встретил ее в военторге в Эль-Арише. Поначалу обратил внимание на ее рост. Это была высокая, широкоплечая, с округлыми бедрами девушка, с темными, коротко остриженными волосами. Форма, влажная от пота, прилипла к спине. С бутылкой «колы» в руке, я направился купить ножи для бритья. У прилавка толпилась уйма солдат, так что невозможно было продохнуть. Шум давил на ушные перепонки. Я стоял в очереди позади нее. В одной руке она держала чемодан, в другой – тюбик с кремом для лица. Спросила, сколько стоит крем, и приятный ее голос привлек мое внимание. Продавец назвал цену, и она разочарованно произнесла:

«Не хватает у меня одной лиры».

«Могу помочь в этом деле», – сказал я.

Обернулась удивленно. Я осекся. Высокая, почти моего роста, мощная девка. Большие груди, широкое лицо, толстые губы, короткие волосы почти покрывают низкий лоб, но глаза красивые – карие и горячие. Ответила просто:

«Хочешь помочь – давай!»

Дал ей лиру и коснулся ее горячей потной руки. Подумал про себя: «Зачем ей нужен такой дорогой крем, все лицо ее в веснушках, и тут крем не поможет». Поставила чемоданчик на прилавок, чтобы положить в него крем. Успел увидеть там трусики и лифчик. Протянул ей бутылку «колы» и спросил:

«Хочешь пить?»

«Хочу».

Перед тем как дать ей бутылку, выпитую мной до половины, перевернул в ней соломинку. Она разразилась громким смехом, и смех ее был горяч, как и глаза ее и голос:

«Я не подозреваю тебя ни в какой болезни».

Я следил за тем, как она пьет. Нос и рот морщились при каждом втягивании соломинки, как заячьи губы. Выглядело не очень симпатично. И все же пошел за ней к освободившемуся столу. Мы присели, и я тут же хотел спросить, как ее зовут. Но закусил язык и подумал: «Зачем мне знать, кто она. Зачем вообще мне знать о ней что-либо?»

Спросил:

«Где твоя база?»

«В Балузе».

«Я могу тебя подбросить».

«Нет слов».

Вскочила с места, и ее телеса затряслись и подпрыгнули. Чемодан у нее в руке, и вся она – торопливость и движение. Если так торопится, пусть себе идет. Мне она не нужна. Я даже ощутил облегчение: лучше всего избавиться от нее.

«Если ты торопишься, ищи себе другого попутчика. Я остаюсь. Хочу поесть».

«И я хочу».

Купил я гамбургер в лепешке. Приняла она его как само собой разумеющееся. Вонзила в него жадно зубы и продолжала говорить, жуя:

«Нет у меня ни гроша. Приедем в Балузу, я возьму в долг у подружек, и мы рассчитаемся».

«Не имеет значения».

Мы прошли через большой зал к джипу. Она идет впереди меня, перекладывая чемодан из руки в руку. Хотел ей помочь, но сдержался. Она не из тех, подумал я, которые требует обхождения. Подошли к джипу. Он был окружен солдатами, ищущими попутку. Но тут мне захотелось ехать лишь с ней. Желание это было очень сильным, и я сказал солдатам:

«Не едем».

Она взглянула на меня с удивлением, извлекла чемодан из джипа. Сказала:

«Ну, так привет!»

«Погоди. Когда ты должна вернуться на базу?»

«Завтра. В восемь утра – должна быть на построении».

«Хочешь искупаться в море?»

«Потрясающая идея».

Когда я остановил джип в роще финиковых пальм, подошел ко мне паренек-араб и предложил на продажу ожерелье цвета серебра, на которое подвешена была серебряная монета с профилем Нефертити. Купил ей ожерелье. Даже не поблагодарила. Повесила на шею и сказала:

«Какая честь. Для такого ожерелья нужна ослиная шея».

Исчезла в одной из развалин на берегу и вернулась в сиреневом блестящем купальнике. Была она не красива. Купальник обнажил все ее огромное тело. Стояла она передо мной, как на соревновании на титул королевы красоты, уверенная в своей победе. Это спокойствие и уверенность в себе производили впечатление. Указала на железный ржавый столб, воткнутый в песок, вероятно, оставшийся от какого-то разрушенного дома, криво упирающийся в небо, и со смехом сказала:

«Смотри. Ржавый столб хочет выдать себя за дерево».

Вдруг я подумал, что с момента, как с ней встретился, ни разу не подумал об Адас. Взял девицу за руку и потянул к морю. Она была, как рыба в воде, отличная пловчиха, ныряла и выпрыгивала, совершала разные кульбиты, и соленая вода стекала с ее тела. Ну и я кувыркался. Давно не ощущал такого раскрепощения и радости. Она ныряет в моих объятиях. Груди ее горячи и мягки даже в холодной воде. Не отталкивает меня, разрешает вести себя с ней свободно. Тут меня посещает сердитая мысль: «Она из тех, которой можно сразу же овладеть, которая готова дать любому. Ведь даже имени моего не знает, как и я – ее имени». Резко повернул к берегу. Для меня игра кончилась. Но она плавает намного лучше меня, доплыла до берега быстрее и скрылась в развалине, чтобы переодеться. Вернулась спокойная и удовлетворенная, расчесывая волосы. Купленное мною ожерелье повесила на шею поверх формы, ботинки не зашнурованы. Спросил ее:

«Почему ты не зашнуровала ботинки?»

«О, лейтенант, ты, оказывается, тоже один из тех, кто весьма строг с людьми».

«Кто у тебя еще такой?»

Села на песок, расставив ноги, зашнуровала ботинки. Все, что она делает, – делает просто, как само собой разумеющееся.

«Один из таких наш старшина. Строг, как ты. Читает нам длиннющие речи: «Все зависит от шнурков и пуговиц. Судьба государства. Шнурок и пуговица на месте – все армия на своем месте. Разум в армии идет через шнурок и пуговицу к рассудку»».

Опять рассмеялась своим громким заразительным смехом. Вскочила на ноги, а я все еще смеюсь:

«Доводит вас этот старшина?»

«Не меня. Он ведь ниже меня на полторы головы. Хочет меня наказать, должен глядеть на меня снизу вверх, а я гляжу на него свысока. От этого статуса он отказывается».

«Ты что, много нарушаешь?»

«Немало. Я ведь делаю все, что мне захочется».

«Делаешь, что тебе захочется?»

«Удивляешься? Да. Даже в армии я делаю то, что мне захочется».

И вдруг становится мне хорошо на душе. Давно не было у меня такого чувства. Она достойна перед отъездом в пустыню хорошего обеда. Она возражает: ей не нравится есть в столовых. Любит пикники на природе. Едем нам рынок в Эль-Ариш. Набираем еду и питье, крутимся между прилавками, она впереди, я – за ней. Она покупает, я – плачу. Ну, мы прямо муж и жена. Но все еще не знаем друг друга по имени.

Честно говоря, мне не на что жаловаться. Девушка она веселая, полна жизни. Пересекаем пески. Время после полудня. Жара усиливается. Мы почти совсем обезвожены, а она насвистывает мелодии. Свист чистый и точный, ни одного фальшивого звука. Наконец-то я могу ее похвалить:

«Ты насвистываешь, как Иорам Гаон поет».

«Я схожу с ума от его пения».

Возникает у меня вдруг желание соревноваться с Гаоном, Свистим вдвоем. Я фальшивлю. Я – свистун невеликий. Она смеется надо мной, а я смеюсь с ней. Все время с ней меня разбирает смех. Сидит она рядом со мной, сбрасывает ботинки, забирается ногами на сиденье, колени ее обнажены. Так и хочется мне положить руку на ее колени, что я и делаю. Она не отталкивает моей руки. Открывает бутылку колы, прикладывает к моему рту, обнимая рукой меня за плечи. Поливает платок водой из фляги и отирает мое пылающее лицо. Полагается ей поцелуй за все это. Но я не могу ее поцеловать, не могу!

Останавливаемся в тени старого кривого дерева. Недалеко от нас, на горизонте – шатры бедуинов. Вокруг них зеленая трава и кусты. Оазис. Нас же мучает голод и жажда. Отделяют нас от бедуинских шатров несколько пальм. Верблюд с осанкой короля движется между пальмами, иногда вскидывает голову, издает неясный рев, жует губами. От шатров доносится еще и долгий крик осла сливающийся с человеческим говором. Но пальмы и верблюд – граница между нами и бедуинами. Мы – в своем замкнутом мире. Открываем боевой паек – банку с консервами, едим вдвоем. Нет у нас ни вилки, ни ложки. Едим руками. Погружаем пальцы в мясо, вылавливаем дольки грейпфрутов. Жара невыносима. Я расстегиваю рубаху, она делает то же самое, покачивает краями рубахи:

«Приятно, когда пробирает ветерок».

Странная девица. Все у нее просто. Ведет себя раскованно и, главное, уверенно. Темный ее загар и белый лиф словно бы подмигивают друг другу. Ну, а я – третий подмигивающий. Мы тут всего – троица – я, она и лиф. Она занята едой, ест за двух парней. Наплевать ей на свою полноту. Мне вдруг не наплевать. Говорю:

«Тебе не стоит так много есть».

«Но я голодна».

«Совсем растолстеешь».

«Да я и так не девушка, а гора мяса».

Сказала так спокойно, что и мне стало все равно. Тем более что пара желтых куропаток, по цвету песка, присела неподалеку. И я кричу, словно это не птицы, а террористы:

«Куропатки! Куропатки!

Она тоже обращает внимание на кусты. Куропатки улетели, но сидит на кустике маленькая коричневая шумная птичка. Прилетает вторая, они подпрыгивают, помахивают хвостиками, клювы их не замолкают в своей птичьей болтовне. Смешная картина. Бесплатное представление в пустыне. И она просто задыхается от смеха. Таков характер толстух – любят смеяться. Я прерываю ее смех:

«Знаешь, как их зовут?»

«Кого?»

«Ну, этих птичек, естественно?»

На лице ее разочарование. Несомненно, думала, что спрошу, как ее зовут. Но я не называю своего имени и не хочу знать ее имени. Получаю удовольствие от неизвестности. Она перестает смеяться и говорит мне сердито:

«А? Птичек. Да не интересно мне знать, как их зовут. Смешные они, и этого достаточно».

«А что тебе интересно знать? Так я тебе скажу. Зовут их – вертихвостки. Удивительно, что они танцуют в полдень. Может быть, тень от верблюда, падающая на кусты, вводит их в заблуждение, и они думают, что уже вечер. Они всегда танцуют под вечер».

«Объяснение точное. Исчерпывающий отчет о вертихвостках».

Смеется надо мной девица. Я ее явно разочаровываю. Не желает она беседовать со мной о вертихвостках. Вскакивает на ноги, словно хочет от меня убежать. Несется к кустам, рубаха ее развевается. Не знаю почему, но я тоже вскакиваю и бегу за ней. Ловлю ее у кустов. Ее полные плечи в моих руках, плечи горячие, как и глаза ее и смех. Она делает вид, что даже не ощущает моих рук. Заглядывает в кусты:

«Смотри, тут гнездо этих птичек».

«Расхристанное гнездо. Такие они, эти смешные птички».

«Скажи, почему ты должен всему давать оценку. Вместо того, чтобы смотреть и получать удовольствие, ты смотришь и объясняешь. Смешно».

Притянул ее к себе. Она борется со мной. Ого, у нее еще те мускулы! Она побеждает меня, я уже и не рад, но понимаю, что это ей нравится. Не может быть, чтобы такая вот… Слова ее посильней ее рук:

«Скажи, почему ты такой?»

«Какой?»

«Такой серьезный. Не улыбаешься, когда… Ну, говоришь и делаешь все так серьезно».

«Может, я такой серьезный, потому что нет у меня кого-либо, чтобы смешил меня».

«Слишком жалеешь себя, потому и нет кого-либо, кто бы тебя смешил. Ты что, сам себя веселить не умеешь?»

«А ты умеешь?»

«Еще как».

Идет в сторону джипа, тянет босые ноги по раскаленному песку, медленно-медленно. Я иду за ней, и ко мне возвращается отвратительное настроение последних недель. Как она меня ужалила. Надо улыбаться, если заигрываешь. Даже если это только любовные игры. Догнал ее у джипа. Улыбается мне. Рубаха ее все еще распахнута, ноги босы. Говорю ей приказным голосом:

«Едем!»

Кладет голову мне на плечо, дремлет. Ветер пустыни обжигает нас. Песок осаждает со всех сторон, белые ослепительные пространство жгут глаза. Ястреб парит над нами. Пески движутся вместе с колесами джипа, выявляя время от времени разбитые скелеты машин. И мгновенно в память возвращается война. Белые пространства и голубые небеса вдруг становятся тесными, сужаясь гибелью на человека, на танк, и вот уже человек пылает факелом, тянется густой хвост дыма от рухнувшего в песок самолета. Песок почернел и обуглился вокруг его остова, и даже когда языки пламени погасли, еще долго тянется в небо хвост дыма, петляет и не может достичь неба сквозь сплошной ковер огня, охватившего воздух. К вечеру солнце садится. Солнце пустыни огромно и огненно. Приближаясь к земле, окрашивает огнем все небо, словно бы кровь течет не только по земле, но и с небес. Я всеми силами ждал темноты ночи, чтобы мгла накрыла все эти ужасы. Но в пустыне темнеет медленно, и никогда не бывает полнейшая тьма. Сошла с неба ночь, а пустыня пылала. Небо было полно больших светлых звезд, и они мигали нам, словно Господь и его ангелы мигали и посмеивались над нами. Видения не отступают от меня, а она спит, и дыхание ее покойно. Мне хорошо с этим покоем, я себя просто ловлю на том, что стараюсь не симпатизировать ей, но, по сути, очень даже симпатизирую это некрасивой, такой смешливой и полной жизни девице. Кто она? Зачем мне знать, кто она? Девица. Незнакомка. Мы уже близки к базе. Я легонько толкаю ее. Просыпается тихо, как будто и не спала.

«Ну, и типчик же ты – сплошная усталость. Спала всю дорогу».

«Что тут такого? Люблю поспать».

«Любит поспать, любит поесть, любит…»

«Любит то, что желает любить».

Она медленно застегивает рубаху на все пуговицы, надевает ботинки, даже причесывается. Подъезжаем к воротам базы. Она спрыгивает с машины, говорит вместо прощальных слов:

«Сейчас душ. Просто высшее удовольствие».

Идет в сторону домиков, где живут солдатки. Я остаюсь в джипе. Гляжу ей вслед и думаю про себя: «Если захочется мне ее увидеть, даже спросить не смогу. Ведь имени ее не знаю. Ничего о ней не знаю. Только, что высокая, и полная, и некрасивая. Минуточку! Я знаю о ней немало. Ничего – и всё. Она сильная, веселая, горячая, подвижная, как ртуть, и любит то, что хочет любить». Спрыгиваю с джипа и тоже бегу охладить тело в душе.

Встретил ее у столовой, рядом с колонкой холодной питьевой воды. Стоял в окружении офицеров, старых моих друзей. Кивнул ей слегка головой. Она и не ответила. В столовой схватил что-то на ходу. Даже спросили меня, хорошо ли я себя чувствую. Ответил, что я здоров, но про себя подумал, что болен. Болен ею. Вышел наружу. Она ждала меня у питьевой колонки. Тем временем на землю опустился вечер, и пустыня погрузилась во мглу, насколько это можно назвать мглой в пустыне. Сказал ей одно лишь слово:

«Пошли».

«Куда?»

Спросила так равнодушно, что я ответил ей с едкой усмешкой:

Сейчас узнаешь – куда».

Идет рядом со мной. Движения ее тихи, равнодушны, ленивы. Форма надета небрежно. Рубаха – поверх юбки. База слабо освещена. Прожектора освещают небо, шарят по пескам, а за проволочным заграждением светится пустыня и чистое небо Синая. Нет у меня времени любоваться луной и звездами. Мы заняты перепрыгиванием через окопы. Она – спортсменка первый класс, дает мне фору. Я прыгаю за ней. Она – просто ас. Куда уж мне.

Пробегаем мимо телефона. Просит меня подождать. Ей надо позвонить. Вечером на базе – время телефонных разговоров. На военной базе роль телефона подобна роли светофора в городе. Ожидание у светофора иногда отличное время для знакомства. Ожидание в длинной очереди к телефону в Синае – отличное время для знакомств. Я стою сбоку. Очередь длиннющая, как все наше рассеяние в мире. Стоят и флиртуют без конца. Только она не интересует никого, никто к ней не обращается, не подмигивает. В этой плотной очереди солдат, юношей и девушек, – смех, болтовня, шепотки. Она же как бы отделена от остальных, выше всех почти на полторы головы, продвигается вперед, медленно, шажок за шажком.

Я слежу за ней. Я уже повязан ею. Я одинок и она одинока. Отличное сватовство. Я начинаю дискутировать с самим собой, и в этом деле я становлюсь опасным для себя и для других. Говорю с собой и не могу остановить этот поток слов: «Глупец. Чего ты ждешь ее? Потаскушка! Одаряет своими прелестями любого, кто просит. Использует любую возможность, любого такого, как я, который не знает, куда себя деть. Случайная ночная встреча, и разбегаются – каждый своим путем. Стоят к ней в очереди. Я не первый и не последний».

Я все больше и больше раздуваю в себе злость. Она увеличивается и растет. Девица возвращается сквозь дождь проклятий, которыми осыпаю ее про себя. В этот момент проезжает мимо нас бронетранспортер – в ночной дозор. Ребята скорчились в своих защитных жилетах. Каски – на головах, оружие – на взводе. Фары бронетранспортера пока еще светятся, обрисовывая ее фигуру во мгле. Захотелось мне вскочить на этот бронетранспортер, выехать с ребятами в ночь и освободиться от нее. И тут вдруг она говорит:

«Очень хотела бы выйти в дозор с ними. Быть в настоящем деле. Была бы не хуже парней».

Идем и молчим, останавливаемся около амфитеатра в пустыне. Каждый вечер здесь показывают фильм. Компания месит песок. Проводят время в Синае с киногероями. Показывают вестерн. Кони скачут, ковбои стреляют.

Ощущение, что эти, на экране, скачут в пространства Синая. Красавица из придорожной харчевни задерживает героя, рвущегося в бой. Я беру мою девицу за руку, слыша жесткие нотки в собственном голосе:

«Пошли!»…

Песок еще не остыл от дневного пекла, и она ведет меня в какие-то недостроенные строения. Ни одного огонька. Только луна и звезды освещают нам дорогу. Лежим на песке. Есть у нас, наконец, возможность глядеть в небо. Место наше – между проволочным заграждением и мешками песка. На горизонте слышен гул канонады. А над базой разносится стрельба грабителей из фильма. Прислушиваюсь к канонаде, сотрясающей небо и землю. В небе звезды движутся по своим орбитам. Она приближает голову ко мне. Внезапно я понимаю, что отделяет ее от проволочных заграждений, окопов, мешков с песком, грома орудий и всей этой осточертевшей войны, беснующейся вокруг. То же, что отделяет святое от будничного… Запах крема, который я помог ей купить в Эль-Арише. Она покрыла кожу кремом для меня. Для меня! Как здорово хотя бы раз быть желанным, а не желающим нежеланным. И вдруг нет ни проволоки, ни войны, и даже стрельба на экране утихла. И во всей белой пустыне вокруг нас только полное ее тело, горячее и мягкое, и белый лиф светится в мерцании луны и звезд. Я слышу ее голос словно бы издалека, словно его поглотил гром пушек:

«Снять и лифчик тоже?»

Наивничает она, что ли? Я снимаю лифчик с ее груди. Над нами с ревом пролетает эскадрилья самолетов. Груди у нее твердые и полные. И я снова застываю. Неужели я у нее первый мужчина в жизни? Я отодвигаюсь. Она садится и говорит мне с присущей ей простотой:

«Что с тобой?»

«Я же не подлец».

«Зависит от того, как на это смотреть. Если ты сейчас уйдешь, тогда, быть может, ты действительно подлец».

И тогда я вернулся к ней. И мне казалось, что наношу ей рану. Держалась совсем тихо в моих объятиях. Я почти не ощущал ее дыхания. И именно этот покой подчеркивал жестокость войны, буйствующей вокруг нас в этот миг, когда я вторгаюсь в ее живую плоть.

Лежали безмолвно на горячем песке. Хотелось мне сказать ей что-то доброе, спросить, было ли ей хорошо со мной, хотя бы немного-немного. Рта не раскрыл. Эти вопросы казались такими глупыми и не к месту. Мы ведь вовсе не равны в этом деле. Я себе уйду своей дорогой, как будто ничего со мной не случилось. Жизнь же ее в корне изменилась. Пришла ко мне девственницей, уходит женщиной.

Она встает, одевается, говорит мне тихим равнодушным голосом, словно ни чего не произошло:

«Кстати, у меня уже есть таблица отчаяния».

Такую таблицу оставляют с приближением к демобилизации: вешают на стенку календарь и вычеркивают в нем каждый день, приближающий к освобождению.

«Когда ты освобождаешься?»

«Ровно через тринадцать дней».

Я знаю, она хочет сказать мне, что я не должен ее бояться. Еще немного, и она исчезнет отсюда, и больше ее не увижу. Она уже зашнуровывает ботинки, еще немного, и действительно исчезнет навсегда. Уйдет от меня, по своей привычке, тихо и просто. Я ощущаю свою вину в этом ее спокойствии. Я обязан ей высказать хотя бы симпатию, любовное слово. Я ее даже не поцеловал, и она не коснулась меня губами. Я не могу ее поцеловать. Ну, не могу! Вот она уже зашнуровала ботинки, а я все еще лежу на песке. Она уходит или делает вид, что уходит. Я вскакиваю, путаясь в своей одежде, спрашиваю ее:

«Проводить тебя?»

«Не надо».

Улыбнулась, отдала мне честь, последнее свое шутливое движение, – ушла, не поворачивая головы, и почти мгновенно растворилась среди строений. Остались после нее груды строительного материала, проволока, мешки с песком, пустыня, распростершаяся в ночи своей бесконечной белизной, и я снова растянулся на песке. Звезды Синая не исчезали, и пушки не перестали греметь. Казалось, я еще ощущаю в ноздрях аромат крема. Лежал я и поглядывал в белеющий свет, как потерянный среди пустынных песков, и мне явно не хватало незнакомки. Начало рассветать, и я собрался в путь к своему форту на берегу Суэцкого канала. Перед отъездом с базы искал ее по всем местам, хотел узнать ее имя, но она растворилась навсегда вместе с этой ночью.