Текст книги "Листьев медь (сборник)"

Глава 9
Луковая гора

В квартире Марика не происходило ничего. То есть настолько ничего не происходило, что Катя погружалась в полную пустоту. Первое ощущение оторванности и свободы прошло. Марик буквально все время проводил между мониторов: общественного, зрительского и учебного. Зрительский монитор твердил учебные программы: «Шахматная школа», «Занимательная математика», «Литература и жизнь». Общественный, как всегда, читал нотации….

Сова не умела просто сидеть и отвлеченно думать о чем-то, как это прекрасно умел Марик. Тогда она начала вспоминать, перебирать все подробности жизни этого года, потому что более ранние, совсем детские воспоминания у нее как-то стерлись, да она никогда и не придавала им ровно никакого значения. Так она вспомнила луковую гору, и все разговоры, с ней связанные.

Бытовая практика тогда проходила в хранилище Северного района. Ребята очень надеялись, что их пошлют на фрукты. Предвыпускную группу, например, в прошлый раз отправили перебирать клубнику, но, по дошедшим сведениям, полгруппы потом отравилось консервационными добавками, которые впрыскивали в ягоды, поэтому клубника, подумали все – это вряд ли… Вот если хотя бы виноград. Но 2-ю выпускную вели и вели. Сначала прошли колбасный отсек, потом зал битой птицы, дальше – хозяйственные мелочи, потом еще что-то, пересекли помещение для снегования капусты, где Варакуша нашел в углу гору прошлогоднего снега с кусками слежавшихся льдистых комков и принялся разбивать их каблуками. Он отчаянно долбил их, прыгал, очень радовался, когда комок рассыпался на мелкие куски и злился, когда попадалась совершенно промерзшая твердая льдина.

Завели их, наконец, в большой бетонный отсек с неприятным острым запахом, где посередине обитала рыжая разваливающаяся луковая гора, и приказали сесть на перевернутые корзины вокруг горы и перебирать лук, отделяя гнилой и мокрый от сухого. Сначала перекидывались луковицами и пытались попасть в круглых, словно шарики, серых котят, которые в больших количествах бегали по отсеку, потом поняли, что норма довольно большая и пока не закончат, их отсюда не выпустят, и занялись делом, лениво переговариваясь. Чтобы не скучать, попросили Женку почитать что-нибудь, и он начал было: «Заложница судьбы, заложница игры, летящая по нити…», но Лисина тут же заявила, что это «не для детей, то есть не для нас… то есть не для прямых кристалльщиков…. То есть это отвлекает и засоряет…», и скосила глаза в правый верхний угол помещения, где по правилам общественной безопасности обычно укрепляли подслушивающий контрольщик. А Паша Нерсисян твердо заключил: «Не соответствует нормам правил поведения в публичных местах. И вообще ты, Женька распустился, и если бы не твои заслуженные родители, гнали бы тебя из лиготехникума почем зря».

– А причем здесь родители? – вдруг вступил Марик, – Нас берут в учебные заведения в соответствии с нашими способностями и выбранном нами пути.

– То-то ты норовишь языками и историей заниматься, и вовсе в лиготехники не метишь, – съязвила Лисина, – Ты даже на дополнительные занятия по матанализу ходить отказался – как ты мог! Ведь тебе оказали доверие, пригласили.

Это было серьезное обвинение, и Марик отвернулся и обиженно уставился в стену. Глаза его при этом словно остекленели, теплый замшевый серый оттенок пропал, а возникли в глубине холодные голубоватые стекляшки. Так бывает весной в водоемах, которые промерзают насквозь, потом слегка оттаивают, и появляется вода. Но стоит упасть в водоем лучу солнца, лед внутри начинает отсвечивать и темная рябь воды сверху совершенно пропадает.

– Я не виноват, – серьезно, со слезами в голосе сказал Марик, – ребятам тут же надоело придуриваться, работая на возможный подслушивающий контрольщик, и они замерли, глядя на товарища. Паша не поленился, встал, добрался до угла и внимательно осмотрел поверхность бетона. Никаких техногенных присутствий там видно не было, и он вернулся на место.

– Я не виноват, продолжил Марик, – меня дед всегда учил вдумываться в суть происходящего, внимательно следить за событиями, не принимать на веру, но быть верным принципам человеческого общения.

– Дед у тебя этот… – подозрительно вставил Варакуша. – Он, наверное, хороший был человек, но какой-то не наш.

– Почему «был»? – тихо сказал Марик. – Я не слышал, чтобы он умер. Он как бы… ушел.

– Здорово. Вот всегда ты так про него говоришь. Куда он мог уйти? За Глобальный сетевой экран? А что там делать? Техника там хреновая, наука не развивается почти, только вот колбаса получше нашей, но, говорят, и у нас такая будет, все к тому идет. Да еще и повкуснее!

– Не-а! Там тряпочки всякие! Косметика! – протянули вместе девочки. – А Зинаида добавила, – И пластические операции делают. Для красоты.

– Глобальный сетевой экран – понятно, – сказал на это все Строгий Юноша. – Дед Леонидыч говорил мне… – Марик слегка смешался. – Ну, рассказывал, как сказку. Что разные там люди… Даже не люди, а целые построения из людей, городов, заводов, рек, книжек, картин… Подождите: разных культур…. цивилизаций. Они живут, как на слоеном пироге – каждый на своем блине, на свой поверхности. А различаются эти поверхности временем, в них текущем, стоящем, существующим… Можно сказать по-разному. Так вот этот пирог можно протыкать – словно шилом или шампуром, и тогда в нем между слоям возникают тоннели, дырки, переходы. Как-то он еще их называл.

– И ты хочешь нас уверить, – начал было Женька, – Строжайший ты наш Вьюнош..

Но докончил Варакуша, причем уже совсем не шутливо, а совершенно серьезно, даже напугано, слегка вытаращив глаза:

– …что твой Леонидыч просто так и перешел по проколотому тоннелю на другую… другой…

– Блин!!! – завопили Катя с Лисиной и захохотали, а Марик тут же надулся, встал, скинул с колен луковую шелуху и ушел в соседнее помещение, задвинув за собой тяжелую железную дверь.

Катя еще некоторое время похохотала со всеми, но потом побежала посмотреть, что там с разобидевшимся Вьюношем.

Марик стоял недалеко от двери и задумчиво, но с удовольствием грыз хвостик зеленого лука. А вокруг него, в несколько рядов, поднимаясь до бетонного потолка стояли ряды решетчатых контейнеров с золотистым пахучим овощем. Сложенные с помощью шарнирных блоков такие же контейнеры лежали по углам помещения, а прямо рядом с Мариком оказался решетчатый ящик с некачественным товаром. Лук пророс, выставив немного бледные, но зеленые и наглые ножики в окружающий мир и покрыв нежным свободным цветом всю поверхность.

Ох, эти контейнеры. Все же – как похоже!

Но воспоминания не надолго отвлекали Сову. Ей было тяжело. Особенно ночами.

Глава 10
Твой друг ЧЯ

Так однажды Катя сидела на своей кушетке, раскачиваясь из стороны в сторону, и стонала. Посреди того, что здесь они называли ночью, она вдруг проснулась и принялась скидывать с себя все – одеяло, футболку, стаскивать и комкать простыню. Потом бессильно прислонилась к стене. Ей казалось, что все, буквально все на постели колет ее, рассыпается при прикосновении, как в детстве, когда она по глупости грызла в кровати печенье или сухарь. И сейчас чудилось, что все это колет, прилипает, сыплется всюду, словно белье состоит из множества песчинок, даже слегка поскрипывающих, когда нажимаешь на них телом. Отвращение к покрытому песчинками белью, какая-то пресность, пустота внутри, которая возникала в ней и раньше в результате долгого бездействия, ровного течения жизни, и заставили ее ныть, раскачиваясь из стороны в сторону.

Это же вновь заставило подойти к дверной панели и повторить заученные с прошлого раза движения. Разбитый контейнер лежал в кармане ее рабочего халатика, висевшего на вешалке у «двери». Катя взяла его, как смогла, прикрутила крышку и принялась стучать им по двери. Крышка вновь отлетела, порошок понесся по воздуху, панель повалилась вперед.

Перемещаясь в лифте, в вагонетках, прыгая по ступеням и перескакивая через ребра (причем аналога этому движению Сова в себе не нашла и назвала «ребристым скачем» – именно не скачком, а скачем) – она преодолевала огромные, судя по ее ощущениям, пространства. И, уже устав от однообразности перемещений, Катя обратила внимание на некое изменение цвета вокруг. Изменение было едва заметным, но сам воздух (или чем им тут давали дышать) несколько потеплел и погустел, словно она приближалась к жилью.

Открылось же все сразу. Огромное, уходящее вниз пропастью и вверх трубою пространство, ограниченное ребристыми и щелистыми стенами. Пристально вглядевшись, Катя поняла, что щели эти населены. Там угадывалось движение, возникали непривычные формы, неясные фигуры, отдаленно напоминающие человеческие. Фигуры лениво двигались, и Катя подумала, что они выстаиваются до срыва, так же как и она. Срыв тоже был, в некоторых щелях-нишах она заметила искривленные в крике рты, воздетые руки, бьющие в стену ноги. Глубокий провал, в который она стремительно падала, словно Алиса, вызывал тошноту.

Появилось еще одно видение – цветы в вазах. У Совы возникло твердое убеждение, что, пролетев вниз достаточно, она увидала Мэри Снаут – соу-звездочку, что выпала одной из первых и наделала столько шуму. Она словно бы росла из ребристого постамента, картинно подняв руки. Перед Совой мелькнуло ее белое лицо и знаменитые серебристые косы, обвернутые вокруг головы, словно нимб. Катя довольно быстро пролетела мимо нее, и в памяти осталось только спущенная с желтовато-белого, хрупкого, с выступающей ключичной косточкой бретелька, да то, что кисти картинно развернутых рук, бессильно повисли, словно подвявшие лепестки срезанного и поставленного в воду растения. Именно эта поза вызвала у Кати ощущение заботливо подрезаемого снизу цветка, у которого хоть и меняют воду, но все равно… И таких «цветов» Катя заметила довольно много. Но она ничего не знала об этих красивых людях… Стены здесь были буквально покрыты «вазонами», словно это была оранжерея или… как с ужасом подумала Катя – кладбище существ разных миров?

Сова уже тяжело дышала, она уже физически не могла стоять в своем четвертьвагоне и смотреть на это. Совершенно непредвиденно в стене провала возникло новое скопление ступеней. Катерина рванулась наружу и понеслась большими скачками, спотыкаясь о ребра, падая на грани, словно героиня вестерна, перелетая с крыши одного вагона на другой и ощущая вибрацию и стук колес поезда. Сове казалось, что колени ударяют ее в подбородок, зубы стучали, но она неслась от одного страшного места к еще более, быть может, страшному, среди черных дымящихся стен и уступов. Но постепенно Катя начала ощущать некое сопротивление пространства. Ступеньки подкидывали и подталкивали ее, ребра били все больнее и больнее. Потом она ощутила удар током, подобный удару на ступеньке в троллейбусе, но куда более мощный.

И Сова начала падать. Она падала, падала, падала. Потом увидала себя словно бы сверху – лежащей на спине в огромном темном зале.

В этой темноте она разглядела перед собой светящиеся значки, напоминающие команды на лигомониторе. И поняла даже, что команды эти обозначают не привычное: «создать, открыть, закрыть, сохранить как, параметры страницы»… А – «поспи, приди в себя, улыбнись, скажи: а-а-а, поговори со мной…»

Катя с трудом соображала, но уже начала приходить в себя. И потому, совершенно ничего не осознавая, словно во сне, задала вопрос:

– Это ты со мной говорил?

– Это я с тобой говорил, – прозвучало, словно эхо, – перед ее глазами в темном воздухе высветились буквы: «Я… Я… Я…»

– Ты же без голоса? – не выдержала Катя.

– Я обретаю голос, – и тут уже что-то запрятанное, глубоко зашитое и связанное с этим голосом, пробудилось в ней.

– И ты его, этот голос, откуда берешь?

– Из тебя. Ты думаешь его.

– Но он же не мой – и не твой. Я, вроде, и знаю чей. Только вспоминать не могу. Устала очень.

Сова постепенно начала осознавать, где находится. Это был огромный черный параллелепипед. Болотистый, как все эти…с ребрами. Дымящийся, слегка пульсирующий, непроницаемый и не отсвечивающий ничем. Она назвала про себя это сущее – черный ящик.

И тут же в пространстве перед глазами возникла еще буква: «Ч… Ч… Ч…»

Катя с трудом поднялась и пошла по стене, вытянув руки, ощущая ту же упругую и жидковатую поверхность, ту же пленку и едва уловимые колебания за ней. Она шла зажмурившись, почти ослепнув от темноты стен и полной тишины пространства. «Мне воздуха не видно, мне воздуха не видно» стучало в ушах, и плотная тишина слегка сжимала горло, словно кто-то беззлобно, скорее всего, лаская, а не желая сделать неприятно, положил на шею мягкую, но тяжелую руку.

Катя непроизвольно дернула головой и… рука исчезла. Идя по стене дальше и вжимая ладони в ее поверхность, постепенно Катя начала, словно бы, получать ответы изнутри. Стена то поддавалась нажиму, вовлекая, втягивая ладонь в себя, то слегка выталкивая, как бы выдувая воздух через щелку в мягких и нежных губах.

Ощущения завораживали и в то же время вызывали глубокое беспокойство. Сова постаралась не держаться за стену, но тут же начала спотыкаться, спотыкаться – и села. Но, опустившись, она почувствовала подобное же обнаженными ступнями. Голый низ параллелепипеда словно бы играл с ее стопой, то теплея, то холодея, то втягивая, то приотпуская ее. В какой-то момент ей даже почудилось, что нечто обволокло каждый ее палец, словно теплый воск, но не налипая, а ребристо покалывая каждую клетку кожи. От этого обволакивания Сова не почувствовала боли, а лишь некий острый интерес, некое притяжение к цели, она даже сдвинулась и притянула себя к ступням, обхватив коленки руками и крепко прижав живот бедрами. Но тут же острое чувство противления, отбрыкивания, подобно тому, что она испытала на крыше, услыхав женский голос и увидев продавленный брезент, возникло в ней.

И Катя даже собралась с силами и подняла, было, руки, чтобы выдохнуть и крикнуть: «О-о-аа-ыы-х!..», но тут же замерла, решив, что, пожалуй, что слишком устала, и у нее появились галлюцинации ощущений. Ибо пол – или скорее дно ящика – казался уже совершенно гладким, прохладным и абсолютно твердым. Да и стены высились по сторонам, подобно уходящим к потолку (или крышке) монолитам. Катя опустила руки и решилась все же на прямой вопрос:

– Вы – кто?

– А ты как думаешь? Кто, кто, кто… – вновь ответило странно знакомое эхо.

– Если уж ты хочешь знать, что я думаю… Вы – ты злиться станешь? – вы – большие ящики. Нет, нет… Вы не только ящики, вы – додекаэдры, пирамиды, экосаэдры и обелиски. Ребра, грани, гранники… Вы – многогранники. То есть – что я? Вы – кто-то – в этих многогранниках.

– Нет, моя Умница. Это сначала ты была права. Мы – это и есть. Многогранники. И ты же еще лучше сказала. Мы – гранники.

– Что? Разумные гранники?

– Да… – эхо в голове помолчало, словно взяв минуту на размышление. – Да, мы – разум. Мы – гранники.

– А как тебя зовут?

– Знаешь ведь… Знаешь… Знаешь…

И снова засветились буквы: ЧЯ… ЧЯ… ЧЯ…

– Ча-ща – пишется с буквой «а», – вырвалось у Кати.

– Стыдно, – взвыл знакомый голос, – Стыдно… – пол снова запульсировал, и это было похоже на слегка дрожащий от смеха живот, – и все же, я – ЧЯ-я-а-а…

– Ох, устала… Нет-нет, спрошу все-таки. Зачем мы вам?

– Вы – округлы и красивы. Вы – изменчивы. Мы любуемся вами. Мы – говорим через вас.

Катя поднялась во весь рост, ей не понравилось это заявление. Особенно: «Вы округлы и красивы» – у нее вновь возникла мысль о срезанных цветах и о том, что их с Мариком еще немного покультивируют, а потом тоже срежут и поставят в вазу. И она решилась:

– Так чего же вы хотите, в конце концов?

– Хотим стать собой… Хотим стать округлыми.

Так уж прямо спрашивать, наверное, не стоило, потому что пол вдруг заходил ходуном, но не мелко и вкрадчиво, как только что, а резкими толчками, повторяющимися через равные промежутки времени, стена разверзлась, возникли высокие ступени, и Катя понеслась по ним, сама не желая этого, и не зная – куда…

Глава 11
Апории Зенона

Невесть каким образом, Катя добралась до их с Мариком ниши и порушила дверь. Марик сидел между корпами, на поверхности которых было сразу несколько изображений. Ахиллес догонял черепаху, две толпы на стадионе грозно смыкались, летела куда-то древнекитайская стрела. Дверь упала бесшумно, шаги по поверхности корпов тоже были бесшумны, но Марик почувствовал катино возвращение и обернулся. Он попытался встать, но рухнул обратно. Белки глаз у него были красные – сосуды полопались от напряжения, лицо уже не казалось таким гладким как прежде, и на ум уж никак не могла прийти натянутая перчатка. Поры расширились, лицо стало рыхлым и влажным, слипшиеся волосы падали на лоб.

– Катенька, ты? – сказал он едва слышно, и так, будто Сова только сбегала за хлебом и вернулась, – Да, ты… Теплом повеяло…

– Чем тут может повеять? – в сердцах бросила Катя, – Тут же все закупорено, как… – и посмотрела на Марика, – Эх, юноша, да ты у меня разболелся. Стой, я вот тебе, расскажу, может, и полегче станет!

Сова пробежала расстояние до кресла, пристроилась на жестком прямоугольном подлокотнике и передала все, что слышала от ЧЯ. Только про бдение стен и дна ящика она говорить не стала. А, скорее, и не было того?

Марик слушал очень внимательно. Уже после первых слов о гранниках, глаза его заблестели, лицо высохло и обострилось.

– Да, да, так! Так! Примерно это я и предполагал. Разумное сообщество стереометрических фигур.

Строгие, покрытые полировкой корпы, как стражники стояли по стенкам, мерцая экранами.

Марик принялся стучать по клавиатуре, вводя только что пришедшие на ум запросы, мог бы воспользоваться и голосом, но написать было легче. Он просил у общественного корпа перейти на передачу «Занимательная математика». Через некоторое время на поверхности корпа возникла заставка, а потом появился портрет Галилео Галилея. Портрет вдруг ожил, приобрел мимику, и Галилей вкрадчиво спросил, схематично, не в так словам, двигая губами:

– Мышление стало логичным и прямым? Ты задаешь вопросы о фигурах? Ну конечно, и в вашем извилистом мозге есть наша простота…

– То есть вы хотите сказать, – мрачно констатировал Марик, – что мы недалеко от вас ушли?

Галилей ответил ему хорошо поставленным голосом диктора, не меняя его равнодушно-назидательного тона.

– Нет, скорее обратное. Вы собираетесь к нам прийти. Вы еще в самом начале, но уже на пути к нам. Крупнопанельные здания, мебель, контейнеры для товаров и для отходов, мусора, гигантские автоматизированные склады и гаражи, одежда, напоминающая пакеты, дети в конвертах, вагоны метро, коробки спичек и параллелепипеды книг и кассет, полки, полки, лифты. Кубические арбузы и помидоры, пирамидальные яйца, чтобы удобнее было хранить… Нули-единицы, нули-единицы… Они прошивают любые сведения, Из них набирают любое – и систему финансового анализа банка и мелодию колыбельной песни. Никогда не догонит Ахиллес черепаху, ведь сначала ему нужно найти точку, из которой она начала движение.

Галилей уже не просто смотрел с экрана, а вырастал из корпа, выдвигаясь в центр комнаты. Его обведенные кругами усталости, скошенные в угол глаза, привораживали, заставляли всматриваться, перенимать на себя их меланхолическое выражение.

– Профессор Болонского университета Бонавентура Кавальери построил упрощенную разновидность вычисления бесконечно малых еще подчиняясь схоластическим представлениям: точка порождает при движении линию, а линия – плоскость. И монах Григорий де Сен-Винцент шел теми же путями, раздумывая о бесконечности, делимости и неделимости. С помощью своих рассуждений об актуальной бесконечности он уверовал, что вычислил именно то место, где Ахиллес догонит черепаху. Не совсем понятную теорию флюксий предложил Исаак Ньютон. Маленькие нолики, которые он ввел для обозначения неких величин, он так и не смог объяснить современникам. Были ли они нулями? Или бесконечно малыми? Или это конечные числа? И только позже Жан Поль Даламбер ввел понятие предела.

И как заклинание он произнес: «Число „а“ называется пределом бесконечной числовой последовательности, если номер „н“ такой, что а „н-ное“ минус „а“ по модулю меньше, меньше, меньше… любого бесконечно малого эпсилон, эпсилон…»

Потом вместо Галилея возникло изображение окружности и быстро-быстро, словно размножаясь делением, принялись вписываться в него треугольники, пятиугольники, семи—, двенадцатиугольники… И вот они уже до того доделились, что вписанный многоугольник почти слился с окружностью, а голос диктора все повторял свое: «сколь угодно малое эпсилон, эпсилон, эпсилон…»

– Но корень зла таится глубже, – уже гремел голос, – Интеграл и дискретная сумма. Приближенные численные методов исследования любых процессов. Нули и единицы… Дискретная техника.

После этих слов экран общественного корпа мигнул, и появилось название новой учебной передачи: «Образ Коробочки в произведении Н.В. Гоголя „Мертвые души“».

Катя недоуменно уставилась на общественный корп. Она, по правде говоря, очень ждала, когда закончатся рассуждения псевдо-Галилея, чтобы поговорить с Мариком, но тот с огромным вниманием вслушивался в текст о Гоголе. А когда ведущий просил вносить свои предложения, набрал в пустой строке интерактивного запроса: «Платон Каратаев». И тут Сова не выдержала. Она подняла руки, прокричала свое обычное, подскочила к Марику и, схватив его за плечи, отчаянно затрясла:

– Нужно же что-то делать! Ты задаешь им какие-то дурацкие вопросы, ночи не спишь, не отрываешься от корпов. И только я тут бегаю, выясняю, пытаюсь как-то взаимодействовать с ними. Все же высохнут! Они уже вянут, и ты вянешь, Марик! Нужно что-то делать… Ты даже не говоришь со мной! Почему?

– Потому, – надулся Марик, брови его слегка комично надвинулись на глаза, красивый рот сжался в трубочку.

Но через некоторое время он сменил выражение лица, чуть приопустив голову и мельком, исподлобья начал кидать быстрые взгляды на Катю. Он должен был заговорить, и он заговорил:

– Это все – после… Главное. Они не отвечают на мои запросы, не желают со мной общаться. А тебя – выпускают. Поэтому именно ты должна вновь отправиться к ним и задать три вопроса. Особенно важен вопрос о шаре… О шаре…. Неужели им это в голову не приходило? Они упорно стремятся к гладкости и округлости… Что-то во всем этом находят. Я, кстати, вполне могу предположить, что именно. Природные процессы непрерывны, гладки… Чаще всего гладки. Если это не взрыв, не неожиданный переход из одного состояния в другое – некое квантование. Да нет, все вокруг нас течет, как река. Медленно меняясь. Впервые же стали моделировать физические процессы с помощью изменения электрических величин: тока, напряжения – тоже непрерывными методами. Тогда еще были аналоговые машины. Об этом все практически забыли, ведь потом пошли транзисторные схемы, а позже открыли лигокристаллы, безумно увеличившие мощность вычислительных машин. Но это уже была не аналоговость. Природным процессам подражали, но с помощью дискретных сигналов. Подумай – все сейчас в нашем мире превращено в дискретный сигнал. Цифровые технологии… Нули, единицы. Когда мама в детстве звонила домой по телефону, и я ее уговаривал: «Мам, я без тебя боюсь. Мне скучно дома. Я так хочу с тобой поиграть», она безапелляционно отвечала: «Превратись в нули и единицы и просочишься в трубку». Все, вся информация, и звук, и изображение, и документы – все ведь дискретное, цифровое…

– Ну и что же? – удивилась Катя, – Ведь удобно, люди давным-давно с этим живут. И все работает…

– Работает. Да. Но вот видишь ли, какое дело. Видимо из-за этой дискретности мы сюда и попали. Это же мир гранников. Дискретных структур. И они мучаются своей вечной… угловатостью. Стремятся к иному, к непрерывности, к красоте…

Глаза Марика вдруг вспыхнули, и лицо приобрело то самое обиженное мальчишеское изображение, что было, когда он только начинал говорить. И он бросил, обиженно, высоким голосом, вмиг утратившим теплые размышлительные нотки взрослого человека:

– Они же меня… Они меня сначала забрали. Они берут красивых людей. Они считали красивым меня. Именно меня. Ты случайно к ним попала… Ты случайно… – Прокричал он ей в лицо, но потом вдруг опустил голову, весь затрясся, из всегда правдивых влажных серых глаз покатились слезы.

– Ничего себе… – пробормотала Сова, – А я вроде бы тебя спасать бежала… Почему они меня пропускают? Понятия не имею. Вахтеры, что ли, их меня за свою признают?

Марик постарался взять себя в руки, поднял покрасневшее лицо, выставив кадычок на бледной высокой шее, и вдруг сказал:

– Да, сторожа признали тебя за свою. Словно собаки, пропускающие человека со знакомым запахом… или вообще без запаха. Ведь иногда обсыпают себя чем-то, например, табаком или идут по воде, чтобы следы не пахли.

– Табаком? Табаком? – Вскрикнула Сова. – Я же… Я же стучала об дверь контейнером с этой лигопыльцой. Я обсыпалась сама, и все вокруг себя. Вот! Вот! Эта пыль им, наверное, родная…

– Верно! – Марик вскочил и стал бегать по комнате, быстро произнося слова:

– Верно, пыль как родная. Отсюда – лигокристаллы, как родные. Корпы – как родные… Была же эта крамольная мысль у Чубарова… Произносил же, отщепенец несчастный: «Лигокристаллы не могли возникнуть в земле природным образом. Их нам подкинули». Вот, теперь вполне ясно, кто подкинул…

– Эти – Катя с сомнением посмотрела на стены, – Эти, гранники недоразвитые. Вряд ли… Может, у них какие хозяева есть.

– Может и есть, – отмахнулся Марик, – Но и с этими нужно поговорить. Нужно поговорить. Я же уже сформулировал три вопроса. Как-то их в себе нащупал. Эти три вопроса. Задай-ка им их…

– Слушай, Марик, а причем тут Платон Каратаев? – тихо спросила Катя.

– Понимаешь, – сказал слегка заплетающимся языком Строгий Юноша, – Нашел интересную штуку. Зенон был учеником Парменида. А Парменид представлял б ы т и е – как шар. Шар – это образ-схема самодостаточной, ни в чем не нуждающейся, никуда не стремящейся реальности. А таково, по Пармениду, бытие. А ведь у Толстого Платон Каратаев – тоже шар… Это однажды поразило меня. Каратаев – вовсе не обычное существо. Он ведь тоже как бы из другого мира.

– И что же даст нам этот шар? – медленно поднялась Сова.

– Ты должна задать ЧЯ три вопроса. Как три загадки сфинкса. Вернее сфинксу. Первый – «Можно ли достичь формы шара?». Пусть ответит, пусть только попробует ответить… Второй – «Кто лучше бежит к вершине – склон или лестница?» И третий, так, лично для меня: «Что было наживкой – понятно. Но где спрятан крючок?». Если он только разбирается в нашей терминологии… Но он же связан с твоими мыслями, не знаю, мне все не охватить… Пусть ответит.

Катя потрясла взлохмаченной гривой и приподнялась на локте:

– Маричек, солнышко, ты бы поспал. Такое несешь… Прости, прости меня! – Катя взяла его за плечи и усадила рядом с собой, – Ты мне скажи… Нет, ты мне скажи, не отворачивайся. Ты хочешь, чтобы я опять прошла весь вчерашний путь, залезла внутрь это ящика – о-о-ой! – ты бы знал!

Катя поежилась и обхватила себя руками. Потом пристально поглядела на Марика, на висящую с края кушетки – как-то странно, ладонью вверх – его руку, и твердо произнесла:

– Да, я пойду. Как его отсюда вызвать: просто не знаю. Значит пойду.

И она пошла. Потому что эта рука ладонью вверх очень уж напомнила ей увядающие лепестки Мэри Снаут…