Текст книги "Листьев медь (сборник)"

59

Запаска

Но все же меня сломал другой кризис. И я ведь тоже считал его внезапным. Он возник как нарыв, а потом нарыв прорвался.

Сначала мне было просто все равно. Разные программы радио и телевидения произносили весьма отличающиеся друг от друга слова – это тебе уже не единообразные корпы, а бестолковые человеческие СМИ, и я слушал вполуха. В Горчишном доме было много дел, кое-что мы затевали, Гера договорился о приличных кредитах и вложениях. Но я вообще-то знал, что в парламенте произошел раскол… Ну, ей Богу, не хочу сейчас все это поднимать. Головой я, вроде бы, прекрасно осознавал – кто и за что… Народ побесился-побесился, да и поделился на П-эшников – последователей Петруничева и Н-эшников – эти были за Нифонтова…

Но…. До того момента, когда у нас дома отключили телефон – ровно ни о чем всерьез я не задумывался. Дом властей был как раз перед моим балконом, когда-то меня это даже устраивало. Но в тот момент я пожалел, что у нас одна АТС. Хорошо, я схватился за персональную трубку – ну, бутер-итер – нет сигнала! Видимо, что-то с передатчиком. Я кинулся на улицу, пробежал с квартал, заходя в каждую телефонную будку – нет сигнала! И только возле метро нашел оживший автомат и позвонил на работу. Они, надо сказать, даже удивились. Гера заорал, что я преувеличиваю, ну, П-эшки с Н-эшками что-то не поделили, кто-то из них засел на Набережной – но дела-то тут при чем? И что я нужен срочно, хоть и выходной. Я решил вернуться, но забыл, что из дома не смогу позвонить шоферу. Полная байда. Но тут что-то мне на улице не понравилось – стало слишком пусто. И я повернул к нашей Набережной.

Сначала меня поразил блеск. Что там могло блестеть, что отражало солнце? Подошел ближе и увидал их: охранные отряды выстроились вдоль улицы, отгородившись от прохожих прозрачными щитами, которые как раз так отчаянно и бликовали. А все люди ходили именно здесь. Они гуляли! Именно гуляли и с любопытством смотрели по сторонам. Погода то!.. Просто жаркий, роскошный, полный желтого и красного конец месяца августа. Листьев медь.

Некоторые вышли еще и семьями, с детьми, даже с колясками. Люди двигались к набережной. Я же просто шел домой, но возле ограды, окружавшей двор, меня остановил этот, со щитом, из войск охраны. Нет, сказал, сюда заходить не стоит, здесь сверху могут и стрельнуть. Я возмутился – я же домой! Как хотите – под вашу ответственность, вас предупредили.

И тогда я вспомнил то, на что не обращал вниманиея всю прошлую неделю. Проезжая позади Дома властей, я ни один раз видел молоденьких солдатиков в шинельках, с небольшими вещмешками за спиной. Они шли в сторону низкого забора, окружавшего дом, и там пропадали.

А вчера вечером меня разбудили голоса. Грубые мужские голоса, какие в нашем дворе вряд ли услышишь. Мы живем на втором этаже, да еще перед окном небольшой пригорок. Я откинул занавеску и увидел, что по пригорку бегут люди – мужики, в грубых полувоенных суконных куртках, таких, какие были во времена моей молодости.

Осень, сухо, от соседнего фонаря – светло и желто. И странное видение – эти мужики во дворе, в нашем чистом привычном дворе.

Я, честно говоря, никогда не обращал внимания на то, что происходит за окном, но в тот момент казалось, что мужики совсем рядом, чуть ли не в квартиру сейчас заскочат.

Я пошел в другую комнату к жене, хотел сказать о том, что увидел, – она смотрела телевизор. На экране ходили вовсе не артисты, а люди, и люди весьма известные, причем ходили по одной из центральных улиц и призывали всех идти туда. С их точки зрения необходимо протестовать против Н-эшек, а, впрочем, и П-эшек, и всем собраться на этой улице. Если б Пеструха был жив, он бы точно был там. Но жена, стоя возле входной двери и раскинув руки сказала: «Не пущу!». Мне, правда, и самому идти туда было некогда, стоило еще посидеть и проработать план завтрашней встречи с партнерами. Я только взял пульт и потыкал по разным программам. Больше по телеку ничего не показывали – я понял, что происходит нечто серьезное, и соотнес это с мужиками за окном.

Подходя к дому и набирая код на двери, услышал выстрел. Я не понял, что это выстрел – громкий шлеп: стул за окно выкинули, трехлитровая банка на пол упала… Нет, не так. Неважно. Я рванул дверь, нажал на кнопку лифта. В кабине был запах, там так никогда не пахло, не должно было. Дешевые сигареты, тяжелый дух.

Жена впустила меня в квартиру молча, и тут же повела в сторону кухни, я не понял, зачем и повернулся, чтобы спросить, но она втолкнула меня в ванную. Там, прямо, в ванной, уже сидели дети, и внучка держала на коленях коробку с кошкой и котятами. Я хохотнул и начал, было свое: бутер… Но жена вытащила с полки тазик, несколько мисок и кастрюль, которыми пользовалась, когда отключали горячую воду, пригнула меня к полу, заставив сесть на корточки и надела мне на голову таз. Я что-то орал, но она надела миски на детей, кастрюлю на себя, и присела рядом со мной так, чтобы за стеной оставался шкаф с посудой.

И тут в районе кухни загромыхало. Звук напоминал одновременный разрыв сотни банок с помидорами – но это было первое, что пришло мне в голову: я ведь уже слишком долго не работал в ка-бе и сотню лет не был на Ледострове.

Женин парнишка пробормотал, заикаясь: «Гранатомет. По центру Торговли бьют».

Жену прорвало: «А здесь окна, чтоб их – во всю стену. В комнатах и кухне просто страшно сидеть. Непонятно откуда полоснут, и куда?»

– А что… уже кого-то… – начал было я, стаскивая таз.

– Не знаю, – сказала жена. – Но тут я услыхала за дверью голоса, выглянула наружу… А там, возле нашего лифта – ну, практически возле моего коридора, где висят вещи, где зеркало, шляпки… все… Стоят трое в черных кожаных куртках, в кепках – кто, откуда? – говорят: «мы – спценаз, а вы никуда не выходите, у вас на чердаке засели снайперы».

Я почесал голову под тазом и вспомнил вчерашних мужиков, которые бежали мимо окна.

А потом мы услышали гулкие мерные удары, от которых обрывалось все внутри. Я не выдержал и кинулся в комнату.

Телевизор работал. На очень ярком экране под голубым небом сиял Дом властей, и тут я снова слышал глухой удар, и возле Дома в телеке появлялось облако белого дыма, затем раздался страшный треск, взрыв за окном, а на безмолвном экране на белой стене появлялось пламя и выросло черное пятно. И так много раз, пока я лежал в комнате, обхватив ножку стола, и, открыв рот, глазел на экран. Здесь было только безмолвное и безмятежное изображение, а реальный, тупой, нутряной – из гигантского пустого нутра – звук шел снаружи. И на изображении светлый верх Дома властей постепенно покрывался то облаками пара, то все расширяющимся черным пятном.

И еще одного, того, страшного, со стеклянным звуком удара было достаточно, чтобы жена вползла в комнату и уволокла меня обратно в ванную к своим тазам.

Ночь жена и дети провели в ванной. Я – в комнате, под столом, подальше от окна, чтобы был виден телевизор. Обстрел в конце концов прекратили, появились благополучные лица дикторов, но звук я все равно включать не стал.

Утром пошли обычные передачи, и почерневшие этажи Дома показывали только в новостях. Дальше включилась моя персональная трубка, и Гера потребовал срочного присутствия на рабочем месте. Я сказал, что ведь стрельба, снайперы, Дом властей бомбят. Гера ответил, что все – чушь, дележка пирога и маркетинг. И в их районе – все абсолютно спокойно, а уж тем более возле Горчишного дома. Он пришлет за мной машину. Но машины я не дождался и отправился к метро пешком. Возле Дома и на Набережной было много темных фигур, которые что-то волокли к кромкам тротуаров – и тут же отъезжали машины с красным крестом.

У метро было совсем мало народу, но никто меня не остановил. Уже подходя к круглому стеклянному зданию, я услышал треск выстрелов, потом быстрый-быстрый треск – автоматную очередь. Я кинулся к дверям, но внутрь не пошел и по стенке пробрался чуть подальше к соседней улице.

Там шел странный бой. Из-за угла здания выбегали отдельные люди в черном, армейском, словно бы, даже и с погонами, и отстреливались. За дорогой залегли люди в защитной форме, оттуда-то и шли автоматные очереди.

Перестрелка продолжалась недолго, но сколько именно, я не запомнил, потому что упал носом на асфальт.

Что это были за люди, и что они делили между собой, никто так и не узнал.

Когда я подошел к двери метро, то потрогал пальцем оплывшую дырку от пули, распустившую вокруг себя лучи жирных трещин.

Потом меня окликнул шофер, он, оказывается, давно меня тут поджидал – на Набережной проезд оказался закрыт.

А Гера прав, ехать мне необходимо было срочно. Все наши банки приостановили платежи, у нас остался лишь один годный для этого клиент. Гера их едва уговорил, но что будет сейчас?

60

Анпилогов много лет не ездил в метро. Он совсем забыл о влекущей вглубь толпе, о талом снеге в вестибюле, который истоптали тысячи ног, и снег, так и не превратившись в грязную водицу, силится прорваться в ваши низкие осенние туфли. Он забыл, как толпа вносит тебя в вагон, как чья-то уверенная рука вдавливается в твою спину – и вот ты уже вставлен, ты несешься, ты в пути, словно у тебя есть важная цель. В тот день у Анпилогова не возникло важной цели. Но он все же ехал к Горчишному дому в надежде, что уже наложена резолюция на его заявление, и ему будет позволено иногда работать в Гохране или перевести коллекцию в другое помещение. После того, как последний, якобы уговоренный клиент, перевел свои капиталы в оффшорную зону, контрольный пакет Барокамеры пришлось продать. Но Анпилогов еще надеялся, что в зал Гохрана подадут электропитание. Все это можно было просто узнать по телефону, но он уже столько раз получал ответ: «Пока ничего неизвестно», что решился ехать. А если туда хоть раз подадут питание…

Ближе к нужной ему станции толпа постепенно рассосалась, и Анпилогов стал обращать внимание на одежду и лица. Чем дальше от центра – тем меньше молодых лиц, приукрашенных яркими челками, перламутровыми бусинами звуковых устройств, да и просто молодым смуглым румянцем. Становилось слишком много бледных вялых щек, низких потных лбов с выбившимися седыми прядями, толстых помутневших линз очков… Леник тяжело висел на руке, ухватившись за поручень и все пытался пробраться к удобному месту между дверьми, где можно было держаться за хромированный столбик и даже прислониться спиной к надписи «не присло…».

И вот тут он чуть не наступил на полу широкой шубы, небрежно раскинутой на влажном, утоптанном множеством ног полу.

У задней двери вагона, на корточках, прислонившись к пластмассовой планке, сидела пассажирка в добротной, широкой книзу шубе. Голова ее была опущена, лицо отвернуто в сторону, пальцы с коротко подстриженными ногтями очень знакомо теребили ручку коричневой замшевой сумки, кинутой на пол.

Сухие, электризующиеся волосы небрежно падали на воротник шубы. На темени видна была выползающая из-под краски седина, а на виске – припудренный неровный шрам.

Пассажирка неслась в черном тоннеле, плотно перевитом лианами высоковольтных кабелей, тоже, видимо, без особой цели. Просто в знакомом направлении.

2004–2006 гг.

В пределе стремиться

Глава 1
Игра

– Так! Ледяные булавки с искрами – в гнезда – быстро, быстро! Да не тяните их, разобьете же… Красные Башмаки оставьте на месте. Хоботы Размороженного прислоните к стене. А ты – давай-давай, забирай свою одежонку… этот, как его, лигосамокат, или, как его… их…

– Да саночки. Саночки же! – подсказывал из-за стенки макета cоломенно-лохматый Женя, кашляя от смеха.

Сова направила объектив на длинную фигуру Зины-Бабушки, выкидывающей из комода игровые предметы одежды – куртку, короткие до колен штанишки, клетчатый шарф и меховую шапку с козырьком. Санки были обозначены на плане крестиком у двери, и Сова уже совсем собралась установить объектив в этом направлении, но ее кто-то тронул за плечо, и она поняла, что это Марик, до сих пор молчаливо стоящий у темного окна.

– Кать, может, пошли уже? – слегка небрежно, но в тоже время просительно сказал он. – Поздно, а в нынешних условиях…

Катя-Сова бегло взглянула на него, как всегда поразилась правильности его черт, даже скучновато стало: такой уж был у Марика прямой нос, уж такие ровные, зачесанные назад волосы, уж такие большие темно-серые глаза с густыми ресницами, такой матово-смуглый румянец, что она энергично затрясла головой, словно скидывая наваждение. И, как всегда, ей показалось, что мариково правильное лицо словно затянуто кожей, как кисть романтического персонажа может быть «затянута в перчатку».

– Ребят, есть предложение: по домам! – в конце концов, крикнула Катя и включила на полную мощность прожектор. Тот мигом выхватил игровую площадку, заполненную сложно скомпонованной горой зеленых ящиков из-под апельсинов, фигурами игроков, обсыпанных контактным порошком, каждая частица которого передавала сигналы катиной технике, и набором бытовых предметов, четко пронумерованных на плане.

Из снующей среди ящиков группы, скатившись по невидимым опорным точкам с отливающей зеленью скалы, собранной из тех же пластиковых ящиков, вылетела Лисина: в развевающемся белом палантине из выпрошенного у медсестры халата, с замотанной махровым полотенцем головой, в резиновых купальных тапочках, да еще высоко неся факел бенгальского огня, рассыпающегося золотыми искрами того же контактного лигопорошка, делая балетные па и пронзительно завывая:

– Не пропадем! Никуда не денемся! Не выпадем! Марик, чуши не пори! – потом подлетела к катиному приборному столу, вывернула объектив из стойки, мгновенным движением загасила прожектор, выключила лиго-терминал и понеслась к двери:

– На выгул! На выгул! Идем в Центр – и, кокетливо развернувшись у двери, капризно заявила. – Собирались же! Давным давно!

Все объединились компактной группой, посовещались, указывая поворотами голов и плеч на Марика. Потом, как и Лисина, замахали руками и решили: «Идем, раз собрались, идем!» И пришлось идти со всеми, хотя Марик полагал, что это неразумно и опасно, а Катя страшно устала, ведь ей нужно было не просто двигаться и произносить придуманный лохматым Женей Комлевым текст, как остальным, а следить за аппаратурой и фиксировать, не всегда доверяя автоматике, последовательные фазы игры про Кея и Герду. Кроме того, в ее обязанности входило обсыпать фигуры игроков лигопорошком. Сове было неохота идти к контейнерам с предметами, и она сунула коробочку с порошком в карман.

Они шли, взявшись за руки, и галдели. Так им было не страшно.

«Говорят, у зампредседателя 5-го Управления сынок выпал на прошлой неделе! – взвизгивал кто-то в первом ряду, низкий голос с южными нотками возражал: „Нэ выпал, нэ выпал… Он с сэкрэтаршей сбежал на Курилы“, а вольный говорок Лисиной успокаивал: „Да враки все. Ну кто точно видел человека, у которого кто-то бы выпал? Скажем, у девочки – ее мальчик, или у мальчика – его девочка. Или у брата – сестра…“, „Или у сутенера его пр…“, „Фи, Комлев, что за литературу вы читаете, у кого набрались словечек?“ „Я Сашу Черного читаю…“ И прочитал: „У двух проституток сидят гимназисты: Дудиленко, Барсов и Блок…“»

И-ииии! – завопила вторая выпускная группа седьмого лиготехникума и понеслась вперед. Марик шел последним и при чтении стихов Комлевым вообще демонстративно сделал несколько шагов назад, да так и так продолжал некоторое время пятиться, протестующе маша руками. Катя, было, двинулась за всеми, но постепенно тоже начала отставать, ибо совсем забыла про намечавшуюся прогулку и надела новые полуботинки, которые мама наконец-то получила на выданные аж прошлой осенью талоны.

Потом еще и хромота из-за неудобной обуви возникла. Катя обычно ходила быстро, смешно топая, слегка даже косолапя. Но это никогда ее не портило, а напротив всегда выделяло ее походку – Сова она и есть Сова. Небольшая, но складная, какая-то обтекаемая. Ее тело было из тех, что все ладно умещают в себе – и ровную, в меру, выпуклость груди под свитерком, и покатые полные плечи и круглые ладошки с маленькими ловкими пальцами, и крепкие ровные ноги с большими, чуть косолапыми ступнями. Слегка округлым было и лицо с огромными светло-карими широко расставленными глазами – чистыми, почти безресничными, всегда удивленно-насмешливыми – и маленький, тонко вырезанный рот, и выступающий вперед подбородок, похожий, по всеобщему мнению, на «нищую горбушку батона за тринадцать копеек».

К площади шли неширокой центральной улицей, на которой уже почти не было прохожих – пролетел один раз одинокий троллейбус, да прошуршала пара такси. Тем не менее Марик всякий раз переходил переулки только на зеленый свет.

В начале улицы Лисина ткнула пальцем вправо и сказала, что здесь-то и есть самая лучшая в городе парикмахерская и косметический салон. Длинная Зинаида тут же вставила: мол, это не для нас, это только для избранных, у кого связи и кучи талонов. А потом просяще пробасила: «Лись, а там нос можно переделать?» «Можно, все тебе будет можно», – тут же вступил, не отходящий от нее ни на шаг, толстенький Вова Вараксин и добавил: «А ведь мы – студенты лиготехникума – и есть избранные! Или кто-то сомневается?» Женя Комлев при этом присвистнул и запрыгал, словно большая обезьяна, согнув колени и загребая воздух длинными, не по росту, руками. А перед светлым зданием дома литераторов прокричал, указывая на светящиеся в глубине двора окна замка-ресторана: «…Пью портер, малагу и виски… Сосиски в томате и крем, пулярку и снова сосиски…»

Катя, с трудом бредя рядом с Мариком, и тщетно надеясь, что он предложит ей ухватиться за его локоть, во все глаза смотрела по сторонам. Она видела эту улицу только днем, и, в основном, в детстве, когда бабушка таскала ее с собой по магазинам. Тогда еще не понаставили всюду этих кубиков и пирамидок – ярко раскрашенных будочек с надписями: «Засохший хлеб – ценное вторсырье». И – «Консервные банки – в переплавку!» Кое-где попадались и теремки для бездомных собак, из которых доносились звуки странной возни.

Сова помнила невысокие чистенькие дома этой улицы с лепниной вокруг окон, напоминающей ей белые воротнички школьной формы, большой раскидчатый дом с переходами-террассами между боковыми и центральным зданиями, словно протянувший к улице распахнутые для объятий руки. Всегда удивляла ее большая церковь, вечно окруженная грязноватым бетонным забором, за которым что-то постоянно низко гудело; и дом с бледными картинами под крышей, что стоял за церковью. Этот дом из-за непривычности формы Сова в детстве считала «недостроенным, да так и кинутым». Мимо музыкального здания справа прошли тихо, что-то надоело шуметь, да там и как-то было строго.

Разглядывая дома по сторонам дороги, Катя даже забыла о своей пятке. А когда вышли к широкому пространству, где перед парадами ходили по кругу танки, Катя готова была заныть. Поэтому они с Мариком, едва добравшись до ограды парка под стеной, завернули туда и сели на скамеечку. Фонарь был яркий, Катя сняла коричневый грубый полуботинок и потрогала пальцем вздувшуюся под тонким чулком водяную мозоль. Марик нагнулся, внимательно посмотрел и сказал: «Надо же, чулок не протерся, а кожа протерлась…» Потом медленно протянул белый прямой указательный палец и, коротко и испуганно втянув в себя воздух, потрогал вздутие на розовой пятке.

Катя покраснела, подложила под пятку свернутый носовой платок, быстро поднялась и потянула Марика за всеми. Голоса были слышны уже на площади. Марик пошел, за ней, но медленно, все время приостанавливаясь и поглядывая назад, на скамейку. Потом неловко схватил Катю за руку, задержал и сказал:

– А знаешь, кто сидел на этой скамейке, здесь, в Александровском саду?

– Кто-то из твоих родственников? Мама с папой, когда начали встречаться? Или…? – Катя фыркнула – Нифонтов с Петруничевым?

– Ну, что ты, ей Богу, вдруг здесь услышат, охрана же всюду! – испугался Марик, поспешно двинулся за Катей и всеми, добавив на ходу. – Нет здесь, под стеной, сидели совсем иные… персонажи.

Они вышли на темную площадь, в глубине которой сиял, подсвечиваемый снизу, упрятанный в пузырившую и горбатившуюся прозрачную оболочку, законсервированный до генеральной реставрации, Собор Василия Блаженного.

Рубиновые звезды стойко горели на высоких, выступающих из тьмы башнях, и всем сразу стало спокойно. Не хотелось думать о страшном. В незыблемости главной площади и привычной веры, рождающей чувство защищенности, отпали все страхи. Кто и зачем станет выхватывать их из привычного и как-то устроенного мира. Их – молодую надежду страны, лучших из лучших, учащихся элитного лиготехникума, куда стремятся попасть тысячи абитуриентов.

Ребята прошли под стенами, за которыми – они это знали – продолжали неистово трудиться на благо Нифонтов с Петручевым и все остальное правительство. Караул у мавзолея вытягивал шаг. Все притихли, миновали площадь, спустились к метро.

Катя с Мариком заметно отстали, у Совы все больше болела пятка. Вылезши из метро, они решили сначала завернуть к Марику, чтобы одеть хотя бы старые мариковы кеды, иначе Кате было просто не дойти домой. Катя осторожно обошла глубокую трещину в асфальтовом покрытии – справа, возле выхода из метро – и глянула мельком на темный и страшный многофигурный памятник со вздыбленной лошадью и людьми с поднятыми кулаками, а потом повернула к марикову дому.

– Ой, а давно вы тут этих ящиков понаставили? – заявила Катя, только переступив порог.

– Недавно, – пожал плечами Марик, – маме в ее институте достался талон в очередь на корпы, она подзаняла денег – и вот, – Марик с гордостью отвел руку и показал Кате комнату с вожделенным многими гарнитуром из интеллектуальных модулей на лигокристаллах – корпов. Модули образовывали различные конструкции, аккуратно втягивающие комплекты одежды, принимающие сигналы радио и телевидения страны, делающие необходимые расчеты и осуществляющие связь с правительством. Кухонные корпы и комплексы для стирки у Марика в квартире стояли уже давно, Катя их видела.

Но Сова не проявила должного уважения к гарнитуру, плюхнулась в старое удобное кресло, которое осталось еще с тех времен, когда мариков дед был жив, и потребовала кеды. Пока Марик ходил за ними, Катя тупо смотрела на переднюю панель платяного шкафа, где светилось последнее обращение правительства: «Внимательно относитесь к бездомным собакам. Приносите им еду и, по возможности, отводите в ветеринарные отделения».

Мозоль на пятке лопнула и сочилась. Катя постеснялась снять чулок, влезла, примяв задник в принесенный кед, быстро попрощалась и двинулась к двери. Марик сдавленно предложил проводить ее. Но Сова сразу поняла, что он побаивается, и сказала, что теперь прекрасно дойдет сама. Марик молча кивнул, слегка покраснел, прошел к креслу, в котором только что обитала Катя, и сел, аккуратно положив руки на скругленные подлокотники из полированного орехового дерева. Катя помахала ему растопыренной круглой ладошкой, двинулась к двери и обернулась. Марик сидел неподвижно и, не отрываясь, смотрел вперед на корешки книг в модульном шкафу, туда, где стояли томики по математике и философии. Там же расположилась и фарфоровая статуэтка на математическую тему: длинноногий и прямоносый Ахиллес тщетно догонял черепаху.

«Ох, достала его мамаша, – подумала Катя, – мало того, что засунула в этот лиготехникум – ну какой Марик технарь? Она его еще и в институт заставляет готовиться, а там – вообще кромешь… Вот Вовка Вараксин – правда, легко все сечет. Так то Варакуша, у него голова на лигокристаллах…» Катя захлопнула дверь и двинулась домой.

Дома никого не было. Мама, наверняка, засиделась в редакции. Катя добрела до кухни, машинально вставила в розетку шнур трансляционной тарелки и зажгла газ под чайником. Есть очень хотелось, но сил не было даже разогреть знаменитые мамины котлеты. Намазывая на горбушку батона за тринадцать копеек надоевший икорный концентрат «богатый витамином це, витамином а, витамином… а также различными микроэлементами», она рассеянно слушала радио. Из тарелки сначала неслись песенки бесконечного сериала про потомка Чингисхана, да еще опять рекламировали икорный концентрат и кофе из натуральных зерен, выращенных в высокогорных районах Кавказа. Потом на некоторое время все стихло, и Сова молча жевала, всей душой отдыхая от просветительской рекламы. Но тут тарелка вновь заговорила, и Сова сразу обратила внимание на резко изменившийся тон ведущего. Это был юный, срывающийся, совсем не поставленный голос: «Прислушайтесь к нам, молодые! Говорит радио „Сполох“! Прислушайтесь к нам! Боитесь по вечерам выходить на улицу? Не верите официальным заявлениям о том, что многочисленные исчезновения молодых людей, наблюдавшиеся в последнее время во всем мире, – лишь вредные слухи? И правы! „Выпал“, – говорите вы. Выпал – не значит пропал. Если человек пропал, его начинают искать. Если человек выпал – до него уже никому дела нет! Необходимо создавать комитеты поиска, подобные тем, что есть во всем мире. Исчезновение соу-звезды Мэри Снаут, потрясшее ее поклонников в Америке, должно волновать и нас. Нет никаких сведений о том, что правительственные службы розыска и высшие научные круги США смогли хоть как-то пролить свет на это и другие исчезновения. И только Международный форум „Ученые – за детство без границ!“ пытается открыто говорить об этой проблеме и ведет исследования. Молодые! Мы призываем вас к борьбе…» Но тут не поставленный голос совсем захлебнулся, и тарелка некоторое время вообще молчала.

Сова так и застыла с полным ртом, боясь даже жевать. Потом подобралась к этой самой черной штуковине, которую мама как-то купила в магазине имитационных товаров, в очередной раз изображая, что собирает старинные вещи, сняла со стены, покрутила в руках и повесила назад. Тарелка ровно ничем не отличалась от обычных репродукторов, разве что тем, что была круглой.