Текст книги "Госсмех: сталинизм и комическое"

В образах диктатора и внешнего врага реализуются диаметрально противоположные проявления нахождения вне закона[265]265
  О пересечении статуса суверена и монстра как фигур, находящихся вне закона, пишет Фуко в The Abnormal. В этом смысле внешний враг – монстр, обреченный на жизнь вне закона.


[Закрыть]: если первый вне закона постольку, поскольку он имеет право моделировать и сам закон, и отношение к нему, то второй может и должен быть осмеян как обреченный пребывать в заблуждении. Между этими двумя формами нахождения вне закона оказываются внутренние враги, те, кто не может апеллировать к незнанию как к смягчающему обстоятельству – в конце концов, как уже было сказано выше, в сталинской системе глупцов не было.

Не был глупцом для участников Февральско-мартовского Пленума ЦК РКП(б) 1937 года и Николай Бухарин, бесчисленные преступления которого находились в центре их внимания; с точки зрения членов ЦК, он просто притворялся. Именно поэтому его вчерашние товарищи смеялись над ним на Пленуме много и охотно, особенно когда речь заходила об объявленной отчаявшимся Бухариным голодной забастовке. Нижеприведенные отрывки из протоколов иллюстрируют общий тон общения между участниками заседаний:

[Кабаков]: Я не говорю о запугивании голодовкой. Бухарин никогда на голодовку не пойдет. [Буденный]: Он сказал, что с 12 часов ночи и до утра голодал, то есть всю ночь голодал. (Смех в зале.) Голодающий человек вряд ли по 5 стаканов воды будет пить в течение 50 минут.

[Молотов]: Два дня прошло, как голодовку объявил, а тут выступает и говорит: 4 дня голодаю. Хоть бы почитал свое письмо. Вот комедиант, актер Бухарин. Мелкий провинциальный актер. Кого он хочет растрогать? Ведь это же мелкий актерский прием. Это комедия голодовки. Да разве так голодают революционеры? Это же контрреволюционер Бухарин. (Сталин: Подсчета нет, сколько дней он голодал?) Говорят, он первый день голодал 40 дней и 40 ночей, второй день голодал 40 дней и 40 ночей, и так каждый день голодал 40 дней и 40 ночей. Это же комедия голодовки Бухарина. Мы все страшно перепугались, были в отчаянии. Кончилась голодовка. Он не голодающий, а просто актер, безусловно, небольшой, на смешных ролях, но актер налицо. (Сталин: Почему он начал голодовку ночью, в 12 часов?) Я думаю потому, что на ночь не едят; это медициной не рекомендуется. Товарищи, вся эта голодовка – комический случай в нашей партии. Все после будут говорить: вот комический случай был в партии с голодовкой Бухарина. Вот роль Бухарина, до которой он дополз. Но это не искусство ради искусства, это все для борьбы с нашей партией. (Голоса с мест: Правильно.)

[Жуков][266]266
  Иван Жуков, на тот момент – один из народных комиссаров. Арестован в июне, расстрелян в октябре 1937.


[Закрыть]: А чем вы [Бухарин] оплачиваете Центральному Комитету за его долготерпение к вашим мерзостям? Вы объявляете «голодовку». Действительно, правильно сказал Вячеслав Михайлович, что будущие поколения будут смеяться над Бухариным, голодавшим каждые сутки с 12-ти часов ночи до 10 час. утра! (Смех.) Позор. Разрешите вам напомнить, что эти троцкистские актерские фортели с разными немощами уже давно примелькались; ими занимался еще троцкист Иоффе лет 10 тому назад; Троцкий постоянно прибегает к ним и вся мировая печать всех буржуазных оттенков всегда заполняет сообщения об этом дрянном фашисте его заявлениями о болезнях сердца, печенки, селезенки, желчного пузыря и уж я не знаю, какие органы там отсутствуют. (Смех.)

В отличие от примеров, проанализированных выше, в данном случае сам объект осмеяния имеет право голоса – и именно поэтому над ним смеются, особенно когда речь заходит об объявленной им голодовке. Действительно, с точки зрения представляющего волю власти большинства объявление Бухариным голодовки является смехотворным, ибо оно указывает на принципиальное несоответствие его действий и слов сути данной ситуации. Как известно из классической теории смешного, именно неуместность (incongruity; поведенческая, словесная или ситуативная) вызывает смех. Бухарин попросту не осознает, что его жизнь ему более не принадлежит. Он не осознает, что действие известного ему фундаментального закона, утверждающего право индивидуума распоряжаться собственной жизнью, приостановлено, и что на смену ему пришло то, что Джорджио Агамбен определяет как «сила-закона», то есть чистое насилие, для которого в языке (еще) нет слов. Это «отсутствие слов» следует понимать буквально, так что статус участников в рамках, определяемых новыми нормами поведениями, устанавливается невербальными средствами – одним из которых является смех. Именно смех превращает всех участников Пленума в со-участников политической кампании, приучая их к дисциплинированному исполнению соответствующих ролей. Как со-участники производства языковых формул, они не должны говорить ничего от собственного лица, а лишь повторять, снова и снова, то, что уже было одобрено всей группой как правильное определение отношения к ситуации. Поскольку смех в данном случае – знак безусловного одобрения, не удивительно, что после каждого взрыва смеха участники пленума начинают повторять снова и снова вызвавшие смех слова, делая упор на то, что все происходящее безусловно смешно («комический случай в нашей партии», «вот комический случай был в партии с голодовкой Бухарина», «будущие поколения будут смеяться…»). Именно таким образом само слово «голодовка» приобретает оттенок гротескного понятия, как и счет часов и дней «голодовки» и количество выпитых стаканов воды.

Если советский диктатор при каждом своем публичном появлении артикулирует (еще) неписаный закон, то его жертвы пытаются адекватно выразить свое понимание этого закона – не всегда успешно. Предлагая выход, который, как ему кажется, должен быть наиболее приемлемым с точки зрения членов ЦК, Бухарин еще больше смешит своих вчерашних товарищей по партии:

[Бухарин]: Я не могу выстрелить из револьвера, потому что тогда скажут, что я-де самоубился, чтобы навредить партии; а если я умру, как от болезни, то что вы от этого теряете? (Смех. Голоса с мест: Шантаж! Ворошилов: Подлость! Типун тебе на язык. Подло. Ты подумай, что ты говоришь.) Но поймите, что мне тяжело жить. (Сталин: А нам легко? Ворошилов: Вы только подумайте: «Не стреляюсь, а умру».)

Часто, и справедливо, говорится о том, что при сталинизме человеческая жизнь не имела цены. Однако, как бы парадоксально это ни звучало, можно сказать, что именно при сталинизме человеческая жизнь приобрела особую ценность – как средство коммуникации власти с гражданами. Именно поэтому невозможно было и помыслить о том, что кто-то решит отказаться от приема пищи по собственной воле, а не по воле партии: само это допущение было буквально смешным. Язык отношений между властью и гражданами включал в себя все проявления их физического существования, становясь в большой степени языком тела.

Невозможно ни доказать, ни опровергнуть предположение о том, что «смеющаяся толпа» (по меткому выражению Бахтина) на пленуме знала, что Бухарин будет принесен в жертву, что они «обрекли его на смерть», по известной формуле, которую Фуко вывел для определения характера суверенной власти[267]267
  Foucault M. Histoire de la sexualité. I. La volonté de savoir. Paris: Gallimard, 1976. P. 181.


[Закрыть]. Один из парадоксов сталинского террора заключался в том, что зачастую именно там, где решалась судьба самых видных фигур политической жизни страны, присутствовал элемент игры, и все было как бы «понарошку». Так, бухаринская голодовка, его угрозы покончить с собой, его мольбы о том, чтобы ему разрешили умереть «как будто от болезни», отметаются как «дешевые трюки провинциального актера». При этом сам мучитель представляется страдальцем («а нам легко?»), а медленное, садистское убийство становится честным обсуждением недопустимого поведения оступившегося товарища по партии, чтобы обеспечить наибольшую эффективность следствия, если необходимость в таковом возникнет. В культурологической литературе последних десятилетий часто упоминается бахтинский карнавал. Однако карнавал – это действо, в котором то, что кажется на первый взгляд убийством, оказывается всего лишь прелюдией к веселому празднеству, пытки обращаются розыгрышами, и ни один из участников так называемых официальных церемоний не является на самом деле тем, кем кажется. Не будем рассматривать аргументы за или против применения термина «карнавал» к сталинским реалиям; тем не менее представляется возможным назвать происходившее на Пленуме 1937 года «карнавалом наоборот», по аналогии с бахтинским кратким определением сути карнавала как «мира наоборот»[268]268
  Бахтин М. Проблемы поэтики Достоевского. М.: Худож. лит., 1972. C. 207.


[Закрыть]: то, что представляется вначале лишь неформальным обсуждением проступков товарища (пусть и бывшего) по партии, вдруг оборачивается кровавой драмой, судом без закона. Советский юмор уже пережил ту трансформацию, о которой говорит Игал Халфин[269]269
  Halfin I. The Bolsheviks’ Gallows Laughter. P. 258.


[Закрыть]: невинные товарищеские шутки переросли в издевательства и обвинения в сокрытии своего истинного лица; языком карнавала говорит сила-закона.

Известно, что Бахтин акцентировал освобождающую функцию смеха, утверждая, что «насилие не знает смеха»[270]270
  Бахтин М. Эстетика словесного творчества. М.: Искусство, 1979. C. 338.


[Закрыть], за что, как говорилось выше, его работы впоследствии подвергались критике. Анализ смехового элемента сталинского политического (анти-) карнавала позволяет совместить оба взгляда на политическую и дисциплинарную функцию смеха.

Жестокий смех членов ЦК можно рассматривать как освобождающий постольку, поскольку система, от имени которой эти люди действуют – а точнее, смеются, – намеренно пренебрегает традиционными моральными и юридическими нормами, которые наделяют человеческую жизнь значением, выходящим за рамки удовлетворения непосредственных физиологических потребностей. Человеческое тело должно есть, пить и спать; человеческое тело, отказывающееся это делать, угрожающее положить конец самому своему существованию, смешно, ибо оно призывает признать символическое значение повседневных проявлений физического начала в человеке – при том, что это значение отменено логикой (анти-)карнавала, сводящей жизнь к физиологии. Закон тоталитарный совпадает с законом естественным; любое проявление несогласия или сомнения противозаконно и противоестественно в одинаковой мере, встречается смехом, призывами «ты подумай, что ты говоришь» и классифицируется как «шантаж» и «подлость». В то же время сведенная к физиологии жизнь неотвратимо становится фокусом прямого приложения высшей власти, не ограниченной действием закона, и смех оказывается возможным как канал передачи воли этой власти: именно после того, как раздается коллективный смех, участники Пленума начинают выкрикивать с мест свои характеристики предложения Бухарина покончить с собой. Таким образом, смех в политически значимых контекстах является напоминанием абсолютного подчинения собственной воли и собственного тела интересам власти – что относилось в равной мере и к смеющимся, и к объектам смеха.

В единственной пока посвященной критическому анализу смеха на Пленуме 1937 года статье Жижека «Когда партия совершает самоубийство»[271]271
  Žižek S. When the Party Commits Suicide // New Left Review 238. 1999. № 1.


[Закрыть] цитируется «Процесс» Кафки, в одном из эпизодов которого судья спрашивает у К., каков род его занятий, и простая констатация факта (К. – служащий банка) вызывает у присутствующих приступ истерического хохота. Классическая кафкианская сцена иллюстрирует важную составляющую состояния исключения, при котором традиционные структуры закона отменяются, а именно – неизбежное несовпадение между восприятием нововведенных законообразующих и околозаконных практик разными вовлеченными в них акторами. Это несовпадение будет существовать по крайней мере до тех пор, пока эти практики не обретут фиксированный законный статус, то есть на всем протяжении фактического действия состояния исключения. Смех оказавшихся в конкретный момент на стороне властей предержащих указывает на то, что противная сторона приписывает происходящему значение, отличное от угодного структурам власти. Подобно неуклюжим частушечным «дедам» и «миленкам», которые как бы промахиваются с определенной новой властью функцией предметов, жертвы сталинской системы смешны, потому что не могут попасть в такт закона, постоянно трансформирующегося, создающегося на их глазах.

Один из парадоксов сталинизма заключается в том, что, с одной стороны, делать какие-либо заявления с политической окраской было чрезвычайно опасно, но с другой, и государство, и юридическая система требовали постоянного устного участия граждан – именно потому, что устное слово можно извратить, неверно процитировать, акцентировать определенным образом в зависимости от нужд конкретного момента. Бухарин призывает участников Пленума обратить внимание на проблематичность устных свидетельств оклеветавших его товарищей по партии: «Пожалуйста, поймите психологию людей сегодня»; «люди носом чувствуют, что они должны говорить». Естественно, в ответ раздается смех: намек на всеподавляющий контроль над мыслями и поступками опротестовывается тем, что должно было быть воспринято как радостное проявление спонтанных эмоций. Отсутствие закона как основного регулирующего принципа – с одной стороны, и постулирование неограниченной демократии – с другой, подразумевает буквальную отдачу всего себя со стороны каждого субъекта власти для конструирования дискурсивных практик, заменяющих закон. Юрий Мурашов говорит о заменившем слова «акустическом и фонетическом присутствии», которое должно было постоянно поддерживаться и подтверждаться слугами сталинского режима[272]272
  Murašov J. Schrift unter Verdacht. P. 90.


[Закрыть]. Слова были опасны, они всегда могли использоваться против произнесшего их; но и абсолютное молчание было не менее опасно, ибо почти автоматически воспринималось как признак тайных умыслов. Невербальное выражение присутствия и согласия было намного надежнее, позволяя обратиться в проводника законозамещающих практик.

Провозглашаемая официально неограниченная свобода подразумевала (в теории), что любой гражданин имел право сказать все что угодно, реализуя таким образом основной принцип демократии. Положение это, однако, обращалось в пародию, ибо подразумевало также, что любое слово потенциально было либо уликой, либо свидетельским показанием. Именно к этой утрированной перформативности устных высказываний Бухарин пытается привлечь внимание своей аудитории. Попытки эти, впрочем, были обречены на провал, что может быть объяснено самой сутью сталинского режима как состояния исключения. Хотя знаменитое лаконичное определение Карлом Шмиттом суверена как того, кто «принимает решение о состоянии исключения»[273]273
  Schmitt C. Political Theology: Four Lectures on the Concept of Sovereignty (1922). Cambridge, MA.: MIT Press, 1985. P. 4.


[Закрыть], применимо к Сталину, на практике ни одно его суверенное решение не заявляло о себе как о таковом. Советская суверенная система нуждалась в огромном количестве посредников для оглашения и реализации своей воли; их участие в практиках, заменявших собой закон, было ключевым, что позволяет нам провести еще одну параллель с произведениями Кафки, где, по мнению Вальтера Беньямина, именно помощники бюрократов и судебных исполнителей играли ведущие роли[274]274
  Беньямин В. Франц Кафка / Пер. с нем. М. Рудницкого. M.: Ad Marginem, 2000.


[Закрыть]. Зачастую участие сталинских «помощников» в околозаконных практиках выражалось в синхронизированных проявлениях эмоций – например, в коллективном смехе, гарантировавшем ликование от причастности к общему «правому» делу и избавлявшем от необходимости артикулировать свою позицию.

Последнее было небезопасно, ибо аргументация любой точки зрения подразумевала некую логическую основу – а исключительным правом на определение таковой обладал только носитель высшей власти. Именно поэтому члены ЦК отвечают дружным смехом всякий раз, когда Бухарин пытается указать на явные противоречия в показаниях «свидетелей» относительно объектов заговора, якобы вынашивавшегося им со товарищи:

[Бухарин]: Второе показание – показание Куликова, насчет того, как я ему якобы давал террористическую директиву. На очной ставке он показывает, что я ему давал террористическую директиву против Кагановича… а в показаниях своих утверждает, что я дал террористическую директиву против Сталина. Ну, скажите, пожалуйста, товарищи, … если бы даже в стариннейшие времена кто-нибудь обвинял человека в покушении на одно лицо, а через день того же самого человека – в покушении на другое лицо – как это бы квалифицировали? (Ежов: Это адвокатский прием передергивания. Зачем тебе это нужно?) […] Он даже приводил пример, что он с вами знаком, что вы тоже… были кожевником, что вы-де были особенно ненавистны правым и т. д. (Голос с места: Главное тоже. Смех.)

Стремительные обмены общественными ролями в первые годы советской власти, инициированные самостоятельно или же под давлением сверху, Евгений Добренко назвал «карнавалом эпохи Москвошвея»[275]275
  Добренко Е. Карнавал эпохи Москвошвея // Новое литературное обозрение. 2006. № 3 (79).


[Закрыть]. Дружный смех участников Пленума в ответ на предположение, что отсутствие последовательности в упоминании конкретных людей в «свидетельских показаниях» может поставить под сомнение справедливость самого обвинения, позволяет утверждать, что кровожадный советский карнавал не ограничивался превращением вчерашнего «кожевника» в сегодняшнего партийного лидера. Карнавальные подмены затрагивали самую основу государственной организации, включая уголовное право и связанные с его отправлением процедуры, – так что не было ничего странного в том, что одна потенциальная жертва заговора была ретроактивно заменена на другую.

В одной из своих ключевых работ Эмиль Бенвенист касается местоимений, чье значение определяется только контекстом[276]276
  См.: Heller-Roazen D. Editor’s Introduction: «To Read What Was Never Written» // Agamben G. Potentialities: Collected Essays in Philosophy. Stanford, CA: Stanford UP, 1999. Р. 20.


[Закрыть]. В сталинском дискурсе практически все имена собственные и многие существительные также приобретают смысл исключительно в зависимости от контекста. Сталинизм возводит отсутствие конкретных референтов в общее правило: определители индивидуальности становятся всего лишь ролями, которые должны быть исполнены в определенный момент для определенных целей; конкретные имена конкретных людей не имеют значения. Тем сильнее социальные и политические функции, ассоциирующиеся с этими ролями. Здесь вновь представляется необходимым расширить замечание, сделанное Добренко в контексте анализа соцреализма. Безусловно, «если в карнавале социальные роли „отменяются“, то в соцреалистическом театрализованном карнавале, напротив, акцентируются»[277]277
  Добренко Е. Госсмех, или Между рекой и ночью // Киноведческие записки. 1993. Вып. 19. С. 43.


[Закрыть], но соцреалистический карнавал следует понимать расширительно, включая в него сталинский «карнавал наоборот». Спонтанно формируемые практики сталинского законодательства требуют присутствия убийцы и жертвы; кто конкретно будет выполнять эти роли в каждый данный момент, не имеет значения. Два знаменитых заявления Сталина – «У нас незаменимых нет» и «Кадры решают все» – могут здесь быть объединены: каждый может быть каждым. Причем слово «кадр» следует понимать в этимологическом значении, на которое указал Жижек («прямой», «надежный», «просчитываемый»)[278]278
  Žižek S. In Defense of Lost Causes. P. 229.


[Закрыть]. Как и любой другой вид производства, законопроизводство требует кадров для выполнения разных функций. Функции эти разнообразны, и меняться они могут стремительно – почти так же стремительно, как в карнавале и в положении исключения. Смешным здесь может быть только предположение, что кого-то эти быстрые трансформации могут удивлять; сами же трансформации есть суть режима.

Из-за этой фундаментальной разницы в оценке происходящего с точки зрения Бухарина получается, что члены ЦК смеются в самых неподходящих местах:

[Бухарин]: Вам легко говорить насчет меня. Что же вы теряете? Ведь если я вредитель, сукин сын и т. д., чего меня жалеть? Я ведь ни на что не претендую, изображаю то, что я думаю, и то, что я переживаю. Если это связано с каким-нибудь хотя бы малюсеньким политическим ущербом, я безусловно все, что вы скажете, приму к исполнению. (Смех.) Что вы смеетесь? Здесь смешного абсолютно ничего нет.

Решив принять предложенную ему роль «вредителя» и «сукина сына», Бухарин продолжает снова и снова совершать одну и ту же ошибку, пытаясь следовать до конца требованиям роли, установленной для него бывшими товарищами, – не видя, что как только он старается распознать логику в развитии событий, эта логика от него ускользает. Он не учитывает особый статус логики в сталинской системе создания значений. В отличие от обычного принципа отправления судопроизводства, где реальный событийный нарратив (последовательность поступков или проступков) становится юридически значимым по отношению к конкретному положению Закона, в сталинской системе юридические (и любые другие) значения устанавливаются ad hoc – как в любом положении исключения. Если обычно шутка – это то, что прерывает логику, то в сталинском дискурсе смех вызывается как раз попытками реализовать на практике («принять к исполнению») то, что определяется на словах, не принимая во внимание, что стремительность изменения значений обрекает эти попытки на неудачу – и делает их попросту смешными.

Вопрос, который неизбежно должен возникнуть в этой связи, касается агента изменений: кто имеет право решать, когда и как роли трансформируются, когда и почему определенный «кадр» берет на себя определенную функцию, когда и как события и слова обретают тот или иной смысл? Агамбен говорит о положении исключения как о системе, где «присутствие юридического референта подразумевается самим жестом его временной отмены»[279]279
  Agamben G. Potentialities: Collected Essays in Philosophy. P. 161.


[Закрыть]. Однако философ не предлагает параметры для определения того, кто именно имеет право подразумевать. При этом в положении исключения именно «право подразумевать» определяет истинную власть, в гораздо большей мере, чем право говорить. Халфин пишет о жестокой внутренней борьбе между партийцами за эксклюзивное право на «единственно правильное» употребление определенных слов[280]280
  Halfin I. Stalinist Confessions. P. 382.


[Закрыть] – но не менее жестокой была и борьба за право подразумевать статус основных маркеров политического и юридического дискурса. Невербальная артикуляция эмоций, к числу которых относится и смех, позволяет намекать на приобщенность к этому недекларируемому праву на понимание истинного значения «подразумеваемого». Однако приобщенность эта не может быть выражена словами, ибо реальное содержание «подразумеваемого» так же изменчиво, как и каприз диктатора, продолжением которого оно является. В таком контексте смех автоматически направлен против того, кто проявляет опасную склонность ставить под сомнение право другой стороны «подразумевать». А поиск логики в данном случае равнозначен сомнению.

Смешным члены ЦК находят и тот факт, что Бухарин начал голодовку в полночь. Очевидно, им чуждо символическое значение полночи как нового начала, момента трансформации, на который пытался указать Бухарин:

[Шкирятов][281]281
  Матвей Ширятов, член Комитета партийного контроля.


[Закрыть]: Что может быть враждебнее, что может быть контрреволюционнее этого действия Бухарина! В своем заявлении он пишет, что голодовку начал с 12 часов. (Сталин: Ночью стал голодать. Смех. Голос с места: После ужина.)

[Рыков][282]282
  Алексей Рыков был арестован, обвинен и расстрелян одновременно с Бухариным, вскоре после пленума.


[Закрыть]: Товарищи, я сначала хотел сказать несколько слов о голодовке Бухарина. Теперь надобность в этом отпадает. (Шум в зале, голоса с мест: Нет, все-таки скажите. Интересно, как вы думаете?) У меня это записано в таком виде, что голодовка Бухарина является антисоветским актом, является совершенно недопустимым средством давления на Центральный Комитет. И я лично сомневаюсь в том, искренне или нет написана эта записка в ЦК. Потому что если человек хочет умереть, так зачем заранее писать об этом в ЦК партии? (Общий смех. Голос с места: Это хорошо сказано. Ворошилов: Это значит умереть со звоном. Петровский: Не со звоном, а со скандалом. Голос с места: Самоубийство в рассрочку.)

[Икрамов][283]283
  Акмаль Икрамов, секретарь Среднеазиатского бюро ЦК ВКП(б). Арестован в сентябре 1937, расстрелян в марте 1938.


[Закрыть]: Теперь пятый довод: угроза. Голодовка – это, товарищи, настоящая вымогательская, мелкомародерская система. (Смех.) Посмотрите, я тут аналогию хочу привести: мусульмане правоверные уразу держат (свои посты) немножко более добросовестно, чем Бухарин, который тут голодовку объявил. (Смех.) По крайней мере, они от восхода до захода не кушают… (Смех), а он, наоборот, от захода до восхода не кушает. (Смех.)

Характерное для сталинизма конкретное понимание метафор проявляется и здесь: традиционные практики определения своего статуса перед законом теряют значимость, поскольку они проникнуты символизмом, не подходящим к нуждам нового времени. Веселые слуги режима празднуют отмену всех прежних условностей, включая основные метафоры и символы. Смех в таком случае – вполне предсказуемая реакция на принятые прежде метафоры и символику, теперь сведенные к своему буквальному значению, до предела конкретизированному дополнениями и повторениями с небольшими вариациями («голодовку начал с 12 часов… Ночью стал голодать… После ужина»; «от захода до восхода не кушает»). А раз время начала голодовки лишается своего символического значения, то и самоубийство как выражение протеста становится действием, вызывающим «общий смех», означающим попытку «умереть со звоном», и даже «не со звоном, а со скандалом», и «самоубийством в рассрочку».

Значение Пленума 1937 года – не только в том, что на нем трагически решилась судьба Бухарина и других большевиков «старой гвардии». На менее очевидном уровне это был один из самых значительных моментов в утверждении кафкианской сущности сталинского юридического дискурса. То, что воплощает экзистенциальный ужас для одного, воспринимается другими как шутка – причем справедливо, ведь любая шутка основана на смещении смысла. А поскольку сталинские практики артикуляции закона предполагали постоянное изменение смыслообразующих референтов, они имели практически безграничный смеховой потенциал. И основной стратегией смещения смысла здесь было повторение, снова и снова, пока значение понятий не превращалось в противоположное. Повторение вызывало смех; но и смех, если судить по приведенным выше ремаркам, вызывал желание повторять то, что в свою очередь вызывало смех, как подтверждение и закрепление «правильной» точки зрения. Это круговое, самодостаточное производство смысла было основой сталинского законодательства и приложения закона на практике.