Текст книги "Листьев медь (сборник)"

– Да перестаньте вы зря детей пугать. Все равно ведь ничего не можете сделать. Станция «Сполох», тоже мне!..

Ми не пошевелилась, только замороженно подняла руку и вытерла пальцами шею, которую Аким запачкал кровью.

В подъезде Чубаров глянул на доску домоуправления, укрепленную на стене. От нее шли внешние навесные кабели, словно нити паутины, собиравшиеся в единый узел в будке дворовой подстанции. На доске светились фамилии жильцов, перебравших допустимый уровень по электроэнергии, и тех, кто превысил норму покупок в местном ларьке. Чубаров нажал код пустующего помещения, где находился только что, и удостоверился, что счетчик там удачно пережат, и сведений о подключении старенького проигрывателя к сети не поступало…

А тем временем выпускная группа, так и не заметив потери мастера, благополучно добралась до игрового центра.

Здесь их карточки учспецов вполне сработали, стойка убрала свой шлагбаум, и ребята забрались на галерею, под которой находился игровой зал.

Катя отправилась в операторскую, вставила игровую карту в щель ЕСС (Единой сети страны) и тут же получила все данные по игре на терминале. Запуск прошел быстро, хотя из-за недоделок пришлось применить программные заплатки.

Игроки замерли на галерейке, расположенной над круглым залом с колоннами. Под ним, на середине зала, поблескивал лигопроектор. Как только на его боку мигнула лампочка, в пространстве зала начали возникать изумрудные ледяные иглы, расплющенные с одного конца. Булавки постепенно заполнили весь объем зала и начали угрожающе наступать на играющих, поднимаясь и держа на уровне их глаз хищные острия, по которым стекали холодные искры. Лисина завизжала и нажала кнопку пульта, и тогда все, перевоплотившись в сознание Герды и Оленя, начали обстреливать Булавки огненной смолой их хоботов Размороженного Стада Мамонтов. Необходимо было прорвать оборону и занять позиции. Причем, только лишь с одной стороны «прорыв и занимание позиций» вполне соответствовало лозунгам Государства, возникавшим всяким ранним утром на общественных корпах, а вот с другой… Таинственная и обжигающая зелень Булавок, мохнатые извивающиеся хоботы Мамонтов и острые выплески огня вокруг Красных Башмаков создавали внутри играющего особую пустоту, некий вакуум, в который вторгались все чувства, сворачивались напряженным клубком и затем взрывались, принося разрушение ровного строя жизни и расчищая небольшую площадку, где мятежному сердцу можно было на миг растянуться и вздохнуть.

Чубаров пробрался на галерейку в самый разгар общего визга и гогота. Катя оставила приборы и поднялась за ним. Даже в тусклом мелькающем свете, который давала голограмма, было заметно, что нос мастера предательски распух.

– А я, я… Сова, оступился по дороге. Шнурок развязался. Вдруг так сразу. Да-а… Попроси мать выбросить вашу дурацкую тарелку. Я тебе хороший хромированный ящик приволоку, мне случайно обломился.

Глава 4
Вечер у Марка

После просмотра игры ребята двинулись к Марику, он обещал, что родителей дома не будет – у них собрание домового комитета.

Женька с Нерсисяном застряли возле теле-корпа, показывающего последний матч между «Локомотивом» и «Крылышками», Лисина устроилась на ковре, положив тонкие ножки друг на друга и, полусняв туфельки, поигрывала ими, подкидывая пальцами узкий мыс. Катя рылась в книгах, а Марик разбирался с бутербродами. Женя Комлев тут же вытащил из кармана и вставил в аудио-щель дискету с песенками из «нерекомендованного до 16 лет» ремейка фильма «Строгий юноша». Когда колбасу съели и принялись за припрятанные в кухонном корпе шпроты в масле, Варакуша поинтересовался, чья это фотография стоит на общественном мониторе, с правительственным призывам высаживать весной проросший лук в городских полисадниках.

– Это мой дед, Сергей Леонидович, – ответил Марик, – Только его нету.

– От старости умер? – спросил деловито Нерсисян.

– Не знаю, я не видел этого, – ответил туманно Марик и внимательно посмотрел на подлокотники кресла, в котором так любил сидеть его дед. Потом устроился в кресле, пощупал округлые ореховые выверты и задумчиво посмотрел перед собой.

– Знаете, мне вчера приснился сон, – начал он тихо. – Будто из Москвы ездит маленький вагон метро – точнее, обрезанные зачем-то четверть вагона – прямо в Париж – и там соединяется с парижскими подземными поездами. Можно путешествовать туда запросто, не нужно получать характеристику в райкоме, и никто на границе не пристрелит. Садиться надо на «Октябрьской-кольцевой». Я побаиваюсь пользоваться этим четвертьвагоном, но во Францию очень хочется. Разве когда-нибудь попадешь? И вот я решаюсь. Сажусь в скоростной лифт, который везёт на платформу, «к поездам». Никто меня не проверяет. Какой-то дядька едет со мной, видно, работает во Франции. Лифт ухает вниз и летит по наклонной плоскости. Летит долго-долго; я уже начинаю беспокоиться и ложусь на пол кабины, мне кажется даже, что там есть частичная невесомость. Наконец, двери открываются, приехали: да, это Октябрьская, а там уже стоит четверть вагона, полным-полно людей: все хотят во Францию. Я еле втискиваюсь, и мы едем. Но на «Парке культуры» громкий голос из репродукторов объявляет: «Внимание, предупреждение. У вас последняя возможность выйти из вагона, чтобы избежать неприятностей: попытка проехать на территорию Французской республики будет рассматриваться как тяжкое уголовное преступление и повлечёт за собой наказание по ст. 533333-бис Уголовного кодекса». Я боюсь. После ещё одной станции начнутся французские. И я схожу. Поверхность земли, звёзды, огоньки. Станция называется «Ночная». Иду к площади Восстания. Потом передо мной вдруг возникает большой песчаный обрыв, и я плавно съезжаю вниз, а ноги утопают в вязком-вязком песке…

– С ума сойти, – тут же откликнулась Лисина, – Такое и представить себе трудно.

– Трудно? – Катя отложила книжку про апории Зенона, что крутила все это время в руках. – А ведь люди же куда-то исчезают. Ну… выпадают. Я только вчера слышала, у нас такое радио… Радио «Сполох»….

Паша Нерсисян постучал себя кулаком по лбу, потом ткнул указательным пальцем в Катю.

– Да здесь же… – начала, было, Катя.

Но тут все широко открыли рты и подставили растопыренные ладони к ушам, а огромная Зинаида подошла к корпу с общественным терминалом и ласково приобняла его. И, хотя никто не был уверен в том, что квартира профилактически прослушивается с районной «эпидемподстанции» именно в это время, решили все же уйти чуть подальше от корпов – а то, кто их знает, может они и напрямую связаны. Потому гурьбой просунулись в тесную соседнюю комнатушку, куда пока до разборки составили старую мебель и сложили портящие новенький интерьер вещи. Древний буфет с гранеными стеклышками занимал целый угол, возле него были свалены друг на друге несколько венских стульев. Буфет казался сам по себе отдельным домом. За гранеными стеклами стояли тонкие чашки с отбитыми ручками, украшенные блеклыми цветами сирени, лежали остатки маминой коллекции бабочек, где сквозь желтоватую папиросную бумагу просвечивали мохнатые тельца и глазастые пыльно-замшевые крылья, возникали из хрупких обрывков бумаги изогнутые усики, и свисал снизу листов какой-то непонятный, трепещущий на сквознячке хлам. Тут же прислонены были к чайнику без крышки сложенные веером старые фотографии, опять улыбался с них крупный, густоволосый, странно моложавый дед Леонидыч и печально поглядывала совсем седая бабушка Ольга. Мама Марика в форменном пиджачке, со значком-снежинкой у сердца стояла очень гордо и независимо, высоко подняв голову, так что отчетливо были видны большие круглые отверстия ноздрей.

Сова примостилась на узкой кушетке за буфетом, не выпуская из рук книжки, с ней она чувствовала себя увереннее – всегда можно было уткнуться и отвлечься от общего трепа. Но сначала необходимо было говорить, и она как можно тише, почти шепотом передала услышанное вчера сообщение. Все молчали, сгрудившись на небольшом пространстве возле буфета. Марик непроизвольно пододвинулся к Кате, поначалу, собираясь спросить ее, какой именно был там голос, по этому радио. Но девушка тут же сжалась, приблизила локти к телу и вцепилась в Зенона, словно в спасение. На Кате была старенькая, истончившаяся от стирок, еще на первом курсе выданная футболка с эмблемой техникума. И Марик вдруг почувствовал прохладную, покрытую мягкими волосками, похожими на подшерсток новорожденного щенка, почти бессильную руку, и там, выше, за тонкой шелковистой тканью – мягкое, невесомое, продавливающееся даже от легкого прикосновения. И сидящая рядом казалось уже не плотненькой Катей, и в то же время и Катей, и еще кем-то таким, кто мог бы – то ли от легкости, то ли от слабости – поддаться, надави он чуть крепче, поддаться, отшатнуться и лететь, лететь…

Строгий Юноша совсем забыл про «Сполох», весь предыдущий разговор покинул его сознание, он ощущал только что-то предельно новое и раскрытое настежь. Это новое незащищенно сидело на тесной кушетке, зажатой между буфетом и старой газовой плитой, и, в ином обличие, оно играло туфелькой на венском стуле, оно бежало по вечерней улице и во множестве открывалось, открывалось и открывалось ему…

Сова шумно втянула носом воздух и тоненько произнесла:

– Марк, а почему ты так любишь эти апории?

– А-а-а… – прокашлялся ее сосед, – мне, собственно дед объяснял. Он, да, как-то это ценил. Он повторял так… Ты меня слушаешь, Кать? Смешная задачка – ребенку ясно, в чем дело. Черепаха же медленно ползет, а Ахиллес– он же длинноногий. И черепаха все – по мелкому, мелкому, бесконечно мелкому шажку от него отдаляется. А шажок все мельче и мельче. Все – бесконечно малое… Бесконечно… Понимаешь?

– Да она понимает, понимает, – передернула плечиками Лисина на своем стуле и разладила юбочку на коленке. – Все дело – в системе отсчета.

– Да, в системе – пробасил Женя Комлев. – В системе сна, например, он ее прекрасно догонит, и они, даже, может быть, станут близки. Но – на бесконечно малом расстоянии…

Марик слушал их, как некий отдаленный шум. Его мозг подсказывал привычное – сейчас ты должен сказать, должен объяснить то, чего многие не знают, и, быть может, и не узнают никогда. И он сказал:

– Леонидыч считал, что черепаха и Ахиллес просто находятся на разных временных поверхностях… Может, это и есть системы отсчета?

– Может, и есть, – опять строго и громко вступил Паша Нерсисян. – Только, уже темнеет, и нам определенно пора по домам. Какие бы тарэлки нэ вэщали, а начальство настоятельно советует – как темно – так домой.

– Домой, домой, спатеньки! – Завопил Комлев, и голос у него был такой, словно его именно сейчас не поняли и обидели. – Спатеньки же! – Еще громче сказал Женя и прочитал:

 
«Я усну, чтоб ты приснилась,
Новой явью повторилась.
Пусть – не явь, и пусть – не ты,
Сон ведь запах, не цветы…»
 

Катя пошла в другую комнату ставить Зенона на место. Марик поплелся за ней, и на середине комнаты задумался, устало присел в дедово кресло, положил ладони на сглаженные полукруглые подлокотники и произнес:

– Спасибо, Сова. Я бы и сам поставил.

– «Взял – положи на место», – деревянным голосом отчеканила Катя правило всякой инструменталки сборочного цеха.

Глава 5
Крыша

В обед все же решили доснимать игру в плане. Ребята в игровых костюмах собрались во внутреннем дворе фабрики, который несколькими зданиями складов был отгорожен от набережной. Катя сначала долго обсыпала их лигопорошком, потом выясняла, почему это с утра не было Марика и не получила вразумительного ответа, затем настраивала аппаратуру, исследовала возможности нового дальнодействующего пульта и ждала Чубарова, который обещал помочь ей отнести портативку наверх. Но Чубарова все не было и не было, ноша была нетяжелая, и Сова, подхватив камеру и лиго-приемник, пошла по бесконечной лестнице на чердак. Лестница огибала помещение столовой и поэтому шла спиралью, имела широкие пролеты и довольно высокие ступеньки. Сова явно не рассчитала свои силы, запыхалась, вспотела и вылезла на крышу не с той стороны из полуразбитого слухового окошка. Снимать они должны были возле декоративного домика, где хранились лопаты для чистки снега и брезент, которым накрывали часть крыши над цехом во время сильных ливней, чтобы шум падающих капель и вибрация не мешали процессу сборки.

Катя с трудом, аккуратно ступая, подобралась поближе к домику и застыла возле ажурной антенны местной связи, потому что услыхала непонятный звук, доносящийся из-за двери. Дверь была снята с проржавевших петель и прислонена к стене домика, так что прикрывала, но не полностью, дверной проем. Звук был сложный, троякий. Первый – шуршаще-ухающий, второй – грудной, трагический, с высокой отдаляющейся нотой, третий – простое металлическое скрежетание. И так все время, повторяясь, пока плавно не перешло в непонятные, произносимые глубоким женским голосом слова, будто бы естественно выросшие из предыдущего звука: «А-а-а – ким… Вечно ты так… Режет же, все смялось. Мне больно! Ты так и отрываешься… Оторвешься навзничь…» И гортанный низкий, едва-едва знакомый: «Ми-иии… Не ерунди, Машка…» А дальше уже совсем обычный хрипловатый, сглатывающий, будто обладательница его что-то поспешно доделывала, голос: «Уходишь от нас? Иди– иди… Они тебя оценят, уже оценили. Ты, с твоими данными – учишь верноподданных собирать кристаллы…» Дальше возник тот же железный скрежет, потом заминка, шарканье, прислоненная дверь поехала в сторону, и на пороге появился Аким Юрьевич, с как всегда запутавшейся в густых волосах пятерней, в измятых рабочих брюках, в расстегнутой на груди сорочке.

– Боже, Сова!.. – сказал он, и резко дернул клок волос пальцами. – Я же совсем забыл, что должен тащить приборы! Сама добралась? Молодец! – Чубаров воровато оглянулся и посмотрел на железную крышку люка, ведущего на чердачную лестницу. Крышка медленно, с тем же самым скрежетом, опускалась.

Катя, застывшая воле антенны, вся напружинившаяся, сжатая, вдруг отчаянно ступила в сторону домика и кинула взгляд в угол. Куча брезента была продавлена на середине, причем еще, все также шурша, продолжала криво оползать сбоку. В самом центре вмятины валялся неряшливый кусок марли. Катя быстро сунула в руки Чубарову аппаратуру, оставив себе только пульт, и отошла подальше, оставаясь некоторое время совсем одна на фоне чистого, ветреного, светлого неба. Чубаров некоторое время смотрел на нее, потом коротко простонал и одним рывком задвинул дверь на место.

Катя пошла к тому краю, откуда было лучше видно движущихся во внутреннем дворе ребят, и скомандовала:

– Внимание! Сцена в плане. Разбойники – слева. Герда, олень, голуби, кролики, Красные Башмаки – справа. Начинайте движение!

Чубаров некоторое время смотрел на монитор, наблюдая развитие игры, ему что-то не нравилось, он фокусировал то и дело настраивал оптику, менял освещение, дергал себя за волосы и совсем было отвлекся от недавних событий, как вдруг из гулких недр двора раздался совсем не указанный в плане крик. Крик был всамделешный, неистовый, горький. Чубаров перестроил оптику и тут же, глазам своим не поверив, увидел на экране немолодую женщину с распухшим заплаканным лицом и тут же узнал ее – это была мать Марика.

Аким Юрьевич вскочил, с грохотом опрокинул ненавистную дверь и кинулся искать Катерину. Она замерла возле пожарной лестницы, перегнувшись через перила. Мастер метнулся к спуску, отстранил на безопасное расстояние Катю, и через мгновение она уже видела его быстро спускавшимся, причем в память ей врезались покрасневшие костяшки его пальцев, напряженно цеплявшихся за ржавые стержни.

Сова пока никак не могла понять, что там происходит, но смятое, сдернутое с места состояние, которое преследовало ее со вчерашнего дня, совсем уже непредвиденные только что возникшие намеки, какое-то происшествие внизу, заставило ее зажмуриться, перелезть через барьер и быстро-быстро, не гляди вниз, перебирая руками и ногами, спуститься вслед за Чубаровым.

Он еще выяснял что-то, размахивая руками, в группе ребят, а Сова уже узнала, уже мелькнуло перед ее глазами запрокинутое лицо с широкими круглыми ноздрями, рассыпавшаяся прическа и четкая полоска седины у корней крашенных волос, и уже прошло в сознание слово: «Выпал, выпал, выпал!!!»

Чубаров продолжал выяснять и успокаивать женщину, все спрашивая, заявляла ли она в милицию, звонила ли по знакомым, не мог ли мальчик, в конце концов, остаться у хорошей знакомой, а Катя уже неслась к проходной, тяжеловато и слегка косолапо топая новыми коричневыми полуботинками. Проходная, автобус, спрыгнуть еще на ходу, не доезжая до остановки, чугунный забор, калитка, лифт, четвертый этаж…

Дверь оказалась незапертой, и Катя с разбегу влетела в квартиру, почувствовав, пожалуй, при этом быструю и мерзкую тошноту. Но это состояние быстро прошло, она прокашлялась, уже спокойно и медленно вошла в гостиную и…

…и увидела Марика, как и вчера вечером, когда она уходила, сидящего в кресле напротив книжных корпов. Он казался таким же усталым и бледным, на лбу видна была темная, затянувшаяся ссадина, а руки по-прежнему лежали на подлокотниках кресла деда Леонидыча. Только подлокотники были уже не прихотливо скругленные, а прямые, ровные, соединявшиеся с ножками под углом в 90 градусов.

Глава 6
Выпали

Неподалеку от двери, прямо возле катиных ног лежал огромный кухонный тесак.

– Ты… что? Выдавила из себя Катя.

– О стену. Бился головой. Потом пытался тесаком. – Очень серьезно ответил Марик.

– И?…

– Совершенно бессмысленно. Мы выпали. То есть сначала я. А теперь и ты…

И несмотря на эти страшные слова, Катя получила вдруг некоторое успокоение. Нарастающий страх в последние дни, радиопередача, непонятное что-то на крыше, и крик матери Марика и отчаянный бег – все это закончились, остались где-то вне. Тем не менее в самой комнате она ничего особенного не видела. Она вышла в коридор, мельком заглянула в маленькую со свалкой мебели, потом прошла в кухню, вернулась, все было как раньше. Но тесак по-прежнему лежал на месте и заставил Катю поверить – именно с его помощью Марк пытался выбраться отсюда. Это было необъяснимо, ибо Катя частью своего сознания была еще за дверью, толкала ее рукой, вбегала в прихожую… Сова вернулась к двери и… вместо обитой дерматином деревяшки обнаружила глухую темно-серую панель.

Что это такое сразу понять было невозможно, ибо ничего похожего она еще никогда не видала. Гладкая с виду поверхность при ближайшем рассмотрении казалась дымящейся, имеющей глубину и, пожалуй, слегка вязкой на вид, словно болото. Таким бывает черное торфяное озерцо, прикрытое вечерним туманом. Катя толкнула панель и обнаружила, что впечатление ошибочно, материал ее был совершенно твердым, и пальцы больно ударились об него. Катя со всей силы стукнула кулаком, боль пронзила руку. Она кинулась на дверь всем телом, но ее взяли сзади за плечи и увели в комнату.

– Не к чему, Катька. Я уж и головой бился, и вообще весь в синяках. Вот, глянь-ка…

Марик подвел ее к окну и отдернул штору. Прямо в окне, словно на экране общественного корпа, шел футбольный матч «Локомотив» – «Крылышки». Катя прижалась лбом к стеклу и впилась глазами в пространство за ним, как когда-то смотрела в темный-темный сад на даче и видела там все же иногда то отблеск фар на дороге, то свечку в соседнем окне. И тут ей тоже показалось, что за бегающими по зеленому полю футболистами она видит некий провал – гигантскую пропасть – и ни огонька…

Катя тихо отошла от окна, села рядом с Мариком на подлокотник кресла и уставилась, как и он, на общественный экран. Там шла передача «Очевидное-невероятное» и надоедливый ведущий говорил что-то о теории последовательностей.

– Марик, а мы тут с голоду помрем? – жалобно спросила Катя.

– Не-а, там холодильник полон. Пакетики разные, кульки. Но еда какая-то, на вкус вся одинаковая… Но от этого – не помрем. Я проверял.

– А-ааа. Тебя еще не просили вот в это окно… пальчик высунуть?

Какой еще пальчик? – Марик, до того приклеенно таращившийся в экран, повернулся к Кате и, мучительно сдвинув брови, глянул на нее воспаленными влажными глазами:

– Ну, как… как Баба-Яга просила братца Иванушку пальчик показать, чтобы проверить, откормился ли, можно его есть-то уже, а он прутик от метлы высовывал…

– Прутик? Прутик?! – брови Марика поднялись, лоб мгновенно разгладился и он начал смеяться, поначалу совершенно нормально смеяться, и даже Катя стала подхихикивать, но потом хохот его начал перерастать в визг, он зажмурился, принялся ритмично раскачиваться, столкнул Катю с ручки кресла, свалился сам, бился некоторое время на полу, потом застыл. Катя села рядом с его горячим боком и принялась гладить его по спине, ощущая как вздрагивают лопатки под шерстяным свитером, как то проваливается, то выгибается позвоночник…

В квартире Марика, отрезанной от всего дымчатой панелью и окном, демонстрирующем футбольные и хоккейные матчи прошлых лет, можно было существовать. В холодильнике возникали все новые и новые пакеты, из кранов шла горячая и холодная вода, плита грелась, свет горел, даже правительство то советовало для закалки бегать босиком по снегу, то отоваривать талоны равномерно и, желательно, по четвергам. Государственный гимн исполняли с определенной периодичностью и по нему можно было отличить день от ночи, все часы равномерно тикали и передвигали стрелки. Только телефон молчал.

Катя насчитала десять дней подобного существования, когда вдруг поняла, что никогда еще в жизни не ощущала такой свободы. Поначалу она не могла выразить этого словами, потому что данное внутреннее чувство вовсе не соответствовало никаким внушенным раньше представлениям о жизни. Но не нужно было утром заставлять себя просыпаться и бежать в техникум, никто не заставлял писать контрольных и заполнять таблицы тестов, и, главное, не было никакого конвейера! Вот только маму жалко…

Марик не отрывался от мониторов, которые доставляли ему любые заказанные тексты, изображения и фильмы. Он даже начинал подозревать, что ему покажут какое-нибудь заграничное кино (предположим, более-менее приличное) или выдадут статьи из западных журналов или – доже! – тексты из Британской энциклопедии – но и в мыслях боялся подобного попросить. Да он и не знал, какой фильм стоило заказывать, ребята произносили какие-то названия, но он старался не слушать…

А уж что, поговаривали, было во Всемирной сети (тоже ведь на выкупленных у нас же лигокристаллах построенной), с которой Единая Страны ни в коей мере не соединялась и охранялась мощнейшими экранами и Средствами Защиты. А вдруг здесь?.. Но Марик даже не делал попыток, кто их знает, этих новых руководителей…

Сова поселилась на узенькой кушетке в меленькой комнатке, заполненной старьем. Кушетка была жестковата, но примерно такая же, как прежде. Зато вся остальная мебель была странно перекорежена – все скругленные углы были заменены на прямоугольные, а округлые поверхности как бы набраны из кубиков, все более мелких сверху, чтобы старательно воссоздать прежнюю форму. Катя жила, словно во сне, не чувствуя как копилось в ней ее вечное противление. Оно прорвалось внезапно, ночью, когда она вдруг толчком проснулась и пошла к ненавистной двери.

Некоторое время Сова качалась с пятки на носок, стараясь хоть как-то привести себя в норму, но это ей не удалось. Там тут же возникло то самое явление, что и в прошлый раз: поверхность начала отражать, в глубине возникла фигура, похожая на статую, отлитую из темного металла. Катя подняла руку, и статуя тоже приняла законченную картинную позу. Изображение было похоже на то, что получалось при адаптации фигуры персонажа при подготовке игры, но намного точнее. Потому оно и воспринималось, словно зеркальное отражение. Оно и впрямь было зеркалом, но зеркалом, устраняющим недостатки. Свет мой зеркальце, скажи…

Катя покрутилась еще, видя в панели свою усовершенствованную, доведенную до невесть какой законченности фигуру, потом опустила руки и прислонилась к матовой мгле, то ли пытаясь захлебнуться в ней, то ли потеряв все силы для жизни и борьбы. Мгла целиком облепила ее и еще бы мгновение… Но тут проснулось катино возмущенное: «О-аа-ы-ы-хх!!!»

Руки сами потянулись вверх, рубанули воздух, согнутые в локтях они понеслись вниз, правый локоть задел обманчиво-болотистую поверхность, и острая боль пронеслась по плечу и груди и кинулась в голову. У Кати появилось одно бешеное желание – убить, разнести в клочья. Она сунула больную руку в карман и нащупала что-то твердое – это был контейнер с лигопорошком. Сова вытащила его, зажала в кулаке и начала в отчаянии долбить по дверной панели. Контейнер лопнул, легкий, цепляющийся ко всему порошок, полетел на Катю, на дверь, осыпал все вокруг. И тут произошло давно ожидаемое и неждаемое. Дверь начала падать вниз, словно подъемный мост или карта карточного домика, Катя полетела вслед за ней. И в этот момент свет сзади потух – возвратиться назад, в квартиру Марика она бы уже не смогла.

Со всех сторон на нее надвигались такие же панели, где-то виднелись острые выступы, словно углы кубических строений. Все было того же темно-серого или слегка бурого цвета. Сова поднялась и шагнула вперед, и тут же все вокруг начало сдвигаться, перемещаться, какие-то панели поехали наверх, и открылась что-то вроде лифта. Катя ступила в него, кабинка понеслась, но где-то затормозила и остановилась. Зато впереди возникло некое нагромождение, похожее на высокие ступени, ведущие к острой верхушке – как бы к вершине пирамиды. Ступени были крайне неудобные, но ничего другого не оставалось, как только нестись наверх. Самым ужасным было еще и то, что и ступени, словно эскалатор метро, неслись вместе с ней и как бы подталкивали вперед. Воздуха не хватало, ноги немели, колени уже ударяли в подбородок, и тут Сова заметила что-то вроде срезанной спереди вагонетки и кинулась к ней с ненавистной пирамиды. Вагонетка полетела вбок, мимо проносились скопления панелей, собранных в правильные многогранные конструкции, они роились кучами, влиплялись грань в грань, сталкивались ребрами – но тишина было полная. Вагонетка неслась, и Катя внезапно решила, что попала в сон Марика, рассказанный им в той, иной жизни. Сон про четвертьвагончик в Париж… Куда же, куда, в какой Париж? Воспоминание о сне и прошлой жизни, от которой она, казалось бы, отошла лишь на шаг – на шаг по лестничной площадке в доме Марика, так резануло ее, что, пожалуй, впервые за все время пребывания здесь, Катя ощутила безумную жалость к себе и заплакала. Четвертьвагончик застыл на месте, потом вдруг развернулся, понесся куда-то и выплюнул ее возле неподвижного скопления ступеней. Катя с трудом взобралась на них, увидала наверху вертикальную панель, устало прислонилась к ней плечом, панель отъехала в сторону…

Марик стоял в прихожей с тесаком в руке.

– Ой, не надо так на меня, вроде я как-то вернулась… – начала было Катя.

– Сова! Совушка, умница, умничка! – Марик, продолжая прижимать тесак одной рукой, другой очень крепко схватил Катю за руку повыше локтя и с силой притянул к себе. Кате было очень неудобно так стоять, она почему-то не могла сделать шаг к Марику и встать вплотную, словно что-то удерживало ее, но, в о же время, она тянулась к нему и прижималась грудью с опасностью свалиться вперед, как тогда вместе с дверью. А Марик продолжал ее притягивать, уже переведя кисть за спину, цепляясь пальцами за ткань футболки, неестественно приподнимая подбородок, как всегда он это делал при беге, и точно так же, как и она, не делая необходимого шага вперед, к Сове.

– Слушай, Юноша, мы сейчас грохнемся, – сдавленно сказала Катя. – Выпусти ты меня, и секиру свою брось. Там драться абсолютно не с кем. Так, одни какие-то мн… гранники болтаются. И… этот, твой четвертьвагончик… – У Кати слегка свело губы, и она никак не могла правильно выговорить слова.

– Да? – с неестественной радостью встрепенулся Марк. – Четвертьвагончик… Я знал, что тот сон неспроста.

– Все тут неспроста… – заговорив, Катя немного пришла в себя и сделала-таки эти два шага вперед, встав вплотную с Мариком, который освободил, наконец, руку, отбросив свое оружие.

– Совушка, – Строгий Юноша пригладил ее взлохмаченные волосы, аккуратно разложил вокруг лица и принялся водить ладонями по ушам, пристраивая густые каштановые пряди в привычное для него положение.

– Да ну тебя, – вывернулась Катя и сцепила волосы аптекарской резиночкой на затылке. – В ушах гул какой-то от твоих…выступлений. И на руке синяк будет. Давай-ка лучше подумаем… – Они двинулись к поддельному креслу, а Катя все рассуждала, – Мир какой-то несоответственный… Понимаешь, всякие планеты, ну… про что пишут. Там, летающие тарелки… это же – зеленые человечки, люди в скафандрах, сублимированная пища… Впрочем, она примерно такая тут и есть. Но у меня такое чувство, что никаких зеленых человечков тут нет. А эти – вагончики, пирамиды и движущиеся двери – и есть тут живые.

Марк молчал, сжимая и разжимая кулаки. Он чувствовал, как онемели руки. Такое было с ним в детстве, когда делал какую-нибудь глупость, мама долго ругала, он плакал и просил прощения, а потом злился на себя и на мать, а потом медленно начинал успокаиваться. Немели руки… Сова исчезла и Сова возвратилась. Живая панель, заменяющая дверь выпустила ее, дала попутешествовать и вернула назад. Его она ни разу не выпустила, как он ни старался. Рассказ о катином путешествии Марик слушал очень внимательно. Уже после первых слов о гранниках, глаза его заблестели, и лицо высохло и обострилось.

– Невероятно. Что же их породило? Словно ящики, полки и сундуки собрались вместе и ринулись в пространство… Ящики? Мебель?

– Корпы! – вдруг взвизгула Сова, – Корпы! Это они тебя, а потом и меня утянули!

– Не-ет, – протянул Марик, нервно кусая губы, – Это не наши корпы… Я имею в виду – не наш мир их породил. Что-то тут не так… Скорее они закинули к нам корпов.

– Ну, да, как лазутчиков!

– Чудное словечко, чудное…. Лазутчики, лазутчики, – Л…ллл….лл, – Не хочется верить, ладно…

Но это сейчас даже и не очень занимало Строгого юношу. Его занимало то состояние – грудь в грудь – когда они стояли в прихожей. Все те, которых он увидел тогда, сидя с Катей на кушетке в соседней комнатке, слились сейчас только в нее одну, потому что во Вселенной, населенной черными гранниками и четвертьвагончиками больше никого не было. Не было внушающей и гневной мамы, не было райкома, призывающего к учебе и работе, поучения правительства на общественном корпе стали всего лишь фикцией – вообще тут ничего не было кроме бушующего в нем жара, который настиг его тогда в комбинезоне во время сборки, и сидящей рядом на прямом и неудобном подлокотнике девушки Кати. И Марик, почти не вслушиваясь в рассуждения о ребрах и гранях, опустил голову и вжался лбом в сгиб ее локтя, ощутив прозрачную выпуклость тыльной стороны предплечья, чуть напряженные мускулы сверху и кажущуюся бесконечной ямку между ними, на дне которой прерывисто бились их крохотные неправильные жизни…