Текст книги "Двоевластие"

«Итак, не поняла твоей красы я…»

 
Итак, не поняла твоей красы я,
Не выучила оканья твои,
Сермяжная, кондовая Россия,
Молочная сестра моей любви.
 
 
Не кланялась звезде твоей падучей,
Не плакала царевной в терему,
И не вняла в тоске моей дремучей
Языческому зову твоему.
 
 
Суди меня за дерзость и кощунство,
На песнь мою опалу наложи,
Надев старообрядческий шушун свой,
Неверием алтарь мой окружи.
 
 
Я обучалась плотницкому делу,
В гудящих доках у чужой воды,
Не убоявшись той, осатанелой,
Раскольничьей боярской бороды.
 
 
Читала вольнодумного Вольтера,
Пока из городского тупика
Запоминал лицо мое и веру
Тяжелый глаз жандармского шпика.
 
 
И в дни, когда на стыке всех историй
Учились пули разным языкам,
Мой пепел бухенвальдский крематорий
Размел по всем шести материкам.
 
 
И если сквозь оптические линзы
Глядел зрачок над пропастью во ржи,
Не дай ты мне, великая Отчизна,
Сусолить слюдяные витражи.
 

Старый рояль

 
А ты, как видно,
Душой не сник,
Умершей фирмы
Рояль-старик.
Хранит и прочность,
И оптимизм
Несовершенный
Твой механизм.
Давно уценка
Тебе дана,
Но старой мощью
Звенит струна,
И на пюпитре,
Здоров и жив,
Санкт-Петербурга
Опальный шифр.
 
 
Скажи-ка, сударь,
Чего ты ждешь?
Какой надеждою
Всё живешь?
Почто от сердца
Вручить мне рад
Твой дар бесценный
Глядеть назад?
А, может, знаешь,
Что вечно жив
В душе России
Опальный шифр:
Лорнет и веер,
Гербы карет,
И на Сенатской
Молчит каре,
Бряцание лиры
У невских вод,
И Черной речки
Разверстый лед…
 

Париж, которого я не видела

 
Когда по ночам выхожу на Неву я
Рифмованно чествовать лунную тишь,
Со мною по-мирному сосуществуя
На краешек строчки садится Париж.
На что он мне сдался, и что ему нужно?
Нам нечего, вроде, друг другу сказать…
Какую такую политику дружбы
Он хочет искусственно мне навязать?
Не просит ли он словоблудных интрижек,
Где пылкая близость случится с того,
Что я никогда не видала Парижа
И, ах! – никогда не увижу его?
Проваливай, слышишь? – на свой перепуток,
И радуйся, брат, что остался в живых,
Я слишком тупа для двусмысленных шуток
И слишком стара для твоих мостовых.
Верна дисциплине, работой негромкой
Живу обстоятельней день ото дня…
Откуда ты знаешь меня, незнакомку?
Зачем ты по имени кличешь меня?
Зачем запрокинуто к лунному свету
Твое молодое больное лицо?
И медленно бьется Нева в парапеты,
Свиваясь у ног в золотое кольцо.
Когда мы слюбились и где распростились,
Мой старый товарищ, святой гражданин…
Мой единоверец по взятью Бастилий,
По темному бешенству гильотин?
И красный и черный, и робкий и ратный,
От кресел Версаля и до кабака
Ты кровью невинной на время запятнан
И кровью виновной отмыт на века.
Ровесник, палач и разведчик свободы,
Доныне по воле святых праотцов
Инстинкт продолжения знатного рода
Владеет покоями старых дворцов.
Еще и сейчас, перекрашены в хиппи,
Твои утописты над веком корпят,
И долго в углы твои смотрит по-рыбьи
Твой нищий, в остротах и струпьях до пят.
Да как же один ты несешь это бремя?
Родимый, возьми на подмогу меня…
Я тоже раздором пятналась на время,
Мой город двуликий, моя западня…
Не я ль распевала надменные песни,
И в жертвенном счастье тревог и потерь
И глупо, и долго стучался к невесте
Мой кроткий жених в безответную дверь?
Когда же обуглилось сердце в окопах,
С пустым автоматом в обмякших руках
Не я ли в твою заходила Европу,
По-русски болтая на всех языках?
Париж, я не знаю печальней обузы,
Чем вечную ярость под сердцем носить.
Позволь мне с моею заплаканной музой
На светлых бульварах твоих погостить.
Красивый, послушай! Лукавый, не слушай!
Не делай, притворщик, рассеянный вид…
Зачем ворошишь мою русскую душу,
Ее окаянный, смурной динамит?
Скольких честолюбцев незнаемой далью
Сманил и сгубил ты надеждой пустой?
Талант с ностальгической поздней печалью
Рыдал перед рампой твоей золотой…
Здесь злоба и месть пониманья просили,
И кто-то юродствовал, гол и бесстыж,
И кто-то божился, что верен России,
А ты им не верил, не верил, Париж!
Герои и трусы, слепцы и пролазы!
Но, плевел сумев отделить от зерна,
Ты прятал лишь тех от жандармского глаза,
Кому безоглядно Россия верна.
Ну что ж, коли так, моя вещая небыль,
Гости, сколько хочешь, в моей стороне…
Вот шпиль золотой упирается в небо,
И вечный кораблик плывет по луне.
Здесь сфинкс загадает загадки простые
И сказку расскажет тебе перед сном,
А бронзовый всадник, чье имя – Россия,
Попотчует, что ли, французским вином.
 

Донный свет

В ночь на 9 мая 1945 года

 
Накануне конца той великой войны
Были вешние звезды видны – не видны
За белёсою дымкою ночи.
В полусне бормотал настороженный дом,
И морзянкой стучала капель за окном:
Вопросительный знак, многоточье…
Ветер в трубах остылых по-птичьи звучал,
Громыхал ледоход о щербатый причал,
Пахло сыростью из подворотен,
А луна, словно сталь, и темна и светла,
По небесной параболе медленно шла
И была, как снаряд на излете.
 

«Портрет, сухим бессмертником увенчанный…»

 
Портрет, сухим бессмертником увенчанный,
За окнами – вечерняя река.
Мне старая рассказывала женщина
Про мужа своего, фронтовика.
– Обманутый он жил, да не обманутый,
Не охнувший ни в яви, ни во сне;
И грех мой был, да сплыл, не упомянутый,
Как лунная дорожка на волне.
Ответа от неверной не потребовал,
Простил меня прощеньем непростым.
Ох, знал родной, луна была серебряной,
Венчальное колечко – золотым.
 

«Прощённое грехопадение…»

 
Прощённое грехопадение.
Двузначная доброта.
Не более и не менее,
Как слабый удар хлыста.
Не крикнуть осатанело
И к милости не воззвать.
Ударь побольнее тело,
Чтоб душу уврачевать!
 

В чужой избе

 
Избу чужую на сезон
Снимаю нынче летом,
Жену когда-то выгнал вон
Мужик из хаты этой.
 
 
С тех пор он малость не в себе,
Весь год живет в сарае.
Одно понятье об избе —
Изба моя сырая.
 
 
Стоит погода черт-те что,
И ветер у колодца
Деревья гнет и ломит то,
Которое не гнется.
 
 
Когда же молния в окне
Запляшет бесновато,
Идет непрошено ко мне
Смурной хозяин хаты.
 
 
Чинит пристрастный мне допрос,
Честит гулящей бабой,
И красный свет с его волос
Дождем стекает на пол.
 
 
Велик и грозен, словно Бог,
Стучит сукастой палкой,
И вдруг осядет на порог,
Беспомощный и жалкий.
 
 
Я не гоню его взашей,
Терплю его приходы.
Из перекошенных траншей
Его безумье родом,
 
 
Из немудреного вранья
В ее коротких письмах,
Да из неждущего жилья,
Да из уверток лисьих.
 
 
Иной зажил – не затужил,
Иные что ж – простили…
А этот вот заспинной лжи
Рассудком не осилил.
 
 
На всё ему достало сил,
На всё, а на такое —
И разлюбить не разлюбил,
И не махнул рукою…
 
 
Полнеба залито войной,
Ее трескучим светом.
Все лето я чужой виной
Болею в хате этой,
 
 
А за окном потоп, потоп,
И ветер у колодца
Деревья гнет и ломит то,
Которое не гнется.
 

Баллада о весах

 
Мичман
С подводной лодки
Жене
Письма писал такие:
«Живем, как словно не на войне.
Стучим в бильярдной кием.
В сводках неточность.
Давно тишина
На нашем участке фронта».
 
 
Чтоб не заглядывала жена
За линию горизонта,
Чтобы в тылу, седом, как зола,
Могло ей украдкой петься,
Когда субмарина в атаку шла,
Стуча реактивным сердцем.
 
 
Потом был всплеск, и донный свет,
И рваный сигнал короткий.
И в штабе знали: спасенных нет.
И точными были сводки.
 
 
Но письма женщины шли, как часы,
С бестрепетной верой в завтра.
И в звездном небе качались Весы,
Взвешивая ложь и правду.
 
 
Туманом плавал и ел глаза
Разборчивый почерк тонкий…
И чей-то язык нескладно сказал:
«Отставить ей похоронку».
И кто-то свирепо куснул перо,
В растерянности моргая,
И вывел на бланке: «Мичман здоров,
Но у него другая.
Утешьтесь и вспомните: жизнь одна,
Открыты вам горизонты.
Уж так случилось: давно тишина
На нашем участке фронта».
 

На экскурсии

 
Слышишь, экскурсовод, придержи свой язык.
Что ты знаешь про пепел и тлен?
Местечковый поселок. Расстрелянный крик.
И еврейка с косой до колен.
 
 
Красота, словно выстрел ответный в упор,
Неарийских кровей красота.
Оскорбленного неба опасный укор —
Эта гневная складка у рта.
 
 
То ли правда вступила в права, то ли ложь
Отступила с поджатым хвостом.
Но прошла по мундиру внезапная дрожь,
По мундиру с железным крестом…
 
 
Говорят, пощадил и до утра стоял
Под окном на охранном посту.
Не глумился и дверь сапогом не ломал,
Просто вздумал сберечь красоту.
 
 
Говорят, что сберег и что скрыться помог
В партизанский недремлющий лес,
А потом в неарийскую землю полег
От карающей пули СС.
 
 
Что там праведный суд и неправедный суд!..
Словно осень, весна холодна.
Тяжела до последних пустынных минут
На плечах невиновной вина.
 
 
Эти двери закрыты от всех на засов,
И зашторено это окно.
Даже там, где буксует войны колесо —
Плодоносить садам не дано.
 

Уважение

 
Я в архивах войны среди ржавых бумаг
Раскопала приказ, лаконичный, как мина:
Обучайся у наших искусству атак,
Но войне одинокой обучайся у финна.
 
 
Сорок третий. В боях обносившись до дыр,
Занимала Карельский морская пехота.
За собою прочесывать лес командир
Зимним полднем повел офицерскую роту.
 
 
У любого – наметанный снайперский глаз,
Различит, если нужно, даже белку на ели,
Но попадали пять наступающих враз
У какого-то гада на точном прицеле.
 
 
Даже самым бесстрастным не хватит души,
Оборвав наступленье, залечь в обороне,
Убедившись, что роту твою потрошит
Одинокая ярость, засевшая в кроне.
 
 
Офицеры, собравшись в железный кулак,
Поминая прабабок за милую душу,
Провели эдак с добрый десяток атак,
Чтоб свалить эту птицу —
из породы кукушек!
 
 
Был уверен любой, что без промаха бил,
И корежились ворохи веток опавших,
Но который засел там – все садил и садил,
Все дробил и дробил черепа наступавших.
 
 
А когда на багряный утоптанный снег
Сволокли его за ноги с огнедышащей кроны,
Потянулся к ножу решето-человек,
До единого все расстрелявший патроны.
 
 
Но как раз отвалилась рука от ножа,
И застыли зрачки, навсегда угрожая,
И тогда командир отвернулся, дрожа,
И зажмурил глаза,
и сказал – Уважаю…
 
 
…Что ж, война есть война. Да и память о ней
Не всегда укрощается пактами дружбы.
Но с войны, как с горы, нам да будет видней
С кем и как выяснять отношения нужно.
 

Могила врага у влтавы

 
Здесь покоится прах врага.
У подножья креста чужого
Заливные шумят луга
И терновник цветет лиловый.
 
 
Похороненный глух и нем.
Не положено с ним квитаться.
Хорошо, что дано не всем
После смерти в живых остаться.
 
 
Миротворный огонь луны.
Колыбельная песня птицы.
В сонных травах лежит войны
Перевернутся страница.
 
 
И никто корить не придет
Этот холм возле тихой Влтавы:
Забывать умеет и тот,
Кто простить не имеет права.
 
 
Но не троньте могил и вы,
Кто в минувшей войне повинны,
Не дошедшие до Москвы,
Не добитые под Берлином.
 
 
Вы, кто ржавое слово «месть»
Камнем держите наготове, —
Гиблым именем павших здесь
Бойтесь требовать новой крови!
 
 
В чем бы ни был повинен он,
Побежденного мрака воин,
У солдатских его погон
Есть права порасти травою.
 
 
Не отдаст он вам этих прав
Уж теперь ни за что на свете!
Не тревожьте защитных трав
На забытых могилах этих.
 
 
Здесь ночами дрожит луна
Белым флагом на серых плитах,
Потому что живая вина
Тяжелее вины убитой.
 

Баллада о немецкой матери

 
На окраине Кёльна немецкая мать
Снаряжала в Россию сынка воевать.
Всё, что может солдат не по форме носить,
Торопилась связать для солдата и сшить,
И, мелькая, вязали проворные спицы,
Шерстяные носки, рукавицы.
Говорили по радио: «Мы – это мы!
Мы прикончим Россию еще до зимы!
Ненадолго солдаты идут воевать!»
Но, вздыхая, вязала немецкая мать
Под бравурные марши военной столицы
Шерстяные носки, рукавицы.
Приходили посылки с восточных границ —
Крепдешин, маркизет, снятый с русских девиц,
На открытках – в цвету и в огне города,
А немецкая мать посылала туда,
Непослушные пальцы изранив о спицы,
Шерстяные носки, рукавицы.
 
 
Смертный гул бомбовозов. Налет англичан.
Еле выжила мать от ожогов и ран.
Лгали дикторы: «Главное – Запад сломать», —
Но, темно усмехнувшись, немецкая мать
Поручила сиделке из кельнской больницы
На восток отослать рукавицы.
 
 
Миновала зима, и кричат рупора,
Что с зимою ушла неудачи пора,
Мол, готовьтесь весною солдат обнимать, —
Но бредет из землянки солдатская мать,
Поискать у торговки шифоном и ситцем
Шерсти сыну на рукавицы.
 
 
…Я слыхала, что в Кельне живет инвалид.
Он, как Бисмарк, ходить на восток не велит.
Не велит он ходить на Россию войной,
И скандалит, и плачет слезою хмельной,
И суёт собутыльникам в хмурые лица
Обветшалые рукавицы.
 
 
Но и в пьяном, и в трезвом солдатском уме
Он горланит совсем не о русской зиме,
Ибо русский мороз для него не вопрос,
Есть вопросы труднее, чем русский мороз,
От которых, бывало, не спится, не спится
Той, что слала на фронт рукавицы.
 

Баллада об эдельвейсе

 
Над каменным ликом, над снежною кручей
Два сокола бились за первенство в тучах,
Два сокола бились, две яростных птицы,
Затем, что им надобно к славе пробиться.
Взлетел победитель, исчез в поднебесье,
Упал побежденный в легенду и песню,
А пик промолчал, одинокий и дикий,
И только снега обагрились на пике.
 
 
И минули годы, и снова над кручей
Два летчика в схватке сошлись неминучей,
Два летчика бились, гневясь и враждуя,
За правду свою ли, за правду ль чужую…
Упал побежденный и канул в безвестье,
Вошел победитель в легенду и песню.
А пик промолчал, одинокий и дикий,
И только снега почернели на пике.
 
 
Вновь минули годы, и вот из долины
Два парня влюбленных достигли вершины.
Один оступился над кручей отвесной,
Другой же сорвал эдельвейс для невесты.
А пик все молчал между небом и бездной.
О чем его дума – земле неизвестно,
А только известно от века доныне,
Что новый цветет эдельвейс на вершине.
 

«Из памяти недужного столетья…»

 
Из памяти недужного столетья
Когда-нибудь убудет та война,
Где порослью крикливых междометий,
Как сорняком, печаль иссечена.
Уйдет нечеловеческая смута —
Тщеславие уродливой души —
И, в гусеницы рваные обута,
В музейной упокоится тиши.
 
 
Но есть, и не забыться ей вовеки,
Другая – не отпетая – война,
Что остается в грешном человеке
Посевом добровечного зерна.
Она болит, и плачет, и лучится
В кристаллах чистых совести самой,
Неискаженно отражая лица
Солдат, не возвратившихся домой.
 
 
Что с ними сгибло? Что невосполнимо?
Какого бескорыстия черты?
Что пулею, не пролетевшей мимо,
Доведено до глухонемоты?
Какие отрешенные пустоты
Зияют в каждом честном ремесле?
Но есть земля, и есть на свете что-то,
Чему не упокоиться в земле.
 
 
Сухой листвы тревожным бормотаньем,
Осколчатым калейдоскопом сна
На Землю возвращаются желанья,
Которых не дослушала война.
Они произрастают в почве рыхлой,
Подсолнухом к заре оборотясь,
И снежные обуздывают вихри,
Чтоб путнику без вести не пропасть.
 
 
Не подчиняясь мирному приказу,
Снимаются с нейтральной полосы,
И правосудьем шествуют безглазым,
И держат эталонные весы.
Они облечены верховной властью
Карать, кто в милосердии не твёрд…
 
 
И даже ты, не верующий в счастье,
Зависишь от желаний тех, кто мёртв.
 

Добрый вечер

 
Я доброго вечера гостю желаю,
А он сыновей не дождался с войны.
Могилы их смыла вода дождевая
С обочин моей справедливой страны.
 
 
Всё было до крайности просто когда-то.
Защитникам ярость святая к лицу.
Мы пулей встречали чужого солдата
И горя желали чужому отцу.
 
 
Так станьте ж поземкой вы, теплые ветры,
Вы, старые раны, откройтесь на час,
Чтоб вечером добрым, чтоб вечером светлым
Не видеть мне этих погаснувших глаз.
 
 
И встреча пророчит разлуку, разлуку…
И пусть перед ним я стократно права, —
Он жмет и не жмет дружелюбную руку,
Он русские слышит – не слышит слова…
 
 
Прощальный гудок. Над перроном тревожным
Изменчивый свет источает луна.
И всё под луною и просто и сложно,
И камнем на сердце лежит тишина.
 
 
Я кинула слово «люблю» наудачу
Дорожному ветру, летящему в ночь…
Кого оно встретит, кого озадачит?
На чьем бездорожье сумеет помочь?
 
 
В груди застучало с тяжелою силой.
В огнях и туманах расплылся вокзал.
И ахнуло эхо, и эхо забыло,
Какое заклятье оно повторило
И кто это слово на ветер сказал.
 

«Снова в мире горит и плавится…»

 
Снова в мире горит и плавится
Чьих-то душ золотой запас,
Но не всё еще нас касается,
Что-то делается без нас.
 
 
Мы сидим еще в наших комнатах
И в нейтральном своем тепле
Стережем наши будни скромные
От пожарища на Земле.
 
 
Сохраняем от смрада трупного,
Не прибегнув еще ко лжи,
Не преступные, но заступные
Оборонные рубежи.
 
 
К наступленью приказа не было,
Не кричит еще в нас с тобой,
Исступленно к ответу требуя,
Зарубежная эта боль.
 
 
Только ночью стекло оконное
Все вибрирует – звяк да звяк —
Может, транспортом сотрясенное,
Может, просто, ах, просто так!..
 
 
А еще что нам делать с этою
Красной точкой над цирком крыш?
Кто-то балуется ракетою…
Спи, дружок, почему не спишь?
 

«Берегитесь войны, берегитесь войны…»

 
Берегитесь войны, берегитесь войны,
Обыщите с пристрастьем военные сны,
Понадёжней припрячьте свои ордена,
Чтоб не звякала доблестью вашей война.
 
 
Берегитесь войны, берегитесь войны,
У войны воровские повадки видны,
От бессовестной лени и спеси пьяна,
Похищает сокровища ваши война.
 
 
Промышляет на нивах неспелым зерном,
Напивается недобродившим вином,
Из-под спящего тащит белёные льны —
Берегитесь войны, берегитесь войны.
 
 
Берегитесь войны, лицемерит война,
Даже если вдовою заплачет она,
Даже если ребенком она закричит,
Даже если над свежим холмом помолчит.
 
 
Оборотнем крадется война по лесам,
Подражает гортанным лесным голосам,
Зазывает во имя цветов и хвои
Уходить без оглядки в пустыни свои.
 
 
А потом однозначной командой – вперёд!
Самых сильных и смелых бросает на дот,
Похищает героя из мокрых траншей,
Но не трогает крыс и не трогает вшей.
 
 
Берегитесь войны, берегитесь войны,
Самый добрый у ней виноват без вины,
Самый честный у ней осуждён без суда,
А для нищего духом беда – не беда…
 

«Говорят, что приехал из Афганистана…»

Яковлеву, приехавшему из Афганистана

 
Говорят, что приехал из Афганистана,
Говорят, что имел ты ожоги и раны,
Говорят, что ловил басмачей.
Ну так что же ты, служник, холодные уши,
Возвратился оттуда чинуша чинушей,
Пустоглазый никто и ничей?
Нет, приехать не мог ты из Афганистана,
И какие там, к черту, ожоги и раны!
Не болтай, улизнувший в кусты.
Никому ты не нужен, от трусости зелен,
Где гранит продырявлен и воздух пристрелян,
Где и мертвый отважней, чем ты.
 

На встрече ветеранов войны

 
Поседелый, дюже кряжистый, бывалый,
Нам рассказывал конвойный трибунала:
– На войне – как на войне.
В безумстве даже,
Как по мне, то дезертирство – это кража.
Не воюем сорок лет и хочем мира.
А всё помню, как судили дезертира.
Не шпаной какой, бандюгой или вором
Он стоял перед товарищем майором.
Не куражился негожими словами,
Не мазюкал слёзной рожи рукавами.
Был вопрос ему: «С испуга, что ли, ну-ка —
Стал ты этаким беспуговишным, сука?»
А беспуговишный звякает железно:
«Судьи, храбрость, мол, не всякая полезна.
Ясно всем, что шел на гиблое заданье.
Бытием определяется сознанье».
 
 
Эко, падаль, он войну обфилософил!
С заду я его видал, а судьи – в профиль.
Неохота им глядеть на дезертира.
А мы – вота! – отстояли дело мира.
А что криво где, то фрица звать к ответу.
Нет вопросов? Ну и правильно, что нету!»
 

«Послушай, а видел ты, как стеной…»

 
Послушай, а видел ты, как стеной
Роботы на роботов прут войной,
Безглавы, безглазы, в броне до пят,
И в порах пары бензина кипят?
А видел прожекторные лучи,
Которые лязгают, как мечи,
И ни зари, ни луны над штабами, —
Одни скрежещущие параболы?
Травы? И травы в небыль ушли.
Торчком железо вместо земли.
А слышал, когда ни крика во рву,
А только тонкая нота – У-у-у… —
В угольной, ржавой, слепой пурге.
 
 
Вот это и есть, слышишь, сволочь? —
Танковая битва на Курской дуге.
 

«Все, видишь, идет на лад…»

 
Все, видишь, идет на лад.
Жива середина века.
Огромно горит закат.
Беспечно играет эхо.
Срываясь, дрожит струна.
Помехи в моем эфире.
Ах, да, ведь была война
С пророчествами о мире.
Сукастый горючий дуб —
Дотла догоревший пращур —
Ораторствует в саду
Крестами ветвей торчащих:
– Что сердцу разброд ума? —
Гудит инвалид былинный, —
Отчизна – она сама
Всевышняя дисциплина.
Стучи, о, стучи в набат,
Дубовая палка века!
Огромно горит закат.
Беспечно играет эхо.
 

«Дымит сосна на берегу рассвета…»

 
Дымит сосна на берегу рассвета.
В торосах туч подвижны небеса.
Пройди скорее, северное лето —
Природы неспокойная краса.
 
 
Не может быть, чтоб так и дальше длилось —
Пожар и море в дымной пелене…
Я так давно былому отоснилась,
Зачем оно не отоснилось мне?
 

Крыло «дугласа»

 
Мне вспомнился темный аэродром
И вечер над черной речкой.
Без шапки стоя под колким снежком,
Прощался со мной разведчик.
И уходящему в хитрый бой
За счастье любимой Эсти
Я обещала: «В судьбе любой
Мы будем с тобою вместе.»
В его глазах плеснула волна
Бескрайней российской сини…
«Россия очень большая страна,
Найду ли тебя в России?»
Адреса нет. Имени нет.
Разведки закон известен.
Прощай, дорогой. Передай привет
Вольнолюбивой Эсти.
Немецких прожекторов лучи
Растаяли в звездных трассах,
И разделило двоих в ночи
Косое крыло «Дугласа».
Придушенный конспиративный стук
Мотора в краях безвестных
И горький привкус страха во рту
На скользком крыле над бездной.
 
 
Настольной книгой стала война.
Ее листая страницы,
Я слышу, как плавится тишина
В эстонской ночной столице,
Где, может быть, под одной из крыш
В тени уютного сада
О русской девушке ты молчишь
С эстонской девушкой рядом.
Но как бы мирно ни грела жизнь,
Ты не минуешь часа,
Когда пронзит твою память мысль
О скользком крыле «Дугласа».
Колючий снег обожжет лицо,
Как в вечер нашей разлуки,
И вновь ты станешь простым бойцом,
Готовым на смерть и муки.
 
 
Тогда, стирая грань языков,
Роднее воды и хлеба,
Войдет в твой дом тепло моих слов
И синь российского неба.