Текст книги "Двоевластие"

Осушение болот

 
Болотных растений
Очерк резной.
Блестит ненюфара,
Как чаша с луной,
Колеблется тины
Тёплая сонь —
Там бабка-болотница
Теплит огонь.
 
 
Но невдалеке
Из цементной трубы
Змеится песок
И встает на дыбы.
И в темном кустарнике
Бродит сама
Извечная ссора
Души и ума.
 

Совет дочери

 
Возьми росу с фиалковой тропы,
Сцеди в нее по капле яд пчелиный,
Потом лекарственную кровь малины —
И спиртом муравьиным укрепи,
Пыльцою мотыльковой подсласти —
И выйдет замечательный напиток.
Но бойся эту влагу развести
Холодной осторожностью улиток.
 

Материнский сонет

 
На взрослую ты рассердилась дочь,
Что перестала доверяться маме.
За окнами ворочается ночь
Бессонными тенями и огнями. —
 
 
А дома нет девчонки… В чьем саду
От матери отдельно существует?
О ком грустит? Кому несет беду?
Кому надежды-радости дарует?
 
 
Вот так художник, может быть, глядит
В ревнивом страхе на свое творенье:
Послушное его прикосновенью,
Еще вчера оно меняло вид,
 
 
А нынче, не спросившись у него,
Вершит свое земное волшебство.
 

«Какую муть несет в себе вода…»

 
Какую муть несет в себе вода,
Смывая с берегов зеленоглазых!
А вот куски расколотого льда
Чисты и непорочны, как алмазы.
Опять, опять позвякивает медь
Молитв и клятв, произнесенных всуе.
Неплохо б языку оледенеть,
Сокровища словес кристаллизуя.
 

Скучная ссора с дочерью

 
Верю, верю, верю!
Верь и
Запирай надежно двери
От приятелей своих,
От кичливости словесной,
От судьбы
уже!
безвестной,
Ибо скучный лик – безлик.
 

«Крупнозначных купюр не оставлю в наследство —…»

 
Крупнозначных купюр не оставлю в наследство —
Материнский невыгоден труд.
Иссякая и вновь возвращаясь, как детство,
Облака надо мною плывут.
Обнажается почва в коричневых листьях,
Пахнет прелью с холмов и низин,
И не держит подснежник в коротеньких мыслях
Ни вчерашних, ни завтрашних зим.
Скоро дождь, раззолоченный солнцем, прольется
Обещанием добрых вестей, —
И ни больше, ни меньше – чем жизнь остается
После всех материнских смертей.
 

«Погода стоит серенькая, мохнатая…»

 
Погода стоит серенькая, мохнатая,
Теплая, как пух малыша воробышка.
Шагом идут облака,
Пушистые, как сытая овчарка,
Сопровождающая своего хозяина —
Белое, расплывчатое солнце осени.
То обгоняют они его, то заслоняют,
Спокойно зная, что оно есть и будет,
Что бы ни случилось завтра.
И если даже цепкая сырость
Схватит к вечеру еще зеленые листья кустов,
А ночью станет туманной изморозью,
Все равно поутру изойдет усталый кустарник
Теплым паром земли.
 
 
Знай и ты, мой дружочек,
Мой опечаленный ссорой со мной,
Что будет так и с душой твоей чуткой.
Верь и люби свое солнышко.
 

* * *

«Плохо ли нам с тобой, хорошо ль…»

 
Плохо ли нам с тобой, хорошо ль —
Это уже не важно.
В сердце тишком заползает боль
От лестниц многоэтажных.
Уже не тратимся на пустяки
Горько или счастливо.
Из русла мелеющего реки
Воду пьем бережливо.
Но что страшнее, чем впереди
Видеть не поле брани,
А только датчики на груди
И ямы в кардиограмме?
И, обезумевши, для ума
Искать победнее пищу…
Неотвратимо идет зима, —
Давай-ка с тобой поищем
Тех прошлых зим, где восторг и гнев,
Тех белых снегов на Волге, —
И, может быть, сердце, не доболев,
Бесстрашно и сладко смолкнет.
 

«Сиреневый в небе закат…»

 
Сиреневый в небе закат.
Тепла от такого не требуй.
Но сад – он пока еще сад,
Лицо запрокинувший к небу.
Рябиновый цвет сентября,
Сорок чёрно-белые перья,
И дышат деревья, творя
Молитву любви и доверья.
 
 
Вот так бы и мне до конца
С любовью дружить неразумно,
Терпеть, не меняя лица,
Знобящий сиреневый сумрак,
Конец золотого пути
Бесплодной слезой не ускорить
И все, что от неба, снести,
И что от тебя – не оспорить.
 

«В блеске инея, в треске веток…»

 
В блеске инея, в треске веток,
В жажде власти над всем живым
Мчится заморозок рассвета —
Бледный всадник без головы.
 
 
Ничего-то ему не надо
В мире слякотном и кривом —
Опахнуть бы деревья сада
Легким призрачным рукавом.
 
 
Испугать бы дыханьем стужи
Самый красный, задорный клен,
Да чтоб синий глазочек лужи
Был бы наглухо застеклен.
 
 
И ни роздыха, ни отбоя
Той тревоге воздушной нет.
Да неужто же нам с тобою
Предстоит и такой рассвет?
 
 
Рассмеется пустое эхо
Над умнейшею суетой.
Кто-то властный придет помехой
Нашей осени золотой.
 
 
С тихим звоном взлетит на воздух
Листьев пляшущих кутерьма.
Что ж, прими этот день морозный
И не жмурься. Идет зима.
 

«Вести бьют по сердцу вхолостую…»

 
Вести бьют по сердцу вхолостую.
Снадобье глотаешь, да впустую.
Силушка твоя вконец иссякла.
Дождик над тобой – и тот по капле.
Померла бы, слез не проливая,
Кабы не изба твоя живая.
Все бы ей, чудной, возиться с печью,
Тратиться на воблу да на свечи.
Так уж ей неможется, кряхтится,
Так ведь нет – надеется, крепится:
Может, гостя-странника дождется,
Может, дать ночлег ему придется.
Ужин, хоть какой-нибудь, да справишь,
На дожде за дверью не оставишь.
 

На псковщине

 
Под тёмными шапками сосен
Червонных кустов монолит.
Какая великая осень
Над этим поселком стоит.
 
 
Эй ты, деловитый и быстрый,
Хоть самую малость постой
Над этой внезапной, как выстрел,
Сводящей с ума пестротой.
 
 
И если грустишь, позавидуй
Природе в багряном венце —
Ни горькой вражды, ни обиды
На замкнутом этом лице.
 
 
Лишь чьи-то шаги, как страницы,
По тропам лесным шелестят,
Да птицы, бессмертные птицы,
Над тихим поселком летят.
 

«Пожухлая, неспелая…»

 
Пожухлая, неспелая,
Редеет в поле рожь.
Погода неумелая,
Непроходимый дождь.
 
 
Ослепли окна мутные
От скудного тепла,
Синеют стопки утлые
Дешёвого стекла.
 
 
Живу, побита ливнями,
Как поздняя трава,
Надеждами наивными
Пред веком неправа.
Авось, не всё растрачено,
Авось, не все – враги.
За пасмурными дачами
Торопятся шаги.
Встречаю всех, кто выбрался
Погодой проливной,
Кто как-никак да выбрился
К свиданию со мной.
Некрашеную, бурую
Калитку отворю.
Философу ханурому
– Ну, здравствуй! – говорю.
 

«Разгул огня. Нашествие воды…»

 
Разгул огня. Нашествие воды.
Ледник, обвал торопятся по следу.
Что все твои надуманные беды
Перед приходом истинной беды?
Подземная ли сила покачнет
Скорлупку-землю, прогневится ль море —
Что перед этим глупенькое горе
Твое, который дышит и живет!
Воскресным днем простершись на траве,
Прислушайся к земле, взгляни на тучи —
Уразумей, что пыль на рукаве —
И та в беде в сто крат, чем ты, живучей.
Так почему кричишь погожим днем
О том, что жизнь твоя непоправима?
Еще подземный не ударил гром,
И спят моря. И тучи ходят мимо.
 

«Все просишь пониманья…»

 
Все просишь пониманья,
Недобр и невезуч,
Скуласты очертанья
Невыплаканных туч.
 
 
Трескучие зарницы,
Несжатые хлеба,
Ромашки круглолицей
Пустая ворожба.
 
 
Дрожит ивняк лиловый
В ознобинах коры…
Со мною, бестолковой,
Что в гору, что с горы.
 
 
Уйти, не беспокоясь,
Рассудок мне велит,
И только ночью совесть
Все плачет, все болит.
 
 
Колюча и безвредна
Сосновая хвоя.
Прости меня, мой бедный,
Ознобина моя…
 

«Пристани выщербленный помост…»

 
Пристани выщербленный помост,
Отсвет воды белёсой.
Сердце мое – не спасательный пост,
Руки мои – не вёсла.
Гонит прилив за волной волну,
Мостик шатая хрупкий.
Месяц ущербный прирос ко дну,
Как затонувшая шлюпка.
 

Торжество реакции

 
Реакционной стала я, как память,
Как обелиск, что высится, не прячась.
Держу за пазухой замшелый камень
На вашу лупоглазую незрячесть.
Когда вы мне кричите желторото
Про ваше несогласье и неверье, —
Не лезу ни в какие я ворота,
На семь замков я замыкаю двери.
Подите прочь вы с вашим фанфаронством,
С тепличной болтовнею про свободу,
И с вашим газированным пижонством,
Мутящим необстрелянную воду.
Из дому, чья добротность вам постыла,
Гляжу в дыру, оставшуюся с фронта,
Как чья-то цементируется сила,
Как ползает огонь по горизонту.
Невидимо для ваших слабых нервов,
Для ваших истонченных интеллектов,
Как медленно, как медленно и верно
Густеет нечто, возникает некто…
Для ваших петушиных перекличек
Не та погода на земле горбатой.
Да будет ваш язык категоричен,
Дубовы лбы и нервы сучковаты…
Пусть даже так – оно прочней и проще,
Пусть лучше так – оно не даст сломиться,
Когда гроза тысячетонной мощи
На гусеницы встанет у границы,
Когда прольется лава на проспекты,
Зашарканные вашими ногами…
Ох, танки не блистают интеллектом,
Карманными не звякают деньгами.
Примазаться бы к вашим мне затеям,
Играть в пиротехнические войны, —
Оно и прогрессивней, и левее,
Оно и равнодушней, и спокойней.
А я вас поношу в поту холодном
Солеными и горькими словами
И, чучелом вздыхая огородным,
Пустыми трепыхаюсь рукавами.
 

Псков

 
Утратил город прежние красоты,
Но, поелику не ушел от дел,
Он задал реставраторам работу
И, вроде бы, опять помолодел.
 
 
Брансбойтом моют крепостные стены,
И отдан храм комиссиям на суд,
Но появилось что-то от измены,
И от раскола появилось тут.
 
 
Не потому ли, к ночи неспокоен,
На церкве той, что с веком не в ладу,
Царь-колокол, в шелом одетый воин,
Болтает чушь и мечется с бреду.
 

Двоевластие

 
В который раз с собой наедине
Не отличу отчала от причала:
Событья ли рождаются во мне,
Или сама беру от них начало?
 
 
Учебник открываю наобум,
Раздумчиво читаю: «Двоевластье».
Не от моих ли беспризорных дум
Твои, Россия, странности и страсти?
Заносчивая прыть временщика
Во мне живет ораторством горластым,
А рядом та безвольная тоска,
Которая пороку сопричастна.
Изобретаю громкие слова,
Надежды ненадёжные внушаю,
Но как болит утрами голова
И прядает пугливыми ушами!..
В ней помыслы нежданны, как напасть,
Нелепы и бесформенны, как рухлядь…
О, где ж во мне единственная власть,
Единая, которая не рухнет?
Упроченная горькой маетой,
Для всех, но не для всякого родная,
Что, кроме справедливости святой,
Другого честолюбия не знает?
Когда ж она расправится во мне
И с «правыми», и с «левыми» грехами?
И скоро ли к нервозной суетне
Притронется спокойными руками?
Быстрей ли всех мой мечущийся бег?
Кривее, что ли, всех моя кривая?
Бесплодно сердце «юное навек»,
Которое никак не вызревает!
 

«Я помню школу и над головой…»

 
Я помню школу и над головой
Его портрет в дешевой рамке алой.
Учитель говорил, что он живой
И что дорогу к счастью указал он.
И мы, богаты детской слепотой,
Вполне довольны счастьем понаслышке,
Шли по дороге, той или не той —
Откуда знать девчонкам и мальчишкам.
Нам дали радость, как дают букварь.
Купив тетрадь в линейку или в клетку,
Что будет впредь и что бывало встарь —
Мы вывели по буквам – на отметку…
Потом, словами вырванных цитат,
Шпаргалки глубже в рукава запрятав,
Мы отвечали трудный диамат
И путались в событиях и датах.
Испытанным в боях чужим умом
Мы кое-как прожили четверть жизни,
Правы безоговорочно в одном —
Что есть у нас отцы и есть отчизна.
А коммунизм? А коммунизм найдешь
В конце пути заслуженным подарком.
Все говорят, на солнце он похож…
Похож и впрямь – бесформенный и яркий…
Нет, не упрек, нам некого винить
В том, что к раздумью не было охоты.
Одна печаль умеет породнить
С грозою сердце, а мечту с полетом.
 

* * *

«Как спорил он с Лениным, кто бы послушал…»

Посвящается русскому инженеру

П. И. Пальчинскому

 
Как спорил он с Лениным, кто бы послушал,
Уралец, плешивый старик-инженер!
Не то, чтоб вытряхивал душу-кликушу,
А знать не хотел большевистских химер.
Твердил, что в России нехватка металла,
Мол, на руку ваш пролетарий нечист,
Мол, нужен хороший хозяин Уралу,
И не забулдыга, а капиталист.
Он весь был упрямством, дубовым, огромным,
Чудак с немигающим взглядом совы,
Но молча стояли холодные домны
На страже плешивой его головы.
Ни акций, ни денег, что в банк иностранный
Иной от коммуны припрятал бы в рост…
И Ленин, поежившись зябко и странно,
Поставил его на ответственный пост.
И стал тот плешивый от света до света
Глазастой совой по Уралу кружить.
К Советам ходить не желал за советом,
Но стало Советам спокойнее жить.
 
 
Над домнами жарко и красно высотам…
Когда же бессудно он канул во тьму,
Мне горы шепнули: – Он был патриотом.
На скальной тропе, на крутых поворотах
Не дай опрокинуться слову тому.
 

«Прости ты меня, супостат бородатый…»

 
Прости ты меня, супостат бородатый,
Поборник штанов из вельвета,
Что хлебом и солью всего и богата,
Что в латаный ватник одета.
Все спорю с твоею надменностью утлой,
Все хвастаю каской трофейной,
Но пусто обоим и праздно, как будто
Идем полосою ничейной.
Какой там безветренный лес за кустами?
Затишье и лжет, и тревожит.
Пророк ли глаголет моими устами,
Слепец ли клянет бездорожье?
 
 
И кто я такая, чтоб тропкою муки
Водить несмышленое счастье?
Цвета заревые, фанфарные звуки,
Быть может, как я, преходящи.
 
 
Все тщусь приманить то салютом победы,
То подвигом рыцарских странствий, —
Я, ржавый осколок боев и разведок,
Я, шпала тайги туруханской.
 
 
Прости, что живу виноватой, вчерашней,
Проклятой в десятых коленах,
Запомни лишь голос мой, сломанный кашлем,
Лишь руки в заштопанных венах.
 
 
Когда же назначит нам время разлуку,
Приди к неусыпному камню.
Здесь вся моя правда без цвета и звука
Лежит под крестом православным.
 
 
А в дом мой заглянешь, грозой приневолен,
Раскаяньем сердца не мучай.
Оставлен здесь хлеб со щепоткою соли
И латаный ватник на случай.
 

* * *

«Кто и за что накликал мне беду…»

 
Кто и за что накликал мне беду
Идти бок о бок с новым поколеньем?
Его ни деспот не имел в виду,
Ни вольнолюбец, ни глупец, ни гений.
 
 
Когда в объятьях золотого сна
Мы возводили призрачное зданье —
Была нам свыше истина дана
В ее монументальном очертанье.
 
 
Мы жили ею. Никакой другой
Над крепким сердцем не давали власти,
И были в том свобода и покой,
Неведенья младенческое счастье.
 
 
Так на какой же прах, пожар и тлен
Ту истину замуровали в стену?
И ничего обманного взамен,
И никого великого на смену?
 
 
Кто исцелит ослабленных сердец
Кривое кровоточное биенье?
Какой придет беспамятный конец
Исканьям молодого поколенья?
 
 
Куда идти, раздетым догола?
Темна тропа и, что ни шаг – тернистей.
Крутой и лживой истина была,
Но будь он проклят, этот век без истин!
 

* * *

«Вседневных отрицаний хлам…»

 
Вседневных отрицаний хлам
У злости на подхвате,
Для положительных программ
Уже ума не хватит.
Уже срывается на крик
Пророческая лира,
И мир, что раньше был велик,
Зовется бренным миром.
Любовь – пылинка на ветру,
Разлука беспечальна.
Уже в товарищи беру
Попутчиков случайных.
И в неразборчивой брехне
В кафе, за рюмкой водки,
Сужу о мире и войне,
Как о метеосводке.
Какому братству я родня?
Какие славлю даты?
Не слушай, молодость, меня,
Потупясь виновато.
Не верь морщинистому лбу
И гимнастерке в дырах,
А верь уродскому горбу,
Что за плечами вырос.
Седая утлая волна
Еще стучит в каменья,
Но сколько стоит седина
Банкротных поколений?
Что было, сплыло за гроши,
Что пелось – отзвучало.
Большой корабль не сокруши
На мелях у причала.
 

* * *

«Юнец колючий, дурно воспитанный…»

 
Юнец колючий, дурно воспитанный,
Горькой любви жнивьё,
Войной и голодом не испытанный,
Да святится имя твоё!
Руки к женщине простирающий,
Канувший в слепоту,
Алчущий, плачущий, угрожающий,
Выбравший, да не ту…
Теплишь в сердце моем встревоженном
Сторожевой огонь.
Песня моя, словно конь стреноженный,
Хмурый, бескрылый конь.
Нет у меня ни судьбы, ни удали,
Чтобы тебя спасти.
Думушкой долго с тобою буду ли?
Сникну ль на полпути?
Выпьем ли поровну чашу горестей,
Полную до краёв?
Последняя вспышка недужной совести,
Да святится имя твоё!
 

«Ночи белые мутней, чем обычно…»

 
Ночи белые мутней, чем обычно,
В небесах ни серебра, ни огня,
Но не молкнет соловьев перекличка,
Для меня они поют, для меня.
Не прошу я никого заступиться,
Всех рачителей гоню со двора.
Так зачем же вы, настырные птицы,
Опекаете меня до утра?
И на что мне ваша спесь молодая,
Ваш свободный нерифмованный стих?
Зарастает трын-травой, пропадая,
Буйный сад воспоминаний моих.
Ни имен уже, ни лиц не припомню,
Перепутаны все даты разлук,
Кто там скромный был со мной, кто нескромный,
Кто предавший, кто отвергнутый друг?
Уходила от кого без печали?
С кем обуглила надежды дотла?
Продырявленной цыганскою шалью
Плещет по ветру седая ветла.
Ох, за всё я заплатила сторицей…
Отступитесь, певуны, от меня!
Но упорствуют великие птицы,
Греховодницу ни в чём не виня.
Всё взывают к чудодейному Богу,
В сотни дудок вереща и трубя.
Ты ли, молодость, идешь на подмогу,
Даже к тем, кто отпевает тебя?
 

«В этот благостный день выхожу, как царица из дома…»

 
В этот благостный день выхожу, как царица из дома.
Видишь, солнца венец воспарил над моей головой?
Не хватает мне только грозы колокольного грома
И ковровой дорожки, унизанной первой травой.
Эти ранние вёсны – земли обнажённое диво,
Это горло нагое и слёзы, что не солоны…
Не хандри надо мною – становится снова красивым
То больное животное, что доживёт до весны.
Даже ёлки, смотри, отрастили мягчайшую хвою,
Остробокие льдины тепло обтесала вода.
А ещё – никому не скажи, что была не такою,
Ибо зимним погодам людского не надо суда.
 

Черемуха

 
Это кем-то спокойным и мудрым придумано,
Чтобы в пору апрельского таянья льдов
Белоснежное дерево пряно и шумно
Расцветало, не веря в приход холодов.
 
 
Это все же весна, что бы ни было завтра,
Это честный замах молодого крыла.
Ну, зачем возвратились вы с вашей неправдой,
Мерзлых луж искажающие зеркала?
 
 
В этих буйных цветах предсказанье без промаха,
В них уверенность сердца и трезвость ума…
Постучись мне, пожалуйста, в окна, черемуха,
Если кто-то сболтнет, что вернулась зима.
 
 
Дай мне дерзость бежать по незваному снегу
Без пальто в голубые, как море, поля,
Дай мне радость сказать одному человеку,
Что его не обидят ни Бог, ни земля!
 
 
Как старинно он смотрит на угли печные,
Зябко ёжась, едва отворяется дверь;
Навалилась на плечи его отставные
Непрощенная тяжесть обид и потерь;
И когда запоздалая туча нетвердо
Прогрохочет поверх непокрытых голов,
Что мне делать с улыбкой его полумертвой,
С этой горькою неоткровенностью слов?
И не нужно ему ни влюбленного взгляда,
Ни подмоги друзей, ни дочерней любви…
О древесное воинство белого сада,
Подоспели бы вовремя силы твои!
Это всё же весна – что бы там ни случилось,
Это – северный ветер в силках у ветвей,
Это – солнце, что пасмурным снегом умылось,
Направляясь в зенит по орбите своей.
 

Черемуха

 
Рассвет был светло-голубым,
Потом огнисто-алым,
А белый куст роднился с ним,
И тоже цвет менял он.
И узкий серп сухой луны,
Еще страды не зная,
В прохладе праздной тишины,
В просветах ночи таял.
Цвела черемуха, цвела
То голубым, то алым
И чистым посвистом крыла,
Как птица, овевала.
И не было еще весны,
Был холод ниоткуда,
Но этот цвет, как сталь струны,
Звучал и жаждал чуда.
 

«Пускай еще и зорька не красна…»

 
Пускай еще и зорька не красна,
В ночной траве туман и запах тины,
Еще гора пугает тенью длинной,
Но бледной птицей сделалась луна.
В сарае вздорный кочет прокричал,
И вечных сосен шевельнулись ветви…
Не спи, не спи! Не пропусти начал.
Они еще не каждому заметны.
 

Сказка про Ермака

 
За Урал от гнева государева
Уходил ослушливый казак.
За спиною – ночь в багряном зареве,
Да застенков смрадных полумрак;
За спиной – свирепый лик опричника,
Да оскал собачьей головы…
Путь же будут царскому обидчику
Все дороги поровну милы.
Широка земля, да не обыскана,
И повсюду сини небеса!
Всё, что он не выплакал, не высказал,
Схоронят дремучие леса.
Сколько тропок исходили ноженьки,
Сколько слабых вырастил в бойцов…
Докрасна пургою проморожено
Атамана белое лицо.
Любо тешить силу богатырскую,
Самострел похлестче каюков!
Обагрилася земля сибирская
Неповинной кровью остяков.
Догорели розовые верески,
Желтым пеплом землю пороша,
Хрупкий месяц разлетелся вдребезги
На тяжелой влаге Иртыша.
Ночь стекает стылая и нежная
Росами на кудри Ермака…
Только отчего траву прибрежную
Судорожно комкает рука?
Ой ты, дума-думушка бессонная,
Что никак не уйдешь из головы?
Или не укрыла ночка темная
Золотые маковки Москвы?
Или в мутной поволоке ладана,
В потаенной келии Кремля
Озарился светом неразгаданным
Желтый профиль грозного царя?
Пусть тебе, угрюмому воителю
С копьевидным посохом в руках
Будет самой верною обителью
Огненное сердце Ермака —
К рабскому молчанью непривычное,
Раненное тайною борьбой,
Насмерть оскорбленное опричниной,
Навек полоненное тобой…
За мечты, за помыслы крылатые,
За твои кипучие труды,
За холмы казанские, примятые
Грузным телом рухнувшей орды,
За твои печали несказанные,
За Москву, раздавшуюся вширь —
Мало тебе сердца атаманова,
Так в придачу получай Сибирь!
Ратный подвиг, тяготы походные
Кинь рукою царской на весы!
Бьет челом разбойник верноподданный
Государю матушки-Руси!
Атаман не спит. В шатрах просмоленных
Отдыхают ратники-друзья.
Над кучумским царством обездоленным
С пеплом перемешана заря.
Эй, казак, разбойник верноподданный!
Что наморщил ломаную бровь?
Иль напрасно пролита и продана
Диких братьев праведная кровь?
Или по холопскому радению,
По незрячей подлости твоей
Ты несешь на горе поколениям
Черный пух бесценных соболей?
Неспроста ознобы да бессонница,
Чует сердце вещее беду…
Может, земляка задонской вольницы
В эту полночь к лобному ведут?
Может быть, кляня житье постылое,
Где-то на распутье большака
Взвыл мужик над мертвою кобылою
С обручами голода в боках?
Отступитесь, летописцы строгие!
Пыль веков ложится на весы…
Времена великие, жестокие.
Свет и мрак. Рождение Руси.
Задремал Ермак. В морщины горькие
Улеглась раздумчивая тишь.
Топкими низинами да взгорьями
Катит волны светлые Иртыш.
И в осколках лунного сияния
В выветренном камне у реки
Мнится атаману очертание
Невесомой девичьей руки.
Прикоснулась к травам опаленным
Холодком лесного родника,
Заискрилися глаза зеленые,
Узкие, как листья тальника…
Поднялась полунощная девица,
Как царевна, властна и мила,
Кружевной летучею метелицей
Золотые косы убрала.
А земля под ноженьками плавится
И вздымает огненную пыль…
– Как тебя зовут, моя красавица?
И она ответила: – Сибирь!
И тогда утихли ветры гневные,
Заплясали в топях огоньки,
Заиграли гуслями подземными
Рудоносных залежей пески,
Покачнулись недра, разогретые
Узорчатой глыбою угля,
И пошла рядится самоцветами
Свой секрет открывшая земля.
Загудел Иртыш застольной здравицей
Песню богатырскую свою.
И тогда спросил Ермак красавицу:
– Любишь ли? – и услыхал: – Люблю!
Все исчезло. Только зорька алая
Пляшет между вымытых камней.
А за лесом всадники усталые
Расседлали взмыленных коней.
Знойный день по небу разливается,
Смоляная чаща горяча.
На таежном солнце тихо плавится
С соболиной выпушкой парча.
И от строк пергамента нетленного
Охмелело сердце без вина,
И царевой милостью надменною
Вырезные дышат письмена…
Что ж, казак, разбойник верноподданный,
Снова морщишь ломаную бровь!?
Иль опять душа твоя народная
Не помирит злобу и любовь?
За какою смертной червоточиной
Ты поедешь в белую Москву,
И какие сны в дареной вотчине
Казака задушат наяву?..
 
 
Я сижу сегодня не над книгою —
Над высоким берегом реки.
Разбежалися тайгою дикою
Приисковых точек городки.
И лежит окрест меня, одетая
Покрывалом озими густой,
Не земля – сокровище несметное,
Бархат на подкладке золотой.
Ей навек сдружиться с хлеборобами,
Пропитаться потом их трудов,
Чтоб сплелася Азия с Европою
Ветками раскидистых садов,
Ей рудой в высоких домнах плавиться,
Чтоб в броню оделася страна…
 
 
А вода гудит застольной здравицей,
Полднем золотым озарена.
Но секреты все повыдав дочиста,
Тайну лишь одну хранит река:
Вот уж пятый век она не хочет нам
Рассказать про гибель Ермака.
И одно лишь солнце беспечальное,
Вековечной правдою дыша,
Всё рисует кольца обручальные
На водоворотах Иртыша.
 

(Конец 40-х годов)