Текст книги "Госсмех: сталинизм и комическое"

Примеры могли бы заполнить многие страницы, но цитаты, представленные здесь, достаточно репрезентативны. Эренбург намеренно воспроизводил значительные отрывки оригинальных текстов, чтобы продемонстрировать, что самые комичные нелепости в нацистской идеологии и репрезентации событий немецкой прессой основаны на искажении действительности, заложенном в основе самой философии нацистского миропорядка. Говоря простыми словами, что-то не сходится в нацистской картине мира: документальные репортажи никак не связаны с документами, ученые выступают с заведомо ложными заявлениями, государственные чиновники стараются убедиться, что все данные, покидающие их стол, старательно искажают факты, и журналисты напиваются, прежде чем заняться написанием якобы досконально проверенных, вдохновляющих репортажей. Кажется, что все эти люди перепутали свои «семантические сценарии» (semantic scripts), как то происходит, согласно известному исследователю юмора Виктору Раскину, в комических ситуациях[361]361
  Raskin V. Semantic Mechanisms of Humor. Boston: D. Reidel, 1985. Р. 82.


[Закрыть]. У Жиля Делеза можно найти схожее замечание, сделанное в совсем ином контексте: «Когда смешивают коды, получается очень смешно»[362]362
  Deleuze G. Desert Islands and Other Texts, 1953–1974. New York: Semiotext(e), 2004. Р. 258.


[Закрыть]. Хочется добавить: особенно когда коды смешивает враг.

Немцы упорно путают свои «семантические сценарии» и «смешивают коды» не только когда речь идет об общей картине реальности, но и когда темой становится повседневная жизнь, в том числе их собственная. Советские читатели отрывков из частной переписки и дневников немецких солдат, которые Эренбург воспроизводил в своих текстах, подводились к совершенно логичному заключению, что люди по другую сторону фронта читают происходящее на поле брани как бы в неверном ключе, не понимая ни пафоса событий, ни их трагизма. Жена роттенфюрера вне себя от горя после того, как она обменяла чемодан на замечательное кресло, а теперь, когда дома на их улице в Берлине разбомблены союзниками и она «хочет убежать», перед ней встает вопрос – «куда сложить бельишко?». «Впрочем, – добавляет Эренбург, – теперь она сможет обменять гражданское платье мужа на рюкзак – ведь ее роттенфюрер убит у Десны» («Мораль», 22 сентября 1943).

В брошюре с инструкциями для солдат на фронте Эренбург находит «различные сведения, необходимые на войне, например, советы, какое вино пить с рыбой, какое – с птицей» («Еще одного», 17 августа 1941). Берлинская газета «Фолькишер беобахтер», как оказывается, пишет, что «в сердце каждого солдата, воюющего против русских, пылают священные идеалы». Эренбург объясняет на основании свидетельств в многочисленных прочитанных им дневниках и письмах, что идеалы эти питаются «перспективой жареных кур и Железных крестов» («Пауки в банке», 20 сентября 1941). Офицер аккуратно документирует в своем дневнике этапы кулинарного освоения советской территории: «7 июля. Организовал 2 курицы и переработал, к сожалению, не кончил. <…> 22 июля. Заколол свинью и обработал. <…> 26 июля. Колонна режет свинью. Первоклассное мясо и сало. <…> 28 июля. Целый день ничего не ел». Эренбург заканчивает вместо автора дневника: «На этом заканчивается дневник. Два дня спустя бойцы Красной армии „обработали“ Фрица Вебера» («Идеалы Фрица Вебера», 30 августа 1941).

Вряд ли авторы оригинальных текстов это сознавали, но их свидетельства, процитированные советским журналистом, можно рассматривать как примеры менипповой сатиры – по Бахтину, жанра «последних вопросов», порогов и переходов из одного состояния в другое[363]363
  Бахтин М. Проблемы поэтики Достоевского. M., 1972. С. 170.


[Закрыть]. Те, кто писал эти письма и дневники, готовились перейти порог, отделявший их от мира иного, а потому их просьбы и обещания, вопросы и рассказы о самых пустяковых событиях воспринимались незнакомым с ними читателем на незнакомом им языке совершенно не так, как то задумывали авторы в момент написания.

Конечно, Теркин тоже «смешивает коды», будучи одновременно «русским чудо-человеком» – и клоуном, героем – и шутником. Он не скрывает своего желания выжить и жить, страдает от голода и радуется возможности поесть досыта, когда таковая представляется. Для него зачастую на передний план выходят требования физического тела, а не высокие материи. Но есть одно важное различие между ним и врагами: у Теркина ни желания, ни их удовлетворение никогда не чрезмерны. Если он ест, то всегда помнит, что «Лучше нет простой, здоровой, / Доброй пищи фронтовой». Если он хочет (и может) получить удовольствие от жизни, то ему хватает посещения бани. Если он выпивает, то лишь рюмку, не больше. Если он думает о женщине, то лишь об одной девушке, той, на которую он будет стараться произвести впечатление однажды на вечеринке после войны, когда вернется домой героем. Если желания и удовольствия Теркина слегка комичны, то только потому, что это желания живого человека, и то, что он осознает требования своего тела, – это так же естественно, как служить стране в судьбоносный час. Его тело обладает такой же здоровой энергией жизни, что и коллективное тело всего советского народа. Нацистские же солдаты не знают меры; излишества слишком соблазнительны, чтобы они могли им воспротивиться. Для них не существует границ в удовлетворении импульсов, точно так же как не существует для них и государственных границ:

Ворвавшись в Париж, гитлеровцы дефилировали под Триумфальной аркой. Им приказали кричать «гейль». Кричать они не могли – у них глотки были забиты едой. Казалось, что они трубят в трубы, но это были не трубы, а лионские колбасы, солдаты поспешно засовывали их в пасти. Объевшись, они рыгали – это было их победной музыкой. Они уничтожили Париж мешками – с утра до ночи раздавалась команда: «Двадцать дамских рейтуз! Сорок шелковых рубашек! Триста метров английского коверкота!» («Мото-мех-мешочники», 9 августа 1941).

Создается впечатление, что солдаты и офицеры немецкой армии не полностью относятся к человеческому роду (о чем более подробно – ниже). В интерпретации Эренбурга, предававшиеся телесным усладам в завоеванных ими странах подтверждают «своего рода правило экспоненциального роста удовольствия», когда утоление нескольких желаний одновременно «становится скорее проявлением навязчивого состояния, нежели порочности, скорее вычурным, нежели деликатным»[364]364
  Barthes R. The Neutral: Lecture Course at the Collège de France (1977–1978). New York: Columbia UP, 2005. Р. 33.


[Закрыть]. Здесь можно добавить: и более комичным, как и многие проявления самоудовлетворения, идущие вразрез с конвенциональными формами взаимоотношений с миром. Советский солдат, привыкший к умеренности, знающий, как важно не переходить черту в удовлетворении желаний, никогда не оказывается в подобном положении. С немцами же это случается постоянно, как видно на примере Фрица Вебера с его неумеренным аппетитом, когда речь заходит о цыплятах и свиньях, ему не принадлежащих, в стране, куда он пришел оккупантом. Вебер очень быстро сам оказывается в роли цыпленка, которого «обработали» солдаты Красной армии.

Неумение придерживаться разумной меры в удовлетворении желаний приводит к тому, что эти псевдогерои живут и действуют как бы «не в такт» с собственным местом в порядке вещей. В этом – одна из причин того, почему и авторы, и изначально предполагавшиеся адресаты писем, цитируемых Эренбургом, находятся в мире фантазий и просто не успевают осознать, что происходит в действительности. Зачастую они остаются в прошлом, как та офицерская жена из Берлина, что обменяла чемодан на уютное кресло в неподходящее время, или «господа из германского информационного бюро», которым «трудно на старости лет переучиваться: они привыкли играть на свадьбах, и теперь они весело пиликают на похоронах» («К ним!», 26 марта 1944). В других случаях, наоборот, они оказываются поглощены фантазиями о мировых завоеваниях, как один пленный «меланхоличный немец», убежденный, что «в итоге Гитлер победит». Хотя и в его мире фантазий не все безоблачно: он обеспокоен тем, что после оккупации последнего русского города у немцев останется «из всей армии один полк. А ведь <…> придется еще идти на Индию…» («Орда на Дону»). Среди жертв этих мегаломанских фантазий – слишком доверчивый последователь пропаганды Геббельса, видевший себя в Сибири еще до того, как он пересек линию Восточного фронта, и многие жители Германии, которые «пытаются объяснить себе, откуда у русских солдаты, откуда у русских танки», и при этом «путаются в объяснениях. Они ведь уничтожили Красную Армию на бумаге. Теперь эта „уничтоженная армия“ их гонит на запад» («14 января 1943 года», 14 января 1943). Жена роттенфюрера, видимо, виделась себе воплощением идеальной немецкой домохозяйки – верная подруга и хранительница замечательной квартиры с красивой, модной мебелью. Молодой солдат, просивший у своей матери варежки для победного похода на Сибирь незадолго до того, как все его подразделение было уничтожено Советской армией, наверняка просто представлял себя в образе непобедимого немецкого завоевателя.

Аленка Зупанчич пишет о том, как «отношения „универсальных сущностей“ (характеров) друг с другом и с другими „универсальными сущностями“» всегда «либо складываются слишком успешно, либо оказываются недостаточными»[365]365
  Zupančič A. The Odd One In: On Comedy. Р. 36–37.


[Закрыть]. В примерах, приведенных здесь, «универсальные сущности» идеальной жены, храброго солдата и благодарного адресата государственной пропаганды оказываются неадекватны реальным событиям в реальной жизни, потому что реальные индивидуумы не могут полностью реализовать свои «сущностные» символические роли. Зупанчич видит в этом несоответствии, в этом «либо слишком успешно, либо недостаточно» основу «большинства комических ситуаций и диалогов»[366]366
  Ibid.


[Закрыть].

У Эренбурга почти нет диалогов, по крайней мере в прямом смысле – его герои не разговаривают друг с другом. Однако его сатира по сути своей диалогична, ибо она подчеркивает абсурдную природу утверждений, действий и образа жизни врага, сравнивая более ранний репортаж с более поздним, газетную статью – с тем, что произошло в действительности, чьи-то намерения – с реальностью, название правительственного отдела – с родом деятельности занятых в нем людей, официальное определение чьих-либо профессиональных обязанностей – с тем, что от этого человека ожидается на самом деле. И самый главный диалог – между теми, кто до сих пор пребывает в состоянии невежества, и теми, кто уже узнал действительное положение вещей и осознал тот факт, что знание это пришло слишком поздно.

Безусловно, этот диалог не прямой, а опосредованный. Эренбург цитирует первоисточники, чтобы «показать, что они противоречат сами себе»[367]367
  Морохин М. Документ в антифашистской сатире И. Эренбурга. С. 79.


[Закрыть]. На стороне советского журналиста – знание и понимание истинной сути происходящего; немцы же должны приобретать это знание через сопротивление собственных убеждений. Известно, что формула фатальной невинности – «они не знают, что творят». Согласно Петеру Слотердайку (и позже – Славою Жижеку), формула абсолютного цинизма – «они прекрасно знают, что творят, и все равно это делают». Враги в текстах Эренбурга следуют принципу «они думают, что знают, что творят, и понимают, что они на самом деле творят, только сотворив это», что можно определить как «принцип шута». Враги-шуты заслуживают того, чтобы о них говорили с сарказмом. Именно это Эренбург и делает, когда цитирует репортаж Германского информационного бюро о том, что «Между Бугом и Днестром происходили бои местного значения, в ходе которых нами захвачены пленные», и затем продолжает:

Одно непонятно: почему русские, застревающие на речных переправах, вязнущие в трясине и разбитые немецкими танками, продвигаются каждый день на десятки километров? По мнению германского информационного бюро, русские застревают. По мнению фрицев, русские наседают. Скажем прямо: фрицам виднее… («К ним!»)

«Фрицы» – это немецкие солдаты и офицеры, наученные опытом и знающие, как атаки русских сказываются на их жизни на фронте – и на их жизни вообще. Те, кто начал войну, будучи уверенными в быстрой победе, изменились до неузнаваемости спустя лишь несколько месяцев:

Декабрь увидел новых немецких солдат. Их не узнать. Они поседели от инея. Они забыли о «крестовом походе», о расовых признаках. Они забыли даже о трофейных подстаканниках. Железным крестам они предпочитают куцавейки, и даже генералы думают не столько о «великой Германии», сколько о теплых набрюшниках («С Новым годом!», 1 января 1942).

Страстный любитель победных сообщений Геббельса узнает правду о положении, в котором оказалась его собственная армия,

по супу. Когда фриц услышал зловоние, шедшее от миски, он взволнованно залопотал: «Что это?» Офицеры объясняли: «Конина». Но солдат Бернгард Шульце ответил: «Во-первых, это не конина, а собака. Конину едят господа офицеры. Во-вторых, теперь всё ясно – мы попали в котел»… («Облава», 17 января 1943)

Некоторые из них вынуждены есть кошек:

Фрицы больше не прислушиваются к гудению самолетов. Их интересует мяукание. Сверхчеловеки, мечтавшие о завоевании Европы, перешли на кошатину. <…> Им казалось, что они подошли к торжеству. Им казалось, что в их жадных руках богатства мира. Теперь они охотятся за кошками и мечтают о воронах («Облава»).

Те, кто оказался зависим от попыток собственного тела выжить любым путем, могут быть либо героями трагедии, либо персонажами комедии. Окажутся ли они первым или вторым, будет решено тем, у кого привилегия знания высшего порядка, чьему взору открыта большая перспектива, кто может сравнивать и сопоставлять, находить противоречия и приходить к общим выводам.

Пол Сефалу утверждает, что «типичные комические персонажи невидимы для самих себя, но видимы для мира»[368]368
  Cefalu P. What’s So Funny about Obsessive-Compulsive Disorder? // PMLA. 2009. Vol. 124. № 1. P. 50.


[Закрыть]. В этом смысле Эренбург находится на позиции «мира». Его точка зрения – внешняя по отношению к тем, кто комичен в своем невежестве, кто пойман в сети навязчивого повторения идеологически насыщенных лозунгов – или, скорее, кто был пойман в эти сети, ибо большинство авторов дневников и личных писем, которыми он делится со своими читателями, уже мертвы. С этой внешней точки зрения, «пророческая» просьба немецкого солдата о варежках для завоевания Сибири становится особенно комичной на фоне неизбежного разгрома немецкой армии. Так же как и сентиментальный тон рассуждений о том, как с наступлением весны «пройдет зима, опять защебечут птицы, зазеленеет молодая трава, зажурчат ручейки, и германская армия сурово двинется в атаку», становится смешным, если взглянуть на ситуацию с иной – внешней – точки зрения: «Весной трава зазеленеет. Но зазеленеет она на немецких могилах. Ручейков фрицы не услышат» («Наступление продолжается», 27 ноября 1942).

Одно из очевидных различий между тем, как представлены «наши люди» в поэме Твардовского, и тем, как представлены враги в фельетонах Эренбурга, заключается в позиции рассказчика. В «Теркине» рассказчик сопровождает героя, и его голос часто сливается с голосом Теркина. Рассказчик шутит именно с этой, «внутренней» позиции; он – инициатор шуток, даже когда рискует стать жертвой следующей, почти неизбежной, фронтовой трагедии. Эренбург же смотрит на своих героев с позиции внешнего наблюдателя. Он не инициирует шутки, а находит смешное в своем материале, даже если (или именно когда) этот материал предназначен для прочтения в совершенно ином ключе. Документы и люди, на которых комический эффект основан, лишены какого-либо контроля над этим эффектом[369]369
  Ср. у Фрейда: «Шутку придумывают, комическое находят» (Freud S. Der Witz und seine Beziehung zum Unbewussten. Frankfurt: S. Fischer Verlag, 1958. S. 147).


[Закрыть]. Внешняя точка зрения может быть обусловлена тем, что автора фельетонов и авторов материалов, на которых эти фельетоны основаны, разделяет линия фронта, но в той же мере она может быть результатом течения времени (поскольку интерпретация первичного текста, по определению, находится в будущем по отношению к моменту его написания). В любом случае, эта внешняя перспектива всегда предполагает возможность прочтения оригинальных текстов в ключе, отличном от изначально заданного. Внешний наблюдатель и толкователь сообщений может предвидеть, что наполненное идеологическим пафосом событие обратится в фарс. Здесь уместно вспомнить Хайдена Уайта, писавшего, что «один рассказ о событиях может представить их как эпические или трагические по форме и значению, в то время как другой рассказ о тех же событиях, в той же степени достоверный и никак не искажающий документальную основу, будет описывать фарс»[370]370
  White H. Figural Realism: Studies in the Mimesis Effect. Baltimore: The Johns Hopkins UP, 1999. Р. 28.


[Закрыть].

Разговор о восприятии одного и того же события либо как трагедии, либо как фарса – это, конечно, отсылка к Марксу. В статье об элементах комического в исторической диалектике Джошуа Кловер предположил, что кризисные ситуации приводят к тому, что «то, что было трагедией на одном уровне, возвращается как комедия на уровне более высоком <…> В этом смысле нельзя сказать, что комедия – это трагедия плюс время. Комедия – это трагедия плюс масштаб»[371]371
  Clover J. Genres of the Dialectic. Р. 449.


[Закрыть]. В случае, рассматриваемом здесь, наличествуют оба эти элемента обращения трагического события прошлого в комедию: временнáя перспектива, равно как и простое смещение оптики как результат замены изначально планировавшегося адресата на комментатора.

Насмешка Эренбурга над врагами в большой мере основана на разнице между тем, что было и что есть, что есть и что будет. Те, кто в начале своего наступления были снобами, уверенными в том, что являются носителями самой великой культуры современности, делившиеся с дневниками размышлениями о том, что они не могут вспомнить «ни одной книги, переведенной с русского, ни одной пьесы», твердо знающие, что они идут завоевывать страну, у которой нет «ни искусства, ни театра» («Орда на Дону») и столица которой «была построена немцами», через сравнительно короткое время оказались способными думать только о собственном физическом выживании, вынужденными обливаться одеколоном в надежде спастись от вшей и надеющимися поймать кота или ворону, чтобы не умереть от голода. Не стесняясь в насмешках над «отсталой» русской культурой, спустя лишь несколько месяцев войны на ее территории они «с завистью смотрят <…> на русские валенки. Они спрашивают: „Что это?..“ По-немецки даже нет такого слова. <…> немцам это внове. Они сидят при тридцати градусах в тесных башмаках. Сидят и плачут» («Ледяные слезы», 9 декабря 1941). Последовав за человеком, в котором они увидели пророка, они оказались ведомы идеологически несостоятельным диктатором, который «больше не верит в будущее. Он жадно цепляется за прошлое. Он истерически выкрикивает: „Я выступил… Я покорил… Я победил…“ Из всех глагольных времен на его долю осталось одно: прошедшее» («С Новым годом!»).

В своем исследовании риторических тропов Кеннет Берк предлагает «общую ироническую формулу», которая применима и к опыту немецкой армии на Восточном фронте, и к тому, как представляет Эренбург этот опыт в своих текстах: «то, что отправляется в путь как A, возвращается как не-А»[372]372
  Burke K. Four Master Tropes // A Grammar of Motives and A Rhetoric of Motives. Cleveland and New York: Meridian Books, 1962. Р. 517.


[Закрыть]. Именно это произошло и с немецкими солдатами и офицерами, и со всей немецкой идеологией. Именно в этом суть смещения оптики и изменения масштаба, что производит эффект пародии, удачно эксплуатируемый Эренбургом. В первоначальном значении «пародия» означает «пение рядом» или «пение наизнанку», то есть сопровождение музыкального произведения в несколько неверном ключе с тем, чтобы подчеркнуть – и высмеять – некоторые элементы оригинального произведения. Этой традиции «пения наизнанку» и следует Эренбург, комментируя события почти в реальном времени или же вскоре после смерти описавших эти события, в результате чего все описанное превращается в пародию. И эта способность советского журналиста почти немедленно облекать в короткие тексты свою реакцию на все, что попадало ему в руки, оказалась особенно полезной. Ему даже не приходилось слишком вмешиваться в содержание и формулировки оригинальных текстов. Все, что было нужно, – это лишь небольшое смещение акцентов, добавление некоторых прилагательных – и желаемый эффект был достигнут. Именно это Эренбург делал, когда читал траурные объявления в немецких газетах вместе с объявлениями о знакомствах:

Самое увлекательное – объявления. Восемнадцать немок сообщают о смерти фрицев. Приятно читать. Конечно, гретхен выражаются поэтично. <…> Однако за траурными анонсами следуют другие, куда более веселые: фрицы и гретхен ищут партнеров. Из объявлений видно, что фрицы теперь поднялись в цене: «идея фюрера» сильно уменьшила количество производителей в Германии. <…> Учитывая, что фрицы в Германии дефицитный товар, она [ищущая партнера автор объявления] согласна на инвалида. Она предлагает за попорченного фриценка магазин и 60 тысяч марок («Бескорыстные Гретхен», 16 октября 1942).

Эффект повторения оригинальных текстов в другой «тональности» усиливается благодаря совмещению двух очень разных жанров, которые оказываются как бы в диалоге друг с другом. Мужчины умирают; мужчины оплакиваются невестами и женами; невесты и жены ищут новых женихов и мужей – такова бесконечная цепочка, каждое последующее звено которой превращает предыдущее в пародию. Каждое звено – сначала трагедия, потом фарс, причем между этими двумя фазами практически нет разделения; все, что нужно, – это небольшое смещение перспективы.

Для обоих режимов было важно стереть грань между общественно значимым и личным, между «человеком, который просто живет, чье место в доме, и человеком как политическим субъектом, чье место в политике», каковая грань для Джорджио Агамбена является «категорической, фундаментальной составляющей» общественной жизни[373]373
  Agamben G. Das unheilige Leben (Interview mit Cornelia Vismann und Hanna Leitgeb) // Literaturen 1. 2001. Р. 20.


[Закрыть]. Однако в «Теркине» устранение этого различия приводит к спокойному принятию войны как просто рутины, которую нужно проживать. Для героя Твардовского война – это просто место и время, в котором нужно жить жизнь и где нужно помнить о смерти и знать, что каждый заменим, и быстро: один умирает, другой встает на его место. Присутствие на войне так же естественно для Теркина, как и присутствие на свете вообще («Ну, война – так я же здесь»). Он трогателен в своем равнодушии к неожиданно доступному комфорту буржуазной жизни, едва замечая, что «стулья графские стоят / Вдоль стены в предбаннике», когда ему удается впервые по-настоящему помыться после пересечения вражеской территории. Деньги в поэме упоминаются лишь однажды – когда советские солдаты в той же бане шутливо просят друг друга «добавить на пфенниг» горячей воды, чтобы смыть с себя дорожную пыль после долгого пути на запад.

Нацисты же воспринимают и ценности жизни, и ее цену совсем иначе. Если советский солдат размышляет о том, чего он стóит как человек, и даже глядя в глаза смерти шутит сам с собой, задаваясь вопросом, пустят ли его на небеса «без аттестата», то немецких солдат волнует лишь вопрос о том, что сколько стóит. Сколько нужно отдать или можно получить за банки с консервированной свининой? Сколько колбасы, жареных цыплят, дорогих тканей можно наворовать? В то время как советские бойцы уверены в своем равноправии перед лицом и невзгод, и счастья («От Ивана до Фомы, / Мертвые ль, живые, / Все мы вместе – это мы, / Тот народ, Россия»), для немцев единственное понятие равенства касается денежного обмена: сколько будет стоить новый спутник жизни? Если инвалид, то может ли выйти подешевле? Как живая (хотя и не всегда живая, учитывая судьбу большинства авторов источников, используемых Эренбургом) иллюстрация утверждения Адама Смита о «склонности человеческой природы <…> к мене, торговле, к обмену одного предмета на другой»[374]374
  Smith A. An Inquiry into the Nature and Causes of the Wealth of Nations (1776). Oxford UP, 1976. Р. 25.


[Закрыть], солдаты и офицеры вермахта движимы самыми примитивными побуждениями, какие знает капиталистическое общество. Даже следуя физическим инстинктам, они остаются расчетливы: «Любовь для них нечто среднее между скотным двором и биржей» («Бескорыстные Гретхен»). Они смешны в этом по той же причине, по какой они неизбежно смешны во всем, чем бы они ни занимались: они просто не понимают, что война изменила правила игры. Они смешны так же, как был бы смешон любой, кто пытается держать свою лавку открытой во время карнавала, как ни в чем не бывало.