Текст книги "«...Ваш дядя и друг Соломон»"

Глава шестнадцатая
Адас

Дорогой дядя Соломон, погрузилась я в кресло Элимелеха. На коленях моих доска, на которой лежат листы бумаги. Я собираюсь завершить мой рассказ. Что мне тебе сказать? Не смогу я осуществить твои мечтания. Ты про сишь перенести в кибуц все работы Элимелеха, все его статуэтки, рисунки. Скрипку вернуть Мойшеле. Мне ли быть хранительницей всех кладов Элимелеха? Я ведь изменница. Изменила мужу Мойшеле, изменила любимому мной Рами, изменяю и твоим мечтам. Но хуже всего то, что нет у меня выбора. Только – измена. Может, это приговор времени в период смены поколений? Может, это обнажившие себя пучины жизни. В мечтах можно лишь парить, но не осуществлять их в реальности. Я – наказание Мойшеле, наказание Рами, и твое наказание, дядя Соломон.

Как-то ты говорил со мной о правильном взгляде, который может привести к истинной мере во взаимоотношении личной судьбы с общей, со всеми важными событиями, совершающимися вокруг сегодня, вчера и завтра. Ты умеешь находить решения своих проблем в общественной деятельности. У меня же навсегда прошло влияние этого наркотика, и раскрылись глаза. Я знаю совершенно ясно, что я одна, сама по себе, и вовсе не желаю накликать на свою голову обет участия в коллективной жизни. Если мне суждено, дядя Соломон, жить в эпоху великих событий, я хочу в их тени прожить свою маленькую, истинную жизнь. Всего-то, что я хочу – быть счастливой женщиной. Это моя небольшая просьба к большой жизни. Итак, я собираюсь завершить свой рассказ.

Накануне весны Рами вернулся из госпиталя. Он все еще немного хромает, в остальном же он снова тот Рами, каким был раньше. Даже малюсенького шрама не осталось на его лице. Борода выросла и покрыла грудь. Шевелюра стала просто дикой, и он похож на вставшего дыбом льва, который сбежал из клетки и рыщет в поисках жертвы. Я – эта жертва. Да, я счастлива – быть его жертвой.

Когда в нашу долину приходит весна, все зеленеет, все цветет до того, что голова кружится от сверкающей зелени. Все искрится на солнце, гора своими утесами, двор кибуца своими деревьями, цветами, клумбами, тропами. Крыши домов омыты и пылают красной черепицей. Деревья расширяют свои кроны, пытаясь жадно захватить как можно больше пространства, птицы чирикают и поют. Все эти ароматы просто преследуют меня и Рами. Светящаяся зелень стала убежищем нашей любви.

Гора предназначена для любовных встреч. Квартира моя закрыта для Рами. Даже на порог дома Мойшеле он не желает ступить. Комната же Рами в бараке холостяков, где проживают вернувшиеся из армии до свадьбы, закрыта для меня. Стены барака слишком тонки, чтобы скрывать тайну любовных встреч. Вот мы и выбрали место в зелени, покрывающей гору, среди овечьих стад. По рекомендации врача, Рами должен излечивать свою хромоту длительными прогулками. Он стал пастухом, и целый день гуляет со стадом в горах. Я работаю в утренней смене на кухне, и поднимаюсь к Рами на гору в обеденные часы. Если у меня вечерняя смена, иду к Рами ранним утром. Бывают ночи, когда мы поднимаемся на самую вершину горы, к дум-пальме, которая одиноко устремлена в небо.

Дорога к Рами нелегка. Чтобы хранить нашу тайну, я не пользуюсь проселочной дорогой, видной всем. Я петляю по тропам между скалами и утесами, между колючими кустами и чертополохом, в густых травах. Но все это не помогает. В кибуце шепотки сплетен ширятся кругами вокруг нас, и каждый раз я нахожу более тяжелую дорогу, сквозь заросли и бурелом, более крутую, чтобы скрыться от глаз, но все более обнажаюсь перед ними.

Все есть у этой горы. Острые вершины, глубоко рассеченные ущелья, узкие расселины, петляющие тропы, зеленые возвышенности, серые плато. На крутых склонах произрастает уйма злаков – пища для овец. Я поднимаюсь по петлям дороги, и Рами ковыляет навстречу. Несмотря на хромоту, он легко движется между скал, камней и трав. Протягивает мне руку, чтобы помочь взобраться на вершину скалы.

Всегда у него готова для меня пастушья еда. Ранним утром он ожидает меня с завтраком, в полдень – с обедом. В его суме есть все необходимое. Он отлично готовит салаты, кофе наливает из солдатской фляжки. Мы жуем хлеб, тычем вилки в салат, запиваем кофе.

И все это время взгляды наши прикованы к долине. Красные крыши домов кибуца, кажется, растут вместе с массой их окружающих декоративных деревьев. Следующим обширным кругом возлегают цитрусовые сады, оливковые плантации, аллеи кипарисов и сосен. Зелень всех оттенков переливается в пространстве, и с высоты эта зелень деревьев и трав медленно колышется под ветром, проливаясь из-под горы длинными долинными волнами и посверкивая под солнцем зеркалами прудов.

На горизонте – пруд. Одинокая дум-пальма – наше с Рами дерево – устремлена в небо. Я не отрываю от него глаз, ощущая ту первую нашу ночь любви. Я хочу, чтобы ток крови в жилах Рами смешался с током моей крови. А Рами отдувается после сытной еды, окутывая себя дымом трубки и молчанием. Рука моя шарит по скале, отламывает черный и влажный кусок камня. Запах плесени соревнуется с острым запахом табака, пока они не сливаются воедино. Запах этот, одновременно мутный и въедливый, щекочет мои ноздри, заставляет кровь стучать в висках. Я продолжаю елозить пальцами по земле, ощупывая маленькие осколки камней, покалывающие мои ладони. Земля и равнодушные глаза Рами заставляют мои пальцы приплясывать. Покалывание ощутимо во всем теле. Рами сидит рядом, покусывает травинку. Я тоже вырываю стебельки трав и жую их. Вкус травы вначале сладковат, затем горек. И горечь эта вяжет язык. И точно так же, как влажная земля заставляет приплясывать мои пальцы, горечь травы заставляет приплясывать мои зубы. Травы действуют на меня, как наркотик, голова кружится. Рами смеется надо мной:

«Ты выглядишь как жвачное животное».

«Как овца, – ты хочешь сказать».

«Примерно».

Воздух вершин швыряет мои волосы на Рами, он хватает их, наматывает на пальцы, и через волосы горячность его руки переходит ко мне. Подавляя зевок, он говорит:

«Давай, малышка, немного отдохнем».

И я перехожу в его объятия, с жесткой скалы в глубокие травы. Старое фиговое дерево с рассеченным стволом и оборванными ветвями нависает над нами, но передо мной только лицо Рами, и кроме него я ничего не вижу, ни дерева над нами, ни земли, ни неба. Руки мои на его теле, словно бы лепят его заново, выпуклую его грудь, бедра, дуги бровей. Через кончики пальцев ощущаю, как передается трепет чувств от него ко мне и от меня к нему. Мои нервы возбуждают эту пляску пальцев и зубов, жевавших раньше траву.

Все вкусы и запахи, ранее мной ощутимые, таятся в коже Рами, вкус плесени и сладкая горечь горных трав. Прикосновения Рами мягки, но в этой мягкости – вся сила страсти, таящаяся в нас.

Дыхание его успокаивается. Птицы шумят в кроне фигового дерева. Сухие листья его осыпают наши нагие разгоряченные лица и тела. Приятна нам эта недвижность в глубоких травах, рядом со стадом. Овцы, поднявшись с крутых склонов, табунятся вокруг нас. Мы в их кольце. Время от времени к нам приближается овца, изучая нас большими своими круглыми глазами. Мы перекатываемся в травах, подставляя тела зимнему солнцу и свежему ветру, закрываем глаза и дремлем. Сквозь дремоту слышен смех Рами:

«Я голоден».

Теперь мой черед приготовить завтрак. Рами сдирает кожуру с апельсина и вгрызается в него зубами. Рами никогда не делит его на дольки. Сок течет по его губам, подбородку, пальцам. И я тоже следую его примеру. Сок брызжет на меня. Рами прижимается губами к моим губам, я смеюсь его смехом, ощущая опьянение апельсиновым соком, как начало новой любовной игры…

Приходит пятница, а за ней и выходной день – суббота. В эти часы отдыха приходит черед дум-пальмы, не той, что у пруда, а той, что на вершине горы. Глаза мои переходят от одного дерева к другому, и кажется мне, весь кибуц располагается между ними – одним внизу и одним – на высоте. И мы с Рами застряли между ними.

Мы всегда начинаем подъем на вершину, когда ночь нисходит на кибуц. Даже в темноте Рами безошибочно находит тропу к дереву на вершине. Сама вершина представляет ряд острых высоких скал, разбросанных вокруг дерева и светящихся в ночи, как свечи. У подножья дерева земля покрыта плотным слоем слежавшихся за годы листьев и трав. Это мягкое ложе словно приготовлено для меня и Рами. Мы сбиваем плоды с дерева, прислоняемся спинами к стволу и жуем их.

Прижавшись к ложу, мы долго всматриваемся в поселения в долине. В дальних окнах горит свет. Села набрасывают светлое покрывало, подобное фате, на долину. Цепочки огней пронизывают ночную мглу посверкивающей лентой через всю низменность, увлекая за собой слабо мерцающие силуэты домов, зданий, деревьев. И свечение долины, словно убегающее в даль, тянет это светлое покрывало и на горы, обступающие долину по горизонту.

Ночь замыкает нас в своей мгле, и мы в ней так же одиноки, как и дерево над нами. Любовь Рами к ночному одиночеству сдержанна и тиха. Любовь, которая не вводит в буйство, а успокаивает. Эта сдержанность передается и моим рукам. Тело мое недвижное, как глина в покойных медлительных руках творца. Я – в его объятиях, но он ощутим, как незнакомый мужчина, которого я должна познать и завоевать. Я не делаю усилий, чтобы его возбудить. В его объятиях я остаюсь сама собой. Приятно мне это отчуждение между нами после жарких, страстных дней. Рами посмеивается надо мной, шепчет:

«Ну, малышка, что ты скажешь о любви в субботу?»

Но даже в самый наивысший момент нашей любви, он не шепчет мне, а кричит в ночь: «Такая она, любовь, малышка, когда находишься на вершине».

Зима, умеренная, предвещающая засуху, торопится принести весну, которая в долине нашей коротка. С приходом лета надо будет согнать стадо с гор и пасти его между прудами. И вид прудов отзывается во мне болью. Здесь еще не выветрились воспоминания Шестидневной войны. И мы снова как тогда, и снова Рами здесь, а Мойшеле там, на войне. Запретная любовь продолжается. Я не хочу сюда возвращаться по ночам. Я все еще ощущаю спиной жесткие травы и всякую ползучую тварь. В ушах все еще звучат рыдания филина с ветвей дерева у пруда. Дерево на вершине хотя бы безмолвно. И я чувствую тоску по нормальному человеческому дому с крепкими стенами. Я хочу лежать с Рами в чистой постели. Так или иначе, нет уже смысла скрываться в горах. Положение наше в кибуце ухудшается с каждым днем. Отец Рами уже вел с ним беседу, как мужчина с мужчиной, и с тех пор Рами боится даже кинуть на меня взгляд в присутствии людей. Все это мне ужасно надоело. Нас просто преследуют взгляды, намеки, злые языки, шепотки. Я говорю ему:

«Рами, должны же мы, в конце концов, найти какой-то выход».

«Что ты хочешь сделать?»

«Уйти отсюда. Оставить кибуц».

«Хочешь покинуть кибуц, покидай».

«А ты?»

«Я нет».

«И все, что нас здесь преследует, все эти злые языки, слежка за каждым нашим шагом тебя не изводит?»

«Мне все равно. Меня это не трогает. Я не обращаю внимания на сплетников».

«Но почему ты хочешь жить только в кибуце?»

«Я не могу жить в другом месте».

«Почему?»

«Сколько органов чувств есть у человека, малышка?»

«Что ты вдруг уклоняешься от темы?»

«Я только спрашиваю, сколько у человека органов чувств».

«Пять».

«А я говорю тебе, что вне кибуца у человека шесть чувств».

«Ну, тогда ты просто говоришь глупости».

«Я говорю то, что есть. Вне кибуца у человека есть пять чувств природных, и одно – шестое – чувство от жизни. И это – чувство денег. Чтобы осуществлять эти пять чувств, должен человек вне кибуца полагаться только на это шестое чувство. Это не по мне. Я хочу жить лишь пятью чувствами».

«Рами, не будь ребенком. Будь, наконец, серьезным. Мы не сможем жить с тобой и Мойшеле в одном кибуце. У нас нет иного выбора, как только покинуть кибуц».

«Я знаю одно: кибуц я не покину».

«Но скажи, наконец, всерьез, почему ты не уйдешь со мной из кибуца?»

«Хорошо. Скажу. Потому что я родился здесь, рос, и я просто люблю кибуц».

«А меня?»

Рами затаскивает меня в травы и закрывает мне рот поцелуем, который приносит мне боль. Это не любовный поцелуй, а просто желание заткнуть мне рот. Нет у Рами выхода из ситуации, как и у меня – нет. В стране война, война на истощение. Мойшеле на войне, Рами вне ее, и снова я – его наказание…

В те дни тетя Амалия стала с невероятным аппетитом поедать рыбу и мясо. Это предписал ей новый врач кибуца – выходец из Румынии. Тетя Амалия часто посещала его, приходя за советами. Тетя Амалия сильно потеряла в весе, обретя талию молодой девушки. Лицо ее опало, и кожа посерела. Дядя Соломон глядел на нее и на меня все тем же встревоженным взглядом. И члены кибуца заметили изменения у тети. Особенно заботились о ней девушки из кухни. В утренний час, когда все в кухне пили кофе, взоры всех обратились на меня:

«Что делать с Амалией. Заботы просто съедают ее. Бедная, человек не в силах перенести эти заботы».

Вопреки всему, тетя была ко мне удивительно добра. Ни разу не упомянула Рами. Он со своим отцом Ихиэлем, матерью Леей и всем их семейством просто для нее не существовали. Когда кто-либо из них проходил мимо нее, она поднимала голову, вглядываясь в небо, демонстративно их не замечая. Со мной же более всего говорила о Мойшеле, ее ребенке, находящемся на войне. Все тревоги и заботы ее – о нем, и она делится ими со мной, как будто ничего между нами не случилось.

Посещала я дядю и тетю в те дни совсем немного. В дни, когда я по утрам поднималась в горы к Рами, с обеда работала на кухне. А после Рами возвращалась домой с приходом ночи. Заглядывала к ним ненадолго. Но время уже был позднее, восемь часов, когда дядя не отрывался от приемника, слушая последние известия, а тетя сидела в кресле, и похудевшее ее лицо было серым и напряженным. От худобы тело ее уменьшилось, и она вся умещалась в кресле. Когда диктор начинал перечислять раненых и убитых на Суэцком канале, пальцы ее вцеплялись в ручки кресла, лицо застывало, и, казалось, она надела маску. Не могла я видеть ее такой. Встала и сказала:

«Я иду звонить».

«И как ты узнаешь, что там с Мойшеле?»

«Есть у меня номер, по которому я могу о нем спросить».

«И тут же вернешься нам сообщить?»

«Если все в порядке, я не вернусь».

Не хотелось мне возвращаться к ним, ибо ложь исходила из моих уст, и тут же это было видно по моему лицу. Я ведь никогда не звонила, и не было у меня телефона, чтобы узнать о здоровье Мойшеле. Я не возвращалась к тете, и всегда с Мойшеле было все в порядке. Всегда!

Но в один из дней я не поднялась в привычное время к Рами. В два часа после полудня, завершив работу на кухне и собираясь в горы, к Рами, я нашла в почтовом ящике письмо от Мойшеле и замерла. В последние месяцы он посылал мне лишь короткие открытки. Что вдруг – письмо? Итак, в заклеенном конверте было неожиданное сообщение. Обескураженной вышла из кухни, стою у входа, и тут дядя Соломон выходит из своей новой машины, недавно полученной им от кибуца. Он вернулся из сельскохозяйственного центра, и я бегу ему навстречу. Письмо трепещет в моих руках, как рыба в неводе рыбака.

«Дядя Соломон, пришло письмо от Мойшеле. Он по дороге домой».

Мы сели на скамью под пуэнсианой, дядя снял с головы шляпу, с носа – темные очки, положил рядом свой коричневый затрепанный портфель, и спросил:

«Когда он вернется?»

«Завтра».

«Очень хорошо. Наконец-то мы его увидим».

«Дядя Соломон, что мне сейчас делать?»

«Да, детка, признаюсь, это проблема…»

«Что же мне делать с этой проблемой?»

«Да, детка, на этот раз я не могу сказать тебе, что такие проблемы есть у всех. И все же, это, в общем-то, всего только проблема, и ее можно, как и все другие проблемы, решить».

«Как решить, как?»

Дядя Соломон погружается в думы, вглядываясь в дали и словно удивляясь им. Стоят первые дни весны, легкий ветерок обдувает нас, и глубокая печаль слышна в голосе дяди:

«Мойшеле уйдет отсюда. Он тоже покинет кибуц».

«Почему он должен отсюда уйти? Почему?»

«Он ведь сын Элимелеха, Адас».

«Судьбу тоже наследуют, дядя Соломон?»

«Получается так, детка».

«Нет, дядя Соломон, нет! Судьбу не наследуют. Мойшеле не Элимелех, хотя он и его сын. И если я исчезну из его жизни, он не исчезнет среди стен Иерусалима».

«Но дополнительная душа Элимелеха – в его сыне, Адас».

Молчание, воцарившееся между нами, было тяжелым. Никогда еще между нами не было такого молчания. Я не могла его выдержать и крикнула:

«Дядя Соломон, почему они так плохо относятся к нам с Рами? Потому что мы – преступники?»

«Боже упаси, детка. Кто относится к вам плохо?»

«Кибуц».

«Кибуц? Ну, детка, кибуц это кибуц».

«Но почему ты так печален, дядя Соломон?»

«Это вовсе не из-за тебя, детка, только из-за меня самого».

«Из-за тебя?»

«Да, Адас, только из-за меня. Столько лет, целая жизнь прошла с момента, как Элимелех покинул кибуц, ничего отсюда не взяв, кроме своей скрипки и старых сломанных инструментов, даже полотенце, носки, маслину, ломоть хлеба не взял в дорогу. Но дополнительную душу забрал с собой, душу нас всех. И жил я без души этой, пока не усыновил Мойшеле. И если он покинет кибуц, точно так же, как его отец, не взяв ничего и исчезнув среди стен Иерусалима, единственное, что заберет с собой, это мою дополнительную душу».

«Дядя Соломон, ты хочешь сказать мне, что я… совершила преступление по отношению к тебе? Я ведь еще так молода, ведь была еще просто девочкой, когда вышла замуж за Мойшеле».

«Как девочка, любила его, а как женщина…»

«Я была любима им. Конечно же, приятно быть любимой…»

«Теперь же ты любишь, Адас».

«Да, теперь я люблю. И это прекрасно».

«Но если приятно быть любимой и прекрасно любить, что же ты будешь делать?»

«Расскажу Мойшеле всю правду, и пойду своей дорогой, какая мне суждена».

«Не так это просто, детка».

«Ну, что такого, дядя Соломон? Что это – трагедия? Мойшеле еще молод. Детей у нас нет. Мойшеле заново построит свою жизнь точно так же, как и я построю свою новую жизнь»

«В отношении тебя все выглядит просто, но вовсе не так в отношении Мойшеле».

«Потому что он сын Элимелеха? Только поэтому?»

«Он не просто сын Элимелеха, а сын его, который сейчас находится на войне».

«Но он из всех переделок выходит целым, – ты ведь мне это сказал?»

«Сказал. Но не все. О том, что все буйство Элимелеха было связано с любовью к твоей матери, я тебе не рассказывал. И о том, что Элимелех вышел живым и невредимым благодаря надежде на то, что любовь эта вернется, я тебе тоже не рассказывал. Мойшеле вышел живым и невредимым из переделок благодаря надежде на любовь, хранимой в его сердце. В надежде, что придет день, и ты к нему вернешься. Только для тебя он будет хранить свою жизнь на грани смерти. И еще я тебе вот что скажу. Если ты, не дай Бог, заберешь у него эту надежду, ты должна молчать, не называть вещи своими именами. Молчать до окончания войны».

«Во время Шестидневной войны ты просил меня молчать, пока Мойшеле не вернется. Теперь ты просишь меня молчать во время самой войны, потому что он там. Дядя Соломон, наследуют судьбу или не наследуют, но такова она, наша судьба, попадать вместе с нашими проблемами из войны в войну!»

«Откуда эта плаксивость, Адас? Только у тебя есть проблемы? В дни войны проблемы есть у всех».

«А это что, не причина для плача, дядя Соломон? Не следует плакать из-за того, что освобождение от личной проблемы приходит лишь с освобождением от проблемы коллективной?»

«Нет. Это не причина для плача, детка. Придет время разрешения всех общих проблем, закончится война и все вообще войны, но проблемы останутся, ибо они – в природе человека, приходят и уходят. Одни исчезают, и новые рождаются на их месте. Эта цепь никогда не оборвется. Какой смысл – в плаче, когда проблемы нескончаемы? Какова цель этого плача?»

«Да, нет цели в плаче. Но, главное, что в каждом поколении встал хотя бы один и задал твой вопрос: есть ли проблемы вообще?»

«Ответ, что есть, ему обеспечен».

«Так же, как ответ, что у всех есть проблемы».

«Да».

«Выходит, это дело безнадежное?»

«Тебе следует молчать. Конечно же, Мойшеле решит вашу проблему, но своим путем. Пойми, его жизнь – в твоих словах и поступках, Ты ответственна за него».

Голос дяди был повелителен и жёсток, даже ни одним звуком не похож на прежний его голос. Он встал со скамейки поджав губы, показывая, что для него наша беседа завершилась этой жёсткой констатацией моей ответственности, не желая больше меня слушать. Но еще долго стоял рядом со мной, изучая муравьиное гнездо у скамейки. Но начав снова говорить, смягчился:

«А теперь я тороплюсь сообщить Амалии новость, что Мойшеле приезжает. Она будет счастлива».

И быстро пошел, отдаляясь от меня, оставив на скамейке с письмом в руках и взглядом на гору, всю в весеннем цветении, туда, где должен быть Рами. Молочай проливал из всех своих цветков-стаканчиков белизну на зелень горы, и колокольчики шалфея покрывали белым цветом склон между разливами желтых и красных цветов. Цвели анемоны. Сегодня все это роскошное цветение отделяло меня от Рами. И я вздохнула одним из дядиных вздохов, посмеиваясь над собой: «Не только проблемы заложены в природу человека, но и вздохи, приходят и уходят, и цепочка вздохов не прерывается». Поспешила в квартиру, убрать ее к приезду Мойшеле. Навела порядок на грядках, где в избытке цвели розы. Постелив новую простыню, застыла рядом с постелью. Накатила слабость, шага сделать не могу. Такое чувство, что я сама себя кладу на жертвенник этих сверкающих белизной простыней.

Во время обеда встретила Рами в столовой. На этот раз он обратился ко мне при всех:

«Мойшеле приезжает. Потому ты не пришла сегодня».

«Он…»

Не дал мне закончить фразу, повернулся и ушел…

Мойшеле явился на один вечер. Мы ждали его весь день. Дядя не поехал в город по делам, тетя пекла пироги, как в лучшие свои дни. Все утро я работала на кухне. Затем вернулась домой и задремала в постели. Все еще действовало на меня снотворное, которое приняла вчера вечером. Мойшеле появился в поздний час после полудня. С порога крикнул: «Адас», но к постели не приблизился. Я вскочила с постели и побежала к нему. Я действительно радовалась его приходу. Он был в форме. Седые волосы, которые появились у него после Шестидневной войны, увеличились числом в этой войне на истощение. Принес собой две гильзы от снарядов. Я хотела его поцеловать, но он подал мне эти гильзы и сказал:

«106-миллиметровые снаряды».

«Зачем ты их принес?»

Одну тебе, другую – тете Амалии. Если вы их очистите от копоти, из них получатся отличные вазы».

Взяла я у него гильзы, обняла и поцеловала. Лицо его совсем потемнело, как у бедуина. Губы были сухие и шероховатые. Глаза красные, потускневшие от усталости. Форма пропахла потом, копотью и пылью. Вся война была в этом чуждом запахе Мойшеле, даже облик его был чуждым. Эта отчужденность приносила мне боль, и я пыталась преодолеть ее: прижалась к нему, стараясь не закрывать глаз. Взгляд его был недвижным, губы не отвечали моим, пылающим. Даже левый глаз его не подмигивал, как это бывало с ним, когда он волновался. Эта отчужденность заставляла меня упрямо прижать свои губы к его губам, словно бы упрашивая: вернись домой. Он взял мою голову в свои большие ладони, отвернул ее от своего лица и сказал мне:

«Я сегодня еще не чистил зубы».

Взял приготовленное мною чистое белье и исчез в душевой. Остались две гильзы, рюкзак с надписанным его именем и пистолет, подвешенный на пояс. Я опустилась в кресло Элимелеха. Слышался шум воды в душевой, затем – жужжание электробритвы. Я ожидала звука сбрасываемой в ящик для грязного белья его одежды, звука нормальной жизни, когда муж возвращается не с войны, а с работы. Ни звука. Я сержусь и кричу:

«Почему ты не бросаешь в ящик для белья грязную форму?»

«Ты не успеешь ее постирать. Она мне нужна завтра утром. Я уезжаю очень рано».

«Что? Завтра ты уезжаешь?»

«Да».

Голос мужа из душевой просто оскорбляет меня. Вот и он сам. Вошел в душевую солдат, вышел гражданин. Белая рубаха оттеняет его загорелое лицо. Муж мой – красивый парень. Выглядит старше Рами, зрелей, мужественней. Но Рами это Рами. Мойшеле улыбается мне, и улыбка подчеркивает серьезность, таящуюся в его глазах. Я встаю с кресла и иду к нему. Он говорит:

«Тетя Амалия и дядя Соломон уже все глаза проглядели. Пошли к ним».

Берет гильзы, готовясь выйти из дома. Я кричу:

«Зачем ты тащишь с собой эти гильзы?»

«Почистим их. У нее наверняка есть какое-то средство для очистки»…

Поцеловал Мойшеле тетю, держа ее несколько мгновений в объятии, и тетя, которая уменьшилась в росте от худобы, покраснела, как молодая девушка. Выпили мы кофе, поели пирог, а лицо тети все еще пунцовеет. Разговор только о прекрасном пироге и вкусном кофе, как в те дни, которые кажутся такими далекими. Тетя радовалась подарку, сказала, что лучше всего чистить медь зубной пастой. Расположились мы около грядок с цветами. Дядя Соломон и Мойшеле зажали ногами гильзы, очищают их от копоти. Дядя – для Амалии, Мойшеле – для меня. Тетя сидит в кресле-качалке и не сводит глаз с Мойшеле. Я подаю им зубную пасту и улыбаюсь, то – дяде, то – мужу. Скулы болят у меня от такой долгой улыбки.

Цветут розы на грядках тети Амалии, окутывая нас ароматом. Мойшеле говорит мне:

«Ах, Адас. Удивителен домашний запах роз».

Это первые слова, мягко им произнесенные. Приходят соседи и товарищи – поздравить его с приходом на побывку. Каждый, проходя мимо меня, говорит мне:

«Ну, Адас, вернулся твой солдат…»

Я опускаю глаза, и они жмут руку Мойшеле, и в этих рукопожатиях проскальзывает какая-то жалость. Он говорит дяде:

«Видно, песня эта совсем задурила здесь всем головы. Что они все декламируют эти слова перед Адас?»

«Трудно там, на войне, Мойшеле?» – вопрос этот дядин явно был неожиданным для него самого, как некий ответ на вопрос моего мужа. Но Мойшеле смеется:

«Ничего страшного».

Права тетя Амалия: ничего нет лучше, чем зубная паста, для очистки гильз от копоти. Между ногами Мойшеле гильза превращается в блестящий медный сосуд. Дядя отстает, а тетя говорит Мойшеле:

«Какая красивая гильза».

«Снаряд от безоткатного орудия действительно красив».

«Безоткатного?»

Тетя смотрит на Мойшеле, и во взгляде её – та же жалость, что была в глазах товарищей. Когда в конце тропы возникает Шлойме Гринблат, направляющийся к Мойшеле, дядя вскакивает и кричит:

«Пора в столовую. Час-то уж поздний».

«Что ты кричишь, Соломон? Я спрашиваю тебя. Надо ли поднимать голос по такому поводу, как ужин?» – удивляется тетя.

Дядя ей не отвечает, смотрит на меня, и взгляд его повелевает, так, что я вбираю голову в плечи и сижу беззащитной перед его строгим повелением. Мойшеле видит мою беспомощность и приходит мне на защиту, кладет мне руку на плечо, треплет мне волосы, и говорит с необычной мягкостью:

«Пошли»…

Идем в столовую. Уйма света вокруг превращает ночь в день. Всю дорогу мы идем, обнявшись: Мойшеле с тетей, я – с дядей. Счастливая семья. Тетя буквально сияет в объятиях Мойшеле, дядя жмет мне руку, напоминая о повелении. Но с входом в столовую нас тут же разделяют. Мойшеле плотным кольцом окружают его друзья, и дяде с тетей удается прорваться внутрь этого кольца. Держат они его за руки, как на свадьбе, помогают ему жать руки и раздавать улыбки. Я же оттеснена, стою сбоку. Мойшеле настолько занят рукопожатием, улыбкой, настолько погружен в свои рассказы, что даже не замечает моего отсутствия рядом. Друзья его проходят мимо меня, но ведут себя так, словно я не имею никакого отношения к делу по имени Мойшеле. Я убегаю к раздаточной. Столы полны посуды. По новому правилу все занимаются самообслуживанием. Я беру поднос, чувствую какую-то оцепенелость в движениях. Набираю еду себе и Мойшеле. И насколько делаю все это медленно, глаза моим проворно бегают по столовой.

Рами тут. Сидит в углу дальнего стола, готовит себе салат из овощей. Такого огромного салата никогда не готовил: просто гора нарезанных овощей. Как будто он хочет спрятать свое бледное лицо за этим салатом. Все, сидевшие с ним рядом, пошли поздравлять Мойшеле. Большой шум стоит в столовой, но у стола Рами тихо. Только я не спускаю с него глаз, стараясь передать ему поверх всего этого шума мою стесненность. Глупая мысль не дает мне покоя: «Что будет, если сейчас закричу им всем в лицо: Рами – мой! Мой он! И не ваше это дело».

Рами на миг поворачивает ко мне словно оледеневшее лицо свое, и тут же опять погружается в поедание салата, как будто ничего нет важнее в жизни, чем это дело.

Вдруг Мойшеле замечает Рами, одиноко сидящего в углу среди шума и столпотворения. Тут же разрывает кольцо людей и большими шагами приближается к пустому столу. Нет взгляда в столовой, который бы не сопровождал его. Но Мойшеле остается тем, кто он есть, и уже издали кричит:

«Рами, что ты там застрял в углу?»

Рами вскакивает, но руки не протягивает Мойшеле. Лицо его бледно, а улыбка уползает в уголки рта.

«Как здоровье, Рами?»

«Превратился в рухлядь. Врачи не разрешают мне вернуться на передовую».

«Ну и что? Здесь плохо?»

Рами краснеет, мямлит что-то, упирается взглядом в свой салат:

«Как там?»

«Просто беда там быть».

«Беда там не быть. Начинаешь запутываться, если ты не там».

«Что же делать, Рами?»

Оба не ощутили моего приближения. Увидев Мойшеле идущим к Рами, я оставила поднос на столе и поторопилась к ним, слыша за спиной шепоток Лиоры мужу своему Рану: «Погляди, как они беседуют между собой. Не понимаю, зачем все это показное дружелюбие». Множество глаз сопровождает меня на пути к мужу и любовнику. Издалека ощущаю эти взгляды и языки их, острые, как кинжалы. Слова Мойшеле оскорбляют меня. Дядя и тетя тоже приходят в наш угол. И тут же тетя говорит:

«Может, мы уже сядем и поедим».

Говорю:

«Нет у меня аппетита».

Опять голос мой охрип. Одна лишь мысль сверлит мне мозг: «Уйти отсюда. Только уйти отсюда!» Но без Мойшеле я не могу покинуть столовую. Протягиваю ему руку. Мойшеле понимает меня. Смеется над Рами, надо мной, над тетей и дядей:

«У нас нет аппетита из-за твоего вкусного пирога, тетя Амалия. У меня тоже нет аппетита».

Мойшеле кладет руку мне на плечо, и мы пересекаем столовую к выходу.

Все глаза, кроме глаз Рами, устремлены на нас.

Ветер врывается через окна столовой, развевает занавеси. Мы уже дошли до широкой стеклянной двери выхода. Я поворачиваю голову в сторону Рами, хочу поймать его взгляд. Но глаза мои пересекаются лишь с глазами дяди Соломона, словно он своим требовательным хищным взглядом перекрывает мне путь к глазам любимого мной человека…

На следующий день, с отъездом Мойшеле, исчез и Рами. Даже не попрощался со мной. Ушел в армию – командовать отрядом НАХА-Ля – воинским молодежным подразделением, сочетающим службу с трудом по освоению новых земель. Два дня спустя после отъезда Мойшеле увезли тетю Амалию в больницу на срочную операцию, после которой она уже не поправилась.