Текст книги "Скатерть Лидии Либединской"

Яков Костюковский
И тут Лидия Борисовна сказала…
Мемуаразмы

Эти воспоминания (1945–2006) в форме диалогов называются «мемуаразмы» потому, что, с одной стороны, – это неприхотливые мемуары, с другой – вполне объяснимый в моем возрасте легкий маразм.

* * *

– Лидия Борисовна, вы трогательно написали в «Зеленой лампе» о своем раннем детстве.

– Да, Яша, это была счастливая пора, но есть один небольшой недостаток.

– Какой?

– В детстве еще нет воспоминаний…

Sic! Всегда, хотя мы были одногодками, Лидия Борисовна называла меня Яшей, а я ее – по имени-отчеству.

* * *

– А почему, Л.Б., вам тогда не поставили зачет?

– Профессор не спрашивал, а больше говорил о заслугах товарища Сталина. И только в конце спросил: «Что сказал товарищ Сталин на ХVII съезде партии». – «Вы спросите у товарища Сталина, он лучше знает, что он сказал».

Яков Костюковский. 2000-е

* * *

– Интересное наблюдение? Поделитесь.

– Вчера я прочла в газете странную фразу известного писателя: «У меня не хватает слов, чтобы выразить мое возмущение преступными действиями безродных космополитов».

– А что здесь странного?

– Странно, когда у писателя не хватает слов…

* * *

– Я получил из Пярну от Дезика Самойлова письмо, а в нем стихи:

 
Дорогие Фира с Яшей,
Я по вас скучаю,
Вспоминая вас за чашей
Присланного чая.
 

– А вы ему чай посылали?

– Да.

– Тоже друг называется. Хороший коньяк ему надо было послать…

* * *

– На днях поссорился с вашим другом Долматовским.

– ?

– Он же теперь главный начальник московских писателей. И на секретариате вдруг предложил ликвидировать секцию сатиры.

– Почему же вы ему не возразили?

– Еще как возразил! А он говорит, что ты, Яков, кипятишься, мы же с тобой как братья, ты Аронович и я Аронович… Я ему ответил: Каин и Авель тоже были братья.

– Может, мне поговорить с Долматовским?

– Это ничего не даст. Говорят, что он выполняет указание ЦК, которому сатира ни к чему… Я о другом в связи с нашей перепалкой. Как мог Авель доверять такому брату, как Каин?

– А родственников не выбирают…

* * *

– Л.Б., мне кажется, что это вы придумали за художника Льва Бруни прекрасную фразу: «В моих жилах течет не кровь, а акварель».

– Вы меня разоблачили, но я хорошо знала Льва Александровича. Он мог бы именно так сказать…

Давид Самойлов и Яков Костюковский. 1980-е

* * *

– Я не понял, о какой молитве идет речь?

– Когда я была маленькой девочкой, я придумала собственную молитву: «Господи, сделай так, чтобы я была послушной. И постарайся это хорошенько запомнить, чтобы мне не надо было напоминать об этом каждый день…»

* * *

– Л.Б., что случилось?

– Чрезвычайное происшествие. Мне Бог звонил.

– И что он вам сообщил?

– Ничего. Он ошибся номером…

* * *

– Я поняла, почему так хорошо писали Ильф и Петров.

– ?

– Потому что у них на двоих было четыре фамилии: Ильф, Файнзильберг, Петров и Катаев…

* * *

– Бывает еврейка по отцу, бывает по матери.

– Да, но еврейка – это не про вас, графиня.

– Почему же? Я еврейка по зятю…

* * *

– Мне звонил агитатор, напоминал, что в воскресенье выборы. А вы не забыли?

– Выборы для меня большой, а главное, домашний праздник.

– Почему домашний?

– Потому что в день выборов я принципиально сижу дома.

* * *

– А знаете, Л.Б., все заграничные эпизоды «Бриллиантовой руки» мы снимали в городе, где вы родились.

– В Баку? Что я свой город не знаю, перестаньте меня разыгрывать.

– Понимаете, Госкино пообещало нам валюту для съемок за рубежом, а потом ее отдали какому-то историко-патриотическому фильму. А нам предложили Баку.

– Выходит, не вы меня, а Госкино вас разыграло…

* * *

– Вы замечательно сказали о родильном доме Грауэрмана: «Красивые женщины там рожают красивых детей». Скромненько о себе любимой.

– Яша, вы неблагодарный нахал. Это я не о себе, а ваших Фире и Инночке.

* * *

– Неожиданный вопрос мне задал Зяма Паперный: почему у Николая Эрдмана все соавторы евреи?

– Он и у меня спрашивал. Я ему ответила – потому, что у нас в стране считается: во всем виноваты евреи.

– Так зачем же брать их в соавторы. Нелогично.

– Очень даже логично. Николай Робертович проницательно рассчитал: если сценарий не получится, можно свалить на соавтора-еврея. Народные массы поддержат.

* * *

– У меня острый приступ авторской гордыни.

– Полежите, Яша, пройдет… А чем вызвано?

– Дело в том, что песенку «Если б я был султан» к нашему сценарию «Кавказской пленницы» написали мы со Слободским.

– Что?! Это же любимый номер моего внука.

– Вот поэтому и гордыня.

– Это не гордыня, а безобразие! Почему вы мне раньше не сказали? Он бы еще лучше относился бы к своей бабке, что «Султана» написали мои друзья.

* * *

– Пусть это, Л.Б., звучит тривиально, но жизнь непредсказуема. Громыко когда-то начинал в МИДе курьером, а сейчас назначен министром иностранных дел СССР.

– Я бы сказала карьера курьера…

* * *

– Я прочитал, что Тургенев, посмеиваясь над Виардо, говорил ей: «По-моему, Поля, ты полнеешь».

– А я бы ему ответила: «Типун тебе. Ваня, на твой великий, могучий, правдивый и свободный русский язык»…

* * *

– Вы когда познакомились с Юрием Либединским?

– В сорок втором году. Я пришла к писателю Марку Колосову, его не было дома, но зато, к счастью, там оказался Юрий Николаевич.

– А я осенью сорок первого года писал для «Комсомольской правды» о московском народном ополчении. И одним из первых ополченцев, которого я встретил в их штабе, и был Юрий Либединский. Так что я с ним познакомился раньше вас.

– Ничего, вы с ним познакомились раньше, а я – подробнее.

* * *

– Михаил Аркадьевич подарил мне книжку своих веселых стихов с надписью, которую даже неудобно показывать: «Якову Костюковскому, гиганту поэзии, от такого же. Михаил Светлов»

– Это он сделал, чтобы вы не зазнавались.

– ?

– Он же ясно написал «от такого же». Такие поэты, как вы, есть еще. Например, Михаил Светлов.

* * *

– У вас, Л.Б., ошибочка вышла. Вы пишите, что народник Желябов похож на Евтушенко. Может, все-таки наоборот?

– Да, хронологически вы правы.

– Кстати, наш общий друг Эмиль Кроткий как-то сказал, что Евтушенко, как губная помада, на устах у всех женщин… И действительно, многие поклонницы считают его гениальным поэтом.

– Не будем торопиться. Я думаю, что гений определяется не раньше, чем в день своего столетия.

Яков Костюковский с дочерью Инной. На заднем плане – Нина, правнучка Л.Б.

* * *

– Слышали, Л.Б.? Бывший комсомольский вождь Николай Михайлов назначен министром культуры. Предполагается, что это будет выдающийся министр.

– Любого человека можно назначить министром. Но нельзя его назначить выдающимся министром. Так же, как никого нельзя назначить выдающимся главным редактором, выдающимся главным попом и даже выдающимся главным раввином…

* * *

– У вас в «Зеленой лампе» есть несколько выразительных женских портретов.

– Спасибо, конечно, но в этом деле, Яша, вы для меня не авторитет… Что вы понимаете в женщинах? За всю жизнь вы даже не разу не переженились…

* * *

– Как вы, Л.Б., относитесь к ненормативной лексике?

– Терпимо. Особенно, если это художественно оправданно. И потом у меня зять известный матерщинник… И вообще я всегда считала, что мат существует для смазки слов…

* * *

– Л.Б., чем вы так возмущены?

– Какой-то журналист из «Литературной России» спросил у меня, почему на похоронах Светлова не было его друга Михаила Голодного? Пришлось объяснить ему: по уважительной причине. Михаил Голодный умер за 15 лет до Светлова…

* * *

– А знаете ли вы, что вместе с вашим другом Семеном Гудзенко я в 1939 году поступал в ИФЛИ?

– И потом вы встречались?

– Конечно. После ранения Сарик вернулся с фронта и был у меня в «Комсомольской правде». И потом мы часто пресекались… Вот кто родился поэтом!

– Согласна. С одним уточнением: поэтами рождаются, но не всегда становятся!

* * *

– Ну и как вам Хакасия?

– Я была только в Абакане. Жуткая жара и жуткие запахи. И я вспомнила мадам де Сталь.

– Странные ассоциации.

– Почему же? Подражая ей, я сформулировала: «Каждый народ имеет сортиры, которые заслуживает».

* * *

– Вы звонили, Л.Б.?

– Звонила. Вы не против выступить со мной в библиотеке имени Светлова? Есть два варианта ответа – «Да» и «Нет»: да, я не против, и нет, я не против.

* * *

– Попали на пьесу Сафронова?

– Не попала, а попалась…

* * *

– Л.Б., вы так и сыплете афоризмами собственного изготовления.

– Например?

– «Троллейбус родился от брака трамвая и автобуса». Или: «Культуру не надо охранять, ее надо хранить…». За вами стоит ходить и записывать.

– На ваши неумеренные комплименты отвечу вам тоже цитатой. Не из себя. «Но то, что хорошо у Шоу, то у других нехоро-шоу…»

Они встретились с Мариной Цветаевой в первый и последний раз за несколько дней до начала войны. Лидии было тогда неполных двадцать лет, она только что сдала экзамены в Историко-архивный институт, хотя уже была мамой полуторагодовалой дочки. Утром 18 июня 1941 года ей позвонил Алексей Елисеевич Крученых. Он предложил поехать за город в Кусково, где у него была крохотная комнатка. Выяснилось, что с ними поедет и Марина Цветаева с сыном. Стихи молодой Цветаевой Л.Б. знала с давних лет и еще ребенком гуляла во дворике «Старого Пимена» – «у Иловайских», потому что жила она с родителями неподалеку – в Воротниковском переулке.

Ирма Кудрова

Об этом солнечном дне, проведенном в подмосковном Кускове, в Шереметевском дворце и на озере, где Цветаева решительно сама взяла в руки весла, об этом дне Лидия Борисовна много раз и рассказывала и писала. К нашему счастью, они сфотографировались в тот день вчетвером у уличного фотографа. В надписи на обороте снимка Цветаева отметила, что то был как раз день двухлетия ее возвращения на родину.

Узнав, что Лидия пишет стихи, Марина Ивановна попросила прочесть что-нибудь. Л.Б. прочла одно стихотворение, и Цветаева сходу сумела помочь «довести» стих до «кондиции». Когда они вернулись в Москву, Л.Б. проводила мать с сыном до дому. При расставании Цветаева вдруг предложила: «Хотите, буду давать вам уроки французского языка?» И записала на листочке свой номер телефона. Они договорились созвониться в ближайший понедельник.

Но в воскресенье началась война.

Много раз я слышала от Л.Б.: «Если бы я была рядом с ней в Елабуге, трагедии бы не случилось… Если бы я поехала вместе с ними, она бы осталась жива…» Такое повторяют в своих воспоминаниях многие, но как раз в случае с Л.Б. мне в это верится. Очевидно было, что жизнелюбивая, мягкая и энергичная одновременно, Лидия понравилась Марине Ивановне. Потому и последовало предложение уроков французского. А кроме того, человек, который писал стихи, в глазах Цветаевой уже был своим, ему можно было доверять. В последние дни в Елабуге ей так не хватало рядом по-настоящему сердечного и преданного ей человека…

Я узнала адрес и телефон Л.Б. в семидесятых годах, когда энергично разыскивала всех, кто мог бы мне рассказать о Цветаевой. Л.Б. жила в Замоскворечье в Лаврушинском переулке, в «писательском» доме. В первый же день встречи мы отправились с ней искать дом, который молодая Цветаева (только что родившая тогда дочку Алю) вместе с мужем купили для себя. Адрес нелегко было установить, они жили там совсем недолго, место дома мы знали приблизительно. Мы знали, что он находился в том же Замоскворечье, где-то на скрещении Малого Екатерининского и Казачьего переулков и должен был быть похожим на тот, в Трехпрудном переулке, где выросла Марина. И мы нашли нечто подходящее: деревянный, одноэтажный, с мансардой и славным двориком, заросшим травой.

Прошло немало лет. И вот мы неожиданно встретились в Коктебеле снова – и тут уж по-настоящему подружились. В последующие годы непременно виделись раза два-три в год, и все чаще, по предложению Л.Б., я останавливалась в ее уютной лаврушинской квартире.

Нелегко встретить более сердечного человека, чем была Л.Б. Пока жива, буду вспоминать, как поднималось у меня настроение всякий раз, когда после большего или меньшего перерыва я снова приезжала в Москву, стоя у парадной двери, звонила по домофону, потом подымалась на второй этаж. Дверь уже была открыта настежь, и меня встречал неизменный возглас: «Ну, наконец-то!» Жить хотелось, едва перешагивал порог этого дома. Л.Б. поднимала настроение безо всяких усилий и сантиментов, просто собой, всегда полной жизни и неторопливо деятельной. Не помню, чтобы она жаловалась на болезни или житейские неприятности (которые, естественно, и ее настигали); рядом с ней мои собственные беды и огорчения на глазах превращались почти что в пустяки. Однажды я прожила у нее – страшно сказать! – почти три месяца; по семейным обстоятельствам я не могла тогда жить в своей квартире в Питере. А как раз в это время у меня шла горячая работа над переизданием книги о годах эмиграции Цветаевой. Л.Б. отвела для моих расклеек самую большую комнату с огромным пиршественным столом и кротко терпела неизбежный беспорядок: разложенные на полу листки корректуры, обрезки бумаги… Она усердно вытаскивала меня с собой на концерты и выставки, разные встречи в музеях и Домах творческих работников, так что я ей сказала, прощаясь: «Я к вам приехала почти что с трагедией, а вы мне превратили ее в небольшое и скоротечное недоразумение…»

Доброта ее была такой естественной, что ее легко было и не заметить. Друзей и знакомых у нее было множество, и хотя многие дорогие ей люди естественно уходили из жизни, прибывали и новые, гораздо более молодые. Она охотно приглашала их к себе, всегда готовая красиво накрыть стол и поставить графинчик (из которого и себе с удовольствием позволяла подливать, даром что в сентябре 2006 года ей должно было исполниться восемьдесят пять!). Красиво накрытый стол – тут был ее «пунктик», и она была в этом великая мастерица и выдумщица. «Разве можно пить вино из некрасивых рюмок? – говорила Л.Б. – Лучше тогда вовсе не пить!» В ее маленькой кухоньке не осталось места на стенах – тут была ее коллекция: расписные доски всех сортов и самой причудливой формы окружали вас со всех сторон.

У нее был настоящий дар находить поводы и причины, чтобы радоваться. И она делала это самозабвенно. Радовалась новым музеям и выставкам, радовалась обновляемым домикам старой Москвы, возрождению блоковского Шахматова, новым материалам в герценовском музее, радовалась появлению новых внуков и правнуков.

Помню, однажды мы вместе с ней были на одном из спектаклей Марка Розовского. Среди публики были, помнится, и Григорий Ясин и Егор Гайдар. В антракте Л.Б. подошла к Егору Тимуровичу, выразила ему свое восхищение, сказала, что она работает в последнее время над книгой о другом реформаторе – Сперанском. «У всех реформаторов тяжкие судьбы, в России иначе не бывает, и дай вам Бог, Егор Тимурович, мужества и терпения!» И они чокнулись – благо в театре Розовского в антрактах все бывали с непустыми бокалами.

Ирма Кудрова

Поразительна была ее востребованность. Ей непрерывно звонили с просьбой выступить, написать о ком-то, звали на радио, телевидение. В домах творческих союзов она провела множество вечеров, посвященных памяти ушедших литераторов, актеров, а знала она чуть не всю литературно-актерскую Москву. После тяжелой операции на ноге она ходила с трудом, но неизменно соглашалась выступить, хотя устроители далеко не всегда догадывались прислать за ней машину.

Телефон в ее квартире не смолкал. Среди других часто звонили ее сверстники-старики, и я поражалась ее терпению, когда они не спеша, чуть ли не часами, делились с ней своими личными бедами и заботами.

Внутренняя неугомонность при внешней уравновешенности выливалась, в частности, в ее страсти к путешествиям. Ясная Поляна, Спасское-Лутовиново, места, связанные с декабристами в Сибири, – где только она не побывала! Уже совсем в преклонных годах она пересекла Европу в туристском автобусе! В последние годы регулярно на зиму улетала в Израиль, где живут две ее дочери. Буквально за неделю до кончины успела съездить в Сицилию; вернувшись, сказала дочери: «Я была в настоящем раю!»…

О Л.Б.-человеке можно рассказывать без конца. Но она была и превосходным писателем! Ее перу принадлежат книги биографического жанра – о декабристах и русских писателях XIX века: Толстом, Герцене, Блоке, Горьком, Лермонтове. Все это были для нее не просто литераторы, но близкие люди, которые, скажу уверенно, вполне реально населяли ее дом. Со стен ее квартиры на вас смотрели портреты и фотографии отнюдь не только семейные: Блок, Ахматова, Пастернак, Цветаева… И каким наслаждением было в беседах упоминать о них вскользь, как о близко знакомых людях, вместе вспоминать стихи и спорить о разных казусах истории отечественной литературы… Она была страстным книгочеем, особенно любила документальный жанр: письма, мемуары, биографии. Ее огромная, не вмещавшаяся в комнаты домашняя библиотека постоянно обновлялась. Она и ушла из жизни – с раскрытой книгой в руке…

О своей собственной совсем нелегкой жизни, о своих родных (она ведь урожденная Толстая, из тех самых; «графинюшка» – называл ее Михаил Светлов) и замечательных друзьях Л.Б. рассказала в прекрасной книге воспоминаний «Зеленая лампа». Увы, она так и не издала своих стихов, а они были очень даже неплохи, – но у нее катастрофически отсутствовало и честолюбие, и тщеславие. Хотя я видела, как ей было приятно, когда на улице ее узнавали незнакомые люди (благодаря телевидению, должно быть!)…

Памяти Марины Цветаевой Л.Б. оставалась верна до конца своей жизни. Пристально следила за выходом новых изданий книг самой Цветаевой и книг о ней, неукоснительно их приобретала и читала. В последние годы была частым гостем в Доме-музее на Борисоглебском. Одно из последних ее выступлений здесь посвящено было выходу в свет дневников Георгия Эфрона. В очередной мой приезд в столицу я жила у нее как раз в те дни, когда она впервые читала эти дневники; хорошо помню ее волнение при чтении. Выступала Л.Б. и в Болшеве – на конференциях, посвященных Цветаевой, и на вечере, посвященном выходу очередной моей книги («Гибель Марины Цветаевой»). Дважды ездила в Елабугу (несмотря на крайне неудобное, с пересадками, сообщение), когда там стали проводить цветаевские конференции. И тоже выступала там. Ее манера выступать была напрочь лишена академичности, и слушать ее было наслаждением.

Вход на кладбище в Елабуге

Вздохи о том, что могло бы быть и чего не было, бессмысленны. Но если бы они встретились с Цветаевой хотя бы в начале того страшного июня, чтобы их дружба могла хоть немного окрепнуть… Трудно об этом не думать.

Какие же длинные следы оставила та наша первая встреча в семидесятых…

Татьяна Правдина
Подарок судьбы

Жить, как известно, надо долго. Особенно в России.

На протяжении даже одного поколения происходит масса глубочайших изменений, очень интересных, но, к сожалению, чаще всего печальных, жизнь обыкновенных людей отягчающих. Очень поверхностная схема событий прошлого века: царь добренький и чрезвычайно жесткий, человек без божьей искры, практически обыватель, революция, Ленин и большевики, Гражданская война, Сталин с геноцидом своего народа, Отечественная война и ужасное крушение надежд после нее, короткая оттепель, застой, перестройка – опять обвал. Начало третьего тысячелетия – казалось бы – все по-новому! Но нет: все – «как бы», конституция, законы – четкие, замечательные, но исполнить и применить – нереально, власть – как бы народная, но народа нет – только население… Можно еще долго рассуждать таким образом и даже находить единомышленников. Часто слышим: «В интересное время живем!» Грустно, но талантливо было сказано: «Хорошо бы пожить в неинтересное время!»

Зиновий Гердт с женой Татьяной Правдиной

Не знаю, и никто, кроме счастливцев – истинно верующих, которых так немного, не знает, есть ли Бог. Но иногда, наверное, следует верить, что Он есть: ведь я тоже счастливая – мне повезло, столько замечательных людей было в моей жизни! А ведь никакие блага, будь то комфорт, книги, музыка, вкусная еда, красивые платья и даже путешествия и интересная работа, не сравнятся с любовью, дружбой, существованием на одной волне, т.е. именно жизнью с людьми. А когда они замечательные – это и есть счастье!

Чем старше ты становишься, тем придирчивей бываешь в оценке окружающих.

Поэтому, когда уже сильно не молоденькими мы встретились с Лидией Борисовной, это стало для меня событием. Потому что с первой минуты нам обеим было легко не только разговаривать, но и с пониманием молчать. Случилось это во время пароходного «круиза» Москва – Петрозаводск – Москва, организованного ВТО (Всероссийским театральным обществом), в который были приглашены Лидия Борисовна и Зиновий Ефимович Гердт со мной, его женой. Зяма и Лида были знакомы тысячу лет, и когда мы обе на него набросились за наше незнакомство, согласился, что это его «недогляд».

Мы испытывали доверие друг к другу, и поэтому было просто и легко, а от этого весело и радостно. Позволяю себе употребить местоимение «мы» именно в силу того, что так чувствую и верю во взаимность этого чувства.

Мы приплыли в Углич, и Лидия Борисовна и я пошли в город, а Зяма остался на корабле, сказав, что далеко идти ему неохота и он прогуляется по берегу около пристани.

Углич для меня – город детских воспоминаний. Вероятно, поэтому, когда мы вышли на площадь, где стоит старый православный собор с большущими синими, в золотых звездах, куполами, что-то тревожное и безрадостное отобразилось на моем лице, и Лидия Борисовна, заметив это, вскрикнула: «Танечка, что?» – «Просто вспомнила…» – «Что, расскажите сейчас же!» – «Это вполне печально», – сказала я. «Все равно, мне интересно». И это правда было так – ей были интересны и нужны люди не из вежливости, а по сути. И я рассказала…

В 1938 году я заболела коклюшем. Мне было десять лет, а эту болезнь надо переносить в более раннем возрасте (легче протекает). Было известно, что для облегчения хорошо бы побыть на открытой воде (реке, озере). В это время наш близкий человек – Лидия Семеновна Баланеско, ехала в Углич. Там в концлагере находился ее муж. Мы и познакомились с ней благодаря (такое слово употреблять тут нельзя бы, но…) тому, что с 1931 года мой папа находился в концлагере в Сибири, в глухом таежном поселке Яя. Туда поехала не считавшая себя ни декабристкой, ни героиней, а просто настоящая любящая жена – моя двадцатидевятилетняя мама, взявшая с собой трехлетнюю дочку (меня). Тогда, как теперь говорят, были «гуманные» времена: зэков выпускали в поселок – кругом тайга – вечером под выходной до середины выходного, если им было к кому.

Туда же в 1933 году приехала к своему мужу Лидия Семеновна.

С тех сибирских детских времен начался отсчет счастья моей жизни – встречам с людьми необыкновенной доброты. Первым таким человеком (естественно, кроме родителей) была тетя Луша, хозяйка, у которой мама сняла комнату, где мы жили и куда приходил папа, поившая нецеженым парным, прямо около коровы, молоком маленькую дочку зэка. Вторая – Лидия Семеновна, все свое время проводившая со мной, когда мама была на работе. Мы гуляли в тайге, и она пела мне все оперы и рассказывала про цветы, деревья и, конечно же, про замечательных людей.

После убийства Кирова в декабре 1934 года зэков из лагеря выпускать перестали, почти год мы ждали отмену запрета, но осенью 1935 года папу отправили в более строгий лагерь – в Коми АССР, а мужа Лидии Семеновны, Дмитрия Алексеевича, – в Углич, где в тридцать восьмом году мы и оказались. Там было не так жестко: заключенных небольшой колонной вели на работу через город два вооруженных охранника. Зная место и время их прохода, Лидия Семеновна и я приходили туда и, взяв приготовленный ею кулек с едой, я подбегала к Дмитрию Алексеевичу (я знала его по Сибири), отдавала кулек и тут же отбегала, а он смотрел на жену. Очевидно, даже в охраннике что-то не позволяло вскинуться на ребенка.

Эта картинка и всплыла у меня около звездного собора… Лидия Борисовна, все поняв и прочувствовав, обняла меня и поцеловала…

Прошли мимо церкви, стоящей на месте, где убили царевича Дмитрия, церкви Царевича Дмитрия на крови, и вышли к торговым рядам. Увидев лоскутное покрывало с двумя сказочными петухами, совершенно ненужное, но поэтому абсолютно необходимое, поняла, что не имею права его покупать: надо было заплатить все имеющиеся у меня деньги. «Не обсуждается, покупаем, – категорично сказала Лидия Борисовна, – всегда сожалеем о том, чего не купили, если понадобится – у меня какие-то деньги есть». Когда мы, неся покрывало, вернулись на корабль, нас радостным криком встретил Зяма: «Смотрите, что я здесь на берегу купил!» Это было, конечно же, точно такое покрывало с петухами… «Видите, как вы правильно женаты!» – сделала заключение Лидия Борисовна… Покрывала, естественно, подарены: одно в Америку, другое – в Швейцарию…

Зяма очень тонко чувствовал фальшь высокопарности и если и употреблял превосходные степени, то всегда проглядывала ирония. При этом был абсолютно естествен и серьезен, превознося тех, кем восхищался и кого высоко ставил. Именно так он говорил о Лидии Борисовне, не забывая упомянуть, что она «настоящая дворянка, никогда не хвастающая этим званием, а только поступками всей своей жизни доказывающая его суть». И в этих словах главным определяющим словом было «настоящая». А я применяю к ней слова Пастернака в «Докторе Живаго»: «У него было аристократическое чувство равенства со всеми», т.е. с начальством тон тот же, что и с подчиненными. Простота и естественность в общении, мне кажется, несомненно свидетельствуют об уме человека. С Лидией Борисовной всем было легко и интересно. А от искреннего внимания и уважения в ее глазах к вам, говорящему с ней, делалось теплей и спокойней на душе. Сегодня доброта и участие – редкость, нехватка ужасная…

Почти все мемуары выливаются в форму: «Я и Ахматова». У меня тоже так выходит, простите…

Я ничего не говорю о творчестве Лидии Борисовны, т.к. считаю и уверена, что так и будет – об этом скажут литераторы. Единственно, что хочу напомнить: Лидия Борисовна относительно себя не употребляла это слово, а говорила – «работа». Гердт тоже был очень щепетилен и точен в словоупотреблении: не говорил «творчество» о себе, не мог про свою жену сказать «супруга» и всем рассказывал, что Твардовский называет себя не «поэт», а только «стихотворец». Это не уничижение, а удивительное проявление скромного достоинства настоящего таланта.

Из всех людей, которых я знаю, у Лидии Борисовны больше всех потомков – детей, внуков, правнуков, ее обожающих. И достигла она этого, казалось бы, очень легким способом: не только выведя формулу – «детей не надо воспитывать, с ними надо дружить», но и неукоснительно следуя ей.

Как и всем порядочным людям ее поколения (может, и были исключения, но, увы, мне не встречались), ей выпала на долю масса сложных и трагичных событий, по большей части изменяющих людей не в лучшую сторону, делая их безрадостными и не очень добрыми. А вот наша «настоящая Дама» до конца своих дней сохранила умение радоваться жизни и любить самое важное и интересное в этой жизни – людей! Для меня она – подарок судьбы! Заключение, думаю, может быть одно: помнить и стараться хоть чуть-чуть быть похожими…