Текст книги "Рассказы озера Леман"

12 января

Все началось ровно год назад. Да, чуть-чуть не дотянули до года. Хотя почему не дотянули? Смотря что брать за точку отсчета. Ту ночь 12 января – нашу первую ночь вместе. Или ее первый поцелуй? А может, нашу встречу на том факультетском юбилее? Или все уже было предопределено еще раньше – при первой встрече, когда начали учиться в институте? Кто знает? Да и какое все это имеет значение теперь? А что имеет? То, что я был счастлив целый год. Но это тоже неправда. Разве были счастливыми последние месяцы? Запомнились только часы счастья, даже минуты. Но, наверное, это уже много – минуты счастья, сложившиеся в часы, в дни. За год их столько набежало! Боже мой, я же повторяю то, что она когда-то говорила! Ну что же, она права, надо быть благодарным судьбе за этот год, за встречу с ней… Но почему-то от этих правильных мыслей становится еще тоскливее.

Опять звонил ей по всем телефонам, послал уж не знаю какое письмо на электронную почту. Молчит. А мобильный она или отключила, или поменяла. Все время отвечают, что абонент недоступен. Да, видимо, на сей раз побег ей удался.

14 января

13 января ездили к Володе на дачу. Мне очень не хотелось, но он всех созывал, кто был в прошлом году в Италии. Согласился еще и потому, что надеялся увидеть там Веру. Но ее не было. Володя сказал, что она сразу после Нового года уволилась и уехала в Грузию, к подруге, которая давно там живет. Но за точность информации он не ручается. По его словам, никто ничего понять не может, всех удивила…

20 января

Мама очень хотела, чтобы я тоже стал музыкантом. Много лет она со мной занималась, но я оказался бесталанным. Сейчас никогда не сажусь за пианино. Но любовь к музыке мама мне все-таки привила. И раньше музыка мне очень помогала. Успокаивала в самых тяжелых ситуациях. А сейчас нет. Даже моя любимая «Stabat Mater» Перголезе, которая всегда так захватывала, что не оставляла места ни для каких посторонних мыслей, не помогает. Слушаю и все равно думаю о Вере…

Решил, что надо вместо классики слушать что-нибудь современное, песни, например. Незатейливые мелодии и еще более незатейливые слова – это то, что мне нужно. Пошел, попросил молодого продавца подобрать что-нибудь с хорошей мелодией и текстом. Он мне посоветовал диск какой-то совершенно неизвестной мне группы «Белый орел».

Начал слушать, и что же? Хотел отвлечься, забыться, а результат оказался прямо противоположным тому, которого добивался. А каким он мог быть, если что ни песня, то сплошные страдания. Поет парень с неплохим голосом, но манера немного вульгарна. Вот образчик слов одной из них: «Я знаю. Я тебя теряю. Я знаю, что это навсегда». Поставил другой диск. А там: «А я тебя помню. А я тебя помню. Хоть ты не звонишь и не пишешь давно мне». Слушаю третью. Опять двадцать пять: «Самой нежной любви наступает конец. Бесконечной тоски обрывается пряжа. Что мне делать с тобой и с собой, наконец? Как тебя позабыть дорогая пропажа?» Странно. Почему-то именно расставания так вдохновляют поэтов-песенников и поэтов вообще. Расставания и встречи. Впрочем, это естественно. Ведь в такие моменты человек переживает наиболее сильные эмоции.

Последняя песня на диске – «Дорогая пропажа».

По-моему, ее написал Вертинский. Музыка точно его, и поет он ее, конечно, не в пример лучше. Надо будет найти Вертинского, послушать. Хотя нет, от него еще в большую тоску впадешь в моем нынешнем состоянии. Вот и теперь, пишу, а в голове все первый куплет звучит вновь и вновь, как на заезженной пластинке:

 
Самой нежной любви наступает конец,
Бесконечной тоски обрывается пряжа…
Что мне делать с тобою, с собой, наконец,
Как тебя позабыть, дорогая пропажа?
 

20 февраля

Все реже беру дневник в руки. Да и о чем писать? Рутина. Сижу на работе целыми днями. Домой стараюсь приходить как можно позже. Здесь ко мне жена пристает все время: «Что тебе приготовить?», «Пойдем погуляем!», «А не хочешь ли в театр сходить?» Осточертело! А недавно мы сидели на диване рядом, а напротив – зеркало на стене. Я посмотрел и увидел в нем отражение двух очень похожих лиц – безжизненных. От нас веет холодом, как от восковых фигур в музее мадам Тюссо.

Порой я Надю просто ненавижу. В такие моменты стараюсь на нее даже не смотреть. Мне кажется, она может увидеть ненависть в моих глазах. Боже мой, ведь Вера это знала! Она же как-то сказала: если ты ко мне уйдешь, то, возможно, меня потом возненавидишь. А если останешься с женой, то – ее.

15 марта

Вчера первый раз выехали на дачу. Поздно вечером вышел подышать в сад и увидел удивительную картину. Все небо затянуто облаками. И только в центре образовалась проплешина. И в ней виднелась луна в три четверти, и четко виден профиль человека. Странно, я всегда этот профиль вижу, даже когда луна полная. Помню, Вера долго не могла разглядеть, а потом увидела и говорит: «На луне человек поселился». Фантазерка…

Так вот, профиль этого лунного человека был повернут налево. И, казалось, он смотрел на единственную маленькую звездочку, находившуюся недалеко от него. Вокруг все темно и серо, и только звездочка вносила в эту картину диссонанс: она мерцала теплым красноватым светом.

Я долго стоял и смотрел на то, как темные тучи все наступают и наступают на луну, а звездочка все дальше и дальше уходит туда, где все еще был свет, где кучерявились белые облака И мне казалось, что это не лунный человек, а я сам с грустью смотрю на ее неизбежный уход.

Такой ли уж неизбежный? Ведь я знаю, что я могу еще все изменить. Уйти от жены. Найти Веру. И все будет, как мы хотели. Хотели… А теперь я уже все меньше и меньше этого хочу. Я все больше укутываюсь этими черными облаками. Они холодные, но мне почему-то тепло в них. А может, это я становлюсь все холоднее и холоднее.

А главное, мне уже и не хочется предпринимать никаких усилий. Иногда даже думаю, а нужно ли мне еще видеть Веру? Порой чувствую, что да, особенно, когда вспоминаю ее заразительный смех, так завораживавший меня.

Но я знаю, надо потерпеть еще немного и это тоже пройдет. Как в той же песне Вертинского.

 
Будут годы мелькать, как в степи поезда,
Будут серые дни друг на друга похожи…
Без любви можно тоже прожить иногда,
Если сердце молчит и мечта не тревожит.
 

25 марта

Ездил к Володе. Вот уж вляпался так вляпался. Не помогла его теория о том, как надо решать «постельно-сексуальную проблематику». Очередная пассия, прямо скажем, его уделала. Видимо, выбрал недостаточно безропотную или недостаточно глупую. Ну что же, и на старуху, то бишь старика, бывает проруха. Только в его ситуации ошибка может ему дорого обойтись. Девица сумела снять копии с каких-то очень важных документов, сильно его компрометирующих. Начала шантажировать, требуя, чтобы он развелся с женой и женился на ней. Володя попытался от нее просто откупиться. Не знаю, сколько он ей дал, но говорит, что обеспечил ее на всю жизнь. Она деньги взяла, а документы все равно использовала. Причем, как ловко она все проделала! Передала их не в органы, где у Володи все схвачено. А продала самому серьезному его конкуренту, с которым он давно воюет. А тот уж нашел, как, кому и куда их передать, чтобы действовать наверняка. В общем, против Володи возбуждено дело, и неизвестно, чем все это кончится. Жаль мужика.

5 апреля

Пишу в гостинице. В той же, «Вернаго». И даже в том же номере. Погода отличная, а меня, хоть убей, на улицу не тянет.

И чего я сюда притащился? До этого все шло хорошо. Работа, работа и работа. А по вечерам книги. А тут начались праздники, на работу не надо идти, испугала перспектива сидеть целыми днями дома. Вот и засвербело что-то. Надя не стала возражать, когда я сказал, что хочу на пару дней куда-нибудь прошвырнуться. Видно, наконец, поверила, что все кончено.

Непонятно только, почему я сюда приехал? Единственное глупейшее объяснение, которое приходит в голову – преступника тянет на место преступления. Преступника? Преступление? Вспомнил наш разговор с Верой о значении слов. Кто преступник? Какое преступление? Вот и на эти вопросы каждый из нас троих – Вера, жена и я – ответим по-разному. Для жены преступница Вера. Для кого-то смешно и нелепо употребление слова «преступление» в отношении того, что она сделала. Попыталась увести мужа у жены. Но это смешно и нелепо для кого-то, но не для Нади. Для нее – это именно преступление. И Вера – преступница. Для Веры преступник я. Преступление состоялось, я предал ее. И даже ее, человека несоизмеримо более умного, чем моя жена, не коробит слово «преступление». Более того, она действительно его неоднократно употребляла по отношению ко мне.

А что об этом думаю я? Не знаю. Для меня одно очевидно. В этой истории нет ни состава преступления, ни тем более преступника. Есть только жертвы. Даже моя жена, которая из этой передряги вышла победительницей, и она не похоже чтоб была счастлива. Во всяком случае, я никогда больше не вижу ее такой невозмутимой, такой потрясающе безмятежной, какой она была все предыдущие годы. На ее лице поселилось выражение то ли страха, то ли неуверенности. Отчего? Не знаю. Может, она боится, что я опять выкину еще что-то в этом роде. Или думает, что я не могу ее простить за то, что не отпустила меня. Но это не так. Кроме себя мне винить некого…

Как все-таки привыкли мы оперировать шаблонами! Вот написал, что в этой истории все жертвы. Но это ведь не так. Утверждают, что жертва должна страдать. А я разве страдаю? Нет. Мне действительно уже все безразлично. Хотя нет, вру. Иногда, когда вдруг возникает в памяти запрокинутое лицо Веры и ее счастливые глаза, до краев наполненные любовью, что-то подкатывает к горлу.

Холодно, знобит. Уж не простудился ли я по дороге сюда? Да нет, лоб вроде холодный, и руки ледяные…

А что если… Хм… Интересная мысль. Что если я нечто вроде того самого Отци, о котором всего год назад прочитал здесь же… Жил-был полузамороженный субъект. Ну, может, и не жил, но вполне сносно существовал. А тут появилась некая энтузиастка, наткнулась на него по чистой случайности и почему-то решила, что нужно эту ледышку разморозить. И невдомек ей, глупенькой, что размораживать-то ни в коем случае и не следует. Прежде всего, это погубит самого Отци – он и существует лишь пока заледенелый. А как оттает, так и пойдет процесс гниения, вскоре от него вообще ничего не останется. А главное, и ей самой он не нужен размороженный. Пока он ледяной человек – необычен, интересен, загадочен. А как разморозишь —ничего от его загадочности и интересности и не останется. Банальный мужик, да еще за плечами три тысячи лет – тухлятиной за версту несет.

Боже мой, какая же ерунда в голову лезет. Не хватало еще, чтобы вместе со способностью чувствовать я потерял и способность соображать. Но нет, непохоже. Последнее время голова наоборот работает как компьютер, как до всей этой истории. Вот, пожалуйста. Только еще собирался прикинуть, когда же мне отсюда уезжать, а уже вспомнил расписание автобуса, который из гостиницы идет до станции в долине, и расписание поезда до Вероны. Не буду в Вероне задерживаться, как собирался. Чего я там не видел? Арену их? Так я побольше в Риме видел. Ничего особенного. Развалины как развалины. А что там еще в Вероне? И вообще – с какой стати я решил туда заехать? Ах, да. Вера все мечтала там побывать. Как же, город вечной любви… Ромео и Джульетта… Ну да, она еще рассказывала, что даже балкон, вроде бы, сохранился. Тот самый, под которым Ромео стоял и Джульетте в любви объяснялся. Чушь какая. Нашли дом c балконом и придумали байку, чтоб было чем туристов завлечь. А на самом деле очередной ободранный затрапезный итальянский городишко. Видел я как-то документальный фильм о нем. Нет, поеду прямиком в Москву. Хватит, отдал дань романтическим бредням. Больше года – коту под хвост.

А что с дневником делать? Не тащить же мне тетрадь в Москву. Зачем? Чтобы перечитать на старости лет и пустить слезу умиления: вот, мол, какие страсти-мордасти пришлось пережить… Нет, самое правильное – забыть все и никогда не вспоминать. Если, конечно, получится… А посему – единственное достойное место запискам замороженного – в мусорном ведре.

Пойду, пожалуй, напоследок пройдусь. Надо же хоть подышать горным воздухом, раз я сюда приехал.

 
                                        * * *
 

Когда вечером я спустилась в холл, чтобы идти ужинать, хозяйка спросила меня:

– Ну как?

– Вы о чем? – я попыталась сделать вид, что не понимаю. Очень уж не хотелось ни с кем обсуждать то, что я прочитала в дневнике.

– Тетрадь, о чем там?

– – Ах, тетрадь… Да ничего интересного. Так, записки одного туриста о ваших местах. Рассказ о ледяном человеке, – ответила я, взглянув на висевшую над стойкой вырезку из рекламного проспекта «Вернаго – колыбель Отци».

– А, про Отци… – разочарованно протянула хозяйка.

– Да, что-то вроде этого. Русский вариант вашей истории о замерзшем человеке.

В тот момент я даже не подозревала, насколько была недалека от истины.

– Ах, вот в чем дело, теперь понятно, почему он туда отправился, – сказала хозяйка фразу, показавшуюся мне непонятной.

– Кто отправился, куда?

– Да этот русский, чья тетрадь у вас. Ах, Dio mio! Я же вам так и не рассказала эту ужасную историю, про господина… Как же его звали? Я забыла. Но могу посмотреть. Фамилия должна быть в книге регистраций.

– Фамилию я не знаю, но звали его Олег, – подсказала я, заинтересовавшись.

– Да-да, господин Олег, – радостно закивала хозяйка.

Потом она закатила глаза, заохала, запричитала. Я терпеливо переждала очередной всплеск эмоций и в итоге все-таки услышала о том, что произошло.

– Этот господин Олег приехал к нам в начале апреля. Мне почему-то кажется, что он еще раньше был здесь с большой компанией. За год до этого. Но, может, я ошибаюсь. Он какой-то странный. Ни с кем не разговаривал. Приехал утром один. Просидел полдня в номере, а потом после обеда вдруг отправился гулять. Он спросил у меня, работают ли подъемники? Я спросила его, куда ему надо? Но он ничего не сказал. Я ему тогда и говорю: прогноз очень нехороший, дождь со снегом обещали. А небо было еще совсем синее. Он посмотрел на меня скептически и говорит: «Ничего, я ненадолго». Только ушел, ветер поднялся, тучи нагнал, а через пару часов такая гроза началась! Здесь в горах, знаете, как погода быстро меняется. Сначала дождь, а потом снег повалил. Madonna mia! Такой снегопад начался! Когда стемнело, а он еще не вернулся, я позвонила в полицию. Но ночью никто ничего сделать не мог, тем более что снег все шел. На следующее утро поисковую группу вызвали, полицию и пожарную бригаду мобилизовали. Чего, спрашивается, его в горы понесло, хотя я его предупреждала! Два дня искали. Хорошо хоть, что его запомнили в кассе, в которой он билеты брал на подъемник. Ничего. А на третий нашли. Poverino2525
  Бедняга! (ит.)


[Закрыть]! Видно, когда снег пошел, он сбился с тропы, оступился и упал в небольшую расщелину. Врач говорит, что он сразу умер. А вдруг нет, представляете? Ночь, пурга и ты лежишь, замерзаешь и знаешь, что никто тебя не спасет. Ужас! Но теперь хоть понятно, почему он в горы полез.

– Что вы сказали? – я настолько была потрясена историей, рассказанной хозяйкой, что даже не расслышала ее последней фразы.

– Я говорю, ясно, зачем он в горы отправился.

– Зачем?

– Вы же сами сказали, что он писал об Отци. Он что, писатель или так, для журнала какого?

– Да, журналист, – солгала я для того, чтобы избежать дальнейших расспросов. – Кстати, кто-то ведь забирал его вещи, почему вы не отдали тетрадь?

– Да, приезжала его жена, тело увозила и вещи. А про тетрадь я тогда даже и не знала. Мне уже потом про нее горничная сказала. Он ее в мусорную корзину выбросил, а она нашла. Тетрадь красивая и наполовину пустая, вот она и решила использовать. Но когда узнала всю эту историю, ее сомнения взяли. А вдруг там что-то важное? Вот она мне и призналась. Так и лежит тетрадь. С тех пор вы здесь первая русская.

Хозяйка полистала регистрационную книгу, выписала оттуда что-то на листок бумаги и протянула его мне.

– Вот его фамилия, я нашла. Может, разыщете его жену и отдадите ей тетрадь. Для нее это память…

– Конечно, обязательно разыщу, – я взяла листок. – Вы извините, я должна идти, а то меня подруга в ресторане заждалась.

Я не собиралась разыскивать жену автора Олега. Сомневаюсь, что она получила бы удовольствие, читая дневник мужа. Найти эту таинственную Веру? И отдать ей дневник?

Представляю, каким шоком стало для нее известие о смерти любимого человека. Наверное, она только-только пришла в себя, и заставить ее все пережить по новой – по крайней мере, жестоко. Уничтожить дневник? Нет, не могу. Рука не поднимается. Посоветуюсь с Шарлоттой и Элизабет. За ужином я рассказала им о дневнике и спросила их, что с ним делать? Должна ли я его выбросить, как это сделал тот, кто его написал…

– Или? – не дав мне закончить, задала вопрос Шарлотта.

– Ну, не знаю… Найти жену или эту Веру и отдать кому-то из них. А может, передать моему знакомому. Он журналист, редактор литературного журнала. Мне кажется, это стоит опубликовать. В общем, подумайте.

– Ладно, подумаем, это не простой вопрос, – ответила Элизабет, увидев, что Шарлотта рвется тут же дать совет. – А пока покажи-ка мне дневник. Прежде чем что-то тебе ответить, я хотела бы его почитать.

– Я тоже хочу прочитать, – вмешалась Шарлотта.

Решили так: вечером читает Элизабет, утром отдает Шарлотте, а обсуждаем все во время обеда. Этот план устраивал всех, и мы разошлись по комнатам.

 
                                        * * *
 

На следующий день за обедом первой не выдержала Шарлотта.

– Вот это да, ну и история! Бедняга! Мало того, что любовь закончилась так несчастно, он еще и погиб! И из-за кого? Из-за этой Веры!

– Ничего себе, оказывается, Вера же и виновата. Да, русская логика – это нечто специфическое, но французская – вообще не подпадает под определение логики, – немедленно кинулась в атаку моя английская подруга.

– Интересно, а кто же виноват, как не она? Устраивала бесконечные истерики… – Шарлотта даже не успела закончить фразу.

– Sorry, это не она, а жена истерики устраивала, – прервала ее Элизабет.

– И она тоже! – Шарлотта и не думала сдаваться. – А иначе, что такое все эти выяснения отношений, ультиматумы, письма… Шантаж, вот что это. Хуже истерик,

– Да не в этом суть! Главное другое. Как можно терпеть, когда тебя бесконечно унижают! – Элизабет явно начинала терять хладнокровие.

– Интересно, чем же он ее унижал? Может, тем, что о ней заботился? Вас, эмансипированных женщин, это, вероятно, тоже унижает, – с ехидцей заметила Шарлотта.

Эти слова Шарлотты, видимо, переполнили чашу терпения Элизабет, и она обрушила на наши головы длиннющий монолог:

– Эмансипация здесь ни при чем! Любую женщину должно унижать, когда ей нужно конкурировать с ничтожеством. А его жена, по моему мнению, ничтожество. И потом, разве не унизительно молча сносить то, что твой так называемый возлюбленный, едва отлюбив тебя, еще в твоих объятиях уже посматривает на часы и потом прытью бежит к своей женушке под бочок. Не знаю, насколько нужно себя не уважать, чтобы терпеть такое каждый день. И при этом ты должна еще делать вид, что ничего не замечаешь, ни о чем не подозреваешь и, уж тем более, не страдаешь. Страдающая любовница – это же абсурд! Мужчины страдания не переносят. И к любовнице они предъявляют совсем иные требования, чем к жене. Жену не тронь, это мое, святое. Даже если она регулярно устраивает мужу истерики. За нее он несет ответственность и, когда заставляет ее страдать, перед ней чувствует вину. А любовница – совсем другая статья. Она воспринимается больше как сообщница. А сообщница обязана быть сильной, железной. И постоянно притворяться, играть, лгать и терпеть ложь. Ведь Вера видела, что Олег постоянно лжет жене. Скорее всего, и ей лгал… Как она могла его уважать? И главное, как могла любить? Ведь любовь – это, прежде всего, уважение. Так что там была не любовь, извращение какое-то, болезнь, что ли. Хотя чего удивляться? Для вас, русских, нормально любовь считать болезнью. Как там, у Цветаевой? Какая-то ассоциация болезни и любви: «я вами больна…», что-то в этом роде.

– «Как жаль, что вы больны не мною…», – подсказала я.

– Вот-вот.

– Но она же в итоге ушла от него. Именно она и именно потому, что больше не хотела лжи, – я сочла нужным все-таки защитить женщину, которая была моей соотечественницей.

– Больно много времени ей понадобилось, чтобы это сделать.

Мнение Элизабет было, на мой взгляд, чересчур категоричным, в нем чувствовалось слишком много нетерпимости и предвзятости. Но это не удивило меня, подобное вполне соответствовало характеру англичанки. Странным было другое – эмоциональность, с какой Элизабет говорила обо всей этой истории. Обычно она лишь снисходительно подсмеивалась над всем, что относила к разряду «волнений крови, вызванных игрой гормонов».

– Элизабет, а ты сама-то была когда-нибудь влюблена? – вновь вмешалась в разговор Шарлотта. – Ты что-нибудь знаешь о любви?

– Ты, Шарлотта, последний человек, которому я хотела бы исповедоваться. И вообще, при чем здесь я? – Элизабет явно не была настроена возобновлять дуэль с Шарлоттой.

– Очень даже при чем. Если ты когда-нибудь и любила, в чем я очень сомневаюсь, то уж, что такое страсть, тебе точно неизвестно, – отрезала Шарлотта.

– Да где уж нам, засушенным англичанам, знать, что такое страсть, – терпению Элизабет явно пришел конец. – Вы, французы, монополизировали право на страсть. Но я лично об этом нисколько не жалею. Столь любимое вами чувство оглупляет, ослепляет человека, низводит его до уровня животного.

Тут не выдержала Шарлотта. Настал ее черед прочитать нам небольшую лекцию:

– С вами, англичанами, все ясно. Вот как вы думаете о страсти! Для вас она может быть связана лишь с физиологией, с сексом. Но часто страсть – это просто первый этап по-настоящему сильной любви. В это время потребность видеть любимого, именно видеть, слышать, а вовсе не обязательно спать с ним, так сильна, что ты ничего не можешь поделать с собой. Страсть – иррациональна. И когда любовь находится на стадии passion, человек не может рассуждать здраво, и тем более, он не может заставить себя расстаться с тем, кого любит, так как он еще полон иллюзий.

– Ну, Шарлотта, ты должна написать трактат о любви. Смотри, какие из тебя формулировки полезли: «любовь на стадии страсти», – я все пыталась, прибегая к юмору, снизить накал страстей, разгоравшихся уже не в теории, а на практике за нашим столом. Но безуспешно.

– Глупости, – отрезала Элизабет, – все это придумали слабаки, чтобы оправдать свое безволие. Страсть неизбежно переходит в одержимость. Если страсть – это болезнь, то одержимость – это уже извращение. И прикрывают они, чаще всего, одно и то же – ложь, жизнь во лжи.

– Ах ты, боже мой, какие высокие слова! «Во лжи». Почему во лжи? И все ты исказила, извратила, – Шарлотта говорила уже на повышенных тонах.

Я попыталась вмешаться.

– Шарлотта, ты, конечно, права, но…

– Нет, пусть скажет. Даже интересно, как она все это понимает, – остановила меня Элизабет, в которой любопытство исследователя явно взяло верх над эмоциями, вышедшими на какой-то срок из-под контроля.

Но Шарлотта и без приглашения Элизабет не собиралась останавливаться.

– У них все было ясно. Он любил ее. Она любила его. Она могла уйти от мужа и в итоге ушла. Но она виновата. Да, виновата в том, что не могла нормально воспринимать всю эту ситуацию. Должна была быть счастлива, что ее в таком далеко не молодом возрасте, кто-то полюбил. Ей надо было profiter de la vie2626
  Наслаждаться жизнью (фр.)


[Закрыть], а не истерики устраивать. Ты, Элизабет, права была, когда сказала, что мужчинам страдания ни к чему. А кому они нужны? Люди сейчас и так живут в мире, истерзанном трагедиями, проблемами. И надо уметь радоваться жизни, а не устраивать из всего переживания. В ее ситуации не было ничего трагического. Олег проводил с ней времени больше, чем с женой. Он восхищался этой Верой. Нормальная женщина чувствовала бы себя польщенной, а не униженной. Ей была дана, если хотите, возможность постоянно самоутверждаться.

– Может, она должна была еще радоваться тому, что он каждый день к жене уходит? – язвительно спросила Элизабет.

Но ее замечание ничуть не смутило Шарлотту.

– А почему бы и нет? Зато ей не приходилось ни стирать, ни готовить, ни обслуживать его. Не она, а другая видела его больным, несчастным, не в духе. Не ей приходилось переносить перепады его настроений и прочее, прочее. Да заполучи она его, еще неизвестно, большой ли это был бы подарок. Все мужики хороши на расстоянии. Да, ты еще говорила, что он лгал и они жили во лжи. Я так не считаю. Ведь он не мог уйти и не скрывал этого.

– Интересно, почему же это она могла уйти, а он не мог? Чем же это его положение отличалось от ее?

Я не сомневалась, что Элизабет задаст этот вопрос. У меня он у самой вертелся на языке.

– Совершенно различные ситуации. Муж Веры – автономен, он хоть и любил, наверное, по-своему жену, но мог жить и один. А жена этого Олега, она же совершенно handicappée2727
  Инвалид, человек, обладающий каким-либо физическим недостатком (фр.)


[Закрыть]… Не помню, как это по-русски, – запнулась Шарлотта, поскольку в пылу разговора мы уже перешли на английский.

– Handicapped, – подсказала я.

– Ну да, физически и психически – она инвалид. Как можно такую бросать? – закончила Шарлотта и с вызовом посмотрела на Элизабет.

– Чушь! – отрезала та.

– Что чушь? – почти в один голос спросили я и Шарлотта.

– Все чушь! – безапелляционно подтвердила Элизабет. – Во-первых, никакой она не инвалид, просто избалованная, развращенная бездельем женщина. Во-вторых, даже если бы это и было правдой, и его жена оказалась действительно инвалидом, то нужно было думать об этом заранее.

– О чем думать заранее? – не поняла я.

– О том, что он не может ее оставить и поэтому не имеет права ввязываться в истории, подобные той, что произошла.

– Ты даешь! – взвилась Шарлотта. – Как будто он знал, что так получится. Разве человек может предвидеть, что произойдет.

– Конечно, любой мужчина должен понимать, что связь с замужней женщиной приведет к осложнениям. К тому же, Олег не мог не видеть, что имеет дело не с пустышкой или сексуально озабоченной особой, которую волнует только постель.

– Может, он не думал, что полюбит. Думал, что так… – Шарлотта сделала роковую ошибку, сказав это.

– Ах, хотел развлечься? Так тем более – не по адресу обратился. По-моему, в Москве сейчас нет проблем с девицами, сделавшими своей профессией развлекать таких вот типов, не удовлетворенных сексом с женой, – Элизабет не преминула сделать ответный выпад.

– Нет, ты неправильно меня поняла, – Шарлотта попыталась пойти на попятный. – Я просто хотела сказать, что любовь невозможно предотвратить. Это как гроза. Что-то в тебе копится, копится месяцами, годами. А потом при определенных обстоятельствах и при наличии необходимых условий – гроза разразится, будьте уверены.

– Так, началось. Любовь неотвратима, любовь – это солнечное затмение. Чего там еще русские поэты про любовь писали?

– По-моему ее со всеми явлениями природы уже сравнивали. Так что в этом ты не оригинальна, Шарлотта. Русские тебя опередили. Из уважения к своему французскому происхождению, я бы на твоем месте придумала что-нибудь поновее.

– А мне незачем оригинальничать. К тому же, да будет тебе известно, моя бабушка по материнской линии – русская. Так что мне не грех и русские метафоры заимствовать.

– Ах, вот в чем дело, то-то я давно замечаю, что в тебе даже для француженки многовато… – но тут Элизабет замолчала.

– Чего, чего многовато? Договаривай! – голос Шарлотты дрогнул.

– Эмоциональности, неуравновешенности, желания копаться в себе, страсти к драматизации событий!

По тому, как воинственно повела плечом Шарлотта, а Элизабет начала протирать и без того чистые очки, я поняла, спор грозит превратиться в ссору.

– Естественно, тебе не понять, что такое эмоции, не говоря уж о том, что такое любовь. И вообще, у вас, англичан, это слово вообще скоро станет ругательным, – подхватила перчатку Шарлотта.

– Если ты имеешь в виду ту любовь, которая унижает, уродует личность, то оно для меня и есть ругательное.

– Русские таких, как ты, очень правильно называют: сухарь. Вот ты кто!

– Послушайте! – мне все-таки удалось наконец вмешаться в разговор, чтобы утихомирить не на шутку разошедшихся подруг. – Я просила вас о чем? Высказать ваше мнение по совершенно конкретному вопросу: что делать с дневником? Давайте-ка, отвечайте.

К моему удивлению, вердикт был единодушным. И Элизабет, и Шарлотта были за то, чтобы дневник в том или ином виде опубликовать. Правда, доводы были разными. Шарлотта считала, что любая история любви – уникальна и достойна пера писателя. Элизабет, наоборот, полагала, что в этой истории ничего уникального нет, все очень банально. Но тем она и хороша.

– Если убрать все эти терзания и метания, – прокомментировала она, – что останется? Мужик, который не смог уйти от жены. Каждый год по всему миру происходят сотни тысяч, если не миллионы таких историй. У меня, например, одна подруга лет пятнадцать ждала: сначала пока средненький в школу пошел, старший в колледж поступил, а потом оказалось, надо было еще подождать, пока и младший на ноги встанет.

– Ну, это уж какие-то крайности, – засомневалась я.

– Да никакие не крайности, – вдруг поддержала свою вечную оппонентку Шарлотта. – Мужики ждут, пока или жена не выдержит и сама на дверь укажет, или любовница так замучается, что сбежит.

Шарлотта явно была готова продолжать, но ее вновь прервала Элизабет.

– Вот как раз этим история и хороша. Здесь мужик не только замучил всех, как чаще всего и бывает, но и себя замучил, причем до смерти, в буквальном смысле слова. Так что надо публиковать.

– А этично ли это, чужой дневник использовать? – высказала я свое изначальное сомнение.

– Но он же его выбросил, – в один голос заявили мои подруги. – Значит, ему все равно, что с ним станет. Надо просто изменить имена, профессии, места встреч… Подредактировать и можно публиковать!

Я не стала возражать им, но подумала: человек, выбросивший дневник здесь, был, наверняка, уверен, что его никто не сможет прочитать. Кто же в этой горной деревушке может знать русский? Но я предпочла не развивать эту мысль.

– Ну что же, хорошо. Приеду в Москву – покажу его своему приятелю. Посмотрите, какая погода замечательная, а мы тут все заседаем. Пошли гулять. По-моему, мы приехали сюда отдыхать, а не на очередной семинар. У нас же последний день отдыха. Завтра – в Милан и разлетимся в разные стороны.

Шарлотта с радостью поддержала мое предложение, а Элизабет сказала, что у нее есть дела и она не пойдет с нами. Я удивилась: поистине чудеса. Шарлотта, которая не любит гулять, вдруг идет со мной. А Лиз, обожающая прогулки, остается сидеть дома. Но потом решила, что мои подруги, так разошедшиеся во время разговора, просто хотят отдохнуть друг от друга.