Текст книги "Скатерть Лидии Либединской"

Я никогда не спорила с Лидой по этому поводу. Любые спорщики – те же фанатики, маленькие лютеры, лишенные благодати: «Я здесь стою и не могу иначе». Мы с Лидой любили друг друга и ни разу не перешли границу, за которой бесчинствует стихия разъединения…

Когда Лидия Борисовна овдовела, ей было тридцать восемь лет. Пятеро детей, младшая, Ниночка, – первоклассница. Денег в кубышке не имелось. Имелись долги. Надо было поднимать детей, зарабатывать, вернуться к покинутой литературной работе. Ведь все последние годы Лида была секретарем, писцом, машинисткой своего немолодого мужа. Собственные творческие замыслы пребывали в анабиозе.

Как рьяно взялась она за перо, когда слегка притупилась боль утраты! Биографии, сначала пережитые, ибо касались объектов лично ей дорогих, факты, любовно собранные, с чисто женским тщанием, в библиотеках, хранилищах и поездках, становились книгами из жадно читаемой серии ЖЗЛ, хотя выходили в разных издательствах. Можно ли любить давно ушедших людей, не состоявших с тобой ни в кровной, ни в какой другой связи, так, как любим мы своих близких: преданно, трепетно, входя во все обстоятельства их судьбы, желая облегчить их прижизненный крест, оправдать их в глазах потомков? Оказывается, можно. Уверена, что Лида именно так относилась к своим героям: Герцену, Огареву, Блоку, декабристам. Ради декабристов она объехала всю Сибирь, дорожа каждой архивной бумажкой, каждым отголоском их славных и трагических жизней.

Спустя годы, узнав, что я пишу книгу о Библии и русской поэзии и вот подошла к главе, посвященной Блоку, на все мои тревожные недоумения, сложные вопросы о трансформациях образа Прекрасной дамы, о не разгаданной до сих пор поэме «12», с шокирующей многих фигурой Христа во главе банды уголовников, Лида ответила мне одним только восклицанием, более красноречивым, чем разглагольствования высоколобых:

– Не отдавай Блока темным силам!

Это был глас пристрастного автора, любящей женщины…

И Александр Герцен всегда оставался для нее живым человеком, которого хотелось не только донести до слушателей, собравшихся в зале московского музея его имени, но и отблагодарить, как верного друга, порадовать. Попав в Ниццу, отыскав его могилу, она возложила на нее букет из роз, потратив на него чуть ли не все деньги, скупо отмеренные для советского туриста…

Как ни утешала меня Лида, приняв и поняв мое намерение следовать за мужем в неизвестность, целая свора колебаний и сомнений грызла мое сердце. По правилам не мной придуманной игры того времени (восьмидесятый год!), обязательное заявление об эмиграции, поданное по месту службы – в моем случае в Союз писателей, – предполагало исключение из него, запрет печататься, запрет упоминать публично мое имя и еще ряд более мелких условий. На что же жить? Война в Афганистане продлила сроки оформления документов в ОВИРе на год-полтора и больше. Мы перевели дочку в школу рабочей молодежи, чтобы шибко идейные педагоги из пролетарского района Текстильщики не могли достать восьмиклассницу своим праведным гневом… Друзья не оставляли нас. Несколько коллег доверили мне свое литературное имя. В том числе Лида. Под чужими фамилиями я писала внутренние рецензии, делала переводы. Скромные гонорары за сделанные работы получали мнимые авторы и передавали мне так скоро, как только могли. Некоторые просто дарили нам деньги. Пойди поищи по всему свету такие души!..

Наступил день, когда я поняла: уехать не могу! Не могу покинуть тех и то, что так крепко любила. С мужем, тогда еще не готовым к такой перемене, пришлось развестись. Начался многоступенчатый путь возвращения на стези свои.

О том, как меня восстанавливали в низовой писательской организации – на бюро московских поэтов, какие кипели дебаты, как разделывали под орех за «предательство» одни «инженеры человеческих душ», как стойко защищали другие, не инженеры и не винтики, а просто нормальные люди, я написала в повести «Короткая пробежка». Впоследствии она вошла в две мои книги. Лида боролась за мое восстановление в СП, как лев.

Очень поддержал меня морально в то время отец Александр Мень.

Кого бы из коллег ни привозила я к нему в подмосковную Новую Деревню: Фазиля Искандера, Юрия Казакова, Анатолия Жигулина, Зиновия Паперного и, конечно, Лиду, – всех он встречал как родных, для каждого распахивалась дверь его уютного кабинетика, к услугам гостя были книжные полки, богатством своим превосходящие любой религиозный спецхран.

Стала ли Лида от этого общения более твердой в вере – не могу сказать. Возможно, она не нуждалась в этом. Она родилась христианкой – и это врожденное, родовое свойство, как мне думается, помогало ей выстоять и оставаться самой собой во всех передрягах сталинского и послесталинского времени.

Когда Лидия Борисовна пригласила нас с Павлом на празднование своего семидесятипятилетия, я написала стихи:

 
Лидии Либединской
Четвертый год говели,
Свободу обретя…
Но тут в одной купели
Запрыгало дитя.
И не нашел изъянов
В малютке дорогой
Сам Вячеслав Иванов –
Не Кома, а другой.
Все имена с обидой
Философ отвергал.
Жену-то звали Лидой,
Зиновьевой-Аннибал.
Так Лидией назвали
ТолстУю в честь нее,
И в этом людном зале
Мы чествуем ее…
Дружками в школе стали,
Пусть на недолгий срок,
Бедовый Вася Сталин
И Коган-Нолле-Блок.
Творений их не вспомню,
А в Лиде жив Господь:
Любовью душу полня,
Распятерила плоть.
Кто тут, кто в дальних далях.
Но всех собрал наш зал.
И даже некто Гарик
Ей гарики читал…
Народ ни на мизинец
Не вырос – только сдал.
«Трагический зверинец»
Еще трагичней стал.
Но Лида тех, минувших,
Пустила в оборот,
И лучшие из лучших
Попали к ней в блокнот…
Для скольких смертных Герцен –
Музейный идол, прах.
А Лида щедрым сердцем
Нашла его в горах
И, презирая люто
Того, кто жмот и жлоб,
Спустила всю валюту,
Купался в розах чтоб…
Что до небесных планов,
Оттуда факс упал:
«Горды тобой!» – Иванов
И Лида Аннибал.
24 сентября 1996
 

Ирина Желвакова
«…И впредь храните верность нашему Герцену»

Воспоминания налетают, наплывают, кружатся в вальсе прожитого времени. И разлетаются, не в силах охватить целое, главное… Слишком невероятна личность этой необычайной женщины. Слишком велика ее восхищенная открытость миру, слишком безграничен дар деятельной любви к самым разным людям… Скажешь: человек-легенда, и не преувеличишь.

Мне повезло. Судьбе было угодно нас дружески соединить.

Сначала робко, несмело, да и как приютской послевоенной ученице в форменном платье с заштопанными локотками, привыкшей к коммуналке, еще не пережившей страхи эвакуации, дикарке, оказавшейся вдруг на сказочной переделкинской даче, где живут настоящие писатели, быть замеченной и рассчитывать на внимание?.. Подгоняло время, сочинявшее общие сюжеты.

С Ириной Желваковой. Дома в Лаврушинском, 1980-е

Как описать мое «взросление с Герценом», где самая восторженная его почитательница, знаток гениальных мемуаров «Былое и думы» и сама автор книг о Герцене, уже проложила дорожку к будущему музею своей созидательной мечтой?.. Как рассказать о ее непременном, обязательном, любовном присутствии в старом особнячке на Сивцевом Вражке?..

Остается собрать осколки этих воспоминаний, да и «нанизать» их по рецепту обожаемого ею Герцена – подобно «картинкам из мозаики в итальянских браслетах», где все относится к одному сюжету, но «держится вместе только оправой и колечками». Понятно, задача не из простых. От времени «колечки» неустойчивой памяти подразвалились, диалоги почти стерлись, да и «оправа» пожухла, с возрастом покрывшись патиной.

Память дает сбои, и картинки окрашиваются новыми тонами. Впечатления упорно возвращаются к тому ощущению, что сложилось позже, а сиюминутное, пережитое в давнем былом, исчезает, тает как дым. Но попытаюсь встретиться вновь с Лидией Борисовной…

Когда это было? Думаю, вскоре после того, как у Переделкина, писательской престижной вотчины, раскинувшейся в двадцати километрах от столицы, появился и стал активно застраиваться городок-«спутник» «Мичуринец», где в зеленом дощатом арендованном у Литфонда домике из трех комнат с терраской поселился со своей семьей мой отец, писатель Александр Крон[61]61
  Александр Александрович Крон (1909–1983), драматург, прозаик, автор пьес «Глубокая разведка», «Офицер флота», ставившихся во МХАТе и других театрах; музыкальная комедия «Раскинулось море широко» (совместно с Вc.Вишневским и В.Азаровым) шла в блокадном Ленинграде. Автор романов, из которых особенно популярными были «Бессонница», «Дом и корабль» и повесть о друге, герое-подводнике А.Маринеско «Капитан дальнего плавания».


[Закрыть]. (Подобное сооружение советского минимализма середины пятидесятых, конечно, как расцениваем его теперь, можно видеть в упомянутом дачном поселке и внешне и внутри, если заглянуть в типовые сжатые интерьеры Дома-музея Булата Окуджавы на ул. Довженко № 11.)

Близким другом отца еще с 1930-х был Юрий Николаевич Либединский, видный деятель РАППа, бескорыстный участник революции, коммунист по убеждению и легендарный автор «Недели» (повесть, написанную в 1921 году, даже проходили в школе). Однако, как свидетельствуют позднейшие источники, «первую ласточку» советской литературы, отмеченную Н. Бухариным, время не пощадило. И без того к трудной судьбе Либединского хвалебная оценка в «Известиях» будущего врага народа прибавила только горечи и сослужила недобрую службу.

Крон поселился на Довженко, 5, и путь на Гоголя, 5 в Переделкине, где гораздо раньше угнездилось семейство Либединских, был не слишком дальним. Пройтись до конца по улице классика кино (теперь неузнаваемой по причине разрастания усадеб новых престижных толстосумов), восхититься дачей индивидуального кроя-строя режиссера-художника, как впоследствии узнано; миновать редкий лесок (ныне изрядно загаженный), рассмотреть дачи небожителей – литераторов и писательских генералов, бывших в то время на слуху, и после нескольких изгибов заасфальтированной шоссейки оказаться у гостеприимно распахнутых ворот дачи Лидии Борисовны.

Такую примерно дорогу мы проделали с отцом одним солнечным деньком. Первое впечатление меня ошеломило. В глубоком кресле сидел болезненного вида человек, довольно полный, приветливый, который не показался мне молодым. Не таким я его представляла. Он так и застыл в моей памяти, почти как на известных фотографиях. Я даже не слышу его голоса… Но он ведь был мужем молодой цветущей женщины, которая шла нам навстречу с распростертыми объятиями.

– Здравствуй, Шура, как давно мы тебя не видели…

Ощущение счастливого, довольного дома, где настоящая, огромная дружная семья, которой я была лишена, меня не покидало (слышались всплески смеха, неясное бормотанье, детские вскрики, шорохи, шепот; дети мал мала меньше то появлялись, то исчезали). В довольно обширной комнате под столом безмятежно сидело на горшке еще совсем юное создание.

Трудно себе представить, что через пару десятилетий я самостоятельно войду в дом Лидии Борисовны и познакомлюсь с ее повзрослевшими детьми: старшей, разумной, рассудительной Машей, красавицей-умницей Таней – Татой, названной так в честь старшей дочери Герцена, с обаятельной, домашней, скромницей Лидой – Лолой, с чудесным Сашей, слишком рано покинувшим нас, с маленькой хрупкой Ниночкой (той, которую я некогда застала в такой непосредственной позе).

Обстоятельства непредсказуемой жизни развели нас надолго, и начавшееся, хоть и поверхностное, но очень теплое для меня знакомство с Лидией Борисовной, прервалось до начала 1970-х. Так сложилось… В силу множества трагических непредвиденностей длительный, затянувшийся на семнадцать лет перерыв в отношениях с отцом, оборвал связь почти со всеми его друзьями. «Не дай бог подумают, что хорошим отношением ко мне я обязана только влиянию его талантливой личности» – приютская выучка одинокого детства «я сама, я сама по себе» оставила жесткую колею.

Я, конечно, знала о бесконечной любви Лидии Борисовны к Герцену и о том влиянии, которое «Былое и думы» оказали на ее судьбу. «Зеленая лампа», книга ее удивительных воспоминаний, в 1960-е годы восхищенно читалась многими.

Воробьевы горы, как и для Герцена, виделись из мемуаров Л.Б. своеобразным символом жизни. Клятва двух отроков – Герцена и Огарева, верных дружбе и уважавших в себе свое будущее (и будущее своей страны), производила отнюдь не хрестоматийное впечатление. Видно, как Лидия Борисовна соизмеряла, сверяла свою жизнь с поступками своих любимых авторов и героев. (Думаю, что наше, более молодое поколение, разбуженное «оттепелью» 1960-х, было последним, принимающим, играющим в эту восторженно-литературную «игру».)

В 1973 году судьба (в лице Гослитмузея, где я работала уже больше десятка лет) подкинула мне всепоглощающее занятие: создать Музей Герцена. И культурная общественность, и заинтересованные потомки писателя давно настаивали на его открытии, хотя эпоха дремучего брежневского застоя не слишком располагала к популяризации деятельности отчаянного диссидента-свободолюба. В трудную пору крушения многих надежд возрождение Дома Герцена стало общим делом, а для меня – и своеобразным выходом из личного тупика. И тут Лидия Борисовна одна из первых пришла мне на помощь.

В один прекрасный день (все дни, проведенные впоследствии с Л.Б., были всегда прекрасными) на Петровке, 28, где и теперь размещается Литературный музей, меня вызвали с экспозиции, и я увидела Лидию Борисовну. Она шла навстречу мне, улыбаясь, такая уютная и молодая, почти родная, словно не прошло и двух десятков лет с того первого нашего свидания. Понятно, говорили о Герцене и о будущем музее. Каким он будет?..

Лидия Либединская была давно признанным литератором, автором книг о русских писателях, но Герцен с Огаревым продолжали занимать особое место в ее литературных пристрастиях. Вышли в Детгизе ее «Воробьевы горы». Любители старой столицы могли пройтись по следам Герцена, заглянув в затуманенные временем окна сохранившихся особняков: книга «Герцен в Москве» появилась незадолго до открытия музея. У дома в Сивцевом Вражке был приоритет.

Юлий Крелин и Натан Эйдельман. 1980-е

Истинное наше сотрудничество началось 6 апреля 1976 года, в день открытия Дома Герцена, и с тех пор, в жару и в стужу, осенью и весной она не пропускала ни одного торжественного вечера или вполне обычного заседания. Ни одного музейного праздника, ни одного поминального дня. Лидия Борисовна стала истинным членом музейного содружества и нашей герценовской семьи. Просто ангел-хранитель.

Ее участием отмечены почти все дни рождения Герцена и Огарева, все конференции, все юбилеи… Ее имя – среди самых талантливых, самых благородных наших современников, для которых распахнуты двери музея. Просьбы выступить, сделать сообщение, принять участие в обсуждении принимались с радостью и с благодарностью. Ее безотказность восхищала. Стоит открыть на удачу книгу «Дом-музей А.И.Герцена. Четверть века на Сивцевом Вражке» (М. 2004), и в списке вечеров и научных заседаний (как они значились тогда в пригласительных билетах) прочитаем:

6 апреля 1983 г. 171-я годовщина со дня рождения А.И.Герцена. Выступили: Ч.Гусейнов, Л.Либединская, Н.Эйдельман, Ф.Искандер, Р.Клейнер, А.Кузнецова, М.Кончаловский.

6 апреля 1984 г. 172 года со дня рождения А.И.Герцена. Участники: Л.Либединская, Н.Эйдельман, Б.Окуджава, Б.Егоров, М.Сорокоумовская, В.Кастельский.

4 декабря 1985 г. 160-летие восстания декабристов. Выступили: Л.Б.Либединская, Б.Ш.Окуджава, Н.Я.Эйдельман, С.В.Мироненко.

4 апреля 1986 г. Десятилетие Дома-музея А.И.Герцена. Выступили: Л.Либединская, И.Птушкина, Ю.Давыдов, С.Шмидт.

6 апреля 1992 г. 180 лет со дня рождения А.И.Герцена. Перечитывая Герцена… Ведущий круглого стола – А.И.Володин. Выступили: Ю.Давыдов, Ю.Болдырев, Л.Либединская, А.Городницкий, Р.Кокрелл (Англия), С.Житомирская, С.Розанова, В.Туманов, Д.Сухарев, А.Кузнецова, Н. и А.Толстых.

20 января 1995 г. вечер памяти Александра Ивановича Герцена (1812–1870). Выступили: И.И.Виноградов, Ю.В.Давыдов, Ф.А.Искандер, Ю.Ф.Карякин, Л.Б.Либединская, И.Г.Птушкина, Е.Л.Рудницкая, С.О.Шмидт, н.а. России А.Кузнецова.

6 апреля 2002 г. Вечер, посвященный 25-летию Музея А.И.Герцена. Ведущие вечера: Н.В.Шахалова, директор Государственного Литературного музея и И.А.Желвакова. Участники: г-н К.Амфу (Франция), Г.С.Чурак, С.О.Шмидт, Л.Б.Либединская, И.И.Ришина, А.В.Журавлева (Конаково), н.а. России С. Ю.Юрский, В.А.Долина.

Список можно бесконечно продолжать.

Стоит перелистать летопись наших сивцеввражских дружеских, научных, общедоступных собраний, которых за тридцать три года работы музея набралось великое множество, взглянуть на фотографии, снятые чудом тогдашней техники – «Поляроидом», подаренным американцем Майклом Герценом, или в более поздние времена просмотреть на видео живые картины наших вечеров – везде Лидия Борисовна – в зале, на сцене, в центре застолья. И всегда – с подарком, щедрым приношением, без которого не обходилась ни одна встреча, кстати, и дружеская пирушка в герценовской компании.

«Дорогая и милая Лидия Борисовна! Вам и всем либедятам счастливого Рождества и года! Целуем! Юля, Натан»

В сентябре 1996-го весело и торжественно справили в музее семидесятипятилетие Лидии Борисовны. Все стремились ее поздравить. В вечере участвовали: Г.Горин, И.Губерман, Е.Николаевская, Т.Жирмунская, Ю.Давыдов, Л.Разгон, Р.Клейнер, Н.Журавлева, Я.Хелемский, Е.Рейн, А.Городницкий, Э.Графов, Г.Чурак, С.Клепинина, С.Шмидт и многие другие.

В 2006 году Лидии Борисовны не стало. Вечер, ей посвященный, запомнился как особенно пронзительный. Собрались в Доме Герцена, который почти тридцать лет она не оставляла своим вниманием и безграничной любовью. Пришли ближайшие родственники, от мала до велика (за эти годы появилась новая мощная поросль семейства Либединских – Губерманов – Лесскисов). Ее светлой памяти пришло поклониться множество друзей и почитателей такого редкого человеческого дара – писатели, актеры, художники, ученые, музейщики…

Помнится, в один из дней традиционного праздника Александра Ивановича сидели мы в мезонине сивцеввражского особнячка, где когда-то располагался его кабинет. За разговором и умеренной трапезой (времена тогда были не слишком обильные), уходя, как-то не заметили, что бутылка шампанского (конечно, принесенного Л.Б.) оставалась неоткупоренной. Каково же было наше удивление, почти мистическое, когда напрягшаяся пробка выстрелила в потолок и, к всеобщий радости, пришлось помянуть нашего именинника еще раз и словно бы по его намеку.

У Лидии Борисовны был великий дар – любить разных людей, даже, как казалось со стороны, может быть, и опрометчиво. Умение выслушать, помочь, принять на себя чужую беду, найти самый верный путь, облегчить или даже совсем предотвратить неминуемое, талант сопереживания, весьма редкий теперь, помогли многим людям.

Любовь проявлялась не только в помощи, поддержке, восхищении, в защите от чего-то и кого-то, не только в восстановлении справедливости… Любовь выражалась в активных привязанностях к городу или стране, к отдельным памятникам или домам, где жил кто-то чрезвычайный, необыкновенный, талантливый или просто добрый, порядочный человек, должный оставить в истории свой заслуженный след. Ее приязнь к домам-друзьям (вспомним стих Огарева «Старый дом, старый друг…») особенно выразилась в любви к старенькому особнячку на Сивцевом Вражке.

Не единожды она писала и повторяла, что «многое бы отдала за то, чтобы хоть несколько месяцев прожить в этом времени». «Замечательное десятилетие» 1840-х влекло ее богатством интеллектуальной жизни, желанием увидеть и услышать Герцена и его «сопутников» – этих невероятно талантливых людей. Каждый раз, когда она направлялась к арбатскому предместью в дом 27, ей казалось, что она «прикасается к этому удивительному времени».

Дворянское происхождение привило независимость, смелость, умение постоять за себя. А главное, за других. Мне, к счастью, удалось убедиться, увидеть, что люди подобного толка и социального статуса, с честью прошедшие через невыносимые испытания, не чурались никакой, даже самой сложной физической работы. Однажды, придя к Л.Б. (которой было далеко за семьдесят), я узнала, что высоченные окна в квартире моет она сама. Подобные зеркалам в тяжеловесных рамах, изрядно потрепанных ветрами-дождями, стекла блестели на солнце, как новенькие.

Дом содержался в образцовом порядке, хотя подчас превращался в гостиницу, где приют был всем – музейщикам, случайно встреченным на перепутьях дальних дорог, восторженным любителям литературы и просто друзьям и близким. Обед для любого, даже случайно зашедшего на огонек, званого и незваного гостя, готовился хозяйкой самолично: искусно накрывался стол (тут уж ей равных нет!). Расставлялись фасонные тарелки, только что привезенные из очередной поездки (стран и городов не перечесть), а в экзотические кольца, привычные для столовых убранств растаявших столетий, вдевались настоящие холщовые салфетки, кажется, даже с старозаветной мережкой. На серебреные подставки по праву родства водворялись массивные ножи-вилки, и стол заполнялся роскошеством съедобных даров (даже тогда, когда вылавливались они с трудом в оскудевших советских магазинах).

Новый год в Лаврушинском

Когда же наступал очередной праздник и число приглашенных росло до бесконечности, то стол, подобно скатерти-самобранке, раскидывался во всю свою необъятную волшебную величину, и тут уж многочисленные домочадцы – дочки, внучки, а потом и правнучки получали и свою ответственную роль в приготовлении будущего феерического действа.

На Пасху мерцали плавно оплывающие свечи, наполняя уютную комнату каким-то давно забытым благовонием. В яркой зелени проросшего овса скрывались до поры многоцветные пасхальные яйца, раскрашенные рукой умелой хозяйки. На Рождество и Новый год господствовала елка с разбегающимися огнями. Ее свежим лесным духом наслаждались и взрослые и дети, ежегодно, по принятому ритуалу, собиравшиеся на детский праздник. Бурному молодняку отдавались другие площадки в квартире на Лаврушинском, а в столовой, доверху увешанной картинами (среди которых привлекали глаз полотна известных мастеров), взрослые ранжированно занимали места за бескрайним столом.

Свидетельствую, что за праздничной трапезой (да и не только!) я провела много счастливых минут с Лидией Борисовной и с ее поразительными друзьями. Пили, ели, читали стихи, в ход шла гитара, и главное, в повестке дня всегда был широкий обзор текущих событий. Размер кухни, в опасные времена впитывающей потаенные разговоры, разрастался до объема квартиры.

Не забыть встреч очередных наступающих новых годов, когда многие были живы. Занимал свое место возле хозяйки Анатолий Наумович Рыбаков, яркий, острый рассказчик. Нахохленный, вроде бы строгий, а для меня – отзывчивый и добрый. Рядом – его очаровательная жена Татьяна Марковна, столько пережившая в ссылках и оставшаяся… счастливой. (Назвала свои трудные воспоминания «Счастливая ты, Таня!».) Будто слышится ее мило картавящий, обаятельный говорок. Набегающий, как волна, грозовой рокот голоса Натана Яковлевича Эйдельмана, готового выдать только что родившуюся мысль или потрясающую новость, тоже никогда не забыть. Ведь счастье – улыбнуться легкой усмешке добрейшего Льва Эммануиловича Разгона, не утратившего радости бытия в трагическом кружении по тюрьмам и ссылкам (семнадцать лет в лагерях!); послушать всеми обожаемого парадоксального Григория Горина; попытаться не упустить ни слова из блестящих экспромтов фонтанирующего Зиновия Паперного; поговорить со всезнающим Даниилом Даниным, одержимым идеей кентавристики, особой, разрабатываемой им науки; перекинуться словом с общей любимицей, потрясающей переводчицей и поэтессой Еленой Матвеевной Николаевской, ближайшей подругой Лидии Борисовны.

А каково впечатление от завораживающих стихов в исполнении самого Давида Самойлова, произносимых им в порыве застольного воодушевления!

Юлий Ким и Лидия Либединская. В гостях у Гилатов. Израиль, сентябрь 2001

Лица известные, признанные знаменитости, не нуждающиеся в представлении, и просто милые, замечательные люди – родственники, друзья, знакомые, умещались за бескрайним столом «в мою эпоху»: Фазиль Искандер, истинная легенда, Станислав Рассадин, уникальный стилист, блистательный знаток литературы, и его жена, милая Аля; тончайшая поэтесса Анна Наль и ее муж Александр Городницкий (к которому сколько дефиниций ни прибавь – все будет недостаточно: талант многогранный); Юлий Ким – талант широкий, сочный, безоговорочный; Борис Жутовский, яркий, как вся его живопись, поражающий и своими угловатыми рисунками современников, с которыми сиживал за описываемым столом; Игорь Губерман (одно имя – и тут уж мое перо бессильно…); супруги Графовы – мужественная Лидия, защитник преследуемых и гонимых, и Эдуард, сатирически смотрящий на дурные стороны нашего существования в своих острых фельетонах; громоподобный, удивительный Рафаэль Клейнер, верный традиции чтецкого дела, знаменитые актеры-чтецы – Яков Смоленский, Александр Кутепов, которых я имела удачу слышать и в музеях, и на разных концертных площадках. (Лидия Борисовна была верной их покровительницей, фанаткой, если позволено выразиться современно, отстаивающей до конца важность чтецкого дела для пропаганды художественной литературы.) И многие, многие еще.

В сером писательском доме против Третьяковки, который своим присутствием осветили Пастернак, Алигер, Ильф, Катаев и другие именитые его жители, через квартиру на втором этаже, в подлинном смысле слова, прошла вся советская, да и последующая новейшая литература. Знаменитая, вышитая Л.Б. стебельчатым швом скатерть, подобно редкому каталогу или красной книге, сохранила имена Ахматовой и Пастернака, Самойлова и Светлова…

Серебряный век, несомненно, тоже был где-то рядом: мать Л.Б., Татьяна Толстая (с мерцающим псевдонимом Вечорка), – поэтесса Серебряного века. Цветаева и Вячеслав Иванов давно вписались в биографию истинной подвижницы русской литературы (другого слова не нахожу). Ее жизнь была своеобразным соединением, исторически перекинутым мостом между нашим временем и Серебряным веком, и отблеск этой славы, этого сияния как бы задержался на Лидии Борисовне.

Уж сколько говорилось, писалось (и еще напишут!) о волшебном, щедром, открытом доме Либединской, о человеке-празднике, талантливо объединяющем разных людей, которым она щедро дарила свою приязнь, любовь и дружбу. Радость жизни, которую буквально излучала хозяйка, удовольствие, казалось бы, от самых незначительных, обыденных вещей, влекли к ней бесконечно. Люди приходили и возвращались, уходили навсегда и уезжали… Время меняло состав гостей и тасовало привязанности. Появлялись молодые. У нее был особый талант – чуять таланты.

Всех Лидия Борисовна знала, и все знали ее. Столичная культурная жизнь (скажу, может, немножко преувеличив) проходила во многом с оглядкой на нее: «А что будет говорить графиня Лидия Толстая?»