Текст книги "Богомаз"

Из цыган никого. В Светлом Уголке лишь Золотаревы остались. Потому что место для жизни у них просто райское. Маша Золотарева – мать-героиня. Раньше такого звания многодетным мамашам давали. Худенькая и немолодая на вид, но добытчица, все с гаданий горшки сметаны несет и яиц целый фартук. А папаша Золотарев, просто лопался от здоровья. Белый, усы закарпатские, на цыгана совсем не похож, даже лысина у него намечалась. Точно Золотаревы не знали, сколько у них малышей. Вроде тринадцать? Старший в тюрьме уж сидел, ну а младшие – все нагие, лет до семи без стеснения по округе бродили. До снега все босиком, в саже измазаны, нос им не вытирает никто.

Рядом с директором завода им полкоттеджа дали, как многодетной семье, гуманизм повсюду царил! Все начальство в подобных коттеджах жило.

А они на заборе директора сразу развесили свои лоскуты, мешки и попоны, юбки и кофты. Лошади и цыганята морды просовывают через штакетник. Во дворе в котлах харч цыганский кипит. Даже зимой Золотаревы на дворе варили. Как подует ветер с цыганской стороны, ложись – чад, дым! А детишки без различия полов, кто пляшет, кто нужду справляет, кто с собаками спит в обнимку. Сильно детишки собак любили, прямо в морды их целовали. Настоящее цыганское логово! Чуть директор с ума не сошел от такого соседства. Люди едут приличные из Московского пароходства: капитаны-речники, регистры в белых фуражках, пуговицы с якорями, и сейчас же цыганки плывут: «Ручку позолоти, ненаглядный!» И не только гадалки, – тараканы ползут, клещи, вши, блохи, клопы, кожееды и какие-то красные жуки! Сотни маленьких непрошеных гостей! Директор не утерпел. Все! И решил отселить их подальше.

На реке, на Хотче, в стороне, за церковью, дом просторный. В нем с завода три семьи жило. Настоящий рай, потому, что сады кругом, огороды, малина, свой колодец-журавель и сараи с сеном бревенчатые! И лягушки, и ежики на огороде, птиц в кустах столько! И не какие-нибудь воробьи, а певучие соловьи и зимородки зеленые. И земля плодородная, как на Ниле!

Директор, своя рука – владыка, заводским новые квартиры в поселке дал, а Золотаревым по цене дров, рублей за сорок весь домик отдал. И цыгане домовладельцами стали и директор спокойно вздохнул. Жили бы там всю жизнь, как в раю! Но цыгане на одном месте долго не могут. Назанимали денег в поселке, вещи и инструменты, уйму всего. Им бы до конца жизни не расплатиться. Потихоньку решили сбежать. Коля и говорит, я ведь как лучший друг для них оставался: «Дом купи у меня за десять сотен! Только тебе в придачу поросенка, и кур, и собак дам! Что хочешь бери».

Поросенка я у него не видал, кур, между прочим, они у Удода стащили. Но я как цыган или иной кто-то в каменных домах жить не могу. Я уж ездил в деревню Щелково, дом священника Ландышева смотреть. Недорого отдавали, но уж очень пустынно, кладбище среди леса да церковь заброшенная. Ветер гуляет в выбитых окнах. Вот озвереешь один-одинешенек на лес глядеть.

А на домик цыганский я сразу запал. Хоть, конечно, Золотарев хитрый какой, взял дом за сорок, а с меня просит тысячу! Но я на него не обижаюсь. Детишки! В поссовете за один день все оформили, ни одна душа не узнала. Я как могила! Шоколадки, конфетки всем женщинам сунул. Все меня в поссовете любили, ожидали, от Нюры со Стасом я в цыганский домик уйду.

Стали дом обмывать, как положено, выпил стакан, хлеб у меня в руке, голову повернул закусить, а нечем! Лошадь из руки хлеб у меня съела. Я и не заметил, что тут она, в доме.

В тот же вечер они уезжали. Коля деток в телегу свою посадил – мал мала меньше. Шест в повозку воткнул и ведро на него повесил. Три собаки за ним побежали, злые, умные. А одна почему-то осталась, возле дома лежит, грязная, худенькая. Думал, сил у собаки нет. Оказалось, что это поросенок и был! С детства с собаками жил под телегой, шерстью оброс, как собака. Долго я на него удивлялся, а потом в «Науке и жизни» прочел, что такое явление есть, по ученому – мимикрия. Но народ без науки, а просто по старинному, в выраженьях крылатых определил: «С кем поведешься, от того и наберешься!» Вот и все.

Полюбил я цыганский домик! Очень жил там счастливо. Настоящее счастье – среди птиц и ежиков быть. Сколько раз я его рисовал, на восходе, на закате, зимою, может, тысячу раз, не меньше! Он во всех состояньях природы остался на картинах моих, во все времена… Аминь!

Кимры

Мой знакомый краевед работал на пристани фельдшером. Должность все же большая, кабинет медицинский даже на ключ запирался. «Без стука не входить!»

Сам он был кимрский патриот.

«Кимры, – говорил – основали выходцы из Уэль са Кимрского или с Черного моря киммеры! А еще есть теория, Кимры и Кембридж – однокоренные слова. Так что мы – как британцы, кимряк кимряка видит издалека, по всему миру имеет сочувствие друг к другу».

Я навещал краеведа на станции спасательной. Хорошо-то как у него! Выбеленные солнцем доски, лодочки качаются на волнах… Спасатели загорелые звонко в рупор кричат: «Внимание, купающиеся! За буйки не заплывать!»

Я на лодочной станции все стены сплошь расписал. Меня спасателем на полставки оформили. На щитах больших нарисовал, как утопленников буксировать, как искусственное дыхание делать. Я ведь тонкие ножки совсем не люблю. И никто их не любит.

Взял, не утопленников нарисовал, а утопленниц в кустодиевском вкусе, как их буксировать, как искусственное дыхание делать. По Шефферу, по Сильвестру, по Говарду, тогда три метода было. А теперь, говорят, будто методы эти оживить не могут: руки разводить, поднимать, сгибать, и на грудь давить. Только изо рта в рот дышать надо. Но краевед и тогда умудрялся оживлять кого-то, кто выпил поменьше.

Я спасателю на щитах черты сходства нарочно придал с краеведом. А он прямо за голову схватился: «Ты чего нарисовал? Господи! Это же у тебя эротические сцены! Нужно мужчину условного нарисовать, лучше утонувшего юношу-подростка!» Я ему утопленников наново сделал, как он захотел, а щиты с женщинами, триптих полукустодиевский, спасатели увели.

На спасательной станции с краеведом, со спасателями мы всегда выпивали. Водолазы молчали, под водой так привыкли, а фельдшер-краевед, выпивши, заводился: «Именем кимряка я горжусь не меньше, чем англичанин званием англичанина! Таких сел, как Кимры, немного насчитается на святой Руси. Русская армия нам благодарна. Мы в годину войны миллионы пар сапог поставляли. Нужно памятник ставить кимрскому сапогу! В кимрской обуви сам Суворов перешел через Альпы. Отщепенцев 30 в Кимрах землю пахали, остальные обували Россию!»

Но начальник спасалки, он тоже кимряк, его посылал: «Обувают нас всю дорогу, земеля! Ты давай мне быстрей жмуриков оформляй!» В Волге, почестно, много утопленников, больше купались пьяные. Вернее, только пьяные и купались.

Мы с краеведом сдружились, расторопный, интеллигентный, в белом весь, как Рабиндранат Тагор. Он валдайские колокольчики собирал, открытки старинные. А картинки мои его не интересовали. В деревнях пейзажи не нужны никому, пейзажи вокруг повсеместно. Краеведу я, чем мог, пособлял. То сам что найду, а что кореша за бутылку притащат.

Уйма добра по берегам попадалась: стрелки кремневые, наконечники, фибулы, пряслица, браслеты стеклянные. По всей Волге так, ей-богу! В Москве ничего не знают, думают, археология кончилась. А на Волге, где ни коснись, – богатство и клад! Монеты персидские, драхмы из Греции. А русские деньги! Я их сам находил. Гигантские! Как для богатырей делались! Прямо лепешки из меди, даже край один толще. А самые мелкие, серебряные, как чешуя от рыб, тоже русские. Петр Первый эту монетную чешую отменил. Крестов-мощевиков я на берегу целую банку поллитровую собрал. XII век! В Кимрский музей подарил топорик боевой XIII века!

Я так наукой увлекся, краеведением этим, фанатом стал. Да, я с детства, почестно, фанат, когда еще гвозди собирал, яйца птиц, или в госпиталь заячью капусту. Я и в живописи – фанат!

Кимрский краевед, как калязинцу, а не кимряку, голову мне постоянно морочил. Предложит поменяться, что-то купить у него, но «честное кимрское слово» не держал никогда. Я не обижался. Интереснейший человек! Гигантские познания держал в голове. Я бы с ним не разлучался, бесконечно бы слушал. Открыток старинных у него – тысяча штук! Часами открытки показывал. Лучшие кимрские виды – первый в России сельский Покровский Собор, шествие хоругвеносцев на Пасху, здание вольной пожарной дружины… Эта пожарная дружина гордость всего уезда составляла. В ней четыре отряда: трубный, охранный, спасательный, водоснабжательный. Форма в отрядах различная, и значки серебряные на груди. Медные каски, брандспойты, топорики, пряжки – все на пожарных сверкало! Самый опасный для жизни – спасательный. В самом опасном отряде дьякон соборный пожарником состоял. Гарь, головешки ему нипочем, лезет в самый огонь… Люди героические раньше были. Аскеты! У всех поголовно дикая воля! Дьякон первый на конях мчался под колокольный набат. И на Пасху – он первый идет в шествии хоругвеносцев! Вон как переплелось. Дьякон – пожарный – хоругвеносец…

Фельдшер-краевед объяснял что-то про три ипостаси… В общем, я понял, что дьякон – потрясающий тип! Я в него просто влюбился. Я всегда сильных людей любил.

Словом, на пожарной дружине в Кимрах всенародное помешательство было, на баграх, лошадях, на бочонках. От того, что предсказание ждали, чуть не Нострадамуса, что Кимра сгорит непременно. Вроде про Кимру Нострадамус писал: «Рыжая калашница с просвирней печь истопит на полуденный ветер. И колокол упадет».

Лет через триста только долетел до Кимры жареный петух. Все в России страшно замедленно. В точности предсказание сбылось, сам краевед подтвердил. Из печи у калашницы кинулось пламя к просвирне, и пошло, поехало. В два часа вся Кимра сгорела. Бог уж с домами, с амбарами… Пять крестьян, две крестьянки сгорели! В кладовой купца первой гильдии головешками задавило, да торговец кружевом без вести пропал. А сапожники в Волге поголовно спаслись. Из реки глядели на народное бедствие. Ну и колокол упал с колокольни.

Жалко-то как мужиков и крестьянок, загорелые, в выбеленных портах! Эти купчина с торговцем загребистые уже отжили свое.

Выстроили Кимру потом, краше прежнего. Даже стиль свой в архитектуре особенный изобрели: с листьями кимрский парадный ордер, круглые окна большие, в общем – деревянный модерн.

Эх, если бы не пожары, то идиллия в Кимрах круглый год! По России горе везде, бурлаки в лаптях, миллионы нищих с котомками, а здесь рай какой-то раскинулся среднерусский. Здесь лаптей никто не носил, а шили себе штиблеты из шагреневой кожи, из лайки, шевровые и гамбургские, суконные, на худой конец, с кожаными носками. Бальмонт Константин, поэт, в кимрских штиблетах три кругосветки совершил. И стихи написал: «Кимрийская волна под ней бледнее стали». Трижды всю вселенную проехал, а жену себе в Кимрах из купеческой семьи взял.

Да что там штиблеты! Сапоги шили в Кимрах на любой вкус. Рейтурные, опойковые, коневые, офицерские американо-французской лакировки! Их хоть на Толстого, хоть на Сталина надевай!

Никогда в Кимрах глупых и нищих не жило. Потому что сапожный труд сродни умственному. Кимряки, как геометры в Греции, кожу вдоль и поперек кроили. До гигантизма изнутри голова у них развивалась. Как у Туполева, например. Туполев – кимр потомственный, настоящий, имение здесь наследственное имел. Благоденствие царило в домах. Судаки мороженые, как дрова в поленнице лежали. Судаками Волга у Кимр прямо кишела. Фрукты, герани, сласти – у всех. И не кабаки в Кимрах, а трактиры сплошь с фисгармониями. Чай в них сапожники пили беспрестанно лучших сортов.

Десять тысяч сапожников в Кимрах жили припеваючи. Что интересно, богомольные, молитвенники почти! Три церкви с Собором, а верующих не вмещали. Святая икона даже в питейном заведении явилась. И староверы-раскольники свили себе здесь гнездышки. Их старцы святые и телеграмму за грех почитали, думали, телеграф от дьявола. Телеграф ведь в грозу работать не может, прикрывает нечистый хвостом провода от Господнего гнева.

А весной забавлялись кимряки птицеловством. Слышат жаворонков пенье, видят вешние лучи, сразу к ловле готовятся. На Благовещенье всех птиц выпускали. Мне это близко, я рад, я всю жизнь птиц кормлю. Птицы – существа совершенные: ходят, летают, поют, плавают и ныряют.

Мне поэтому тяжело, когда малая птичка голодная. Думается, у нее весь желудочек от голода сжался. Будь моя воля, я бы с людей для птиц хлебные крошки взимал. Кроме краеведа, конечно, у него и так в правом кармане пшено, семечки в левом, и свищет по птичьи. И его не боятся птички. Прямо с руки клюют. Такой человек чудесный! Воробьи и синицы летят за ним от дома до памятника Туполеву.

А кимрянки весной ландыши собирали на заросших прудах, майскими ландышами все украшали… Краевед все-все про кимрянок знал. Поэтическая жизнь в старину в Кимрах была! Осенью запускали бумажных змеев. Даже убеленные сединами старцы радовались, если их змей выше колокольни взлетал.

В Кимрах колокольня величественная – 30 сажень! Американский посланник Фокс удивлялся, что в деревне такое чудо! Головой качал на Покровский собор, на иконы, резьбу в византийском вкусе, на паникадило в 52 пуда. Для Америки видно захапать хотел, но не вышло. Нет в Америке богомольных сапожников и чугунных полов, как в Кимрах. И зверинец был тут, и свой граф, по фамилии Литта, тот самый, что в Эрмитаж свою Мадонну кисти Леонардо да Винчи отдал.

Да, Покровский собор – это чудо! Пятиглавый собор на селе! Краевед просто плакал, как Собор вспоминал, в нем старую иконопись. Мы его отпаивали столовым вином. Вот как к сердцу принял, что взорвали Собор коммунисты. Он до конца жизни решил красоту его воспевать. А как женится, заповедать детям и внукам. Даже брошюру издал про взрыв. Я, говорит, на Страшном суде Богу брошюру подам. Пусть с разрушителей взыщет. Странный все же тип, с высшим образованием, а в Бога верил, как кимрский сапожник!

Думал я переехать в Кимру, под влиянием краеведа. Милый все же город какой! С каланчой! С пожарной дружиной! Столица сапожного царства! Кругом староверы. Рвы. Липы. Может искусство кто любит. Буду рисовать трагические закаты, заборы, тусклые огоньки на берегу, с краеведом дружить, а может быть, женщину милую встречу… Была у меня такая мечта, как синяя птица. Все мерещился май, весь зеленый, слабо все же художники зелень передают, в большинстве. Счастье мерещилось, поле колхозное в васильках, девушки в платьях, как у Дейнеки… Хоть он художник во многом беспомощный, только мозаики в метро хороши… В общем, я безумно влюбиться хотел, встретить мечту, как поэт.

Я ведь старался, старался, Нюру никак полюбить не сумел. Честная, работящая, ноги прямые, но не к душе мне она. Любить не любил, а жалел ее сильно, почестно. Я и сам-то не шибко, шесть классов всего, а она выучить не могла, июнь или июль первый идет. Одни припасы у нее на уме. Шкаф называла «шарабан». Дядя Женя над нею смеялся, но по-доброму как-то. Наши добрые все, и отец, и другие. И еще не к душе мне Стаська, сынок-сынуля… Лет с 12 за девицами бегал. Поговорочка у него: «Стас есть Стас». А что Стас? Ни грибов, ни ягод не собирал, перед зеркалом вертелся. Дуриком думал всю жизнь прожить! Даже рыбачить не ездил ни разу! Брюки ему какие-то особые шили, на штанинах лампочки, батарейки в карманах. Из клуба по темному идет и сверкает, электрик!

Нюра рыдала, что я уезжаю, ей от людей стыдно. Тут и уговорила Стаську усыновить, чтоб связь между нами осталась, а, почестно, я сам предложил. Помогать я и так собирался. Патефон ей оставил с пластинками, у меня одного в бараке патефон был. Как я музыку люблю, не знает никто! Ну, фиг, думаю, с вами, несчастные! Отпустите без слез. Взял и усыновил!

Сразу устроился на завод «Волжский пекарь». Хлебное производство здесь то ли с императора Петра, то ли с Павла. Издавна, как краевед говорил. Жить у Татьяны Макуниной стал, метров двести от рынка домик у нее свой. Вышивка «ришелье», крахмал, белизна, кружевные подзоры. Мне у Тани понравилось. Ради меня она двух девушек согнала с квартиры. Две недели, как муж у нее от вина удавился, я даже не верил, не горевала совсем! Таня гораздо эффектней, чем Нюра, складная, будто матрешка, веселая, круглоликая, каждый вечер дым у нее коромыслом, итоги дня с подругами подводила.

С фабрик всю мелочь сапожную «цап-царап махен», и в дом к ней сносили: шнурки, дратву, стельки и иное сырье. Таня на рынке штучно торговала. Но базарного в ней ничего, хорошая женщина, вообще-то она белошвейка.

Потому что сын у нее глуповатенький, Коля, лет семнадцать, тихий-тихий, все улыбался, голова большая и бельмо на глазу. Где-то в артели с инвалидами коробочки клеил, но уж и выпивать пробовал с нами. Таня все просила, чтоб я портрет его написал в детстве. Коля в детстве хороший, как Лель, как Есенин был, как князь Мышкин. Упал с перил в клубе, мода такая была на перилах сидеть. У другого бы голова на куски раскололась, а у Коли ничего, только лицо перекосило в гримасу такую, что его даже на пароходы бесплатно пускали. Я сам видел, раз его к бабушке провожал, он улыбнулся им, хотел что-то сказать, а они только рукой махнули. Иди, мол, скорей.

Мне нравилось милой женщине помогать, с каждой ночной ей мешок сдобных булок несу. При двухсотградусной температуре женщины розовые, разгоряченные, на сгущенке с изюмом эти булки пекли. Пышные эти булочницы на вид, ни за что не поверишь – все операции какие-то страшные перенесли, и мужья у всех – пьяницы.

Как-то вернулся с ночной, Тани и Коли нет, а вместо них – женщина на кровати моей, ну спящая царевна! Ротик, как у кошечек-копилок, что я из гипса лепил в Светлом Уголке. Выпившая, конечно, женщина, но прекрасная, где сон застиг, там и свалилась. А я чувственный, либидо страшное от природы, взял да и… сам после ночной смены заснул. Слышу во сне: «Улица Ленина, дом 4, на втором этаже». Думаю, что за адрес приснился? Местность называлась Собачий ручей. Дом неприглядный, в конец, как Пизанская башня склонился, бревнами его подпирали. Дохлые кошки, ржавые банки, свалено кожсырье. Слово нехорошее нацарапано на двери, шаткие лесенки, перегородки, керосинки кругом и на всех рыба шкворчит, но не судаки, это явно.

Женщину звали Зина Кривая. Плохо я ее у Татьяны разглядел. Глаз ей выколол вилкой любовник, вот что значит любовь! Зина не удивилась: «Заходи, коль пришел, но потихоньку. Дома соседка». А сама подушку сразу, плюх, поперек кровати. Дым пошел, как грешили. Все шатается, трещит, что-то падает… Я очнулся, в перегородку колотят ногами, чад вокруг. «Зинка!! Рыба горит у тебя!» И слова нехорошие прибавляют. Я застеснялся к Зине второй раз идти. Лучше уж с Нюрой скрыться за «шарабан». С фельдшером обсуждал, где же мечта, красота, где же девушки «с ландышами», за которыми в Кимру приехал? Он и себе девушку с ландышами искал. Неужели правду цыганка сказала, «долго будешь мучиться, а потом даром получишь, по большому счастью». Видно в Кимрах одному Бальмонту повезло.

И Татьяна Макунина не мечта, хоть и прекрасная женщина, честно. С ней беда потом приключилась, в тюрьму посадили, бедняжку. Целый грузовик при обыске вывезли подметок. И ни слуху, ни духу о Тане, никакого известия. Слава богу, что Колю макунина бабушка забрала, то ли из Бежецка, то ли из Углича! Это неважно откуда, города эти очень похожи, главное, сердце у нее золотое, Колин портрет бабушка целовала, очень его любила.

Но тогда я вернулся назад в Светлый Уголок. Дикая отзывчивость у меня. Нюра приезжала, ревела, совсем без меня иссохла, даже коса вылезла. Проняла меня эта коса. Что делать? Тяжело жить отзывчивому человеку. У царя Соломона совета бы спросить.

Да и не полюбил я Кимру, как краевед со спасалки! Подумаешь, на левом берегу пристань, на правом – станция. Городок неприглядный. Чего меня сюда занесло! Ни крестьян, ни купцов, ни пожарных… Все уж переплавилось давно на кимрских базарах: поляне с древлянами, печенеги с хазарами…

Два священника староверских, и то ужиться не могли. Обличали друг друга в моленных по книгам старинным в кожаных переплетах:

«Ты – русский магометанин лжехристианского толка!

«А ты – антихрист! Анафема!»

Оба Матвей Матвеичи. Я их знавал. Один, прямо пас, где старушка-староверка преставилась в деревне, сразу к покойнице за иконами, за древностями. Какие книги брал! Сплошь XVI век! Четьи Минеи, Прологи с фронтисписами, Кормчие… Ну и отпоет бабушку, как положено. Думали, он продавал их тихонько, а иначе с чего сын его каменный дом стал строить? Но если не так, элементы в нем святости, праведности, пусть Господь мне простит! Хоть я в Бога и не верю, конечно! А другой, очень грузный, но мира не чужд – ездил на велосипеде! По нерадивости кучу икон погубил, их шашель под окладами серебряными съел! Уследить не мог! Я думаю – оба пустые люди, откуда-то из сундуков вытащенные на свет! Так и отдает от них кислой капустой и царем Алексеем Михайловичем!

Народ в Кимре, может, и богомольный, да что-то ведь значит, что святых здесь ни одного. В Калязине – Макарий, в Кашине княгиня Анна дважды канонизирована. В Кимрах святых никого! Сам-то я больше всех святых летчика Чкалова люблю в кожаной куртке.

Не гляжу я совсем из Светлого Уголка в кимрскую сторону. Я всегда в сторону Калязина милого гляжу. У калязинских носики даже особенные, калязинские, у всех узенькие, длинненькие и похожи на суздальские. И характер не такой свирепый, как в Кимрах.

Кимры, конечно, лет на триста старше Нью-Йорка. Только раскопки начни, чего только не найдешь. Грандиозный культурный слой! Постоянство поселений. Я монету Марка Аврелия сам обрел: овальную, бронзовую, Марк на колеснице в лавровом венке. В Нью-Йорке небось не найдешь. Но что в Кимрах иконников больше, чем икон, виноват, конечно Солоухин. Как прочли его книгу, многие соблазнились. Стали за «черные доски» сажать, прямо процесс за процессом, даже мой друг, начальник спасалки, за это пострадал. Он не воровал по церквям, он икон купил каких-то редких. Флор и Лавр на горах, множество коней, риза серебряная. Флор и Лавр оказались музейные. Воры раскололись, на него показали. Он со страху в бега, под водой ушел в водолазном костюме, затерялся в Москве. Целый год от Всесоюзного розыска скрывался, думал, рассосется как-то само. Но попался, вычислили по телефонному разговору. Раньше порядок ведь был!

Мне вдруг присылают повестку к следователю, 11 июля в 12 часов и № комнаты. Я, конечно, похолодел. Думал-думал, бумажку порвал и пошел к церкви этюд писать. Через неделю я за Удодовым сараем рисую, человек неизвестный подходит с чемоданчиком, как терапевт.

«Вы художник такой-то?»

«Я».

«А я к вам. Следователь такой-то. Есть к вам некоторые вопросы».

«Пойдемте».

Испугался, а виду не подаю, ничего плохого не делал. Чайник поставил, а он бумажки свои достает:

«По делам, связанным с хищением икон, задержано несколько человек».

И фамилии все знакомые называет!

«У задержанных у всех в домах находятся ваши картины. Как вы можете объяснить данный факт?»

Струсил ужасно, вот, думаю, влип.

«Я тут совершенно ни при чем. Все картины мои обожают. Брали картинки начальник спасалки и другие товарищи. Один фельдшер не брал. Я не виноват, что уголовники любят искусство. Было ли в мире так у кого, чтобы страсть к искусству горе приносила?»

«Реставрировали вы иконы для них?»

«Да у меня шесть классов всего. Я же неграмотный. Я не умею».

«А какую характеристику можете дать начальнику спасательной станции? Бывшему…»

Я ведь врать не умею, характеристику дал самую лестную. Мне вправду начальник нравился. Глаза несколько водянистые, на морского окуня похож, а что заведомо краденное скупал, ни за что не поверю. Невинный, по-видимому, человек, им женщины увлекались. Красивая новая шапка.

Следователь все записал, я подписался. И жена начальника благодарила потом. Адвокату-защитнику картину мою подарила. Думала, годик скостят. Только упрекала, зачем, мол, сказал, что начальник спасалки жадный. Да ведь он билеты на катер «Метеор» и на автобус не брал никогда. «Зайцем» постоянно ездил. Это подробность хорошая, реалистическая. А то подумает следователь, я вру. Он без этого недостатка прямо суперменом каким-то выходил. А Супермена я в Кимрах знал только одного. Ему цыгане весь интерьер лапинской церкви перетащили. Чистейший дуб! Два или даже три шпиля на доме сияли. В доме лепнина, мозаика, лестницы винтовые… Комнаты китайские, и в арабском стиле, с кальянами, фиг знает, какие! Золото кругом! Видно, среди золотых вещей трешься и сам озолотишься. Как у посольства – стоит дюжина машин! Все это в Кимрах в диковинку. И если к нему на пять минут опоздать, не примет ни за что. Каждый день Супермен запонки менял и все перед ним трепетали.

И проекты у него грандиозные. Задумал, чтоб катера и яхты к дому приставали, а река за полкилометра. Задумано – сделано! Вызвал пять экскаваторов со стройки, с начальником корефаны-дружбаны. Без стука к начальнику стройки заходил. Выкопали котлован, кимряки и не поняли для чего, думали – бомбоубежище, и вдруг у всех в округе вода из колодцев ушла. Шум! В Кимрах всех собак на него спустили. У Супермена энергия нечеловеческая. Вызвали экскаваторы, закопали. Был и в Москве замминистра, но там тесновато, размах не тот. Фабрику открыл, чтобы подпольно полиэтиленовые пакеты производить, станок изобрел, он прямо в лесу из деревьев бумагу делал, даже мой талант без внимания оставил. Откопал где-то старинный холст, подбивал под старых мастеров работать:

«А можешь так написать, чтобы не догадались, что это ты?»

«Как это?»

«Неотличимо, ты или Сильвестр Щедрин, например. Превосходная практика будет».

Просветить меня, видно, хотел. Меня завести легко, холст взял, лестно показалось, Щедрин в Академии медаль Большую серебряную получил, премию итальянскую, а я в ЦДКЖ пятнадцать уроков! Слава богу, не сделал ничего «под Щедрина», сила какая-то, может небесная, сохранила. Потому что бац, Супермена арестовали! Оказалось, воровали бандой в церквах! Ну кто бы подумал! Все его старинные холсты у меня остались.

Церкви высматривали на реке, грузовая машина с трансформаторной будкой фальшивой с другого берега всегда подъезжала… В будке напильники, ломы, лестница, лодка, фонарь… Восемь лет так орудовали. В толк не возьму, зачем ему это? Ведь богатый, ведь высшее образование имел! Стыд-то какой! Все газеты писали: «В храм с отмычкой». Отмычку, т. е. щипцы, чтоб церковные решетки перекусывать, Супермен сам изобрел. Страшную мощь на концах развивали. Зря он это инженерное чудо не запатентовал.

Иностранцев привлекли сюда из Америки. Черный мавр-коммунист переправлял на Запад иконы. Я думал раньше, негры, как сталь, из царь-пушки не прошибешь, этот в тюрьме не выдержал, откуковал, погиб то есть. Наши хилые кимряки на свободу все вышли!

Я, почестно, до сих пор думаю, может, сфабрикованное дело? Завидовали ему, мстили… Всегда удачникам завидуют. Ведь богатейший человек, высшее образование. Восемь лет Супермен отбухал, а начальник спасалки – пять. В лагере помогали друг другу, как кимряк кимряку.

Я все думаю по ночам, ко мне мысли ночами приходят – сколько всего икон богомазы на Руси понаписали? Может кто сосчитать? Жгли их, жгли, грабят и продают, а иконы все не кончаются!

Но больше меня следователи не тревожили. Я не замешанный ни в чем, почестно. Потому у меня главный рычаг в жизни – труд. Сколько я работ переделал в Кимрах, Господи Боже мой! Ровни в работе мне нет, всех восхищал! Городок Кимры весь украсил в одиночку. Зал в ДОСААФе расписал, как дворец. Небо, облака, самолеты со звездами и парашюты, как в песне «колокольчик серебристый, развернись надо мной, мы летим, парашютисты над страной, над страной…». В ОРСе схемы разделки туш: рулька, грудинка, пашина… В больнице городской главврач только мне доверял гигантских грудных советских детей рисовать. «Скорую» за мной присылал. Дети у меня на стенах, как на демонстрации. У всех транспаранты: «Требуем резиновых сосок!», «Требуем трезвых родителей!», зайчики, белочки, мишки. Главврач еще очухаться не успеет, а я уж за деньгами иду. Готово!

Меня даже с волжского моста в люльке спускали. Такая страшная высота, что пароходы внизу маленькие, как игрушечные! Я красной краской на мосту писал: «Тихий ход». Краска – родная стихия! Краску люблю густую. А эта красная, жидкая пролилась, люльку подняли – я весь в крови, в краске то есть. Прохожие кричат: «Помогите, человек разбился!» Еле отмылся.

А самый апофеоз – стену расписал у ресторана. Роспись, как фреска, достойна Риверы. Сто квадратных метров, почти за день! Это же чудо! Подмостки для работы строили дольше. Рабочий во весь рост, с флагом, в синей спецовке, и женщину-труженицу ему пририсовал. Чтоб не скучно одному стоять. Ни вина, ведь, ни пива не дали работяге. Из обоих героев сделал и весь пафос у Глазунова Ильи Сергеевича взял. Я его уважаю страшно, художник – храбрец, один против современного течения идет.

Стадионы, военкоматы, все – мое. Плакаты, лозунги, ленты… На пристани написал: «Наша цель – коммунизм!» Каждая буква – два метра!

И дешево я брал за работу. На деньги не жадный, легко давались. Так и то, в ОРСе бухгалтерша укоротить хотела, показалось – дорого спросил. Достала расценки, считала, считала и застыдилась. Мне заплатить нужно было, как всей их конторе за месяц. Их семь-восемь в ОРСе сидело, русских приятных женщин! Килограмм конфет им купил «Ну-ка отними!».

О деньгах договариваться мне мученье всегда. Скажут «деньги» или связанные по смыслу слова – стыдно, неловко, прямо глупые или печальные делаются глаза. И отец, и дядя Толя говорили: «Вовка со странностями!» С детства считали меня чудаком. Господи, Боже мой! Ну, чудак может быть. А кто же тогда Лев Толстой? Мне знакомый толстовец рассказывал, как к нему махатмы из Индии пришли мудрости набраться, а Толстой вдруг на турнике перед ними головой вниз повис!

Кимрские художники меня прямо возненавидели, что я им расценки сбиваю. Избить хотели, как переписчики книг первопечатника Федорова. Пришлось ему в Литву убежать с Петром Мстиславцем. Да чего они там рисуют, кимрские художники! Все жидко, плоско. Тяп-ляп и готово! Не задумался никто, почему куст лопуха так сияет. Лучше в окошко глядеть, чем на эти картины.

Я с таким человеком через свое трудолюбие подружился! Человекам всем человек! Он всю мудрость мира в себя втянул, как черная дыра. Интеллигент в пятом поколении, театральный художник Гамбургер увидал, как я на улице рисую. Сразу меня тем подкупил, что на наших похож, дядю Женю, дядю Колю мне заменил ненадолго. Вид страдальческий в лагерях приобрел, волосы в куделях, в высшей степени внешность художественная… Вспоминается сразу Гете, ворох бумаги, свечка, гусиное перо. Он – не кимвр Гамбургер, а петербургер!