Текст книги "Госсмех: сталинизм и комическое"

Трудно было бы ожидать от рассчитанного на массового зрителя «реалистического гротеска» чувства вкуса и меры. Так, автор заставляет бывшего полотера рейхсканцелярии рассказывать о «пикантных подробностях» личной жизни Гитлера, и тот

напоминает фрау, как неоднократно провожал ее через черный ход из спальни фюрера. Однажды господин министр пропаганды мне устроил из-за этого скандал, будучи крайне вспыльчивым и ревнивым человеком… Не знаю, удобно ли касаться некоторых подробностей… Простите, но фюрер больше всего любил смотреть… мм… порнографические фильмы, в которых снималась госпожа Ева Браун.

На вопрос Чарли о том, «как обращался я с этой самой… с Евой Браун? Не случалось иной раз дать затрещину за легкомысленное поведение или обидное слово?», Мюллер «вспоминает»:

О, что было, то было! И не раз! За волосы, да как начнут по полу волочить. Очень решительно обращались с ней. И вообще подраться любили. Один раз, помню, господина министра иностранных дел избили, а другой раз Гиммлера за то, что недоглядел за первой любовницей, – с актером спуталась.

Подобного качества юмор, рассчитанный на самую неприхотливую аудиторию, не только помогал усвоению пропагандистского содержания, но превращал экзотическое действие в фарс, делая его более доступным.

Жена Чарли Марчелла находит его и уговаривает вернуться домой. А Поули объясняет ему, что вынужден был прекратить аренду «потому, что вы, Чарли, были во власти фантазий. Вы стояли за прилавком, а думали о карьере сенатора. Вы мечтали и забывали о покупателях…» Но тот настолько уносится в выдуманный им мир, что отказывается узнавать родных. Жена называет его то сумасшедшим, то «шутом гороховым». Но на призывы образумиться Чарли отвечает: «Кто хочет жемчуга, тот должен нырять вглубь. Я буду торговать не в вашем паршивом магазине, а на Украине! На Балканах! На Цейлоне! В Антарктике! В Москве!.. Я уже не принадлежу себе. Я политический деятель… Я принадлежу Америке…»

А между тем Хард предлагает созвать гостей:

Пригласим Черчилля, Франко, де Голля, Тито, Миколайчика, Михая… Пригласим всех сюда, к нам, в Миссури. Именно в нашем миссурийском городе Фултоне Черчилль произнес свою знаменитую речь. Мы делаем политическую погоду Америки. Мы, миссурийцы.

Чарли демонстрирует сенатору, как он будет говорить с гостями:

Чарли. Чего хочет американец?.. Я скажу вам, мистер Черчилль! Американец любит деньги. Деньги любят торговлю. Торговля не любит границ. Границы подымают цены. Границы задерживают товары. Границы – это наследие прошлого века. Америка для американцев – это говорили вчера. Весь мир для Америки – вот что говорим сегодня мы, деловые люди, – я и вот господин сенатор. Один господин сенатор может купить вас и весь ваш старомодный островок, который я пощадил только потому, что не до вас мне было. Шпрехен зи дейч? Понимаете?

Хард. Продолжаем парад-алле! Входит Тито! (Изображает Тито.)

Чарли. А, балканский фюрер! Сочувствую вам, бедняга. Вам не терпится надеть на рукава повязки со свастикой? Понимаю. Но подождите, нам нужно, чтобы вы назывались коммунистом. Терпение, Тито! И я, и Черчилль, и господин сенатор – мы хорошо знаем, с кем имеем дело, и ваших заслуг не забудем.

Но «парад-алле» заканчивается забастовкой в доме Харда: «В коттедже, кроме нас, никого не осталось. Сказали: „Не будем прислуживать этой воскресшей гадине…“ (Указывает на Чарли.)». Из этого сенатор делает вывод:

Вдумайтесь в урок, который дал вам ваш персонал. Надеюсь, вы коммунистов у себя не держали? Так ведь? Это самые обыкновенные миссурийцы. И вдруг такой конфуз. (Тихо смеется.) Им не понравился Гитлер в Америке!.. Что же делать, Боб! Ну скажите, что же делать?

Сенатор заключает, что Гитлер устарел:

У нас военная индустрия, о какой он и не мечтал. У нас доллары, а не рейхсмарки! У нас идет непрерывная промышленная мобилизация к войне. Наши задания выполняют английские лейбористы, французские социалисты, турецкие янычары, югославские резиденты. А вы – с этими усиками и челкой.

С улицы доносятся голоса: «Держи Гитлера!», «Хватай его!», и Чарли спасается бегством от преследователей, укрываясь в том же ресторане «Миссурийский лев» с надвинутой на глаза шляпой, где начал свой путь в политике. Но вновь неожиданно фортуна Чарли Марчелла меняется. Его вызывают в Вашингтон. Он будет баллотироваться в сенаторы от Миссури, то есть, условно говоря, превратится в Трумэна.

«Земляк президента» сюжетно мало отличается от «Миссурийского вальса», но стилистически эта пьеса определялась как комедия-памфлет, в которой «властвует сатира, полная гнева и ненависти». «В наши дни главным объектом памфлета являются враги мира и социализма – поджигатели новой войны, продажные лакеи империализма, бизнесмены, торгующие свободой народов». Здесь «должны найти свое достойное изображение убийцы и гангстеры, предатели интересов трудящихся, должна быть разоблачена вся мерзость буржуазного мира»[480]480
  Фролов В. О советской комедии. С. 49.


[Закрыть].

Сатира холодной войны была одной из мобилизационных практик сталинского режима, который не только тематизировал внешнеполитический материал и продвигал те или иные актуальные темы, но и осуществлял полный контроль как за репертуаром, так и за исполнением. Пристальное внимание к внешнеполитической сатире высшего руководства страны объясняется не только «тоталитарностью» советского режима, стремившегося контролировать все и вся, но и тем, что первое десятилетие холодной войны, начиная с Фултонской речи Черчилля (1946) и кончая возникновением так называемого духа Женевы (1955), прошло в условиях коллапса дипломатии. Советский Союз (со своими восточноевропейскими сателлитами) оказался в изоляции как в международных организациях (таких, как ООН), так и в двусторонних отношениях с демократиями Запада.

В отсутствие эффективной дипломатии едва ли не единственным способом внешнеполитической коммуникации становится система сигналов, которые передавались посредством публичных жестов (так называемой мегафонной дипломатии) – от разного рода выступлений вождя, официальных заявлений и деятельности всяческих «общественных организаций» сторонников мира (типа Советского Комитета защиты мира, Всемирного Совета мира и т. п.), которые действовали в качестве советской «мягкой силы», до выступлений советской печати в диапазоне от написанных казенным языком передовых статей «Правды», патетических речей Ильи Эренбурга и гневных филиппик Леонида Леонова до злых карикатур Кукрыниксов и Бориса Ефимова, саркастических басен Сергея Михалкова и Самуила Маршака, сатирических фельетонов Давида Заславского, гротескных скетчей Владимира Дыховичного и Мориса Слободского, едких сатирических пьес, стихов, памфлетов.

Интерес к этой продукции тем более понятен, что первое десятилетие холодной войны было формативным не только для всего последующего внешнеполитического курса СССР, но и для самой советской нации, поскольку именно тогда был создан новый образ врага в лице США[481]481
  См.: Добренко Е. Поздний сталинизм: Эстетика политики. М.: Новое литературное обозрение, 2020; Фатеев А. Образ врага в советской пропаганде. 1945–1954 гг.


[Закрыть]. Никогда до этого Америка не занимала такого места в советской демонологии. Именно в эти годы в культурно-политический код советской нации был введен один из основных компонентов ее негативной идентичности – антиамериканизм, переживший не только сталинизм, но и советский режим, и легший в основание постсоветской российской идентичности.

Производство внешнеполитической «сатиры сверху» адресовалось прежде всего внутренней аудитории, которая должна была получить из этой продукции не столько информацию или интерпретацию тех или иных событий, сколько чувство собственной полноценности и подтверждение могущества. Позиция осмеяния – априори позиция силы. Будучи важнейшим элементом культуры ресентимента, доминировавшей в советской политической культуре, осмеяние врага становится мощным инструментом массажа национального Эго. И поскольку тексты эти были предельно токсичны (в них безраздельно царили, как мы видели, презрительный, издевательский смех и цинизм) и использовали сильнодействующие средства комического (острая сатира, сарказм, гротеск), ощущение могущества перерастало в национальную спесь, ставшую важным элементом советского национального строительства.

Так «сатира сверху» начинает симулировать «сатиру снизу». В репертуаре холодной войны последняя занимала место своеобразной «народной дипломатии». Хотя в ее основе всегда лежало повествование от лица советского субъекта (который этим нарративом и формировался), ее стилевой диапазон был довольно широк: от троллинга, выдержанного в обычной саркастической манере, до двойной стилизации – симуляции сказа, который сам являлся стилизацией разговорной речи.

В качестве примера нарратива первого типа можно привести стихотворение Константина Симонова «Речь моего друга Самеда Вургуна на обеде в Лондоне», построенное как рассказ о выступлении главного сталинского поэта Азербайджана в британском парламенте. Парламентский визит в Великобританию описывается Симоновым с нескрываемым сарказмом: сталинским поэтам-депутатам пришлось «выслушать бесплатно там / Сто пять речей на тему / О том, как в тысяча… бог память / дай, в каком… / Здесь голову у короля срубили. / О том, как триста лет потом / Всё о свободе принимали билли / И стали до того свободными, / Какими видим их сегодня мы, / Свободными до умиления / И их самих, и населения. / Мы это ровно месяц слушали, / Три раза в день в антрактах кушали / И терпеливо – делать нечего – / Вновь слушали с утра до вечера». Наконец, когда поэтам надоело выслушивать «с улыбкой вежливую ложь», и когда не хватило им «терпения двужильного», Самед Вургун, подстрекаемый другими советскими делегатами («Скажи им пару слов, Самед, / Испорти им, чертям, обед!») решил выступить с речью.

«И вот поднялся сын Баку / Над хрусталем и фраками, / Над синими во всю щеку / Подагр фамильных знаками, / Над лордами, над гордыми / И Киплингом воспетыми, / В воротнички продетыми / Стареющими мордами, / Над старыми бутылками, / Над красными затылками, / Над белыми загривками / Полковников из Индии». Этот парад карикатурных уродцев не столько оттеняет пафос скандальной речи поэта-депутата, сколько усиливает его сарказм: Вургун говорит о родном Азербайджане как о «свободной стране», входящей в «Советскую державу» – «Союз истинных друзей». Но занят он не столько рассказом о ней, сколько обличением империализма хозяев: «И хоть лежит моя страна / Над нефтью благодатною, / Из всех таких на мир одна / Она не подмандатная, / Вам под ноги не брошенная, / В ваш Сити не заложенная, / Из Дувра пароходами / Дотла не разворованная, / Индийскими свободами / В насмешку не дарованная, / Страна, действительно, моя / Давно вам бесполезная, / По долгу вежливости я / В чем вам и соболезную».

Реакция слушателей, как описывает ее Симонов, также должна вызвать в читателе чувство превосходства, поскольку выдает бессилие врагов (а описываются они именно как враги): на их лицах «сначала был испуг, / Безмолвный вопль: „В полицию!“ / Потом они пошли густым / Румянцем, вздувшим жилы, / Как будто этой речью к ним / Горчичник приложило. / Им бы не слушать этот спич, / Им палец бы к курку! / Им свой индийский взвить бы бич / Над этим – из Баку! / Плясать бы на его спине, / Хрустеть его костями, / А не сидеть здесь наравне / Со мной и с ним, с гостями, / Сидеть и слушать его речь / В бессилье идиотском, / Сидеть и знать: уже не сжечь, / В петле не сжать, живьем не съесть, / Не расстрелять, как Двадцать шесть / В песках за Красноводском…» Последнее – отсылка к двадцати шести бакинским комиссарам – расставляет все на свои места. Трудно найти лучшее описание коллапса дипломатии: если обе стороны настолько (буквально – смертельно) ненавидят друг друга, зачем они вообще встречаются, обмениваясь какими-то парламентскими делегациями и речами? Не затем же приехала советская делегация в Лондон, чтобы целый месяц «три раза в день в антрактах кушать», а затем испортить щедрым хозяевам обед.

Этот политический троллинг, издевательская насмешка рассчитаны на то, чтобы поддерживать в читателях чувство собственного превосходства. Остается вопросом, каким виделся авторам (и этой культуре в целом) моделируемый сталинский субъект (читатель), которому требовалась такая сатира для того, чтобы чувствовать свою полноценность. Каков моральный и интеллектуальный профиль субъекта, самоутверждение которого основано на демонстративном унижении и оскорблении Другого, тем более когда этот Другой выступает в роли щедрого хозяина. Вопрос этот снимается путем придания этой сатире высшей легитимности – чтобы читатель почувствовал всю правоту азербайджанского поэта, Симонов вводит в финале смеющегося вместе с поэтом и читателем Отца: «Стоит мой друг над стаей волчьей, / Союзом братских рук храним, / Не слыша, как сам Сталин молча / Во время речи встал за ним. / Встал, и стоит, и улыбается – / Речь, очевидно, ему нравится».

Поэт говорит здесь от имени коллективного сталинского субъекта – «советского Народа» («– Сэр от какой республики? / – А сэр от всех шестнадцати. / – От всех от вас, / От имени?.. / – От всех от нас, / Вот именно!»). Какую бы роль ни играла в этом тексте антиимпериалистическая и антибуржуазная риторика, существенна здесь субъективация сардонического смеха. Он звучит от лица не просто конкретного, но реального адресата. Однако когда субъект коллективизируется, мы оказываемся на противоположном полюсе стилевого спектра – сказовом.

В стихотворении украинского сатирика Степана Олейника «Дипломат» ситуация зеркально перевернута. «Дипломатом» оказывается обычный колхозник и ситуация изображается подчеркнуто буднично. К колхозному бригадиру Гнату приезжает из Вашингтона дипломат. К его приему хозяева готовятся недолго: «– Слышишь, жинка? Вот диво стряслось! / Сообщают в записке, гляди ты, – / Едет к нам из Америки гость, / Вроде как бы наносит визиты!.. // У хозяйки обычай такой: / Гость приедет – попросит до хаты, – / Но такого встречать ей впервой, / Да к тому же еще дипломата. // Приоделась в обнову она, / В новый фартук, подвязанный туго, / Золотую Звезду, ордена / На пиджак прикрепила супругу».

Гнат оказывается в положении симоновского писателя-депутата. Только не в британском парламенте, а в своей хате: «– И с чего б это к нам – дипломат? / Я никак разгадать не сумею… / – Знать, откроем, – ответил ей Гнат, – / С ним какую-нибудь „ассамблею“!» Но поскольку дипломаты сидят на своих «ассамблеях» месяцами, если не годами, хозяин решил себя не утруждать: «Гнат шутил… / A потом на веревку / Кобеля взял дворового он / И закончил на том „подготовку“».

Но шутки Гната не закончились. И хотя «дипломат, длинный, точно лозовая ветка», расхваливал хозяина за его рекордные урожаи и приехал для знакомства с его опытом, разговор Гната с вашингтонским дипломатом описан в том же ерническом тоне противопоставления того, что скрывается за напускной вежливостью дипломата, его реальными интенциями и советской действительностью:

 
Соблюдая положенный такт,
Гнат сказал: – Очень рад убедиться
В том, что сэр (знаменательный факт!)
У колхоза непрочь поучиться.
 
 
A на просьбу отвечу вам так:
Бесполезен наш опыт артельный
Вашим фермам, где каждый батрак —
Раб господский, а сам безземельный!
 
 
Дипломат стал от бешенства сер.
Душит сэра старинная злоба:
– Это ведь агитация,
Я, по-моему, гость хлебороба!
 
 
Тут пробили часы на стене.
Бригадир говорит осторожно:
– Может быть, вы позволите мне
Поразвлечь вас слегка, если можно?
 
 
Вот вы в хате моей, но душа
Там, в Америке, скажем-ка честно.
И послушать теперь «Голос США»
Будет очень для вас интересно!
 
 
Зашипел репродуктор змеей…
Просит ужинать Гнат дипломата.
Начался тут невиданный «бой»
Меж Нью-Йорком и хатою Гната.
 
 
Диктор: «Град и налет саранчи…
Урожаю советскому гибель…»
A хозяйка несет калачи.
Дипломат тихо цедит: – Шпасибо!..
 
 
Диктор: «…Там, на Украине всей,
В реках начисто вымерла рыба».
А на стол подают карасей.
Дипломат шепелявит: – Шпасибо.
 
 
Диктор: «…Там электричества нет,
Каганцами закопчены хаты…»
Гнат зажег электрический свет.
Люстра светит, слепя дипломата.
 
 
Диктор: «…Песен теперь не поют
Украинские девушки, хлопцы…»
А из клуба ребята идут.
– Ой, ты, хмелю… – до хаты несется.
 
 
– Ешьте, сэр, – бригадир говорит,
Вы ж надолго приехали в гости! —
Дипломат на приемник глядит,
То зеленый, то белый от злости.
 
 
– Сэр, что с вами такое? – В ответ
Сэр поспешно, не глядя на Гната,
Нарушая со зла этикет,
Шляпу хвать – и стрелою из хаты.
 
 
И рысцой протрусил дипломат
Прямо-напрямо к автомобилю.
A вослед приговаривал Гнат:
– Вы еще бы денек погостили,
 
 
Нашу пахоту, паше зерно
Поглядели бы для интересу!..
Хоть на думке у Гната одно:
«Поезжай ты, и ну тебя к бесу!»
 
 
Лишь отъехал с тем гостем шофер,
Так жена бригадиру сказала:
– Двадцать лет прожила с вами, «сэр»,
А что вы дипломат, и не знала!
 

Гнат издевается над своим американским гостем, подобно тому, как Самед Вургун издевался над своими британскими хозяевами. Но разница в различии речи поэта и колхозника несущественна: и тот и другой, не будучи профессионалами, оказываются искусными дипломатами. Хотя, по логике осмеяния, и дипломатами наизнанку: эта дипломатия – не искусство лжи, но искусство правды; не искусство диалога, но искусство разрыва и скандала; не искусство сокрытия, но искусство разоблачения; не искусство мира, но искусство (холодной) войны – искусство троллинга. Эта дипломатия воспринимается читателем как дипломатия победителей. Хотя в обоих случаях дипломатические усилия поэта и колхозного бригадира заканчиваются фиаско, с точки зрения функций военной сатиры они завершаются советской победой и унижением и символическим уничтожением врага. Это знакомый «смех победителей», функция которого сводится к утверждению советского превосходства – пусть и сугубо риторического. Этот риторический аспект особенно важен. В условиях, когда дипломатия перестает работать, накалом этих воображаемых риторических эскапад симулируются риторические победы. Смеясь над исходящими злобой британскими парламентариями или незадачливым американским дипломатом, советский читатель одновременно приобщается к голосу власти («сатира сверху») и интернализирует его через создаваемую сверху же «сатиру снизу».

Последняя может быть представлена как в форме авторских нарративов, так и в форме несобственно-прямой (или даже прямой) речи. Несобственно-прямая речь была особенно распространена в стихотворных текстах, давая возможность одновременно «воспроизводить» высказывания «простых советских людей» в «защиту мира» и описывать ситуацию их произнесения. Сами эти высказывания, являясь частью политического ритуала, принадлежали строго конвенциональному и лишенному всякой спонтанности идеологическому дискурсу. Этот дискурс еще до того, как стать предметом соц-арта и концептуалистской рефлексии, сделался объектом диссидентского осмеяния. В частности, в знаменитой песне Александра Галича «О том, как Клим Петрович выступал на митинге в защиту мира», где от лица поднаторевшего в выступлениях «от лица рабочего класса» на различных митингах пьянчуги-рабочего рассказывается о том, как его вызвали выступать на митинге в защиту мира, но по ошибке дали чужой текст выступления. Уже во время чтения речи на митинге герой обнаружил, что читает текст от лица «советской матери»: «Неспешно говорю и сурово: / „Израильская, – говорю, – военщина / Известна всему свету! / Как мать, – говорю, – и как женщина / Требую их к ответу! / Который год я вдовая, / Все счастье – мимо, / Но я стоять готовая / За дело мира! / Как мать вам заявляю и как женщина!..“» Остановить выступление нельзя, изменить текст тоже. Герой в ужасе дочитывает его до конца, когда замечает, что на содержание его речи никто не обратил никакого внимания: «В зале, вроде, ни смешочков, ни вою… / Первый тоже, вижу, рожи не корчит, / А кивает мне своей головою! / Ну, и дал я тут галопом – по фразам, / (Слава богу, завсегда все и то же!) / А как кончил – / Все захлопали разом, / Первый тоже – лично – сдвинул ладоши. / Опосля зазвал в свою вотчину / И сказал при всем окружении: / „Хорошо, брат, ты им дал, по-рабочему! / Очень верно осветил положение!“…»

Осмеянные здесь ритуал и дискурсивные конвенции сформировались отнюдь не в 1970-е годы, когда был написан этот текст Галича, но именно в рассматриваемую здесь позднесталинскую эпоху. Причем уже к концу 1940-х годов этот дискурс настолько сложился, что требовал некоего остранения, чтобы не казаться чересчур навязчивым. Так, в стихотворении Дыховичного и Слободского «Тетя Даша едет за границу», рассказывая о поездке «простой советской женщины» в Рим на конгресс в защиту мира, авторы избрали стиль легкой иронии. Ее сборы рисуются намеренно буднично: «Надо перевесить „Знак почета“ / С голубого платья на жакет. / Сдать бригаду, планы и отчеты… / И, конечно, главная забота – / Приготовить речь… А хватки нет! / Опыта у тети Даши нету…» Этот «легкий юмор» нужен для того, чтобы читатель проникся сочувствием к простой женщине, которой «на целую планету / Предстоит о мире разговор».

Однако ее внутренне проговоренная будущая речь на конгрессе полна отнюдь не юмора, но знакомой злобной насмешки над «поджигателями войны» и говорит о том, что опыта у тети Даши вполне достаточно. Подобно тому как в финале стихотворения Симонова автору казалось, что Сталин улыбается, стоя за спиной Самеда Вургуна, «тетя Даша скажет / Так, чтоб улыбнулись ей в Кремле». Там вызовет улыбку то же, что должно было вызвать ее у читателей – таких же точно «теть Даш»: «Ну а тем, кто с бомбою храбрится / И кричит: „Да здравствует война!“, – / Либо посоветуйте лечиться, / Либо прямо прыгать из окна. / Все равно не сладить им с народом / И к войне людей не повернуть. / Бомбу „надувают“ водородом, / Но народы бомбой не надуть…» Примитивная омонимия кажется авторам чрезвычайно эффектной – настоящей вершиной остроумия для «теть Даш» (как выступающих на митингах, так и читающих их стихи), поэтому они эксплуатируют ее и дальше, добавляя фонетическую игру фамилиями политиков и стилевой чересполосицей: «И пускай об этом англичанки / Так и скажут всяким черчиллям! / Хватит! Не надуешь!.. Поумнели! / Сразу разберемся, кто каков, / И зачешет Черчилль по панели / От своих английских горняков!..» Тете Даше хочется говорить так же саркастически, как Самеду Вургуну, а авторам – быть такими же успешными, как Константин Симонов. Поэтому помимо «улыбки в Кремле» они вновь возвращаются к финалу симоновского стихотворения: тетя Даша наконец засыпает, и «Снится ей, что ей командировку / Сам товарищ Сталин подписал, / Что он там, в сени Кремлевских башен, / Выйдя – так ей снится – на балкон, / Думает сейчас о тете Даше… / Впрочем, может, это и не сон»[482]482
  Фронт мира. М.: Искусство, 1951. С. 524–525.


[Закрыть].

По мере того как сатира сдвигалась в просторечное языковое поле, переходя в «прямую речь» автора-читателя и становясь все более «народной», она делалась все менее остроумной. Потеря остроты компенсировалась «аутентичностью». Особенно интересны случаи, когда качество юмора падало ниже нуля. Они многое раскрывают как в характере описываемого в этих текстах субъекта, так и в ментальном профиле авторов, которые сами являлись образцовым сталинскими субъектами.

Одним из таких авторов был Остап Вишня, считавшийся одним из ведущих украинских юмористов. Его фельетоны, которые он называл «усмешками», пользовались большой популярностью, поскольку в чистом виде воспроизводили украинский «народный юмор». Этот мягкий крестьянский юмор, хотя и был лишен остроумия, но был чужд как агрессивности советской официозной «сатиры сверху», так и злобной насмешливой закомплексованности русской «сатиры снизу». Тексты Остапа Вишни нельзя назвать стилизацией «под народный смех», поскольку сам автор был, по сути, смеющимся хуторянином. Все его писательство сводилось к использованию нехитрых приемов сельского комизма в приложении к актуальным политическим сюжетам. Это был особого рода сказ: не от лица героя, но от лица самого автора. Маски между ним и читателем не было. Поэтому сталинский субъект представлен у Остапа Вишни прямой речью. Мы остановимся на одном его тексте – «А народ воевать не хочет». Он интересен еще и тем, что появился по-русски в переводе главного мастера русского сказа в ХХ веке Михаила Зощенко (подобные переводы оставались единственным способом заработка для Зощенко после его опалы в 1946 году).

Главное, что обращает на себя внимание здесь, – нарочитый инфантилизм. Так говорить о современной политической ситуации мог разве что недалекий ребенок младшего школьного возраста:

Ох, и любят же воевать паны и капиталисты!

И не спится тем панам, не лежится им на мягких постельках. Неспокойно они крутятся по ночам. Им все время мерещится, что они генералы и что под командой у них – целые корпуса, дивизии, армии. И что в их распоряжении – авиация, мотомехчасти и кавалерия. Ну, и при этом, конечно, атомная бомба в кармане.

Остается только одно – командовать.

Вот пан стоит во весь рост и красиво командует:

– Вперед!

A кругом пушки стреляют, самолеты гудят, бомбы рвутся и кавалерия рубит противника. Происходит такая битва, что прямо страсть! Панское войско наседает и наседает на противника. И тут даже сам пан не выдерживает и кидается в атаку:

Уррр-а!

Ho конечно, в этот момент сон, как назло, прерывается. И пан, лежа в своей постельке, протирает свои очи… Хвать-похвать – ни тебе кавалерии, ни тебе артиллерии. И самолетов нет и мотомехчастей что-то не видно. И только в руках у пана болтается обрывок шелковой пижамы, которую он изорвал в ночном бою.

Вот и все невеликие трофеи!

В подобном стиле писались книжки для детей. Но тексты Вишни написаны в комическом модусе и адресованы взрослым. Кого может рассмешить эта «усмешка»? «Мягкие постельки», «красиво командовать», «обрывок шелковой пижамы»… – этот жалкий сарказм лишен злости. Для того чтобы быть эффективными, этим текстам мало быть несмешными. Они должны задевать читателя, вызывать в нем ненависть, отвращение, чувство превосходства. Ничего этого в фельетоне Остапа Вишни нет. Он выдержан в сказочном ключе:

Да, страсть как хочется воевать панам и буржуям. До боли в брюхе, до рези в печени. Уж очень этих коммерсантов с Уолл-стрита интересует, мы бы сказали, конечная цель войны – положить весь земной шар в свой несгораемый сейф. Положить в сейф и накрепко защелкнуть ключиком, дескать, атанде – мой земной шар, целиком мой. А вы там, как хотите. Вот тогда можно спокойно сидеть и взимать барыши со всего белого света, со всех точек земного шара.

Допустим, лениво махнул рукой, а тебе уже везут золото вагонами, пароходами, транспортными самолетами. Еще взмахнул рукой – каучук везут. Мигнул в пространство, а тебе уже подвозят – пшеницу, шерсть, урановую руду. Ну право, как-то красиво получается. Приятно. Коммерчески элегантно.

Главное, все, все везут ему, пану, – и что на земле и что под землей и что на воде и что под водой. Везут, потому что все это его – панское. И атмосфера его – со всеми мошками и букашками. И даже стратосфера и все, что там есть – это тоже его!

Все – его. Все – панское. A вы там – как хотите. Только он – мистер-пан – единый хозяин земного шара. Ох, дух захватывает от таких богатых коммерческих ожиданий!

Ключ к этой сказке для взрослых находится в хрестоматийно известной «Повести о том, как один мужик двух генералов прокормил» Салтыкова-Щедрина. Поскольку «панам с Уолл-стрита до страсти хочется воевать», «а народ воевать не хочет», Вишня находит способ удовлетворить желание «господ с Уолл-стрита». Войну следует развязать на необитаемом острове:

Возьмите какую-нибудь территорию (нет, лучше какой-нибудь остров) чтоб рядом была вода, где можно морское сражение дать) и отправляйтесь туда – на эту территорию, на этот остров.

Да только возьмите с собой танки, самолеты, пушки и тому подобное. И для морских сражений – подводные лодки и линкоры. При этом не забудьте захватить с собой все ваши генеральные штабы, рации и патроны. И поезжайте туда с этим добром.

Допустим, приехали на этот остров. Там срочно разделитесь на два фронта или, проще сказать, на две армии и начинайте действовать.

Одной стороной пусть командует какой-нибудь американский вояка, a другой стороной – английский любитель войны.

Начните, конечно, с разведки.

С одной стороны пошлите в разведку Черчилля, а с другой стороны пусть пойдет Уолл-стрит.

И дайте им по атомной бомбе – Черчиллю и Уолл-стриту.

Да только посоветуйте им (когда они встретятся друг с другом), чтобы Черчилль с перепугу не кидал бы атомную бомбу Уолл-стриту прямо на пенсне. Иначе подслеповатый Уолл-стрит не найдет дороги к дому.

После разведки можно будет открыть военные действия. Прорывайте фронт, заходите с фланга и берите друг друга в клещи. Одним словом, делайте все, что полагается делать на войне.

Что же касается до использования атомных бомб, то этот вопрос особой сложности, и поскольку дело это не совсем еще досконально изучено, то тут можно будет запросить ту самую козу, которая присутствовала при взрыве атомной бомбы, когда американцы делали испытания в тихоокеанских водах.

Как известно, американцы специально завезли к месту взрыва пароход с козами, чтобы поглядеть, как они будут чувствовать себя после взрыва.

Так они ничего себя чувствовали. И нам что-то помнится, что корреспондент агентства Ассошиейтед-пресс поделился с читателями своей научной беседой с одной из таких коз.

Эта коза заявила корреспонденту:

– Стою на пароходе и жую сено. Вдруг как бабахнет…

– И что же с вами после того? – научно спросил корреспондент.

– Ну, я, конечно, испугалась. И мемекнула.

– Очень сильно мемекнула?

– Очень сильно мемекнула. Но испугалась я во славу американского атомного оружия. Ведь я, так сказать, белая коза. Не думайте, что я не разбираюсь в вопросах.

– Ол-райт!

Так вот мы и говорим – такую козу непременно с собой возьмите. Такая коза будет у вас отличным консультантом.

Вот таким образом и воюйте, господа-мистеры.

И воюйте подольше. Мы не возражаем.

…A народ воевать не хочет![483]483
  Фронт мира. С. 117–120.


[Закрыть]

В результате «учебы у классиков» автор находит разрешение сюжетного осложнения, но ничего сделать с готовым сюжетом не может, кроме как ввести козу. Текст Салтыкова-Щедрина адресовался либерально-интеллигентному читателю «Отечественных записок». Текст Остапа Вишни – дедам Щукарям. Появление козы, которая «мемекнула», – шутка для сельских недорослей, каковые и составляли основную часть читательской аудитории этих текстов. «Ол-райт!» – должно создавать языковой контраст и оттенять авторский юмор. Отсутствие остроумия в этой сатире компенсируется ее предельной «народностью». Этот фельетон широко исполнялся «мастерами художественного чтения» – от колхозных клубов до радиопередач. Критики особенно подчеркивали «народный язык» «усмешек» Остапа Вишни.