Текст книги "Госсмех: сталинизм и комическое"

Язык в «сатире сверху» эпохи холодной играл ключевую роль, являясь основным приемом, при помощи которого осуществлялась ее главная функция: доместикация внешнеполитического дискурса с целью его последующей интернализации массовым сознанием. Троллинг западных противников, как мы видели, не требовал специальных поводов и мог осуществляться без привязки к каким-либо конкретным событиям. Но когда такие события имели место, пропагандистская волна, ими вызванная, могла длиться годы.

Так было с успешным испытанием советской атомной бомбы. Поскольку 29 августа 1949 года произведен был взрыв лишь ядерного устройства, а сама бомба должна была быть собрана только к 1 декабря, он держался в тайне из-за опасения ответных действий со стороны США. И только после публичного выступления Трумэна об испытании советского атомного устройства, когда скрывать далее не имело смысла, появилось официальное «Сообщение ТАСС», которое было сделано «в связи с заявлением президента США Трумэна о проведении в СССР атомного взрыва», то есть стало официальным ответом Западу. Сообщение ТАСС об испытании ядерного оружия в СССР было опубликовано 25 сентября 1949 года, но реально адресовалось не столько Западу, который уже знал об испытании, сколько советской аудитории. Однако язык официоза, которым только и могло говорить ТАСС, не был приспособлен для выполнения мобилизационных функций. Поэтому спустя две недели, 8 октября 1949 года, появляется стихотворение Сергея Михалкова, которое строится как прямая апелляция к Сообщению ТАСС и переводит его на «народный язык»:

 
Дули, дули, раздували
Каждый день и каждый час,
Всем грозили, всех пугали
В результате прочитали
Сообщенье как-то раз —
Сообщало миру ТАСС
Просто, скромно, без апломба:
Что, мол, атомная бомба
Есть у вас и есть у нас!
Да-с!
 

Здесь обращает на себя внимание не столько ритм каждому советскому ребенку известных стихов Михалкова «А что у вас?» («– А у нас в квартире газ! / А у вас? // – А у нас водопровод! / Вот!»), нарочито воспроизводящий ритм детских считалок и имитирующий детское поведение (автор как будто показывает противникам язык: «Да-с!» или дулю – «дули, дули…»), сколько рефлексия по поводу языкового поведения: ТАСС ведет себя «просто, скромно, без апломба…», то есть совершенно иначе, чем враги, которые «дули, дули, раздували… / Всем грозили, всех пугали…». В свете потери монополии на атомное оружие они выглядят теперь жалко, их поведение смешно.

Основным инструментом создания комического эффекта является здесь ярко своеобразное языковое поведение автора: издеваясь над незадачливыми врагами, он строит свой текст в необычном языковом модусе, говоря о врагах в третьем лице, ни разу (до последней строки – «Да-с!») не обращаясь к ним (и лишь в предпоследней строке используется местоимение – «у вас», «у нас»), он обнажает прием: текст не имеет иных функций, кроме чистого троллинга – ехидного подначивания и поддразнивания противника. Михалков говорит голосом сталинского субъекта, который таким единственно образом мог выразить свое отношение к факту обретения Советским Союзом секрета атомного оружия.

Если официальный дискурс (Сообщение ТАСС) давал серьезную версию происходящего, то художественный («сатира сверху») обнажал истинное его содержание. Технологический прорыв, сделавший возможным появление бомбы, обставлялся как нечто естественное и ординарное и подавался в подчеркнуто спокойном тоне («просто, скромно, без апломба»), поскольку в победе советских науки и техники ни у кого не могло быть сомнения. Напротив, реакция Запада на это событие преподносилась как паническая. При этом сам факт успешного испытания бомбы был окутан туманом секретности.

В интервью «корреспонденту „Правды“» Сталин подчеркнуто буднично отвечал на вопрос: «Что вы думаете о шуме, поднятом на днях в иностранной прессе в связи с испытанием атомной бомбы в Советском Союзе?»: «Действительно, недавно было проведено у нас испытание одного из видов атомной бомбы. Испытание атомных бомб различных калибров будет проводиться и впредь по плану обороны нашей страны от нападения англо-американского агрессивного блока»[484]484
  Сталин И. В. Сочинения. Т. 3(16). С. 183.


[Закрыть]. На второй вопрос – о том, что «различные деятели США поднимают тревогу и кричат об угрозе безопасности США. Есть ли какое-либо основание для такой тревоги?», Сталин ответил: «для такой тревоги нет никаких оснований», поскольку-де «деятели США не могут не знать, что Советский Союз стоит не только против применения атомного оружия, но и за его запрещение, за прекращение его производства». Однако поскольку «в случае нападения США на нашу страну правящие круги США будут применять атомную бомбу», Советский Союз «вынужден» иметь атомное оружие, «чтобы во всеоружии встретить агрессоров».

Факт обретения атомной бомбы Советским Союзом, обвинявшим Запад в «атомной дипломатии» и «гонке вооружений», входил в очевидное противоречие с риторикой мира. В этих случаях логика отказывала Сталину, и он начинал просто повторять свою аргументацию, как если бы она была кому-то непонятна:

Конечно, агрессоры хотят, чтобы Советский Союз был безоружен в случае их нападения на него. Но Советский Союз с этим не согласен и думает, что агрессора надо встретить во всеоружии. Следовательно, если США не думают нападать на Советский Союз, тревогу деятелей США нужно считать беспредметной и фальшивой, ибо Советский Союз не помышляет о том, чтобы когда-либо напасть на США или на какую-либо другую страну[485]485
  Там же. С. 184.


[Закрыть].

Сталин явным образом, говоря сегодняшним языком, троллит США. Он и его читатели прекрасно знают, что США «думают» напасть и теперь «недовольны тем, что секретом атомного оружия обладают не только США, но и другие страны, и прежде всего Советский Союз. Они бы хотели, чтобы США были монополистами по производству атомной бомбы, чтобы США имели неограниченную возможность пугать и шантажировать другие страны». Эта логика кажется Сталину непонятной: «на каком, собственно, основании они так думают, по какому праву?» – задает он риторические вопросы и отвечает на них в том смысле, что «интересы сохранения мира» требуют «прежде всего, ликвидации такой монополии, а затем и безусловного воспрещения атомного оружия». Тот факт, что СССР обладает бомбой, по логике Сталина, только приблизит этот момент: якобы «сторонники атомной бомбы могут пойти на запрещение атомного оружия только в том случае, если они увидят, что они уже не являются больше монополистами»[486]486
  Там же.


[Закрыть].

Обращение Сталина адресовалось западным правительствам, которым он сообщал об изменении баланса сил; «миролюбивое человечество» в лице западных «полезных идиотов» он пытался убедить в том, что советское обладание атомной бомбой делает мир прочнее, поскольку СССР является «оплотом мира»; но самым интимным было сообщение, адресованное соотечественникам: в них он вселял уверенность в собственных силах, укрепляя комплекс превосходства, намекал на нечто большее, провоцируя браваду и озорно «подмигивая» (Запад в страхе и панике, а мы подчеркнуто спокойны: «Да-с!»). Интимный контакт вождя с читателем основывался на том, что он вполне разделял сталинский взгляд на мир и видел в избыточном сталинском резонерстве намеренное издевательство, подтрунивание над повергнутым и смешным в своей панике противником.

Написанное по горячим следам стихотворение Сергея Михалкова «Про советский атом» (эта «солдатская песня»[487]487
  Михалков С. Они без маски. М.: Гос. изд-во культурно-просветительской работы, 1952. С. 79.


[Закрыть] исполнялась военным хором на музыку Вано Мурадели) буквально переводило сталинские софизмы в эмоционально-смысловой ряд, в куда более доступный для массового восприятия – частушечный – регистр. В отличие от сталинского интервью, стихотворение Михалкова, построенное как прямое обращение к врагам, было адресовано исключительно внутреннему потребителю. Поэтому логизирование заменено здесь откровенным ерничанием, которое у Сталина прикрывалось напускной дипломатической серьезностью. Вначале – радостная новость, окутанная тайной, но поданная буднично:

 
Мы недавно проводили
Испытанья нашей силе,
Мы довольны от души
Достиженья хороши!
Все на славу удалось,
Там, где нужно, взорвалось!
Мы довольны результатом
Недурен советский атом!
 

Затем – издевка над паникующим и одураченным Западом и его лидерами. Причем «советская гордость» здесь утверждается исключительно посредством сарказма и бравады, которые должны вскрыть истинный предмет гордости – гордость бомбой:

 
Как услышала про это
Иностранная газета,
Зашумела на весь свет:
Рассекречен наш секрет!
И у русских есть сейчас
То, что было лишь у нас!
Как же русские посмели?
Трумэн с Эттли проглядели!
Неужели,
    В самом деле,
        Проглядели?
            Ха-ха-ха!..
Ачесоны, Моррисоны
        Доведут вас до греха!
 

Следуя развертыванию сталинского нарратива, Михалков через голову советских людей обращался как будто к «миролюбивой общественности», но поскольку адресатом являлся только советский читатель, утверждаемое миролюбие заглушалось бряцанием оружия:

 
Подтвердил товарищ Сталин,
Что мы бомбу испытали,
И что впредь еще не раз
Будут опыты у нас.
Бомбы будут! Бомбы есть!
Это надо вам учесть!
Но не входит в наши планы
Покорять другие страны,
Ни британцев,
    Ни германцев,
        Ни голландцев,
            Да-да-да!
Вы не бойтесь,
    Успокойтесь,
        Не волнуйтесь, господа!
 

Финальный призыв к запрету атомного оружия абсолютно не стыкуется с радостью по поводу того, что «Бомбы будут! Бомбы есть!», и угрозами («Это надо вам учесть!»). Но задача этой сатиры – договаривать то, что по политическим причинам и по своему статусу Сталин (ТАСС) озвучивать не желал и/или не мог. Если Сталин завершал свое послание миролюбивыми пассажами, Михалков, напротив, – агрессивной антиамериканской риторикой, которая должна была сместить внимание с нестыковки столь заостренно поданных и столь противоположных сообщений:

 
Мы хотим, чтоб запретили
Жить на свете смертной силе,
Чтобы с атомным ядром
Приходило счастье в дом.
Вы ж хотите запретить
Всем его производить,
Чтоб служил на свете атом
Только вашим хищным Штатам,
Вашим Штатам,
    Синдикатам
        Да магнатам.
            Эге-гей!..
Ваши планы
    Все обманы,
        Их не скроешь от людей!
 

Таким образом, эта сатира выполняла функцию снятия покровов с официального дискурса, обнажения реального смысла «политически правильных» сообщений. Изменяя языковой и жанровый модусы – переводя сталинский текст в раешник, в солдатскую песню, – Михалков резко приближал его к читателю, интимизируя и эксплицируя его реальное восприятие, одновременно конструируя его смысл. Текст Михалкова – это сталинский текст, адаптированный для массового читателя, которому именно таким должно было видеться (и чаще всего виделось) разворачивавшееся противостояние. Вождь/писатель одновременно следовали читательскому запросу и формировали его, чем обеспечивали дискурсивное узнавание и доступность, единство сопереживания и мировоззренческое взаимопонимание, которые, в конечном счете, и цементировали «морально-политическое единство советского народа» с его вождем. Роль сатиры в этом процессе трудно переоценить – этот дискурс мог быть только «народным».

С другой стороны, смех приобретает маркирующий характер: смеется сталинский субъект, а врагу остается хмуриться. Соответственно, оппозиция улыбка/«кислая мина» становится смыслоразличительной. В фельетоне «Без кислой мины» В. Медведев рассуждает о том, как приятно ему видеть радостные улыбки друзей во всем мире и кислые мины поджигателей войны. СССР – страна улыбок – их здесь вызывает все – новые высотные дома, стройки коммунизма, новая машина ЗИМ… «Кислых мин с каждым днем становится у нас все меньше и меньше, да иначе и быть не может. Сама жизнь переделывает кислую мину в улыбку». Эта улыбка заразительна:

Озаряются радостью лица китайцев, корейцев, венгров, румын, чехословаков, подъезжающих к нашей столице:

– Москва, – шепчут они и улыбаются от всей души.

– Друзья, – говорят им москвичи в ответ и тоже улыбаются.

Так уж повелось, что там, где появляется русский человек, там появляется и улыбка, хорошая, открытая улыбка.

Это дискурс советского «доброго юмора» – умильного самодовольства. Сатирический дискурс совсем иной. Автору хотелось бы побывать в Америке в день, когда СССР произвел испытание атомной бомбы, «чтобы взглянуть на кислые мины джентльменов с одной хорошо известной нам нью-йоркской улицы». Ему очень хотелось бы «взглянуть на их физиономии, <…> увидеть их кислые мины».

Моделируемый в этих сатирических текстах «народный» взгляд на мир полон самодовольства и кичливости. Их функция (как и любых пропагандистских военных текстов) – мобилизационная. Поэтому бравада становится едва ли не основной продвигаемой моделью поведения. Непременный атрибут военной сатиры, бравада – одна из основных составляющих героического поведения. И здесь она входит в соприкосновение со сферой комического, поскольку смех в лицо смерти, смех отчаяния, так называемый висельный смех, считается военной добродетелью, проявлением бесстрашия и атрибутом героики. Переводящееся как бесстрашный, смелый, храбрый с большинства европейских языков (braver (франц.), bravo (итал.), bravieren (нем.)), слово «бравада» восходит к средневековой латыни, где bravus означало «головорез», то есть отчаянный, тот, кому нечего терять. Характерно, что едва ли не главной визуальной инкарнацией русского национального воображаемого стало полотно Ильи Репина «Запорожцы», поэтизирующее именно такой отчаянный смех головорезов. Запорожцы, пишущие турецкому султану письмо, наполненное оскорблениями и издевательствами над кичливым султаном, – самое воплощение бравады, а картина Репина – запечатленный пароксизм висельного смеха. Бравада советской сатиры выдержана в ином тоне: стихия в ней заменена риторикой и резонерством, удаль – зловещими намеками, задор – издевательской псевдо-дипломатической корректностью.

Примером может служить стихотворение «Холмы», изображающее непобедимую Россию и ее безуспешных завоевателей и помещенное Дыховичным и Слободским в качестве предисловия к их сборнику сатирических стихов «Кто сеет ветер…». Метафора, избранная авторами в качестве несущего образа, доступна любому читателю: «На запад от Москвы – неровная земля. / За пеленой рассветного тумана – / Поля… холмы… потом опять поля… / Холмы… опять поля… опять курганы. / Геологи считают, что бугры / Уже пятьсот веков имеют стажа, / Что очень древний сдвиг земной коры / Определил неровности пейзажа». Но авторы склонны верить не археологам, а историкам, которые «в холмах не признают застывшей лавы, / Считая, что курганы и холмы – / Следы и вехи нашей русской славы».

Далее следует аггравация – хрестоматийный набор исторических победных вех, которыми отмечена русская история: «Так повелось, – нахален и жесток / Ливонский пес (не рыцарь – а собака), / Скликал своих и вел их на Восток, / Не приводя обратно их, однако. / И сами те, кто шли к нему внаймы, / В помятых шлемах богу представлялись, / Тела их прибирались… и холмы / Все время на равнинах прибавлялись. / Потом еще войска пришли из тьмы, / Что были и на Тибре и на Ниле… / Их на большом пространстве хоронили – / До Немана холмы… холмы… холмы… / Шел „фюрер“, вдохновляемый падучей, / Шел рядом с ним его подручный „дуче“, / Колонны шли, на сотни верст пыля… / Холмы, холмы… Все выше и все круче. / Ну до чего ж неровная земля!» Завершается этот каскад злобных насмешек карикатурами на современников: «Когда сейчас, и наяву и в снах, / Мечтают снова о дороге старой / Известный старичок с большой сигарой / И злобный шут в коротеньких штанах, / Им об одном хотим напомнить мы: / – Неровная земля у нас. / Холмы!»

Бравада – это утопленная в смехе угроза. В сатире холодной войны госсмех выступает в этом основном своем качестве. Но скрывает он не угрозу. Напротив, он ее эксплицирует, создавая рельефный эмоциональный фон, позволяющий выполнить основную функцию бравады – сокрытие слабости, состоящей, прежде всего, в зависимости от врага. Особенно в момент, когда сам этот враг находится в процессе конструирования.

Основной чертой советской идентичности в эпоху холодной войны был образ врага, формировавшийся посредством классического переноса, когда на противника проецировались собственные негативные черты. Функция врага в том, чтобы быть экраном негативной идентичности. Смех здесь играет чрезвычайно важную роль. Две в 1947 году написанные басни, удивительно дополняющие друг друга, могут служить своеобразным пособием по технике сатирического переноса.

В басне Самуила Маршака «Доллар и фунт» речь идет о том, как «над Темзою в старинном банке» сошлись «Английский фунт / И горделивый доллар янки». Американец обратился к фунту «гордо», назвав его «старым другом». Старым в буквальном смысле: «Как изменил тебя недуг! / Ты на ногах стоишь нетвердо. / Скорее покорись судьбе. / Тебе поможет лишь больница. / И я советую тебе / На девальвацию ложиться!» В результате ты станешь «бодрее и моложе», а «я сделаюсь еще дороже…» Доллар уговаривает фунт «прекратить свой тихий бунт». В ответ «простонал английский фунт, / И стон его был глух и гневен. / – Я у тебя давно в плену, / С тех пор как Черчилль, Эттли, Бевин / Тебе запродали страну, / Я стал валютою колонии, / Как марка жалкая Бизонии!.. / Так отвечал английский фунт / И стал пред долларом во фрунт».

В финале, как и положено в басне, пуант: эта басня об унижении. Поведение Доллара в отношении «старого друга» может показаться беспрецедентным, но прецедент все же имеется. Его найдем в басне Сергея Михалкова «Рубль и Доллар», где изображен заносчивый «американский Доллар важный», который, однажды встретившись с советским Рублем, начал перед ним «куражиться и ну вовсю хвалиться: / „Передо мной трепещет род людской! / Открыты для меня все двери, все границы. / Министры и купцы и прочих званий лица / Спешат ко мне с протянутой рукой. / Я все могу купить, чего ни пожелаю. / Одних я жалую, других казнить велю, / Я видел Грецию, я побывал в Китае… / Сравниться ли со мной какому-то Рублю?“» Доллар Михалкова ведет себя с Рублем точно так же, как Доллар Маршака – с Фунтом. Но Рубль не собирается становиться перед ним «во фрунт» и заявляет, что Доллар ему не ровня, поскольку он – Добро, а Доллар – Зло: «Тебе в любой стране довольно объявиться, / Как по твоим следам нужда и смерть идут: / За черные дела тебя берут убийцы. / Торговцы родиной тебя в карман кладут. / A я народный Рубль, и я в руках народа. / Который строит мир и к миру мир зовет. / И всем врагам назло я крепну год от года. / A ну, посторонись: Советский Рубль идет!»

Финальный пуант все тот же: унижение. Рубль унижает Доллар точно так же, как Доллар унижал Фунт. Иначе говоря, оказавшись в том же положении перед спесивым Долларом, что и Фунт, Рубль не только не стал пред ним «во фрунт», но, напротив, заставил того «посторониться». Доллар и Фунт смешны: один кичится богатством нувориша, другой растерял свою былую мощь. Рубль же полон чувства собственного достоинства. Из трех персонажей этих двух басен именно Рубль (а не Доллар) оказывается самым высокомерным. Маршаку хватило чутья использовать Фунт для демонстрации спеси Доллара. Михалкову же не хватило понимания того, что, сопоставляя Доллар с Рублем, он, по сути, меняет их местами: его спесивый Доллар – это и есть советский Рубль, демонстрирующий еще большую спесь, чем сам Доллар, поведение которого воспринимается как простой перенос и проекция советской национальной спеси. Риторика превосходства Рубля не ощущалась Михалковым как зеркальное отражение поведения Доллара, чем автор продемонстрировал не столько злой умысел, сколько недоумие.

И хотя перенос – настоящее семантическое минное поле для сатиры, именно она для него особенно удобна, поскольку основана на столкновении двух планов – видимого (план выражения) и скрытого (план содержания). Скрытый план конструируется на отрицании видимого. Именно на этом несовпадении строилась диссидентская сатира, которая требовала расшифровки и использовала эзопов язык. Эта сатира в сталинизме находилась, разумеется, за пределами публичного поля и хорошо исследована. А те случаи, когда план выражения – вольно или невольно – порождал двусмысленный план содержания, представляют несомненный интерес.

Здесь мы остановимся на творчестве чрезвычайно плодовитого в сталинские годы дуэта – Владимира Дыховичного и Мориса Слободского, создавших множество скетчей, пьес и фельетонов (в том числе и на внешнеполитические темы) и бывших в 1940–1960-е годы едва ли не самыми исполняемыми сатириками в СССР. В отличие от большинства официальных советских сатириков типа Михалкова, Ленча или Нариньяни, Дыховичный и Слободской, как показало их творчество послесталинского времени, были диссидентски мыслящими и никаких иллюзий по поводу советского режима не питали. При этом они в совершенстве владели искусством создания субверсивных и двусмысленных (как бы сатирических) текстов, предметом изображения которых была Америка. Воспринимаемые как абсолютно советские, эти тексты легко читаются как совершенно антисоветские, поскольку описываемый в них Запад не мог не воспроизводить в сознании советских читателей советские же реалии. То же касается и самих авторов: в отличие от хорошо знакомых советских реалий, Америки они не знали, а потому могли воспроизводить только знакомый им советский опыт.

Первой предложила читать подобным образом советское кино эпохи холодной войны Майя Туровская. Она утверждала, что «фильмы „холодной войны“ – своеобразный автопортрет советского общества „ждановской“ поры», и настаивала на том, что в этих картинах мы имеем дело с проявлением социал-фрейдизма, без которого «тоталитарная культура» вообще не подлежит пониманию:

Феномен социал-фрейдизма свойствен искусству тоталитарного типа в целом. Каким бы непогрешимым ни считало себя утопическое сознание, в нем работают мощные механизмы вытеснения и замещения. <…> Вытеснению и замещению подлежали целые идеологические структуры, как и культурный слой – морали, общечеловеческих ценностей. <…> Тоталитарные режимы эксплуатируют эти человеческие запасы так же, как запасы недр. Поэтому слишком явные нарушения «табу» вытесняются из национального сознания и приписываются «врагу»[488]488
  Туровская М. Фильмы «холодной войны» как документы эмоций времени // История страны / История кино / Под ред. С. Секеринского. М.: Знак, 2004. С. 213.


[Закрыть].

Тексты Дыховичного и Слободского при поверхностном чтении были типичным антизападным троллингом. Но для перевернутого их чтения не требовалось никаких специальных усилий. «Американская песенка» (так обозначен жанр стихотворения «Совершенно свободно») рассказывала всем известную историю об ужасах жизни в Америке:

 
Кто сказал, что в Америке рабство?
Кто наврал, что невольники есть?
Нет, ребята, мы знаем, что братство
Совершенно свободное здесь.
 
 
Помогал нам наш строй благородный,
Наградил нас свободной судьбой:
Были мы совершенно свободны
С юных лет от работы любой.
 
 
Мы бродяжили, мерили мили.
Нужен отдых – и нас потому
Совершенно свободно судили
И сюда посадили, в тюрьму.
 
 
Веселее! Судьбою самою
Нам даны и обед, и приют, —
Совершенно свободно помои
Нам под видом похлебки дают.
 
 
Просыпаемся с солнышком, рано,
Из тюремных выходим ворот
И глядим, как за нами охрана
Совершенно свободно идет.
 
 
Вот и дали работу народу,
Надзиратель нас гонит вперед —
В леденящую черную воду
Совершенно свободных болот.
 
 
Здесь завод губернатору строят.
Свой доход он – святая душа —
Совершенно свободно утроит,
Нам за труд не платя ни гроша.
 
 
Посмотрите, на что мы похожи, —
Для реклам не годится наш вид, —
На костях пожелтевшая кожа
Совершенно свободно висит.
 
 
Мы болеем, мы слепнем, мы глохнем
И, свободами сыты вполне,
Совершенно свободно подохнем
В совершенно свободной стране!
 
 
Кто сказал, что в Америке рабство?
Кто наврал, что невольники есть?
Нет, ребята, мы знаем, что братство
Совершенно свободное здесь!
 
 
Кто еще, безработный, голодный,
Недоволен? Есть место ему —
Путь открыт совершенно свободный
Вместо нас, околевших, в тюрьму!
 

Этот типичный антиамериканский текст повествует об Америке начала 1950-х годов. Не надо говорить, что эта картина имела с американской реальностью мало общего, поскольку именно в эти годы США переживали неслыханный экономический рост и, по иронии, в том самом году, когда появилась эта «песенка», безработица достигла там исторического минимума – 2,5 %. Зато описанная тюремная жизнь, которую якобы влачит население США, обращает нас к совсем иной статистике: в том же 1951 году (двойная ирония!) население ГУЛАГа достигло рекордной цифры – более 2,5 миллионов человек. Слова о том, что население США имеет право «совершенно свободно подохнуть в совершенно свободной стране» очевидным образом коррелируют именно с советской, а никак не с американской реальностью.

Можно возразить, что реальная картина жизни как в США, так и в СССР была скрыта от советского населения, но в основных своих чертах она не была, конечно, секретом для авторов этих стихов. Вряд ли мы имеем здесь дело с фрейдистским переносом. Поскольку перенос являлся субверсивной практикой, авторы использовали его для демонстрации абсолютной политической лояльности, оставляя лазейку для неконтролируемых интерпретаций, которые могли быть эксплицированы только за пределами легального поля. Самое создание такого пространства требовало профессионального владения искусством двусмысленности (тем, что на интеллигентском жаргоне называлось «держать фигу в кармане»).

Если в случае с «Американской песенкой» читатели могли не знать о реальном положении дел в СССР и в США, то ситуация, описанная в стихотворении «Шпион из Буффало», была слишком хорошо знакома как читателям, так и авторам. Стихам предпослан эпиграф: «„По всем школам города Буффало (штат Нью-Йорк) был распространен циркуляр ФБР, призывающий детей шпионить за своими родителями“. (Из газет)». Подобные эпиграфы к карикатурам и сатирическим стихам предполагали, что речь идет о советских газетах.

Здесь рассказывалось о том, как ФБР учит детей «браться за перо»: «Раз все равно суются всюду носом, / Пусть отдают свой юный пыл доносам». Герой стихотворения девятилетний Томми, получив поручение от ФБР и «явив патриотический пример», пишет донос на всех членов своей семьи. Так, он сообщает, «не пугаясь пыток», что у его старшей сестры Мэри «красных (!) ленточек избыток». Он предлагает «Мэри линчевать, / И мне отдать ее альбом открыток». Мать виновата в том, что сдерживает «военный пыл» сыновей, и «не дает квартиру поджигать. / Кричит, что трудно жить, что плохо с мясом, / Что денег нет тянуть меня по классам, / Что вот расту я полным лоботрясом… / Военных дел не хочет понимать. / Нам днем сорвала важный опыт мать, / Так что успела выпрыгнуть в окошко / Уже почти что взорванная кошка». «Раз матери не нравится война», ее следует запереть в чулане. Отца Томми обвиняет в том, что тот «явно темный элемент, / Но громко (!) вслух (!) кричит (!), / что вы – гестапо (!). / Боюсь, что папа тоже ваш агент…»

Но больше всех достается тете Мэг – «Придира и опасный человек. / Гуляя с братом Гарри на бульваре, / Сказала тетя Мэг: „Дурак наш Гарри!“ / Но пусть не мелет тетя ерунду. / Я все вам напишу об этой твари. / Брат Гарри – не дурак! И я найду, / Кого имела тетя Мэг в виду, / Сказав при всех в саду: „Дурак наш Гарри!“ / Мой вывод: тетку надо расщепить!.. / Прошу за сводку срочно заплатить». Здесь авторы обнажают прием: раз тетка «имеет в виду» не «брата Гарри», а Гарри Трумэна, то читать ее высказывание следует не прямо, но вчитывая ей подрывной подтекст, тем самым демонстрируя читателю способ правильного чтения их собственного текста. А если учесть, что финал стихотворения, по сути, объявляет современную Америку прямой наследницей нацистской Германии («В Берлине это некогда бывало, / Но вряд ли повторилось бы в Буффало, / Когда б коричневым не стал их Белый дом…»), субверсивный смысл рисуемых здесь сцен становится настолько же очевидным, насколько и неартикулируемым: в стране, где доносы были массовым явлением, где они официально культивировались, начиная с 1920-х годов, и стали инструментом массового террора, где эталоном детского поведения был Павлик Морозов, вряд ли кто-то мог не понять, «кого имела тетя Мэг в виду».

Тема доносительства в Америке перерастает в тему ночного страха. Стихотворение «Стучат…» рисует параноическую картину запуганности американцев: «Стучат?.. / Стучат… / Который час?.. Седьмой… / Рассвет… Стучат… / И будто свет померк… / Вчера – сосед… / На этот раз – за мной. / Стучат… За что?.. / Я только бедный клерк!..» Но оказывается, что стучит молочник…

В 1949 году Дыховичный и Слободской создали цикл одноактных комедий о современной Америке. Их сквозной мотив – ложь об «американских ценностях», распад социальных связей, всеобщий страх перед потерей работы и статуса, политические репрессии, тотальная коррупция, цинизм политической системы, фальшь буржуазной семьи и т. д. В каждой из пьес действовал резонер Роберт Купер – сценарист, коммунист и борец за мир[489]489
  См.: Дыховичный В., Слободской М. Три опровержения // За мир, за демократию: Репертуарный сб. М.: Госкультпросвет, 1949; Дыховичный В., Слободской М. Агент. М.: ВОИР, 1949.


[Закрыть]. Пьесы были мастерски сюжетно скроены и представляли собой образцовые комедии положений.

Так, в пьесе «Агент» действие протекало в трех купе. В одном ехали Купер и страховой агент Смайли; в другом – две пары: аптекарь мистер Туидли с супругой и его компаньон Том Флин с невестой Кэрол; в третьем купе – агент ФБР и частный сыщик из бюро «Информация», не знающие о занятиях друг друга. В купе Туидли отмечают смерть дяди Флина и радуются тому, что сам Флин теперь будет компаньоном Туидли (миссис Туидли называет его «приемным сыном»), а также скорую женитьбу Флина на Кэрол. Но вот в купе заходит Смайли, который придумал новый способ уговаривать клиентов подписываться на страховку путем запугивания: вот мы едем быстро на поезде – разобьемся. А если нет – легко заболеть и умереть. А если не умрешь, то влезешь в долги на лечение и разоришься. Если ты работаешь – тебя могут уволить и тебе нечем будет платить за жилье – умрешь с голоду на улице и т. д. Ответ у Смайли на все один: надо страховаться от безработицы, от болезни, от гангстеров и т. д. Придут к вам в аптеку рэкетиры, пугает он Туидли. «А полиция?» – спрашивает аптекарь. «А полиция существует для того, чтобы получать с них долю» и т. д. Вот если вас переедет машина, вас еще заставят платить за разбитые о вашу голову фары. Мистер Туидли подтверждает: «В суде всегда выигрывает тот, у кого больше денег». Кэрол добавляет: «Вот у нас в бюро выгнали одну девушку на улицу, когда она заболела. Ей уже не вынырнуть. Такие у нас порядки». Разговор продолжается в том же духе. Но поскольку мистер Смайли скрывает, что он страховой агент, миссис Туидли решает, что он – коммунистический агитатор, а его рекламу страховок интерпретирует по-своему: «Каждый день нас предупреждают о коммунистической пропаганде, а мы все еще слепы. Этот Смайли хочет нас завербовать. Он ругает Америку».