Текст книги "Листьев медь (сборник)"

44

И еще вдруг вспомнил второе – то, что иной раз всплывало. Он снова был маленьким, играл с пацаненком на бедной деревенской помойке и видел перед собой его шелушащиеся щеки, и сопливый нос и слышал его слова: «А вот, может, этой ерунды где-то и вовсе нет, а здесь у нас – навалом! И ты скажи – почем там ее можно будет продать?»

Откуда, что занесло в его головенку эту фразу – «где-то нет, а у нас – навалом!». Это сидело во множестве поколений до пацаненка, и навеки засело в Ленике.

45

Барокамера

Леник слез с электрички, спустился по лесенке с платформы, быстрым шагам прошел к руслу дачной улицы, втекающей в большую поляну перед платформой, и тогда получил, наконец, свой заслуженный дух – горячая сонная сосновая смола, шорох белого песка, острова колкой травы. Анпилогов вступил в дачную улицу, словно в отвоеванную страну, и провел неблизкий путь среди горделивых двухэтажных, украшенных верандами, резными светелками и башнями домов заслуженных деятелей, к снятой им накануне даче. Ему предстояло в первый раз в жизни переночевать в этом заповедном месте, полным сейчас перепуганных переменами владельцев, привыкших к спокойной, размеренной, в меру обеспеченной жизни.

Леник достал ключ, открыл калитку, прошел по боковой дорожке между кустов малины, уперся в стену из потемневшего соснового бруса, зацепил раму окна, приоткрыл его, подтянулся, перекинулся на подоконник и спрыгнул в комнату.

Веруня, свернувшись калачиком, устроилась с книжкой на кровати, стоймя прислонив подушку к никелированным прутьям спинки. Анпилогов стянул жаркий пиджак, скинул ботинки и заполз в это пахучее нутро полуденного покоя, постепенно, всем телом, почему-то сомкнув руки за спиной, разрушая его, внедряясь, веселясь, скрипя колчужной сеткой.

Веруня уже слегка загорела, и очень жаловалась на хозяйку, академическую даму, вдову, «которая и не работала никогда, а все имела».

Здесь на Веруне был цветной измятый халат без рукавов, но сшитый из такой же мягкой ткани, что и белые халаты работниц архивов, и постоянно расстегивающийся на груди.

– Мне хозяйка говорит – а что вы не уезжаете, все же уезжают? Я отвечаю, что у меня же работа, а она – да у всех работа рухнула… И ведь верно, у нас всех сокращают.

– Ну, это все пока… – Анпилогов со счастьем в пересохшем горле отхлебывал чай, согретый на стоящей тут же в комнате плитке. Веруня купила в магазине на станции розовые конфеты-подушечки, начиненные кислым переваренным джемом, и Анпилогов с тем же счастьем, но уже в языке и небе, сосал начиненные подушечки.

– Сейчас не только мы разворачиваемся, многие начинают. Собираем технику, сделаем к ней программы. У нас же – запас умений, мы же такое делали! Ребята хорошие… Попросилось еще несколько человек из ка-бе. Даже, знаешь, я, наглец такой, позвонил главбуху, а он очень толковый дядька. Предложил перейти ко мне. И он…

– И что? Ты совсем заврался, Леник… – со страхом в голосе переспросила Веруня.

– Он сказал, что подумает. И… – Анпилогов поперхнулся, и выкашлял кусок конфеты, – Вчера звонит – бери меня со всеми потрохами! Я взял. А еще, знаешь!.. Я, – Леник причмокнул, – я там… ну, можно сказать, своровал, одну вещь.

– Леня, что ты говоришь! – ужаснулась Веруня.

– Ну да, подогнал грузовик, шофер сделал вид, что вывозит устаревшее оборудование – да так, впрочем, оно и было, – документацию мы ему подтусовали, оборудование мешковиной укутали – и вперед!

– И что же это было, Леник?

– А… ничего, – вдруг посерьезнел Анпилогов, – Это была моя вещь. Лично моя.

Веруня не стала выяснять дальше и грустно посмотрела в сторону.

– Хозяйка все время шипит, что ты – империалист, и что вас всех в августе пересажают.

– Да что ты с ней разговариваешь, Веруня, ей Богу!

– Ну как я могу с ней не разговаривать, я же через нее хожу, она же спит в той комнате – Веруня указала на дверь, – а как я иначе выберусь наружу? Я же не могу, как ты, все время лазить в окно.

– Можешь-можешь, – игриво сказал Анпилогов, склонив голову к массивному плечу, прямо как Фельдштейн.

46

Коля Демура тогда вошел боком в закуток Анпилогова, который тот выгородил себе на арендованном этаже в Горчишном доме. Итак, Демура вошел и встал, как бы, между прочим, вполоборота к Анпилогову, отставив слегка косолапо в сторону одну ногу и перенеся тяжесть тела на другую, опустил кудрявую, но, словно уставшую от буйных волос голову к плечу, и сказал:

– Лень…Михалыч…Наши люди что-то обижаются.

– А что, Коль, не все так? – спросил Анпилогов, – Сам знаешь, что денег мы пока не зарабатываем.

– Денег не зарабатываем – ладно, – сказал, поморщившись, Демура, – Но у нас действительно не все «так». Люди почти не говорят друг с другом, каждый таит свою, скажем, деятельность, от ближайшего сотрудника – где какие заказы проходят не знает никто, помимо непосредственного исполнителя, половина людей числятся в непонятных фирмах где-то на стороне. Скажем, бухгалтер. Ты же переманил главбуха прямо из нашего ка-бе, так? Разве это честно? Ты не мог найти человека где-нибудь еще? И потом, вы с Майкой ездите на машине обедать, его не зовете – я уж не говорю о нас с Пнем, с ребятами…

– Но у нас с Майкой была назначена встреча с заказчиком! Это был деловой обед! – вспылил Леник. – Должен же вам кто-то добывать работу и деньги. Это всегда входило в мою компетенцию.

– Да не в этом дело! Ты вышел за забор точно так же, как и мы. Ты обещал, что по-прежнему будем вместе. А узакониваешь… субординацию. И Фельдштейн ведь туда же, и Майка!

И Анпилогов встал, взял Демуру за локоть, подвел к окну и прочитал небольшую лекцию:

– Как известно, старые сотрудники обычно поддерживают между собой очень тесные и неформальные отношения, но по мере роста бизнеса и прихода в компанию новых людей – выстраиваются и новые уровни, а бывшие партнеры по команде не всегда готовы ни к изменению статуса коллег, ни к соблюдению дистанции. Энтропия растет, сохранить между партнерами те же отношения, что и в период создания компании, как правило, невозможно.

– Да что ты говоришь! – высвободился Демура, – Это твои люди, и они сидят тут с тобой совершенно без средств, поскольку надеются, что мы переменим обстановку. Они вот попросили меня выяснить хоть что-то, поговорить с тобой!

– Ага, стало быть, ты – представитель! – вдруг рассвирепел Леник, – Ты решил организовать профсоюзный комитет?

– Причем тут?.. – нахмурился Демура.

– Так вот! Никакого профсоюза я не потерплю. А если ты считаешь иначе…

Тогда Демура вышел из закутка, потом достиг двери на лестницу, дальше стал спускаться.

– Коль! Коль! Но ведь имущество-то я перевез! Твое ведь будет дело! – Анпилогов бежал вслед за сотрудником, но настичь легконого Демуру на лестнице уже не удалось – и Леник, запыхавшись, стоял у двери, возле которой тогда еще не было никакого поста охраны, и глядел, как Демура уходит.

Он шел, не оглядываясь по осаженной желтеющими липами улице, шел очень легко. Было тепло, хотя лето подходило к концу. Демура приспустил пиджак с плеч, но не вынимал руки из рукавов, да так и бежал, откинувшись, высвобождаясь из горбатившего его пиджака, выдвинувшись вперед к позднему, почти осеннему солнцу.

47

Свой загородный дом, который начали строить, как только в Барокамере появился намек на то, что появятся деньги, Анпилогов воспринимал как вот эту самую изрытую глину с ямами и горушками, а затем, как свой апартамент под крышей – и больше не воспринимал никак.

Поэтому и задумал свой Бак на слиянии речек. Там он себе отвел хороший люкс с камином и большим овальным столом в гостиной, куда можно было зазвать важных для него в данный момент людей. К люксу неплохо относилась и Майка Городошница – да много ли им надо, в сущности?

Но в загородном обиталище, в конце концов, образовался еще и участок (когда ямы зарыли, а горушки заровняли). На участке Леник велел врыть стол под яблоней – это было обязательное условие – и в более-менее приличную погоду, под вечер, он отправлялся туда есть. Он сидел с большой глубокой тарелкой или скорее фаянсовой миской густого супу, куда еще и наламывал хлеба, нагребал суп в объемистую ложку, некоторое время держал ее перед собой, потом рывком отправлял в рот и долго не вынимал.

При этом никакого второго или там десерта он себе не требовал.

Однажды, сидя за эти столом… Под вечер это было или днем? Нет, скорее днем – потому что птицы рано ложатся спать и куда-то деваются – на яблоне завозилась какая-то кучка жирных ворон. И одна жирная ворона с серым выступающим брюхом, с короткими лапами и набольшими крыльями – именно такой, карикатурной, он ее видел – видимо, поссорилась со своей группой и то ли свалилась, то ли слетела на нижнюю ветку… и тут в большую глубокую миску с густым супом Леника потекла сверху тонкой струйкой желтоватая жидкость.

– Пописала, гадина! И разве можно теперь есть этот суп? Эх, жалко как… Анпилогов поднял голову, посмотрел на ворону, а ворона опустила свою безшейную голову, приблизила клюв к когтистой ноге, словно вычищая там что-то, и боком, черным глазом, посмотрела на Анпилогова. Тогда он увидел, что писает она глазом.

«Что же это снова такое, – ощутил в себе Анпилогов, – опять, что ли приснилось?»

48

– Пойти – не пойти, – думал Леник, – В конце концов, как начальник лаборатории, я вполне могу сходить, поговорить, выяснить. Уже сколько времени прошло… С другой стороны – разумнее было послать к Демуре кого-нибудь, скажем, Пня – как, вроде бы, приятеля. Или Майку Городошницу, как бывший профсоюз.

Но Анпилогову казалось, что пойти должен он сам. Он не стал бы себе признаваться, что слишком многие мысли, за которые потом получала премию лаборатория, да иной раз и все КБ, и гладили по головке на коллегии – подсказывал Демура, но уж ощущать сигналы, которые шли из анпилоговского «живота» он мог великолепно. Он отгадывал даже зарождение мысли начальника и следовал ей. А уж с того момента, как они завели Барокамеру, демурин опыт и изобретательность были просто необходимы… Хотя… С этой новой сборкой и продажами, куда лучше справлялись Пень и Майка. Но вот иное… То, что сидело у Леника в загашнике, то, на что он бесконечно рассчитывал, на что делал основную ставку – здесь без Демуры было не обойтись. Правда, Анпилогов, совершенно самостоятельно кое-что уже сделал. Но этого было мало. Так мало…

От метро было недалеко, в свое время Леник выбил Демуре неплохую квартирку. Наконец, Анпилогов вышел на поверхность и зажмурился. Вроде, входил на станцию в центре, небо было серым, а здесь – солнце.

От прячущегося за бетонным парапетом спуска в метро начинался широкий проспект, который лежал серой рекой, вздыбленной нечастыми бурунами автомобильных крыш. Река плыла среди высоких берегов – срезанных для ее русла холмов, а на холмах поставили белые башни сот-новостроек десятилетней давности. Эти дома были с виду получше тех, где жила Веруня, но внутри, насколько представлял себе Анпилогов, эти коробки тоже были разграничены на крохотные отсеки, заполненные либо унифицированным магазинным товаром, либо свезенным из бывших здесь не так давно деревень родительским скарбом.

Анпилогов углубился в проспект. Дома стояли далеко друг от друга, и нужный ему номер оказался в отдалении. По склону, поросшему густой, уже начавшей колоситься травой, шла пологая тропинка, медленно и постепенно поднимавшаяся к жилым кварталам. Леник с удовольствием прошел по ней, а наверху увидел такие же густые заросшие газоны. Здесь уже было жарко, поток воздуха над рекой проспекта сюда не добирался. По газону ходил голый по пояс парень с косой, и трава, отдавая острый, обезжиренный запах, ложилась у его ног. С проспекта внизу доносился гул, но здесь он казался томным пчелиным гудением. А, может, и впрямь летали пчелы?

Анпилогов пошел в этом бесплотном запахе, среди стоячих и лежачих уже трав, подремывающих на лавках мамаш рядом со своими коляcками и сонно бредущих пожилых женщин с сумками-тележками, катившимися за ними, словно верные псы.

Леник чувствовал, что вспотела спина, но лоб его оставался сухим и ясным.

На том доме, который он искал, оказалась табличка с номером, в подъезде слегка пахло картофельным погребом, но лишь слегка. Выщербленные плитки на полу недавно мыли. Анпилогов нашел нужную дверь с одним простеньким замком и позвонил.

– Он не хочет работать в этой вашей артели! – сказала мать Демуры.

– Почему? И с какой стати – артель? Мы просто организовали хозрасчетную лабораторию на арендованной площади…

– Ну не знаю я… – мать Демуры – Серафима сжала бледные, словно слепленные из бумаги губы и чуть склонила набок голову.

Вокруг ее, словно такого же бумажного лица, лежали серебряные, мягкие, так же, как и у сына, вьющиеся волосы, скрепленные на затылке приколками – металлическими скрепками с дважды загнутыми на концах крючками. Одна из сторон приколки была обмотана разноцветной блестящей пленкой – малиновой или желтой. Анпилогов увидел эти штуки в ее седых волосах, когда она повернулась к двухконфорочной плите, чтобы поставить чайник, и подумал, что видел такие же скрепки для волос на косах девочек еще в детстве и удивился: «Неужели такие еще делают?».

Видимо, это было то самое жаркое летнее пространство с гудением то ли машин, то ли пчел, со стоящими и лежащими травами, когда делали разновременное, но многое уже обрывалось…

Мать Коли Демуры – Серафима Демура, решила напоить его бывшего начальника чаем, и принялась делать бутерброды с маргарином. Она достала из очень чистенькой хлебницы, со слегка отбитой с краю, но тщательно замазанной масленой краской эмалировкой, початый батон, сходила к ящику старого фанерного (под дерево) буфета за ножом, вернулась, положила хлеб на отскобленную дощечку и стала аккуратно резать, каждый раз прмериваясь, чтобы получились ломти равной величины. Потом она долго и гладко намазывала маргарин. Потом споласкивала заварочный чайник горячей водой, что-то шептала бумажными губами, видимо, прикидывая, сколько чая выбрать из жестяной темно-синей с золотистым узором коробки, потом заливала чай крутым кипятком, укрывала чайник полотенцем и придерживала кистью с коротко остриженными, потрескавшимися возле ногтей пальцами.

Анпилогову не казалось в этот момент, что необходимо спешить, бежать на свою арендованную площадь и производить хозрасчетную деятельность.

Он опять вспоминал, как Демура называл свою мать: «Кропотливая Серафима».

– А где он сам-то? – спросил Леник, кладя в рот край бутерброда.

– Чего-то метнулся… поехал вдруг в Питер. Там – мой брат, его дядька. Я думаю, Коля поехал поговорить.

– Ну, хорошо, Коля отправился советоваться… Но что может его дядька… Пожилой человек. Серафима Юрьевна, понимаете, сейчас будет все так ломаться, как вам и не снилось. Все эти КБ и НИИ повалятся, денег никаких не дадут. Где бы он ни пригрелся, вы будете жить впроголодь. Я сам не знаю, как я стану выбираться, но я выберусь.

– Да, Коля мне гуторил, что вы что-то такое хотите покупать у островных людей, потом, словно муравьи какие затаскивать сюда и скручивать, а дальше торговать, как своим.

– Ха!.. Ой, бутерброд соленый! Серафима Юрьевна! В общих чертах вы, конечно, правы. Раньше мы «сворачивали», вроде бы, из своего. Хотя это – весьма спорный вопрос. Но весь мир-то жил не так! Свое – кончилось. Все вышло! Теперь, знай – крутись!

– Ты и рад крутится! – Серафима засмеялась, показывая ровный ряд сероватых зубных протезов, – А ты, Леник – цыган!

Слово «цыган» Серафима произнесла с ударением на первом слоге, и Анпилогов узнал это раннее слово. Да, именно так ему и кричали с соседнего двора, когда он забирался на глинобитную ограду и смотрел в чужую жизнь.

Видимо, Серафима как раз и жила в тех чужих дворах, откуда так пахло яичницей!

– Давайте так, – сказал Анпилогов. – Я очень надеюсь, что Коля вернется из Питера, подумает и придет ко мне. Мне не кажется, что он так уж привержен идеям Нифонтова и Петруничева, и что его с детства учили, что все люди одинаковы и что все необходимо делить поровну.

– Не поровну, а по справедливости, – поджала губы Сима и положила свой слегка откушенный бутерброд. – Не будет тут справедливости. Вы сейчас так все поразрежете, что делающему человеку не достанется ничего. А ничего справедливого ты, цыган, не придумаешь.

– Так что, значит, по-вашему, справедливо, Серафима Юрьевна? – со смешком отмахнувшись от этого «цыган», спросил Анпилогов.

– Справедливо – это когда делаешь, делаешь и делаешь. Знаете, как мне говорила моя еще бабка? Сделай, Симочка, и не думай. Сделай и не думай. А я вот картошечки намыла, сложила в сухой корзинке на холодку, на сквознячке.

– Нет, Серафима Юрьевнва. Я так и не понял, что, на ваш взгляд, предполагает теперь делать Николай. Передайте ему, что я дальше намерен собирать и тестировать системы – пусть на основе импортных комплектующих – которые хоть в какой-то мере позволят заменить утерянные нами технологии. Ну, не важно, как я сказал… Которые поправят нашу жизнь. Ну, а вам, Демуре, Уле – если у них что-то сложится – я постараюсь обеспечить нормальный уровень. И вот – он поглядел вокруг – жилье попросторнее.

– Не нужно ему этой беспутной девки, – Серафима снова отложила бутерброд, хотя и с удовольствием облизнула губы. – Может, дядька пристроит Колю где-нибудь возле себя. Он там, в Питере, работает на нормальном заводе. Как-нибудь жизнь подуспокоится, мы перетерпим.

Анпилогов вышел из прохладного подъезда в жару, но бумажный лик Серафимы так и стоял у него перед глазами. Он прекрасно понимал ее, она никак не могла сделать скачок. Он медленно мазала клейкую массу гладким плоским ножом, и текла в своем сознании дальше, меняясь едва заметно.

49

Барокамера

И, что было очень похоже на давнишний приход Демуры – Анпилогова посетил Пень. Вернее, как нынче принято стало говорить: Павел Петрович Панов.

Он устроился поодаль Анпилогова на мягком кожаном диване под экзотическим растением, закурил.

Леник, сидя за своим гигантским полукруглым письменным столом, постукивал толстым пальцем по красной полированной поверхности и думал, что Пень не следует указаниям Майки Городошницы, не посещает штатного косметолога, да и у парикмахера был недели три назад, не меньше. Костюм, правда, у сотрудника Панова, вполне соответствовал заданным стандартам, но Павел Петрович не умел носить его так, чтобы в течение дня он не превращался в подобие измятой спецодежды.

– Леник, – начал нынешний Панов (Анпилогов шмыгнул носом, но смолчал, была же договоренность не обращаться уменьшительными именами друг к другу даже наедине) – Так вот, Леник. Наши люди недовольны. И мощно. Ты набрал целый отдел рекрутов из артеллерийского училища, ты решил приобрести Институт практической гляциологии. К чему это, Леник?

– А ты так полагаешь, сотрудник Панов?

– Еще, говорят, ты купил участок земли на слиянии рек, более дорогого места и представить себе трудно, и собираешься строить там что-то: пансионат, клуб, поместье… Это так?

– Павел Петрович, я же просил, чтобы подчиненные, кому нужно по личным вопросам, являлись ко мне в определенные часы. И записывались у Майи. У меня, как тебе известно, шестидневная рабочая неделя, и один из своих рабочих дней я выделяю для бесед с сотрудниками.

– Ну да, тут ты мастер. Это ж надо, у каждого молодого специалиста выспросить, какие у него отношения с родителями, с друзьями, с девочками… И не отрывает ли его все это от основной работы. Прям, еженедельный отчет о ежедневных и ежечасных продвижениях. Как в старые добрые времена, б-ббб..!

– Вот чего не терплю, так это искусственно вызванных конфликтных ситуаций, а также крепких выражений в рабочем помещении. Еще одно слово, Павел…

– И ты меня, б…бутерброд соленый, просто выставишь за дверь?

И Анпилогов вдруг рассмеялся. Он никак не ожидал сейчас этого старого слова, этого призрака времени и звука.

– Ну, Пень! – вырвалось у Леника. – Вот построю на слиянии рек свой пансионат-поместье – под названием Бак, там мы с тобой и посидим, поговорим. Задуман неплохой винный погреб.

– Бак? А, ну мы же – в автономном плавании. Там, на баке… Слушай, а почему именно департаменту специальных проектов, в который ты набрал ребят из инженерного отделения артиллерийскго училища, выделили квартиры в 4-ом подъезде нашего дома в Каратаево? У тебя что, в других подразделениях нет очередников? Между прочим, Ульяна Владимировна до сих пор живет с родителями, а при ее служебном положении…

– А при ее служебном положении она могла бы и прикупить себе апартаменты, – снова начал раздражаться Леник, имя Ульяны подействовало на него, словно красная тряпка. – Да еще и при наличии у нее любезного друга из Минналогов и сборов, так их!..

– А ты, Леник, в выделенные часы обсуждаешь не только личные планы молодежи, но и интересуешься финтами своих людей?

– Не юродствуй, Паша, это знают все. И неплохо бы, кстати, чтобы эта дама посодействовала нам в получении заказа от вышеуказанного ведомства. А то ведь, открытый конкурс, это, конечно…

– Как же, отдать заказ в твои руки, чтобы ты там насочинял. Нет уж, Леник, эта дама знает, чего ты стоишь.

Анпилогов вспылил.

– Чего я стою, знаю только я и мой банк! А то, что вышло несколько неудачных проектов, так у кого их не было? Вся эта байда, которая вслед за мной повыскакивала из «ка-бе – нии» и посоздавала юрлиц, она что же не ошибалась никогда? Качели! Все – качели! И, – Леник сморщился, – тараканьи бега. Вот, истинно так.

– А Гохран? Что ты там хранишь, скупой рыцарь?

– Еще и Гохран! – Леник крякнул и замотал большой головой, покрытой седым ежиком волос. – Мой Гохран тоже требует денег?

– Требует! И немалых! Во-первых, помещение, во-вторых, электроэнергия… Дежурный там, в конце-концов.

– А странное дело, Павел Петрович, раньше ты столько слов сразу и не говорил. А тут – разговорился. Видимо, четвертый подъезд тебя испортил!