Текст книги "Госсмех: сталинизм и комическое"

Эренбург тщательно выбирал источники, следя за тем, чтобы сатирический эффект был не столько результатом его усилий как сатирика или пародиста, высмеивающего идеологию врага, сколько проявлением самой сущности этой идеологии, высмеивающей самое себя через своих последователей. Агамбен пишет, что «любое событие лучше всего понимается через пародию»[375]375
  Agamben G. The Highest Poverty: Monastic Rules and Form-of-Life / Trans. A. Kotsko. Stanford: Stanford UP, 2013. Р. 5.


[Закрыть], но когда речь идет о документальной сатире, еще более глубокое понимание события достигается нахождением самопародии, которую событие содержит в себе. Свидетельства, которые Эренбург находил в дневниковых записях и письмах убитых и пленных, были особенно эффективны как пародия официальной нацистской идеологии, поскольку они сохранили то, что Бахтин (в совершенно другом контексте) назвал «памятью жанра»[376]376
  Бахтин М. Проблемы поэтики Достоевского. М., 1972. С. 106.


[Закрыть]. В данном случае речь идет о жанре официально санкционированных сообщений, память которого сохраняется в обрывках и неуместных упоминаниях идеалов в личных записях. Так, например, «жалобное письмо тетушки, у которой племянник-майор украл часы», читается как попытка рационального объяснения аморального поведения любимым родственником. Тактичная и все понимающая тетушка утешается тем, что «это у него на нервной почве после восточной кампании»[377]377
  Морохин М. Документ в антифашистской сатире И. Эренбурга. С. 78.


[Закрыть]. Офицер, переживающий за судьбу великой немецкой армии, на протяжении недель аккуратно записывает собственный распорядок дня на фронте, включая и интимные переживания, и недомогания. Эренбург заключает: «От страха у него делаются чесотка и понос» («Немец», 11 октября 1942). Младший офицер оскорблен тем, что старший офицер не разделил награбленное по справедливости: «Я лично взял только косынку и ситечко для чая, но их у меня стащил наш фельдфебель и нахально послал своей жене, заявив, что „это общие трофеи“» («Фрицы о фрицах»).

Многим советским читателям того времени эти отрывки должны были напоминать сказ, хотя и иного рода, нежели повествование Твардовского. Цитируемые Эренбургом строки вряд ли ассоциировались с традиционными российскими сказаниями о героических богатырях. Скорее им приходили на память тексты Михаила Зощенко, где не предполагается, что читатель захочет приблизиться к персонажам с их простонародным говором и мелкими заботами. Сказ Зощенко стремится к достижению противоположного эффекта, подчеркивая разрыв между тем, кем персонажи себе видятся (героями), и тем, кем они на самом деле являются (мелкими мошенниками, ищущими легкой выгоды).

Смешными и, в конце концов, пародирующими мастер-нарратив государственной идеологии врага эти свидетельства становятся не потому, что их авторы отказались от декларируемых идеалов, убедившись в их несостоятельности на фронте. Скорее наоборот. Цитаты из дневников и писем показывают, что их авторы не смогли почувствовать разницу в различных стилистических регистрах. Они писали одинаково о передовицах в главных органах нацистской печати и о собственных проблемах с отправлением телесных потребностей, о великом будущем, к которому их ведет фюрер, и о том, что потерявший человеческий облик племянник стащил часы. Для них было естественно употребить высокопарную фразу «общие трофеи» для описания акта мелкого воровства и объяснить бессовестное поведение родственника глобальной геополитический ситуацией. Все это – признаки того, что Эрик Сантнер называет «провал и проникновение социального пространства и ритуалов институций в самую сердцевину собственного „я“»[378]378
  Santner E. My Own Private Germany: Daniel Paul Schreiber’s Secret History of Modernity. Princeton, NJ.: Princeton UP, 1996. Р. xii.


[Закрыть], результат чего может быть либо трагическим, либо комическим, в зависимости от позиции наблюдателя.

«Дневники немцев настолько красноречивы, что не требуют, на мой взгляд, дополнений»[379]379
  Эренбург И. На цоколе истории…: Письма 1931–1967. M., 2004. С. 293 (Письмо от 7 октября 1941 г.).


[Закрыть], – пишет Эренбург, убежденный, что сами первоисточники замечательно справятся с задачей осмеяния их авторов, адресатов и всего идеологического нарратива, породившего их. Однако, даже если оставить в стороне вопрос аутентичности источников, выбиравшихся Эренбургом (к чему мы еще вернемся), ясно, что сам факт использования им дневников, писем, радиорепортажей и газетных сообщений в качестве свидетельств и инструмента для выявления самопародирующего потенциала режима меняет природу коммуникации. Пародийный пересказ содержания дневников и писем мертвых и пленных немцев, с помощью которого Эренбург стремится обнажить настоящее значение оригинальных документов, установив связь (или отсутствие таковой) между ними и официальным нарративом, является примером «абсолютной отдачи» по Гегелю, когда реакция на феномен или событие, прежде всего, предполагает и утверждает существование этого феномена или события[380]380
  Žižek S. Absolute Recoil: Towards a New Foundation of Dialectical Materialism. London: Verso, 2014.


[Закрыть]. Первоисточники Эренбурга «красноречивы» в той лишь мере, в какой советский интерпретатор решает процитировать их в определенном контексте.

Если это предположение верно, то ответом на оба «кардинальных вопроса сатиры», поставленных советскими исследователями через два десятилетия после войны относительно того, может ли смешное быть правдивым, а правдивое – смешным[381]381
  Эвентов И. М. Горький и советская сатира // Звезда. 1960. № 9. С. 204.


[Закрыть], должно быть однозначное «да». Более того: у смешного больше шансов быть правдивым, потому что смешное вскрывает внутреннюю сущность того, что выдает себя за безотказно функционирующий, логически и технически безупречно выстроенный механизм, каждый элемент которого (в данном случае – официальная идеология, репортажи, размышления о личных переживаниях) неразрывно связан с целым. То, что мужчины на войне переживают из-за испорченного пищеварения, мечтают о более теплой одежде, вспоминают своих спутниц, оставленных дома, – все это вполне соответствует официальной идеологии обеих враждующих сторон. Но когда нацистские офицеры считают, сколько украденных цыплят было съедено ими накануне и сколько яиц они съедят на завтрак, прежде чем перейти к убийству мирных советских граждан; когда немецкие солдаты озабочены получением варежек для похода на Сибирь и записывают в дневниках, как рады будут их подруги узнать, сколько они перевешали русских женщин, – когда все это происходит, брутальность системы, породившей такие извращения, очевидна. Единственная возможная реакция на такие признания – безудержный смех, за которым следует месть: «Необходим памфлет. […] Эти морды должны делаться такими, чтобы хотелось в них стрелять»[382]382
  Сатира и юмор в дни Великой Отечественной войны. (Выступление И. Эренбурга.)


[Закрыть].

Эренбург может читать письма, дневники и пропагандистские материалы «в неверном ключе» только потому, что он не является их предполагавшимся адресатом. То, что он не жена и не невеста, не тетя и не отец, позволяет ему выйти за пределы традиционной коммуникативной рамки, для функционирования внутри которой эти тексты предназначались. Медиум становится сообщением вполне буквально, включая тела мертвых врагов, на которых были найдены первоисточники. Сам голос Эренбурга можно тоже сравнить с медиумом, хотя и в несколько ином смысле, поскольку он как бы говорит от лица убитых врагов.

Он может претендовать на то, чтобы называться надежным проводником голоса и мыслей тех, кого больше нет, поскольку хорошо знает немцев. Пусть он не был знаком с каждым из авторов этих текстов лично, но он знает немцев как тип, индивидуальные представители которого не могут его ничем удивить. Он знает, например, почему следует пересмотреть некоторые из самых распространенных позитивных стереотипов относительно немецкой нации. Кто-то, кого обычно могли бы назвать «педантичный немчик» («Немец»), совершает акты нечеловеческой жестокости на советской территории. После вскользь брошенного «все знают, что немцы аккуратны», советский журналист делится личными наблюдениями:

Эта аккуратность доходит до безумия. В берлинских квартирах я видел на сахарнице надпись «сахар», на выключателе указание «свет – вверх» (это у себя в комнате!). Когда немец путешествует, он везет зонтик в футляре, и на футляре написано «зонтик». Но от фанатичного порядка они легко переходят к полному беспорядку. В захваченных странах они ведут себя, как дикари: ломают, жгут, режут племенных коров, рубят плодовые деревья («Война нервов»).

Заслуживающие самого большого уважения качества этих людей подчеркивают еще больше, как низко они могут пасть: «Они грамотны. У них вечные ручки. Они анализируют свои чувства, но эти чувства – дрянь. Вечными ручками и без ошибок они записывают зловонные вещи» («Орда на Дону»). Это характерно для многих текстов Эренбурга: черты, которые обычно были источником гордости для врага и предметом зависти представителей такой отсталой страны, как Россия, обращается в объект насмешки.

В риторическом приеме «да, но…» нет ничего нового, но здесь он утрирован до превращения в собственную противоположность. Речь идет не о том, что немцы аккуратны, скрупулезны и прогрессивны, будучи одновременно монстрами, а о том, что достижения немецкой цивилизации являются одной из причин их неспособности воспринять реальность такой, каковой она является, в то время как пресловутая отсталость русских делает их победителями в этом неравном противостоянии. Интересно, что тип немца, описываемый Эренбургом в процитированном выше отрывке, – типичный городской житель. Это персонаж, являвшийся точно в той же степени предметом насмешек и со стороны самих носителей нацистской идеологии, чья философия «крови и почвы» была основана на возвращении к корням, к родной земле, к общим жилищам в деревне, отторжении комфортабельных городских квартир и всех сопутствующих им удобств. Ведь те, у кого нет «умных» ручек и кто не может похвастаться особой грамотностью, выиграют эту войну, потому что они знают, что такое валенки и почему чай лучше алкоголя на морозе («хмель – он греет, да не так»), потому что они быстро поняли: что «немцу в тягость, нам как раз», и что единственное, что нужно, чтобы заснуть на фронте, – это шапка, потому что «поначалу наши нервы / Спать без шапки не дают».

Какой бы ни была тема фельетона, читателю ясно, что знание Эренбургом «немцев» настолько точно, что (как бы парадоксально это ни звучало) не играет никакой роли, в какой степени тот или иной текст основан на документальных свидетельствах. Йохен Хеллбек убедительно показал, что хотя бы часть наиболее красочных примеров, используемых советским журналистом, могла быть просто выдумана[383]383
  Hellbeck J. «The Diaries of Fritzes and the Letters of Gretchen». Р. 592 (fn. 55).


[Закрыть]. Что, впрочем, не должно иметь никакого значения, потому что Эренбург знает тип, а комедия (в отличие от трагедии) основана именно на типажах[384]384
  Zupančič A. The Odd One In. Р. 37; Dolar M. The Comic Mimesis // Critical Inquiry. Vol. 43: 2 (Winter 2017). P. 584–585.


[Закрыть]. Советский репортер может выявить отражение типичного в единичном, вне зависимости от того, идет ли речь о солдатском дневнике, о письме, написанном офицером вермахта жене, о какой-то графе внутренних инструкций немецкой армии или о сообщениях в фашистских средствах массовой информации. Он в самом прямом смысле является «субъектом, предположительно знающим», обращающимся к тем, кто жадно ждет его слов и объяснений, когда «люди искали ответа на вопрос, кто такие оккупанты, чем объяснить их бесчеловечность, что они думают, чем живут, какие нравственные нормы существуют для них», и которых утешала мысль о том, что «ответить на это могли сами враги в своих записях»[385]385
  Морохин М. Документ в антифашистской сатире И. Эренбурга. С. 78.


[Закрыть]. Отсюда и названия его фельетонов: «Кто они?», «Немец», «Фриц-философ», «Фриц-биолог», «Фриц-историк», «Фриц-блудодей»…

Сам Эренбург признавал, что не совсем беспристрастен в оценке характера врага. Он напрямую призывал к тому, чтобы отказаться от попыток хоть как-то усложнить образ фашиста:

Война не допускает нюансов, она построена на белом и на черном, на подвижничестве и на преступлении, на отваге и на трусости, на самоотверженности и на подлости. Тот, кто вздумал бы усложнять психологию врага, выбивал бы винтовку из рук своего защитника («Роль писателя», июль 1943).

Таков был ответ Эренбурга тем, кто подвергал сомнению одномерность портрета врага, который он рисовал. Одним из сомневавшихся в целесообразности такого подхода был Михаил Зощенко, предположивший, что, представляя «Фрица» постоянно «в одной плоскости», как «пьяницу, идиота, вора, мародера», Эренбург лишал свои тексты убедительности, потому что, даже если «все это так, следует таким изображать врага, но этого недостаточно»[386]386
  Сатира и юмор в дни Великой Отечественной войны. (Выступление М. Зощенко.)


[Закрыть].

Согласно по крайней мере некоторым версиям теории комического, столь одностороннее представление врага абсолютно законно, потому что «комические персонажи проявляются в форме „единственной черты“ (einziger Zug)»[387]387
  Zupančič A. The Odd One In. Р. 66.


[Закрыть]. У Эренбурга каждый отдельный агрессор, и все они вместе взятые, являются не чем иным, как марширующими, убивающими и ворующими «единственными чертами», потому что «разнообразия во фрицах очень мало. Он не сложен. Это не гений, которого вы можете изучать всю жизнь. По существу найти новый штрих трудно»[388]388
  Сатира и юмор в дни Великой Отечественной войны. (Выступление И. Эренбурга.)


[Закрыть]. Оккупанты – бесформенная масса: «пивовары, конторщики, сутенеры, метафизики, деляги, вешатели, сверхчеловеки, колбасники, павианы; шли эсэсовцы с черепами на руках; передвигалась серо-зеленая саранча; прыгали немки, похожие на слюнявых гиен; ползли гады из дивизии „Адольф Гитлер“, душегубы, приват-доценты с мордами жаб, крякающие и квакающие палачи»[389]389
  Бегак Б. Кто смеется последним // Знамя. 1945. № 11. С. 161–162.


[Закрыть]. Если их поведение иногда отходит от предсказуемого шаблона, если иногда они спонтанны в проявлениях эмоций, то в той лишь мере, в какой они походят на животных, но никак не на людей. Поэтому немцы рутинно сравниваются с животными в традиционно-пренебрежительном значении[390]390
  Sarasin A. Die Visualisierung des Feindes. Über metaphorische Technologien der frühen Bakteriologie // Geschichte und Gesellschaft. 2004. Vol. 30. № 2 (April-June).


[Закрыть]. В сборнике фельетонов Эренбурга с красноречивым названием «В фашистском зверинце» описываются «стада» так называемых «культуртрегеров», которые «табунами несутся» в публичные дома («Дневник немецкого унтер-офицера», 16 июля 1941). Читателю напоминается, что «мы должны их убивать не как людей, а как гадов, как противных ядовитых насекомых. Серо-зеленая вошь – вот что такое фриц, зловредная муха, которая прикидывается человеком» («Осенние фрицы», 10 октября 1942). Советский писатель сомневается в том, что «Ницше признал бы в этих хищных баранах своих последователей. Аморальность современной Германии ближе к скотному двору, нежели к философской системе» («Великое одичание»).

В текстах Эренбурга приравнивание врагов к животным не сводится просто к традиции оскорблений, проклятий и пародирования врага. Дикий зверь, стадное животное или насекомое воспринимаются средним читателем скорее как представители определенного биологического вида, нежели как носители индивидуальных черт. Когда речь идет о них, то, что характерно для вида, важнее того, что характерно для индивидуального его представителя. Отсутствие четко обозначенных личных качеств компенсируется сравнительно долгой продолжительностью жизни всего вида, который, все равно как «коллективное тело» у Бахтина, не может умереть – по крайней мере, не в том понимании слова, что применимо к индивидуальным его составляющим. Для гротескного коллективного тела «смерть ничего существенного не кончает», потому что

смерть не касается родового тела, его она, напротив, обновляет в новых поколениях. События гротескного тела всегда развертываются на границах одного и другого тела, как бы в точке пересечения двух тел: одно тело отдает свою смерть, другое – свое рождение, но они слиты в одном двутелом (в пределе) образе[391]391
  Бахтин М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса. С. 357.


[Закрыть].

В армии, на фронте, рождения бывают не часто, но продолжение жизни гарантировано тем, что каждый солдат будет продолжать начатое теми, кто погиб раньше него. «Точка пересечения двух тел» – это совсем не обязательно точка, обозначающая разрыв или переход между рождением/жизнью и смертью/гибелью (хотя тот факт, что большинство напичканных ворованными сосисками и цыплятами тел авторов писем и дневников, используемых Эренбургом, были мертвы на момент написания им фельетонов, придает определенный элемент «карнавальности» и циклу жизнь-смерть, и описаниям Эренбурга). Скорее «точку пересечения двух тел» можно понять как границу, разделяющую разные формы существования. Это не только жизнь против смерти, потворство всем своим желаниям против воздержания. Враги в текстах Эренбурга не непобедимы; они просто не могут умереть, все равно как «то, что Лакан называет „ламеллой“ и что кажется непобедимым в своей бесконечной пластичности, что всегда собирает себя по новой из составных частей, может принять самые разные формы, и в чем сила чистого животного зла совпадает со слепой навязчивостью механизма»[392]392
  Žižek S. In Defense of Lost Causes. Р. 53.


[Закрыть]. Вот почему Эренбург напоминает своим читателям: «Надо перебить тысячу немцев, чтобы сто задумавшихся заколебались. Надо перебить десять тысяч немцев, чтобы сто заколебавшихся сдались в плен. Это не стойкость, это не упорство, это немецкая тупость, страх вора перед ответом» («Орда на Дону»).

Не совсем механические и не совсем животноподобные, эти существа, «высокорослые и плюгавые, с квадратными тупыми головами, с глазами, как будто сделанными из мутного стекла»[393]393
  Бегак Б. Кто смеется последним. С. 161–162.


[Закрыть], сочетают в себе оба полюса «нечеловечности». На точке пересечения разных форм жизни, «где автомат захватывает территорию жизни и становится ее центром <…>, возникает комический объект, или, точнее, возникновение комического объекта и является тем, что вызывает разрыв и разделение на автомат и живое»[394]394
  Dolar M. The Comic Mimesis. Р. 583.


[Закрыть]. С одной стороны, кажется, что эти создания, у которых «голова не человека – автомата» («Орда на Дону»), эти «автоматы с невестами и с пулеметами» («Дневник немецкого унтер-офицера») полностью соответствуют часто цитируемому определению комического, предложенному Анри Бергсоном, как отклонению жизни в сторону механического[395]395
  См.: Бергсон А. Смех / Ред. И. С. Вдовина, пер. И. Гольденберг. М., 1992.


[Закрыть]. Однако верно и то, что немцы отнюдь не являются автоматами, ибо они повинуются, спонтанно и полностью, требованиям собственного тела – как животные или как бахтинское «коллективное тело, наполненное жизненной энергией, неутолимым аппетитом и желанием производить потомство»[396]396
  Tihanov G. The Master and the Slave: Lukács, Bakhtin, and the Ideas of Their Time. Oxford: Clarendon Press, 2000. Р. 289.


[Закрыть]. Даже в тех редких случаях, когда авторы писем и дневников признают свою незавидную роль в событиях, они признают и то, что мало чем отличаются от стада животных: «Маршировать. Маршировать. Топаешь, как баран, и ничего не знаешь ни о положении, ни о целях. Это неправильно…» («Дневник немецкого унтер-офицера»). Эти существа ужасны и смешны в равной степени.

В то же время сарказм Эренбурга по поводу слепого повиновения нацистских солдат подчеркивает важный элемент сарказма как такового: очень часто то, что вызывает самую беспощадную насмешку, – это именно те качества, которые человек узнает в самом себе. Игал Халфин говорит о «зеркальном отражении» в отношениях между обвиненными в предательстве советского режима и теми, кто их допрашивал. То же самое можно сказать и о главных противниках, встретившихся на поле брани Второй мировой войны[397]397
  Halfin I. Intimate Enemies: Demonizing the Bolshevik Opposition, 1918–1928. Pittsburgh: University of Pittsburgh Press, 2007. Р. 23.


[Закрыть]. Какими бы ни были различия между двумя режимами, идеология обязывала и тех и других отказаться от личного в пользу общего и полностью впитать ценности, разделяемые (как предполагалось) всеми членами общества. И вправду, почему читатель должен смеяться с героем поэмы Твардовского, по-дружески советующим «брось ты думать», убежденным, что нет смысла в том, чтобы «думать в одиночку», и привыкшим воодушевлять товарищей напоминанием о том, что нет времени думать, так как «надо немца бить спешить…», – но вместе с тем тот же читатель должен смеяться над пленным немцем, который доводит Эренбурга до отчаяния тем, что на вопрос «Но что вы лично об этом думаете?» равнодушно отвечает: «Я не думаю, я повинуюсь» («Великое одичание»)? Почему Теркин вызывает теплую симпатию, в то время как отчет Эренбурга о беседе с пленным немцем должен вызвать отвращение? Чем отличается состояние, когда человек чувствует себя частью многомиллионной массы недумающих тел, скорее мертвых, чем живых, от состояния другого человека, который знает, что принимает участие в общем коллективном усилии многих миллионов? Чем и как эта разница должна и может быть обозначена?

Мы уже коснулись одной определяющей черты врагов советского народа: все, чем они являются, все, что они делают, оказывается многократно умноженным. Они – множество, а не коллектив, а потому неизбежно вызывают недоверие и неприязнь. Среди них нет индивидуальностей. В описаниях их поведения слово «каждый» не подразумевает, что речь идет о личностях, действующих в едином порыве: «Каждый немец привык к жизни автомата. Он не рассуждает, потому что мысль может нарушить и аппарат государства, и его, Фрица, пищеварение. Он повинуется с восторгом. Это не просто баран, нет, это экстатический баран, если можно так выразиться, это баранофил и панбаранист» («Великое одичание»).

Когда речь идет о немцах, то это никогда не одна определенная слабость, один конкретный недостаток, одна отталкивающая черта характера; это всегда много слабостей, целый набор недостатков, все до одной черты характера. Их множественность – это бесконечно умноженная безликая имитация. Даже их искусство лишено какой-либо оригинальности, даже песни их сочинены «не для человеческого голоса, но для лая гиен или для мяукания мартовских котов». Хотя «трудно себе представить всю злобную пошлость, всю кровожадную глупость фашистских песен», они печатаются «в миллионах экземпляров» («Фашистские мракобесы», 29 июня 1941). Нацистские солдаты и офицеры не только не могут сдерживать свои сексуальные импульсы, для чего они создали «случные пункты»; они «развратники, мужеложцы, скотоложцы» («Выстоять!», 12 октября 1941). Заразные болезни («сифилис, … чесотка» («Бескорыстные Гретхен»)), переносимые этими отвратительными существами «со слюнявой мордой павиана», становятся еще более отвратительны, поскольку носители этих болезней наделены отталкивающей внешностью.

Повторение смешно; на нем основаны самые разные формы комического. Но есть фундаментальная разница между советской армией как коллективом, состоящим из миллионов и миллионов личностей, и армией врага, где каждый солдат и офицер – всего лишь копия всех остальных (по крайней мере, к такому заключению можно прийти, основываясь на описаниях Эренбурга). Шутливые эпизоды с повторением и удвоением в тексте «Теркина» всегда подразумевают присутствие различия даже в видимой идентичности, как, например, когда появляется «другой Теркин» и товарищи спорят о том, кто из них «настоящий Теркин», или когда герой, оказавшись в госпитале после ранения, чувствует себя обязанным защитить честь родного края, узнав, что лежащий рядом боец – не земляк:

 
Мы в землячество не лезем,
Есть свои у нас края.
Ты – тамбовский? Будь любезен.
А смоленский – вот он я.
 

Младен Долар цитирует высказывание Блеза Паскаля о том, что одно лицо никогда не будет смешным, но сравнение двух лиц может вызвать смех. Долар предлагает следующую простую схему: «один – не смешно; два – смешно; много – снова не смешно»[398]398
  Dolar M. The Comic Mimesis. Р. 587.


[Закрыть]. Путаница с «двумя Теркиными», дружеская веселая болтовня с теми, кто встречается на пути героя по дороге к победе, рассуждения с товарищами всегда основаны на принципе «два – смешно»: Теркин плюс еще один участник комической ситуации (собеседник или слушатель). Враги же всегда говорят от имени безличной массы и всегда обращаются к неверному адресату: их письма читаются в не предусмотренном автором тоне и не тем, кому они были адресованы; вдохновляющие их лозунги оборачиваются аморальными и преступными деяниями; их заявления о сокрушительных победах на фронте оказываются ложью, размноженной в тысячах экземпляров. Советский герой никогда не повторяется; каждый эпизод – новое приключение, проявляющее и циклическую природу жизни на фронте, и ее непредсказуемость. Остроумие и находчивость Теркина позволяют ему одержать победу над врагом. Нацисты-автоматы попросту копируют и самих себя, и друг друга во всем, что они делают, о чем они думают, мечтают, к чему стремятся.

Эренбург старался показать, что сама сущность врага настолько однообразна, что не дает достаточно материала для варьирования тем и описаний. Такой подход должен был помочь читателям выработать «правильные» чувства по отношению к врагу. На встрече советских писателей-сатириков, о которой уже упоминалось, один из участников сказал:

Есть такое мнение, что сатира должна непременно смешить, что сатира без юмора не смешна. Я думаю, что это неверно. Фельетоны Ильи Эренбурга не смешат – это верно. Они насыщены не юмором, а сарказмом. Это очень сильный вид гневного смеха, и он придает фельетонам Эренбурга особую силу, сделавшую его таким популярным публицистом на фронте, да и в тылу[399]399
  Сатира и юмор в дни Великой Отечественной войны. (Выступление Д. Заславского.)


[Закрыть].

Однако по мере того, как приближался конец войны и эпитеты, которыми писатель награждал противников, становились все более и более выразительными и оскорбительными, Эренбурга все чаще стали упрекать (а вскоре и обвинять) в том, что он воспитывал в читателях ненависть к немецкому народу, а не к нацизму[400]400
  Фрезинский Б. Об Илье Эренбурге. С. 223; Sowjetische Kritiken an Erenburg // Osteuropa: Zeitschrift für Gegenwartsfragen des Ostens. 1963. Vol. 13. № 4 (April); Сарнов Б. Шестьдесят лет двадцатого века. С. 139–142; Passet E. Im Zerrspiegel der Geschichte: Deutsche Bilder von Ilja Erenburg // Osteuropa: Zeitschrift für Gegenwartsfragen des Ostens. 2007. Vol. 57. № 12 (December).


[Закрыть]. Пришла пора посвятить себя борьбе с другими врагами, используя другие виды риторического оружия.