Текст книги "Рассказы озера Леман"

Ворон даже не подозревал, насколько близко было то, что он сказал, к истине. «Только еще неизвестно, кто кого больше согревал», – подумал Алекс. И вдруг спазмом сжало сердце: ему померещилось, что этот вот жуткий тип подсматривал за ними. Может быть и ночью. «Да нет, не может быть, – тут же успокоил он себя, – тогда бы они ее сейчас не разыскивали. Господи, о чем я волнуюсь! – удивился он. – Меня сейчас пристукнуть собираются, а я переживаю, видел ли кто, чем мы тут занимались».

– Слушай, давай-ка его дом спалим, – предложил помощник.

– А что? Неплохая мысль, – одобрил Ворон. – Уж дом-то тебе дороже какой-то девки? – не столько спросил, сколько констатировал он, обращаясь к Алексу. – Не захочешь же ты всего своего добра лишиться!

И вот тут Алекс совершил ошибку. Он невольно взглянул в сторону шкафа, стоявшего в гостиной, за стеклами которого переливались, светились, сверкали, истекали красотой остатки коллекции – три вазы. Но какие! Все три – уникальны. Он не смог расстаться с ними, решил, что пока жив, еще на них полюбуется, а уж музею оставит их в дар, по завещанию. Вот этот его взгляд и перехватил Ворон.

– Ах, вот оно что… – ухмыльнулся он. – Мы, оказывается, коллекционеры.

Продолжая издевательски улыбаться, он подошел к шкафу, открыл его дверцы, поцокал языком и взял самую большую. Она была создана в мастерской братьев Дом, у которых осваивал профессию стеклодува отец.

– Ну так как, будем вспоминать, где Алека? – спросил Ворон и небрежно повертел вазу в руках.

У Алекса перехватило горло. Он невольно протянул руки к вазе и шагнул вперед, пытаясь схватить ее. Но тут подручный подставил ему ногу. Алекс упал и, падая, зацепил вазу. Он наблюдал – это было замедленное, как при специальных съемках, – падение вазы: вот она в воздухе, вот, сделав красивую дугу, соприкасается с полом, а вот уже весь пол усеян разноцветной мозаикой. У самого лица он увидел большой кусок стекла, на котором светился, переливался всеми оттенками красного цветок мака.

– Ну что? Вспомнил? Или тебе еще помочь? – раздраженно спросил Ворон и пнул его ботинком в бок. – А ну вставай! Нечего разлеживаться. Будешь говорить?! Ах, так… А ну открой глаза, сволочь! Смотри сюда!

Он взял вторую вазу. Галле. Ее купил еще дед. Она положила начало коллекции и была необыкновенно хороша. Огромная коричневая стрекоза с зелеными вытаращенными глазами как будто присела на минутку отдохнуть. Стрекоза полетела в стену.

– Будешь говорить, ублюдок!? – Ворон явно впадал в раж.

– Да я же правду вам говорю, я не знаю где она!

– Ну, негодяй, ну падла. Ты так, а я тогда вот так!

И об стол была разбита и третья ваза. Рассказывают, что идея посадить на стекло улиток пришла в голову Антонину Дому, когда он увидел, как живая улитка, почему-то оказавшаяся в ателье, залезла на дожидавшийся обжига кувшин. В детстве Алекс был уверен, что на вазе, стоящей у них в шкафу дома, сидят настоящие улитки. Ему стоило большого труда удержаться и не сделать того, что хотелось: открыть дверцы, вытащить вазу, отковырнуть улиток и выпустить их на волю.

Алекс чувствовал, как помимо его воли из глаз текут слезы. На полу валялись осколки таких дорогих для него вещей. Нет, не вещей, а осколки жизни деда, отца и его самого. И с удивившей его самого злостью он сказал еще раз.

– Не знаю я, где она, и знать не желаю.

После этого он уже мало что помнил. Вернее помнил, что оказался на полу и его начали колошматить ногами. А потом, как сквозь туман, услышал: кто-то звонит в дверь. Когда он очнулся, было уже темно. Шевелиться было тяжело, каждое движение отдавалось болью во всем теле. Он кое-как встал. Зажег свет. В комнате был разгром. Пол был весь в осколках разноцветного стекла. «Как панно Тиффани, – пришло на ум сравнение. – Можно собрать все осколки, склеить, и действительно получится удивительная картина». Он наклонился и поднял с пола маленький коричневый комочек. Это была одна из улиток. Она оказалась совсем не поврежденной. «Надо же. Вот и осуществилась моя детская мечта. Остается только пойти и выпустить ее в сад», – подумал Алекс.

И тут он увидел на столе большой лист бумаги. Большими буквами – так, что он смог прочитать даже без очков, – было написано: «Поживи. Пока. И вспомни. За тобой следят, так что не вздумай дергаться. Все равно достанем. Ты уже убедился. Мы так просто не отпускаем. Ни друзей, ни врагов».

«Так, значит они вернутся. Наверное, их звонок спугнул. Это всего лишь отсрочка», – понял Алекс, прочитав записку. С трудом передвигая налитые свинцом ноги, он добрался до кресла и рухнул в него. «Сколько же у меня времени? Я думаю, немного. Дадут очухаться, а завтра возьмутся за меня снова. Да, наверняка завтра. Им же не терпится ее разыскать: боятся, вдруг она кому-то все расскажет. Нет, им растягивать удовольствие не резон».

И тут он вспомнил надпись на одном старом здании Женжена. На его башне находились солнечные часы. Над ними по-латыни было написано: «Ultima latet». Алекс часто раздумывал, как лучше перевести эту надпись, и сейчас вдруг понял: она может означать только одно: «Последний час сокрыт от нас». Конечно! Так оно и есть! Тогда становилась понятной и вторая фраза под часами по-французски: «Il est plus tard que tu le crois»22
  У тебя меньше времени, чем ты думаешь. (фр.)


[Закрыть]. Прямо про него. Разве он мог предполагать еще несколько месяцев назад, что таков будет конец его жизни. А теперь, когда он знает, уже поздно что-либо предпринимать. Или не поздно…

С колокольни церкви, находившейся рядом с музеем, донеслись удары. «Так, семь часов. Не так уж много времени осталось. Ночь. Надо собраться с мыслями и решить, что делать». Но мысли собираться не хотели, а разбегались во все стороны. А скорее всего их и не было вовсе. Была лишь боль, тоже разбегавшаяся, растекавшаяся по всему телу – от головы до кончиков пальцев на ногах. «Эх, взять бы и помереть вот сейчас. И все. Какой тогда с меня спрос. Но ведь не помрешь. Они знали, что делали. А вдруг будет еще больнее… Тогда не выдержу. Что же делать?» Алексу показалось, что он отключился лишь на мгновение, но очнулся от того, что на колокольне пробило восемь раз.

Звон… Колокольня… Церковь… Эти три слова вновь и вновь возникали в голове. Он вспомнил сеанс гипноза, в котором когда-то участвовал. Там, гипнотизер держал в руках металлических шарик, раскачивавшийся на нитке, и заставлял смотреть на него. Так вот. Эти три слова, как тот блестящий шарик, качавшийся туда-сюда перед глазами, помогли сосредоточиться. Возможно потому, что все три напоминали об одном и том же – об Алеке. Она всегда замолкала, когда слышала звон колоколов. Она говорила, что он ее успокаивает. Объяснила, что последние годы в ее городе почти не звонили колокола. Их разбили. Или, хуже того, сравняли с землей сами церкви. В лучшем случае переделали их под мечети. В этом не было почти ничего странного. Так делали иноверцы всех эпох во время вторжений в города христианской веры. Правда, его слова были слабым утешением для Алеки. Но он и не пытался ее утешать. Сначала он хотел просто ее накормить и дать возможность поспать в нормальных условиях.

И еще было желание защитить ее. Ну, конечно, именно это желание возникло у него тогда на пляже. Наверное, поэтому все так просто и ясно для него теперь. Ведь если его не будет, как они узнают, где Алека? Никак. Он обязан защитить ее. И имя у него такое, что обязывает. Еще дед говорил, что Александр означает «защитник». Так что ничего не поделаешь…

Телефонный шнур бандиты перерезали, дозвониться Франц не сможет. Может начать беспокоиться и приехать сюда узнать, что с ним случилось. Да еще, не дай бог, с Алекой. Как же этому помешать?

Поможет ваза. Ведь у него наверху в спальне осталась еще одна. Та самая «Кошка». Франц, тоже собиравший стекло, всю жизнь восхищался ею. Один раз, после того несчастного случая, когда он руку обжег, Алексу пришлось много потратить на лечение, у него возникли проблемы с деньгами, и он рассказал об этом Францу. Они сидели тогда в маленьком уютном баре в Нанси.

– Послушай, я знаю, ты не захочешь взять у меня деньги просто так. Давай сделаем вот что. Я куплю у тебя твою «Кошку». Я давно все думаю, как предложить тебе это. Готов заплатить любую сумму, – предложил вдруг Франц.

– Ну уж с «Кошкой» я не расстанусь никогда, – категорически отверг его предложение Алекс. – Разве что после смерти. Давай сделаем так. Я завещаю ее тебе.

– Да ты что, я готов заплатить, – пытался возразить Франц.

– Нет, решено. Все равно мои дети в этом ни черта не смыслят. Уж пусть лучше она достанется тебе. Ты-то хоть понимаешь, чего она стоит. Так что придется тебе теперь ждать моей смерти, – рассмеялся тогда Алекс.

– Хватит, пошутили и довольно, – оборвал его Франц. – Может, я раньше тебя умру. Не настолько ты старше. И вообще, хватит об этом.

Но Алексу страшно понравилась мысль завещать вазу Францу. Может быть, конечно, сказывались три кружки пива, которые он к тому моменту выпил.

– Решено и обжалованию не подлежит. Когда получишь «Кошку», знай, что это мой тебе прощальный привет с того света.

Алекс не сомневался: получив «Кошку», Франц поймет, что с ним произошло. Сейчас он вазу упакует и попросит соседку ее отправить. Она часто для него разные поручения выполняла, так что его просьба удивления не вызовет. А ее кто же заподозрит…

Через час, когда церковный колокол пробил девять раз, все дела были сделаны. Ваза тщательно упакована и отнесена соседке, которая обещала завтра с утра первым делом отправиться на почту и сделать все, как просил сосед.

Алекс вернулся в дом, взял на кухне упаковку снотворного, оставшегося еще от Марты, и поднялся к себе в спальню. Но когда он лег на кровать, вдруг понял, что не сможет сделать этого здесь, что-то мешало… А ведь было бы вполне в духе романтических историй умереть на этой кровати. «На ложе любви», если выражаться романтическим стилем. Жена обожала романы о любви, пыталась подсовывать и ему. Но он их никогда не читал. А вот сопровождать Марту в театр ему приходилось. Выбор пьес она всегда оставляла за собой, и все они тоже были о любви. Последний раз в каком-то провинциальном театре они смотрели греческую трагедию «Алькеста» Еврипида. Как созвучно: Алькеста, Алека, Алекс… Странно… И даже действие античной драмы перекликается с тем, что происходит с ним сегодня. Только там женщина – Алькеста – приносит себя в жертву во имя любви.

До чего он договорился! Видите ли, в жертву он себя приносит! Да никакой здесь жертвы нет. Просто трусость. Не хочет он мучиться. Ни от боли. Ни от жизни без Алеки. Был бы он посильнее или поумнее, а главное помоложе, возможно, придумал бы что-то пооригинальнее. А так собирается сделать именно то, что совершали герои, над которыми он всю жизнь подсмеивался. Смеялся, смеялся – вот и досмеялся…

Господи, о чем он думает! О какой-то ерунде. А о чем он еще должен думать? Об Алеке? Но ведь о чем бы он ни размышлял, он на самом деле думает только о ней. Она присутствует во всех его мыслях и рассуждениях. Он даже постоянно видит ее. Он может смотреть вокруг и видеть сад, шкаф – да что угодно, – она все равно где-то здесь. Ее лицо – перед его глазами. Он постоянно чувствует ее рядом с собой и говорит он именно с ней. Это так странно. Такое ощущение, будто Алека была в его жизни всегда. А не вошла в нее три месяца назад осенним вечером, встав со скамейки на берегу озера.

И тут Алекс понял, что ему делать. Он встал, оделся потеплее, ночи уже по-настоящему холодные. Сунул снотворное в карман, а заодно прихватил маленькую бутылочку воды – надо же будет чем-то запить таблетки. Тщательно запер дверь дома. Вывел машину из гаража, выехал за ворота. Остановился. Запер ворота. Постоял несколько минут молча, снова сел за руль, выехал из города и на перекрестке свернул в сторону указателя, на котором было написано «Таннэ».

Reposoir33
  Название пляжа и ресторана на берегу Женевского озера.


[Закрыть]

Лето 2003 года оказалось необычным и для Женевы, и для меня.

В июне после окончания занятий в университете я устроилась официанткой в небольшой ресторанчик, располагавшийся на берегу озера. Мне повезло. Студентам в Женеве не так легко найти работу на время каникул. Кто-то просто хочет заработать карманные деньги, а кому-то, как и мне, без этого просто не продержаться долгие месяцы учебы. Родители, жившие в Москве, как могли помогали мне. Но хотя и отец, и мать неплохо зарабатывали, они отнюдь не были из разряда «новых русских».

Перспектива протрубить несколько месяцев официанткой вместо того, чтобы проваляться с книжками на подмосковной даче, меня не слишком-то радовала. Но я утешала себя тем, что работа в ресторане принесет новые впечатления и ощущения, которые я тогда старательно копила, лелея надежду заделаться когда-нибудь писательницей.

Неказистое сооружение, гордо именовавшееся рестораном, было больше похоже на обычное летнее кафе с террасой, на которой размещалось с десяток столиков под разноцветными зонтиками. Немало подобных заведений можно было отыскать в Парке культуры и отдыха имени Горького, рядом с которым мы жили с родителями. У меня всегда вызывало удивление, почему в названии парка фигурирует слово «культура»? В этом парке нужно вести себя культурно? А в других – необязательно?

Женевский ресторанчик, как и пляж, на котором он находился, именовался Reposoir. В переводе с французского это означает «временный алтарь». Согласитесь, странное название для пляжа и ресторана. Правда, потом узнала, что раньше эта территория была частью большого поместья. Но почему владельцам пришло в голову дать своему имению именно такое название, выяснить не сумела. Так это и осталось для меня загадкой.

Ресторан со столь странным названием находился совсем недалеко от многочисленных международных организаций, предпочитавших бороться с мировыми проблемами, находясь в комфортной Швейцарии, а не где-нибудь в Уганде. Вот как раз их сотрудники и устремлялись к нам пообедать или поужинать, утомившись от непрестанной борьбы – кто за права человека, кто за мир во всем мире, а кто и просто от безделья.

Обычно в такие заведения, как наше, публика идет из-за желания перекусить на открытом воздухе. Важно вырваться из душного помещения поближе к природе. Но у нас и кормили неплохо. Особенно хороши были приготовленные на особый манер кальмары. Готовил их повар Бронко.

Бронко, уже не первый год приезжавший на лето в Женеву из Хорватии подработать, привечал живших в этом городе соотечественников, многие из которых находились здесь на птичьих правах. Они стекались к ресторанчику, когда Бронко заканчивал работу. И далеко за полночь, когда уходили последние посетители, засиживались на террасе опустевшего ресторана, подъедая неиспользованные припасы и ведя, совсем на русский манер, бесконечные разговоры «за жизнь». Некоторые из них потом даже пристраивались на ночь на скамьях в закрытой с трех сторон галерее, находившейся под рестораном и служившей ему подсобным помещением. Шутя, Бронко называл эту галерею кемпингом. Редкие обладатели собственного транспорта спали в своих машинах, пристроенных на пустевшей к ночи стоянке у ресторана. Один хорват, под стать его совершенно русскому имени Иван, оказался обладателем весьма побитых «Жигулей», странно смотревшихся в Женеве. Но он очень гордился автомобилем и однажды объяснил мне, как он к нему попали.

– Представляешь, купил я его у одного русского, бизнесмена. Многие ваши после того, как началась драчка между Сербией и Хорватией, от греха подальше уезжали из Загреба.

– Да, а почему? – я никогда не интересовалась политикой.

– Ну, ты даешь, темнота. Вы же сербов поддержали. У нас и до этого русских не очень жаловали, а тут, сама понимаешь, всякое могло быть… А машину как с собой потащишь? Вот я и купил ее почти задаром, благо жил с этим русским по соседству.

Необычно жарким был уже май. А в июне ртутный столбик термометра все упорнее и упорнее подбирался к отметке тридцать. Сначала всех это радовало. Заключались пари: сколько продлится canicule, как здесь называют сильную летнюю жару. Некоторые предсказывали три недели. Но июнь заканчивался, а термометр по-прежнему упорно показывал тридцать градусов. Женевцы, не приспособленные в такой жаре ни жить, ни работать, начали все чаще включать вечерние новости в надежде услышать, что ожидаются дожди, которые принесут хоть какое-то облегчение. Но мощный антициклон, стоявший на страже canicule, никуда не желал уходить. Его можно понять, всем хочется подольше побыть в Швейцарии.

Хорошо было тем, кто мог уехать из все больше и больше накалявшегося города в горы. Но период традиционных отпусков еще не начался, поэтому по вечерам женевцы, уставшие и от работы, и от жары, штурмом брали все общепитовские заведения, в которых была терраса или хотя бы имелось несколько деревьев, под тенью которых можно было укрыться. Что уж говорить про находившиеся на берегу любой водной поверхности, от которой по вечерам чуть-чуть веяло прохладой.

Наш ресторан просто ломился от посетителей. К ночи я так выматывалась, что хотелось тут же рухнуть где-нибудь и заснуть, а не тащиться через весь город в свою комнатушку. К тому же, моя конура, гордо именовавшаяся на французский манер «студия», находилась под самой крышей. За день она настолько накалялась, что когда я заходила в нее ночью, чувствовала себя так, будто по ошибке попала в больших размеров разогретую духовку. Чтобы избежать печальной участи однажды утром проснуться в полузажаренном состоянии, я позвонила подруге и попросила ее одолжить раскладушку. Последовала реакция, которую я, честно говоря, ожидала.

– Ты что, с ума сошла? Собираешься там ночевать среди бомжей?

– Ты знаешь, мне больше нравится, как их здесь называют по-французски – sans domicile fixe44
  Без постоянного места жительства (фр.)


[Закрыть]. Это звучит как-то элегантнее.

– Как ни называй, а суть от этого не меняется.

– Да успокойся, нет там никаких бомжей.

– Как нет, я на днях была с ребятами вечером на пляже, мы барбекю устраивали, там полно этих твоих sans domicile fixe.

– Да знаю я, где вы тусуетесь, «на камушках». Это другой пляж. И кстати, там тоже вовсе не бомжи обретаются, а цыгане. Они из Румынии понаехали. А у нас место очень даже приличное. Хозяин ресторана за этим следит. Если кто и ночует, так это знакомые повара Бронко, народ исключительно приличный.

– Смотри, выйдут тебе боком эти ночевки, не говори потом, что не предупреждала.

Подруга еще немного поворчала, но раскладушку дала. Я стала ночевать в той самой галерее при ресторане. По крайней мере, у меня теперь было шесть часов полноценного сна. А потом мне крупно повезло: один из постоянных клиентов ресторанчика, узнав о моих проблемах, предложил ночевать на его яхте. На поверку яхта оказалась просто катером с небольшой крытой кабинкой, в которой помещались тахта и столик. Но зато этот катер стоял в маленькой бухточке, находившейся в двух шагах от ресторана.

Подруга как в воду глядела. Мои ночевки на берегу озера действительно вышли мне боком. Но совсем не тем, каким можно было ожидать. Я влюбилась в молодого парня, также подрабатывавшего в нашем ресторане на кухне. Его звали Дражен, он не так давно приехал в Женеву из Хорватии, с острова с труднопроизносимым названием Крка, погостить к родственникам, потом почему-то рассорился с ними и вот теперь подвизался на кухне. Влюбилась я, конечно, не сразу, но в первый же день обратила на него внимание. Это было естественно, так как в ресторане мы с ним оказались единственной работающей молодежью, все остальные были гораздо старше. К тому же Дражен отлично говорил по-русски. Ну и, наконец, он отличался очень привлекательной внешностью – артистически-аристократической, – как пошутила позднее моя подруга. Я же, впервые увидев его, подумала: «Если этого парня причесать и одеть в соответствующий костюм, то он – вылитый испанский гранд».

Дражен сначала вел себя в моем присутствии настороженно и даже несколько враждебно. А если изредка и обращался ко мне, то не иначе, как «эй, ты, homo sapiens sovietikus», хотя прекрасно знал, как меня зовут. К тому же, исходя из моего возраста, нетрудно было предположить, что для меня советская эпоха – понятие довольно абстрактное. Возможно, еще более абстрактное, чем для него, поскольку он был несколько старше. Позже я поняла, что он был из разряда тех выходцев из стран, раньше принадлежавших к социалистическому лагерю, кто нелюбовь к советским автоматически перенес на русских. Такие люди редко, но встречались мне и до, и после знакомства с Драженом.

Перелом в наших отношениях произошел после довольно неприятного инцидента. Однажды, когда Дражен вышел из кухни покурить под большой агавой, которая стояла в кадке на пляже, к ресторану подъехала полицейская машина. Обычно в таких случаях все те, кто работал, как и он, не имея на это официального разрешения, прятались внизу в галерее. Но Дражен, о чем-то задумавшись, не заметил подошедшего стража порядка. Увидев это с веранды ресторана, я поспешила вниз. Выяснение отношений было уже в разгаре. Если это можно считать выяснением. Дражен, помимо русского, неплохо изъяснялся по-английски, но почти не знал французского, а полицейский оказался из франкоговорящей части Швейцарии. Так что это был скорее диалог двух глухих. При этом Дражен вместо того, чтобы всячески демонстрировать свою лояльность, наоборот, вел себя если не агрессивно, тo, во всяком случае, дерзко.

Подходя, я услышала, как полицейский несколько раз повторил слово papiers, что означает «документы», а увидев меня, ткнул в сторону Дражена пальцем и не столько спросил, сколько заявил: bohémien? Я поняла, что он принял Дражена за цыгана. И неудивительно: высокий, худощавый, черноглазый, с длинными, слегка вьющимися темными волосами, он вполне мог бы затеряться среди обитателей «кочевого племени». В довершение картины наряд на нем был соответствующий: какая-то выцветшая заляпанная майка и потерявшие форму и цвет шорты. А в каком он мог быть виде, работая целый день на раскаленной кухне?

В общем, если бы не мое вмешательство, то загремел бы Дражен в полицейский участок. Но я, изобразив на лице самое почтительное из всех доступных мне выражений, на хорошем французском вежливо и подробно рассказала стражу порядка, как я, бедная студентка, подрабатываю здесь, устаю страшно, и вот попросила своего petit ami55
  парень (фр.)


[Закрыть] помочь мне мыть посуду, а то ведь никаких сил больше нет. Сбегала за своими документами, которые, естественно, были в порядке. Полицейский, молодой и в общем-то симпатичный парень, выслушал меня с сочувствием. Поинтересовавшись для видимости, где же документы моего друга, он вполне удовлетворился объяснением, что они дома. А поскольку я тут же назвала и свой адрес, то он, для проформы записав его, вежливо попрощался и пошел в ресторан – выпить наконец чего-нибудь прохладительного.

Я ожидала, что Дражен просто поблагодарит, но вместо этого он внимательнее, чем обычно, посмотрел на меня оценивающим взглядом, а потом вдруг выдал:

– Ну что же, раз тебе этого хочется, придется стать твоим petit ami.

– Вот еще, очень нужно, – его странное заявление застало меня врасплох.

– Уж раз начала меня спасать, то придется эту роль доиграть до конца. Взгляни, полицейский-то на нас смотрит.

Тут он подошел ко мне, притянул к себе и поцеловал прямо в губы.

Ошарашенная такой наглостью, я не решилась дать ему пощечину. А так хотелось! Но уж слишком театральный жест. К тому же полицейский действительно смотрел на нас. Пришлось просто повернуться и уйти.

Я была уверена, что на этом все и закончится, но вечером, когда все собрались на террасе, Дражен подошел к парню, сидевшему на стуле рядом со мной, и заявил.

– Пересаживайся, здесь я буду сидеть. Ты что не знаешь, что она моя girl friend66
  подружка (англ.)


[Закрыть]?

Я попыталась обратить все в шутку, рассказав о происшествии, но Дражен не унимался. Он оказывал мне преувеличенные знаки внимания, обращался ко мне не иначе, как amore mia77
  любовь моя.


[Закрыть], говорил какие-то избитые комплименты, а его рука, лежавшая на спинке моего стула, постоянно соскальзывала на мое плечо.

– Слушай, прекрати сейчас же! – мне действительно надоел этот спектакль.

Дражен угомонился, но не отсел от меня, а просто перешел на нормальный язык, и мы смогли впервые за все время по-человечески поговорить. Кстати, тут я и выяснила, где Дражен выучил русский. Оказалось, что он долго жил в Москве, где его отец работал в отделении хорватской фирмы. Узнала также, что он приехал в Женеву в надежде устроиться на работу в одну из многочисленных международных организаций.

Надежды Дражена найти приличную работу, не имея здесь практически никаких знакомств, показались мне весьма наивными. Но он уже и сам достаточно пообивал пороги в различных учреждениях, чтобы понять, насколько это трудно. Дело осложнялось тем, что Дражен выучился ни много ни мало как на философа. Очень нужная в наше время специальность! Тем более в Женеве. Времена, когда жители Женевы снисходительно относились к такому бесполезному, по убеждению всякого истинного кальвиниста, занятию как философия, остались в восемнадцатом веке. Да и то, исключение сделали лишь для Жана-Жака Руссо, – ведь он родился в этом городе. А вот Вольтер, поселившись сначала в Женеве, вскоре предпочел переехать в небольшой приграничный городок во Франции. Видимо, женевцы дали понять, что одного философа, с которым у них было немало хлопот, им явно более чем достаточно.

За разговорами мы не заметили, как все разошлись. Я взглянула на часы – была уже половина второго. Мне так не хотелось идти спать. С озера наконец-то слегка повеяло прохладой. Дражен как будто почувствовал мое настроение и предложил еще посидеть, послушать хорватские песни.

Он сходил куда-то и вернулся с плеером. Над озером поплыли протяжные, немного заунывные звуки музыки. Меня пленила и мелодия, и сильный томный, чуть с хрипотцой, голос. В хорватских песнях было что-то и от неаполитанских серенад, и от цыганских романсов, и от молдавских напевов. Дражен назвал имя хорватского певца – Горан Каран. А на обложке диска я увидела худощавого мужчину, немного напоминавшего Дражена, но не такого красивого и не такого молодого. Поскольку пел Горан на языке, довольно похожем на русский, иногда мне казалось, что я слушала русские песни. От этого и музыка, и сам певец становились еще более близкими и родными.

На французской стороне озера, там, где из-за Альп всегда выплывало солнце, уже начинало светлеть. Дражен пошел провожать меня к моей летней резиденции, как я называла свой катер. Я протянула ему руку на прощанье. Он вдруг нагнулся, при этом удивительно изящно и непринужденно откинув назад полы воображаемого плаща, и поцеловал ее.

– Надеюсь, сеньорита, вы проведете спокойную ночь на каравелле. А я останусь здесь на страже, охранять ваш бесценный сон.

Я не выдержала и рассмеялась.

– Послушай, а твои предки не из Испании?

– Вроде нет, – пожал плечами Дражен.

«Да какая разница! – подумала я. – Главное, что он похож на испанского гранда, и это мне нравится. И вообще… Сейчас все мои друзья на каникулах, отдыхают, веселятся, а я вкалываю, как бобик. Имею я, в конце концов, право…» Мои колебания длились недолго. Песни хорватского барда явно оказали на меня расслабляющее действие.

– Не соизволит ли сеньор оказать честь сеньорите и выпить бокал риохи на борту каравеллы?

Сеньор соизволил. И в эту ночь я впервые занималась любовью, можно сказать, в великосветских условиях – почти на яхте. Видимо, для того, чтобы оценить преимущество такого места для тесного общения с представителем противоположного пола, лучше иметь настоящую яхту. Мой маленький катер под воздействием наших упражнений на его борту начал довольно сильно раскачиваться. А поскольку мне не понаслышке известно, что такое морская болезнь, то в эту ночь наши занятия закончились, едва начавшись.

Последующие встречи привели меня к выводу, что моя склонность к морской болезни здесь ни при чем. Просто Дражен при всей своей утонченной наружности, оказался весьма безыскусным любовником. Во всяком случае, не лучше других мужиков. Под «другими» подразумевались два однокурсника, эпизодическими любовями с которыми и ограничивался мой тогдашний опыт сексуальной жизни. Он свидетельствовал о том, что для мужчин главное – это натиск, быстрота и удовлетворение собственного желания. А на ощущения партнерши им, грубо говоря, наплевать. Конечно, для них лестно, если у тебя тоже вдруг получается. Но прилагать для этого усилия… Такое только в эротических фильмах бывает. Именно так сказал один из моих молодых людей. Тогда я намекнула на то, что ему стоило бы посмотреть такой фильм и почерпнуть из него кое-какую информацию, полезную для наших будущих встреч.

– Если уж смотреть, то вместе, чтоб завестись… – предложил он.

А потом, когда в соответствии с его советом мы посмотрели фильм и, не стану отрицать, несколько возбудившись, оказались в постели, он, упредив мои возможные ожидания, сразу заявил:

– Только не думай, что я буду выделывать те же штучки, что и тот мужик.

По сравнению с тем неандертальцем Дражен стоял на гораздо более продвинутом цивилизационном уровне. Он даже иногда спрашивал, получила ли я удовольствие. Порой со мной это случалось. Но чаще всего, кроме тошноты, регулярно подкатывавшейся к горлу в такт с колебаниями лодки, я мало что испытывала. Дражен однажды даже сострил по этому поводу.

– Ничего удивительного. Ты же выросла в стране, где девять месяцев в году холод собачий. Да это просто чудо, если у вас не все женщины фригидные.

– Ну, знаешь, по такой логике мужчины все должны быть импотентами, а у нас населения, слава богу, хватает, – парировала я.

Несмотря на то, что наши ночные встречи не вполне соответствовали моему представлению о том, каковы должны быть в постели испанские гранды, я все больше привязывалась к Дражену. Мне нравились его решительность и спонтанность, способность смотреть на мир не только через экран ноутбука. Я настолько устала за несколько лет жизни в Женеве от стереотипного мышления, зашоренности, а порой и откровенной ограниченности многих моих однокурсников, что Дражен был для меня просто как стакан холодной воды в это жаркое лето. К тому же он был весьма начитан, что для меня было очень важно. В то утро я получила этому очередное подтверждение.

– А у нас дама с собачкой появилась, – заявил Дражен, вернувшись с пляжа, где делал зарядку.

Я бы, возможно, не обратила внимания на эту фразу, если бы не слова «дама с собачкой».

– А ты что, Чехова читал? – я не могла скрыть своего удивления.

– Ну, слушай, ты меня уж совсем за темноту принимаешь, – Дражен изобразил возмущение.