Текст книги "Богомаз"

Женщины с Альтманом всегда в шляпках, в муфтах, в юбках причудливых. Или из высшего света, или артистки, наверное. И такой он в своем деле знаток, что любого из тюрьмы мог вытащить. В Кимрах завскладом лет десять светило, червонец. А может, и побольше. Альтман взялся, блеснул и всего-то присудили два года. Условно. А завскладом еще недоволен: «Как же мне быть, Лев Григорьевич! Все же два года!». А Альтман в ответ: «А ты видно хотел, чтоб тебе за хищение дали медаль?».

Вот настоящий любимец счастья! Денег в карманах полно! Даже мне, когда я пиджак примерял, в карман положил новенькую купюру. Прелесть, какой человек! Он ко мне в гости, представьте, правнучку Лермонтова приводил! Лермонтова родня, а работает где-то в театре, для детей Буратино играет. Тоже в картины влюбилась, плакала даже над ними, что не дают разрешенья их за границу везти. Ну, а Мулат, он свое: «Нет, не может она быть внучатой племянницей, обман!» Даже пристал к ней с расспросами о родословной. Он, Мулат, книгочей, конечно, но зачем красоту ситуации портить! Прямо девушка засмущалась под шляпкой. Пусть бы внучкой Лермонтова была! Какая разница! Мне потом письма хорошие писала из Иерусалима, как с трудом картины мои вывозила. На колени, буквально, вот как. В Министерстве культуры упала. Так уперлись и все, вы, говорят, целую кучу вывозите, вы в России не оставите ничего! Не поверите, Альтман меня с Фрейндлих Алисой знакомить хотел!

Только работай давай. С краской, с одеждой, с продуктами – все у меня разрешилось. Кооператоры из Москвы продуктовые заказы возили, только икру вынимали из них. Прежние, нынешние подруги сумками по домам продукты носили, мне одному и не съесть. Даже в армию сыновьям отправляли.

В сказках, в кино не бывает такого… Неправдоподобное что-то! Ажиотаж! «Мерседесы» урчат у подъезда, будто у Супермена, что «в храм с отмычкой» ходил. В нашем поселке лишь обо мне говорили. Что же случилось, никто не поймет. Едут ко мне каждый день за картинами.

Встану утром, заря разгорается, начинаю этюды писать, и всегда остаюсь почему-то всем должен, то за чай, то за вино, то за краску… Непонятное что-то, заколдованный круг! Было совсем я зашился, да несчастный случай помог. Может, правда, сила небесная для чего-то хранит?

Раз весной принесли телеграмму – завтра Альтман приедет с подругой. Как на грех, у меня – ничего. Дима Чаленко с женой перуанкой накануне два последних этюда забрал. Что же делать? Ведь друг самый лучший в гости едет в такую даль. Выбежал, как на пожар я на берег, ну хоть один закат написать с лодочными сараями, с баржей! Времени в обрез, за пятнадцать секунд может все измениться, я любимую кисть, торопившись, сломал! Я тогда разозлился, кисть в Волгу закинул и давай мастихином писать! Живоживо, ведь солнце уходит, только Иисус Навин солнце остановил. И такая волшебная вещь получилась, вдохновенная вечерняя песня! Крупный мазок, фактура страшно эффектная, в каждом мазке тонов переливы, как паутинки… Силы утроились, с ходу я мастихином второй закат написал, а утром еще и еще проверял эту технику в страшном азарте. Как озаренье нашло… Пять этюдов сверкающих я в тот же раз сотворил, и не насытился, а просто краешек пальца сапожным ножом отхватил, когда оргалит резал.

Это такая находка прекрасная! Ныне и присно на этом стою. Это подарок судьбы – мастихин! Кисть кое-где совершенно бессильна, будто бы спит. А мастихином я все передам: солнца сияние, энергию ветра, птичьи крики, бездну воды…

А когда ко мне Альтман приехал, прямо ему объявил: «Лев Григорьевич, я без сомнения, гений!» И он подтвердил: «Да! Небо увидишь в алмазах, Володя! Мировую славу со дня на день жди!».

Вещие, по-видимому, слова. Новая манера еще больше всех поразила. Только друг мой, Альтман, куда-то исчез. Может, в Испанию или в Америку перебрался. Я на него не обижаюсь. Он, может, думал, что я погиб, спился. Что же машину в такую даль гонять. Да и некогда мне обижаться, новые люди вокруг появлялись все время. Новые двое стали ездить из Кимр, в белых штанах, с бородами, ну, сто процентов – братья «Третьяковы»! Удивительно, как много людей любят искусство! Как их за это отблагодарить?

Предупреждали меня телеграммами, кто и когда за картинами едет. Такой обычай сложился. Каждый день телеграммы мне шли, почтальонша ругалась, что далеко ходить до Клотильдина домика.

«Светлый Уголок, рыбацкий домик, Володе, художнику…» Многие почему-то решили, если Клотильдина баня на берегу, – это рыбацкий домик. Пьяные, видно, всегда. Сколько у меня этих телеграмм висит на гвоздике! Ворох! Я их перечитывал в свободное время.

«Буду интересными людьми воскресенье. Мухин». «Приготовь шедевры среду. Слава». «Напиши белые вертикальные цветы. Ашот». «Приеду картинами понедельник. Альтман». «Привезу чай консервы освой мои холсты. Иван». «Приготовь зимку субботе судаков щук побольше. Дима».

Про судаков, щук зря, конечно, в телеграммах писали. Я от страху, мне кажется, поседел. Вот подумают почтальонши, что я браконьер, нашлют рыбнадзор. Это Дима Чаленко писал со своей женой перуанкой, захотелось им рыбки, как в басне медведю. Я не обижался на них. Очень уж люди хорошие. Дима очень красивый, как у Эль Греко испанцы. За красоту я его полюбил. Только я рыбу ловить не умею. У рыбаков покупал им всегда. Ночью в окно постучат, вывалят прямо на пол щук, судаков полмешка. Под луной на полу рыбы пляшут! Чудо, просто чудо! А мы с корешами вино пьем!

Только б я в перуанку его не влюбился. Ножки тоненькие, фигуры никакой и жгучая видом, как перец. С перцем ассоциация… Некрасивая русская женщина как-то милее. Я все расспрашивал, как материально живут. Я всех расспрашивал, жалко людей, мне как-то деньги даром давались, а им каково? Дима сказал, все о'кей, деньги девать ему некуда! Дом у него кирпичный, строит второй, три машины, квартира в Москве! Перуанскому президенту картину мою подарили, он за это супруге работу хорошую дал. Я же членом семьи у него уже числюсь, так что старости, мол, не страшись. Сто картин собирались с женой набрать, чтоб за границей мою выставку сделать. Где-то на океане, где есть стоянка для яхт. Модное место для самых богатых. Он мне огромные деньги за картины давал – сто рублей за любую картину! Спросит обычно: «Этого хватит, Володя?». Хватит, конечно. Не обижайте себя! Сотня рублей! Это огромные деньги! Я же всегда говорил – деньги давались легко!

А из братьев «Третьяковых» один чуть не заплакал: «Мало-то как, Володя, за такие картины! Я бы тебе больше дал!» Я не люблю о деньгах говорить, красоту ситуации портить, но «Третьяков» номер два мне за картину давал поллитра масла растительного или моркови кило. Некогда мне в магазины ходить, но витамин «А» всем для зренья художникам нужен. Тут я недавно узнал, если не врет Козленыш, у «Третьякова» восемьдесят картин. Да неужели я восемьдесят килограммов моркови съел? Может быть кореша ею закусывали? Пил я тогда, и немало, может, смещение в памяти вышло, ошибся. Мне ведь какой-то из них раз и картошки горячей принес в чугунке, с мясом, почестно, и водки бутылку. «Вот, – говорит, – моя мать посылает, чтоб помянули отца. Я картинку твою продал, на картинку отца похоронили». Сандалеты отцовские мне принес и приличные вроде, года два их всего отец проносил. Я ему за них отдал пятьсот рублей, это деньги немалые, не могу я бесплатно брать ничего.

Очень грубо Иван Михайлович, я потом о нем расскажу, за сандалии эти меня отругал: «У тебя КПД, как у паровоза, восемь процентов, остальное вылетает в трубу!» Я Ивану Михайловичу еще не все говорил, сам догадывался. А что делать? Я всех полюбил, кто ко мне за картинами ездил. Люди любят мое, не чужое искусство, это же редкость! Я тут, можно сказать, был у всех на смеху, тут никто искусство не любит. Двадцать лет ведро с краской и лестницу по поселку таскал.

Постоянно из Кимр в выходные приезжал «Третьяков» номер два. На заводе работал электриком, а наклонность к искусству гигантскую приобрел. Видно, дедушка у него природу любил, а в электрике это стократ отозвалось, будто эхо в горах. А иначе откуда? И москвич в выходные бывал, очень строгий, солидный, он в коробочке черного котенка мне подарил. Дуются один на другого слегка, мне один на другого пеняют. Чтой-то этот все ездит и ездит? Он же вроде жениться хотел? «Третьяков», в свою очередь, москвичом недоволен: «Что за тип, пропустил бы одну неделю!» Поневоле общаться им приходилось. Я чуть свет от подруги из поселка иду, а они возле дома на скамейке беседуют.

«Я у Володи был посредине недели. Потрясающий взял иван-чай».

«Вы другим что-нибудь оставьте, пожалуйста».

«Прошлый раз ты забрал мой «закат».

«Я успел до нахальных юристов. Все равно он бы им все отдал».

«Ты не хочешь на «Зимку» сменяться?».

«Ни за что. У меня две сирени, могу вам продать».

«Я смотрю, все вы в Кимрах тут доки!»

«Умные люди вразумили из Москвы».

Любят люди мои картины! Поголовно. Лучше золота мои картины для них. И буквально всех национальностей. Самые вялые из них – русаки.

«Третьяков», правда, скоро женился. Я на свадьбу ему темно-синий костюм подарил. Не какой-нибудь старомодный, а двубортный, нерусский, с иголочки. За картины мне Альтман привез. Мне костюм не подходит, по многим причинам, ботинки жмут, я люблю босиком. «Третьякову» оказалось впору, он в этом наряде женился. Для друзей ничего мне не жаль! Ведь на первом автобусе, на утреннем катере, на попутке, он едет ко мне. И, конечно же, видный, высокий, борода шелковистая, в белых штанах…

Как я рад всем бывал! А тому москвичу, что с котенком, очень рад, но немного робел. У того человека улыбка украинская, гостеприимная. Он меня всегда целовал, да и всех заодно, кто у меня находился. Говорит, без картины от тебя уйти не могу. Ну, кому из художников честь выпадает такая, чтоб картины все до одной забирать! Он меня приглашал постоянно на дачу, только я у него не бывал. Я с утра воробьями, синицами занимаюсь, а потом мне бродячих котов надо кормить. И на живопись день остальной уходит, в день этюд или два обязательно должен писать.

Тот москвич с украинской улыбкой, лучший чай для меня доставал. Крепкий чай я люблю, самодеятельная художница Игрунова Полина его пить меня приучила. Одним чаем она питалась, до ста лет прожила. Кроме чая привез новый ватник, синий-синий, как море. Да не один, а целых два. Мягкие, теплые ватники, чудо! Я под ними сплю, и коты, и на этюды хожу, без них никуда. Спаси его, Господи, за синие ватники! Базой какой-то заведует человек, работа опасная, если что-то случится, друга Альтмана попрошу… Раз хотел мне муки привезти, целый мешок, а мне он не нужен! Мышей еще разведешь с этой мукой, я едва от муки отбился! Да и сколько картин за мешок муки надо писать! До пенсии не расплатишься. А за черного котенка я отблагодарил, я ему чайный сервиз подарил. Если честно, котенок меня тяготил, он в еде привередливый, недовольный всегда, как Мулат с перепою. Я вообще-то люблю полосатых, но это не-важ но, я бесплатно брать ничего не могу. Кстати, кот вырос крупный, девяносто три сантиметра, я мерил с хвостом.

Я сервиз за котенка фарфоровый отдал «Весна». Тридцать в нем или сорок предметов, эти блюдечки я не считал. В высшей степени что-то изящное, голубое, папиросными бумажками переложено в огромной, с кубометр, коробке! Чашки, блюдца, тарелки, розеточки, чайник малый, большой, был молочник, ну куча всего. Мне сервиз этот дал за картину один астрофизик. Неудобно же деньги за картину платить, можно даже обидеть. Да и денег у астрофизика нет, а зато лучший друг – директор фарфоровой фабрики.

Он всегда за картины сервизы возил. Почему-то решил, что посуда мне необходима. Сам огромный, он в баньку почти не входил, два инфаркта, а ящик громадный с сервизами тащит. Каждый раз забываю спросить астрофизика, неужели другие планеты безжизненны? А сервизы красивые, я их друзьям раздавал, хоть не Гарднер, не Кузнецов, а советский фарфор тоже ценный. У меня один долго в коридоре стоял, в виде греческих амфор все решено, а узор желто-охристый геометрический, строгий. Даже больше сервиза «Весна» мне он нравился своей необычностью. Мы, как греки, мы пили вино тоже в бане из греческих амфор. И наряжены все, как один, в джинсы, почти настоящие, и рубашки-варенки. Да, я не вру никогда! Этих рубах забракованных целый мешок кооператоры привезли! Да, не того еще други речные до стойны… Ну а в бору уже пили из кружек литровых фаянсовых, мне две гигантские коробки тот же астрофизик привез. Кружки тяжелые, крепкие, ими убить даже можно. Я корешей умолял: «Только из бора обратно домой не носите! Кружки оставьте в лесу!»

Люди хорошие, коллекционеры, очень хорошие! В жизни необходимы, ну, как витамин. Все зовут в гости куда-то: на Балатон, или в Нью-Йорк, иль в Венецию. Я сам не хочу никуда. Я им картины дарил и частенько подписывал: «Давнему верному другу», или «Человеку, которым я восхищаюсь, от автора».

Так я писал, даже если видел его в первый раз. Это ж приятно. Я почитаю людей, которые ценят искусство. Я ощущаю в душе постоянно восторг из-за них! Столько похвал, доброты я за всю жизнь не встретил, все мне искусство дало!

А барда какого известного коллекционеры ко мне привезли, не мужа Лины, а другого барда, в очках, друга самого Окуджавы! Самозабвенный, как соловей поет, от всего отрешился. Я на него несомненно тоже сильное впечатление произвел, ведь когда мы гуляли по берегу, якорь руками гигантский поднял, тут на берегу кладбище якорей, и на руках, будто в цирке прошел метров двести. Бард, пораженный, немедля стихи обо мне написал! Ну, и о ком же еще стихи написали? Ну, может быть, в детстве, в стенную газету, а такие вот – ни о ком!

Россия жива еще, если такие родит самородки!

Спасибо, Володя, за рыбу, шкворчащую на сковородке.

Спасибо за горечь поллитры, распитой легко и стихийно.

Спасибо за то, что в палитру вонзаешь клинок мастихина.

Господи! Стихи гениальные! Уж я-то гениальное понимаю! Только ко мне на крыльцо войдут кореша, подруги, коллекционеры, рыбаки или Клотильда, я декламирую:

Спасибо, что счастья не ищешь в стоячем российском болоте.

Есть кровля, палитра и пища.

А что еще надо, Володя?

Ах, были бы только белила, которые вдруг оживают.

Ах, только б тебя не спалила дотла эта страсть ножевая.

Ах, только б писалось в усладу тебе от зари до зари бы.

А рыбу ты сделал на славу, спасибо, Володя за рыбу!

Я, когда стихи эти читал, плакал, честное слово. Спасибо ему, барду! Он вообще их под гитару пел, это песня. В них еще что-то было: «… спасибо за эти картонки тебе еще скажут потомки…», забыл… Он в книге со стихами и картины мои поместил, прославил меня. Двадцать одна тысяча человек картины мои увидят! А может, и больше. Вот какой громадный тираж! С книги этой бард, может, и заработал, книжечку мне на машине привез. Я за него рад, а то с сумкой на колесиках за этюдами ездил, не к лицу поэту. Я бы с такой сумкой сроду на улицу не вышел. Стену в квартире он всю моими картинами увешал и ни одной не продал. И на всех сделаны рамки. Утром, как на молитву, бард бежит картины мои смотреть. Вот что значит поэт!

Вот счастье какое мне Бог послал, хоть я в него не верю, конечно! Повальное увлечение искусством моим! Дрались из-за картин даже, не всем хватало, нахальные евреи раз подрамники художника Удальцова сломали: «Мы тебя открыли, не смей рисовать ему ничего!».

Я даже видел у нас в глуши доллары и марки! С профессором из Дубны приехал математик из Гейдельберга. Барон фон… какой-то, как жаль, что фамилию этого обаятельного человека забыл, Вильгельм его звали. С детства я постоянно фамилии забывал. Одно слово – дворянин! Барон холст мне привез, щипцы для натяжки, скобочки, все, что художнику нужно. Не поверите – целый рулон холста, жаль, только мелкий, немецкий, тоненький. Ну как объяснить, что я на оргалите работать люблю, в крайнем случае холст грубый репинский признаю. А кроме холста, он мне письма Ван Гога подарил и конфеты, в невиданной красоты коробке! Я эту коробку навсегда сохраню, вот если будет пожар, я коробку возьму, побегу, а все другое оставлю. Вот это какая коробка! А письма чужие я никогда не читаю, хоть меня кругом ими обложи. И наши, дядя Толя, дядя Коля, отец, чужие письма читать не станут.

Я этот немецкий холст Диме Чаленко отдал, а он тоже, видно, брать ничего даром не может, мне кота-альбиноса привез. Как он с ним расстался! Говорил, что этот кот изумительный, у него с женой вместо сына, из какой-то знаменитой породы, он с ним спал, на руках носил, у кота два желчных пузыря, но слух неважный, ослабленный. Нет, кот правда, хороший, ручной, преданный, сразу меня полюбил, на этюды в лес нога в ногу со мной идет. Как сговорились люди, дарят мне все котов. Ты, говорят, гладь их почаще, коты нервы успокаивают. Спасибо, единственный раз в жизни Стас меня выручил, полюбил этого глухого белого кота, себе взял!

Я вообще котов люблю, они всегда у меня жили. Но этот несколько лет жизни мне отравил. Другие коты на прогулку пошли, или на поиски съестного, а этот все в дом рвется или из дома. Всех птиц у меня переел. Ни суп, ни кашу не ест, одну рыбу морскую ему подавай. Сколько средств на него уходило, ужас!

Мне математик Вильгельм полюбился, не за конфеты, конечно. Лицо у него милое, шейка тоненькая, рыжая бородка, очень на гномика похож, из мультфильма. «Айхо-айхом, алмазы мы куем». Что-то в таком роде гномики пели в фильме про Белоснежку. Для мультфильма с семью гномиками в клубе я афишу писал. А портрет Вильгельма я нарисовал двойной, с подругой или с женой его, Сарой. Женщина молодая, красивая, а сколько пережила, может, никаким тетям Полям не снилось! Поля больного отца в Ржеве под немцем оставила, а у Сары и отец и мать в концлагере погибли. А сама малюткой в концлагере с ними жила! Сару Вильгельм жалел, за руку взял нежно, так мне и позировали. Я и нарисовал их с руками. Раза три он ко мне приезжал с Сарой. А за портрет как заплатил, щедрей некуда, двести долларов и двести марок на стол положил. Больше, говорит, у меня нет, не обижайся, Владимир.

Первый раз я тогда доллары и марки увидел, на улицу побежал, всем показывал, а брать не хотел, как фантики, зачем они мне? В Светлом Уголке на них ничего не купишь. У меня их Иван Михайлович на сохранение взял, директор энского рынка в столице. Хороший дом у него в наших краях. Мулат на рыбалке ему про меня рассказал и все – как ребенок, человек моими картинами увлекся. Десятками из Москвы чистые холсты мне возил, ругал меня постоянно: «Почему за бесценок работы отдаешь? У тебя КПД не восемь процентов, у тебя все в трубу улетает! А тоже добрый, вместо бесполезных долларов три коробки спирта «Ройяль» где-то достал! Но не сразу давал, а по две бутылки: «А то сопьешься, а у меня коллекция картин твоих не собрана. Мне на холстах надо». А я, как на грех, на оргалите работать люблю, я не люблю на холстах!

Года два Иван Михайлович у меня картины брал, даже неудачные хранил, как зеницу ока. Любил меня. Ты, говорит, мне, как брат. Все у нас с тобой пополам будет. Я сей час новый дом строю, весь второй этаж оклею деньгами. Там твой музей будет. Указатель поставлю прямо с дороги. А ты работай давай, не пей! Осваивай мои холсты! Я продукты и все тебе куплю и доставлю. Сколько ж ты денег мог иметь, дуралей!

Он и сам раньше пил, Иван Михайлович, он тогда директором вагона-ресторана ездил. А потом закодировался. И меня кодировать хотел. Ты, говорит, картины никому не давай! Только мне. Я их в Лувр, может, устрою. У меня связи везде. Плуты вокруг тебя, мошенники! Нет, он правда, как брат настоящий. Птицу битую ощипывал для меня, тазы, носки, мыло покупал. Я-то считаю за позор – с тазом круглым по улице идти. Он даже в холодильник Клотильдин лазил смотреть, что у меня из еды… Как увидит, что ничего, сразу сердится: «Едем сейчас же в Кимры со мной! Питаться тебе нужно. Сам на рынке мясо тебе куплю. Тебя ж облапошат, кому не лень». Красивый, гордый мужик, прямо, как английский торговец-джентльмен. По мясному ряду ходит важно, перстень на руке с крупным фиолетовым камнем. Он впереди, а мы тянемся с Валерой, его работником. Оба в одинаковых кепочках-шестиклинках. У работника такая рваная, будто он ее в птичьем гнезде нашел, а моя кепка краской замазана, не лучше. В мясе Иван видно здорово разбирался: огузок, рулька, кострец. Вилкой двузубой его подковыривает, будто на помойке ворона: «Это у вас что? Собачатина?» Все продавцы перед ним трепетали. Почестно, всего кимрского рынка внимание привлек. А меня от запаха мяса поташнивает, да и стесняюсь я в центре внимания быть. Выбрал он, наконец, себе языки, мне какую-то парную телятину, и ушли. Я уж не чаял с рынка от мясных филеев убраться!

А раз приехал ко мне на новенькой голубой «Ниве», тазик эмалированный для стирки привез, на заднем сиденье злая собака, ее Иван постоянно с собой возил. А у меня в гостях академик Мухин, он рассказывает, что теща у него энергетический вампир, а первая жена была холодная и злая. А я его портрет пишу, за один сеанс решил справиться, Репин ведь за один сеанс писал. Иван нахмурился, что здесь незнакомец, сразу в другую комнату выходит, не комнату вернее, а в пристройку, мне Клотильда летнюю пристройку соорудила. Я за ним, Иван спрашивает громко, может нарочно, чтоб слышали:

«Зачем тебе эта голь и нищета? Своей не хватает?»

«Иван, ты потише говори, неудобно. Это из Москвы член-корреспондент, медик, за картинами приехал. У него визитка с золотыми буквами, поэтическое видение мира…» Я от стыда запотел весь. С ним иногда тяжело, с Иваном. А Иван свое:

«Я в гробу видал члена-корреспондента. Я его дачу сторожить поставлю. Всем профессорам раздам по метле!»

«Ну, Иван, оставь! Он мне спирта медицинского привез, льняной холст, ботинки!»

«Ты спирт этот не пей! Он им покойников обмывал. Холст тоже из морга. Ты деньги с него бери!»

«Что ты все деньги, деньги… Не могу я деньгами все доброе измерять. Красоту ситуации портить. Я хочу, чтоб у академика картина моя висела. У него люди увидят. Я весь мир хочу покорить».

Постеснялся я потом Мухина спросить, правда, что холст из морга? Он смущенный, красный такой сидел, видно все услышал до словечка. Я-то мягкий, конечно, мнительный, пить этот спирт после ивановых слов побрезговал. Может, правда, из морга? Мне Иван другой спирт привез, «Ройяль», и мы с членом-корреспондентом так напились, что он на Иванову злую собаку упал случайно и зуб ей выбил. А утром я не пойму ничего – комары на столе, в стаканах, на тарелках – их сотни, ножками дрыгают, а не летят никуда. Оказывается, они нашей крови со спиртом напились. Вот какое редкое в науке явление! Я потом уж в ужас пришел, Мулат где-то вычитал, что от спирта «Ройяль» люди слепнут!

Мухинский спирт у Ивана рабочие выпили с пилорамы. Он ее на дому устроил, чтоб рамы и подрамники для меня делать. На широкую ногу, с размахом дело поставить хотел, а пока доски для Ивана пилили. Мухин скорее, чтоб загладить вину, экспромт про нас сочинил:

Своеобразный ты устроил пир.

Не водку ртом, глазами пьешь ты мир.

Ты мудр и прост. Встаешь ты рано.

Малюешь холст. Иван вставляет в раму.

Я бы гордился, на каждом шагу читал, а Иван все равно к академику плохо относился. Адский характер у Ивана Михайловича! Никого Иван не любил и не уважал давно, с тех пор, как в поездах с ресторанами ездил. Особенно коллекционеров невзлюбил, одного меня полюбил! Как фанат живописью увлекся.

Ни много, ни мало, а поправлял даже кое-где, если не нравилось. Так смешно! Окошки, говорит, почему у дома кривые? В живописи, конечно, не знаток, но рассуждать стал важно, живописи и уму-разуму меня учил. Новый мир для него неведомый открылся. На раскопки задумал ездить со мной, клад мечтал найти.

Вихрь такой жизненный вокруг закрутило, что свободной минуты нет к подруге какой-нибудь пойти. А как же без женщин? Невозможно. Вот сижу я однажды в баньке под вечер, пью «Токай», хорошее венгерское вино, по знакомству мне в магазине давали. Один я не пью, но бывает, когда к подруге какой-нибудь надо идти, чтоб неловкость сбросить. Ведь я красоту, чистую любовь и возвышенное ищу, а их нет нигде. Сижу пью и страшно стесняюсь и боюсь, что вот-вот кореша придут, коллекционеры нагрянут и помешают. Потому, что особенный случай совсем, почестно.

Как-то прекрасная женщина пришла к Клотильде за цветами и аронией, черноплодной рябиной. Эта арония – целительная вещь! Ее дядя Толя пропагандировал везде, а главное, сам по пять ягодок в день ел и не старел. Вот, оказывается, в чем эликсир вечной молодости! А не в кефире! Правда, заходит в сад гигантская женщина в розовом платье, черные перчатки до локтей, а сзади длинная гладкая собачка, к ней как приклеенная. С первого взгляда видно – породистая. Клотильда ей говорит, вот, художник у меня живет, одной не так страшно, все же кто-то ходит по саду. Та этюды мои увидела и все, втюхалась, сразу к себе пригласила. Мне она, бац, сразу дарит часы, чтоб я на свидания не опаздывал, странная до дикости женщина. Даже неудобно, я сам женщинам часы любил дарить. В доме книг у нее целая комната, как в библиотеке, и глобус фантастического размера, а возле дома волкодав кавказский на цепи, нас сторожил. В сарай она его убирала, когда я проходил. Было в тайне у нас с полгода тысяча и одна ночь, но я ведь женщин маленьких и кротких люблю, прятался от нее потом в крольчатнике у Клотильды.

А тогда вначале жду темноты, чтоб к ней идти, боюсь, что-то помешает, и точно! Приезжает Егор Васнецов, торжественный такой, на сей раз не с бутылками, а что-то большое очень, завернутое несет, рукой меня отстраняет, чтоб не коснулся.

«Я тебе огромную ценность привез, чтоб ты гения почувствовал. Я тебя сейчас поражу. Это Зверев! Если ты, старикан, вкалывать будешь, напряжешься, может быть, слегка приблизишься к нему. Смотри, куда в искусстве идти тебе надо».

От московских я давно слышал, что в мире один непревзойденный художник – Анатолий Зверев, но картин никогда не видел. У меня шесть классов всего. И вот смотрю на картину понимающего человека, а сам ничего не понимаю! Господи, Боже мой! Где же Зверев? Это же моя картина, триптих с утопленницами, вернее не картина, а я на спасалке рисовал, как искусственное дыхание женщинам делать. И тогда же исчез триптих, больше никто его не видал. А Васнецов свое:

«Картина называется «Ревность». Ты все этюдики гонишь, закат, восход, зимка, маленький формат… пороха тебе не хватит такую вещь написать… страсть, ярость… Я за нее большие деньги отдал. Не подписана, но из верных рук, Третьяковка атрибутирует. Другие варианты за границу ушли. Ну, чего молчишь?»

А я не стал ничего говорить, что тут скажешь? Не поверит никто. Я в лес ушел, вместо свидания. И в лесу думал, коллекционеры – далеко не художники, понимают видно в чем-то другом, а не в живописи. Лужу грязную можно всю жизнь рисовать и люди плакать будут, если в душе у тебя – прекрасное. Что тут скажешь! Слово – серебро, молчание – золото. Дядя Коля и дядя Женя по два слова в день говорили, как великие князья, ей-богу!