Текст книги "Замри и прыгни"

И тут же поднималась откуда-то из глубины, из самого сердца, горячая душная волна боли, обиды, осязаемого и сильного унижения. Застилала глаза едкой туманной влагой, перекрывала дыхание и останавливала жизнь. Иногда – на мгновение, а чаще – на несколько невыносимо длинных минут, во время которых заново переживалось все то, что было потеряно безвозвратно, навсегда, навечно. Слезы высыхали, в сердце поселялась тянущая холодная пустота, и на место обиды и боли заступала ясная, решительная злость. Нет. Она должна разобраться с этим сама. Это – ее дело. И тогда ненужным и лишним представлялось все, что вставало на пути. Помощь ли, сочувствие ли и даже вполне человеческая привязанность, которую искренне демонстрировал Лев Черный, ощущались досадной помехой, способной лишь замедлить неуклонное движение к такой желанной и уже совсем близкой цели.

По правде сказать, было еще одно, острое, колющее, примечаемое где-то в самой глубине нутра, некое ощущение странной необъяснимой опасности. Какое возникает, когда движешься на ощупь в потемках по незнакомому угловатому двору, не зная, кто вывернется из темной подворотни, но чувствуя всеми клеточками измученного страхом тела, что этот кто-то непременно объявится, и ничего хорошего эта нечаянная (или запланированная?) встреча не сулит.

Много раз Рита пыталась разобраться, откуда приходит и с чем связано это угнетающее чувство, и все время получалось, что источником, поводом и причиной оказывался Лева. Это было странно. Ни разу, ничем, даже намеком, он не дал ей понять, что его интересует что-либо, кроме нее самой. Более того, Рита доподлинно знала, что, надумай она прекратить этот план, поставь на нем точку, Лева лишь выдохнет с облегчением и ринется с еще большим пылом и азартом на завоевание крепости с ее именем. Он и помогать-то стал, желая стать нужным, отвоевывая каждым днем возможность бывать рядом с ней. Разговаривать. Целовать руки, смотреть в глаза. И все же… Красная лампочка тревоги загоралась и вибрировала, как только Лева объявлялся рядом. Лично ли, по телефону – значения не имело.

– Ритуль, – Черный догнал ее уже у двери квартиры. Помог справиться с замком. – Ну не злись! Веришь, хотел как лучше. Я бы этого твоего Распопова как гниду раздавил. Это же не мужик! Ты не представляешь, как он сегодня передо мной лебезил! Тьфу! – Лева презрительно сплюнул. – Только что руки не целовал. Он шестерка, понимаешь? Прапорщик!

– Майор, – машинально поправила Рита.

– При чем тут звание? Я о сути говорю! – Лева снова сплюнул. – Ну вот скажи мне, почему таким слизнякам такие бабы достаются? А нам, нормальным мужикам…

– Это ты – нормальный? – язвительно осведомилась женщина. Ей вдруг стало даже как-то обидно за бывшего супруга. – А ты ночами как спишь? Спокойно? А те, кого ты раздел-разул, по миру пустил, не снятся? А те, кого на тот свет отправил, наяву не являются?

– Рит, ты чего? – оторопел Лева. – Ты за кого меня держишь? На моих руках крови нет…

– Ну да, сам-то, может, ты никого и не убивал, – зло согласилась женщина. – Робин Гуд чертов! Ты же Распопова в угол загнал! Где он деньги возьмет, чтобы за все рассчитаться?

– Рита… – выдохнул Черный. – Рита… Да ты его до сих пор любишь… Как же я сразу не допер! – Он звучно впечатал ладонь в собственный лоб. – Рита… После всего…

– Люблю?.. – Рита устало усмехнулась. – Нет, Лева. Просто мне его… – она удивленно и растерянно посмотрела на мужчину, словно сама изумляясь тому, что готовился вымолвить язык, – мне его жалко…

– Жалко! – Мужчина горько хмыкнул. – Вот и я о том же. А он тебя жалел?

– При чем тут он? Он – это он, я – это я. – Рита говорила тихо, едва слышно. – Никому не пожелаю испытать того, что испытала я.

– Даже ему?

– Даже ему.

– Ну тогда, может, все отыграем назад? А, Ритуль? Проспится завтра твой муженек, а никто к нему не идет, никто долги возвращать не просит, никто счет за машину не предъявляет. Он пару дней помечется в непонимании, а потом решит, что весь этот кошмар ему спьяну пригрезился. И заживет прежней сладкой жизнью. Давай? Одно твое слово! Только вот с Зойкиным полудурком как быть? Тоже все простим? Сейчас она приедет, вы решите тут все сами, а потом мне звякните. Буду ждать.

И Лев Давыдович Черный, вымещая ярость на грязных ступенях, потопал вниз.

– Лева, – хотела было остановить его женщина, но голос подкачал. Вместо слов вырвался сип, и Рита махнула рукой, дескать, ладно. Как вышло, так и вышло.

Сбросила одежду, щелкнула кнопкой пульта, взывая к жизни телевизионные голоса, мигом заполнившие пустоту квартиры и создававшие иллюзию присутствия хорошо знакомых людей, вжалась в уголок дивана, уткнув лоб в ворсистую подушку.

А может, и вправду, все бросить? Наплевать и забыть? Пусть живет Андрей Андреевич спокойно. В конце концов, она уже доказала себе, что все может сама. У нее – новая жизнь. Новые знакомые. Новая работа. И Лева… Пожалуй, она все время сама себе врет, что ничего не испытывает к этому мужчине. Пожалуй, она даже немножко влюблена. Чуточку. Капельку. И может быть, то самое чувство опасности, которое возникает в его присутствии, это как раз сигнал того, что она просто боится влюбиться по-настоящему? Умный, сильный, красивый. Ей такие всегда нравились. И что ей до того, чем он занимается? Бизнес в России – штука изначально опасная. Был бы бандит, сидел бы в тюрьме. А так… Разве она не наблюдала, с каким уважением относятся к нему люди? Причем самые известные и достойные в городе… Достойные? Ну да. Ежели достоинство измерять должностями и состояниями…

«А что ж ты хочешь, – спросила она себя, – чтоб мужик был состоятельным, при деле, сильным и умным и при этом – честным?»

Хочу, да. Но так не бывает…

Вот Распопов… Что он будет делать завтра? После всего? Напьется? Естественно. А потом, когда протрезвеет? И поймет, что нищий? Как он будет жить? Он же ничего не может. Ничего! То есть она своими руками роет ему могилу? Но ведь она сама и сделала его таким! Разве он виноват, что рухнула страна, которой он мечтал служить и честно служил? Разве его вина, что она сумела приспособиться к обстоятельствам, а он нет? Разве не она взвалила на себя весь груз по обеспечению семьи? А может, если бы она была чуть послабее или – поумнее? То есть не превратилась бы в рабочую лошадь, а, наоборот, демонстрировала бы свою беспомощность и показывала бы, что вся надежда на него – мужчину? Не зря говорят, сила женщины – в ее слабости. А ей для понимания этого не хватило ни ума, ни мудрости, ни терпения. Результат налицо – семьи нет, сын за границей, а она строит козни, чтобы уничтожить и без того слабого человека. Вместо того чтобы пожалеть.

Пожалеть?

А он ее пожалел, когда выкинул из дома, с работы – из жизни! – как шелудивого котенка! Как старый половик, не забыв напоследок вытереть ноги! Жалел, когда она не могла спать, потому что ноги и руки, обездвиженные неподъемными «челночными» сумками, ныли так, что спасение было одно – упаковки анальгина и стоны в подушку? Куда там! Как суслик сопел рядом, да еще обижался, что она не отзывается на его сексуальные призывы. Бурчал, что она там в своих поездках любовника завела, потому и муж побоку. Терпела ведь? Терпела. Возражать и убеждать – сил не было. Задыхаясь от боли, уступала, а когда у нее прорывался стон, Распопов думал, что это она от страсти… И потом, сыто отваливаясь и уже засыпая, довольно бормотал: «Ну вот, а ты не хотела, лучше законного супруга все равно никого не найдешь».

Да, конечно, Распопов – сволочь. Но и она не Господь Бог, чтоб определять его судьбу. Узнает сын, что она мужа и отца по миру пустила, что скажет? Какие слова для матери найдет?

А что он ответил, когда она ему на Андрея пожаловалась? Всего сказать, понятно, не могла, стыдно, как такое ребенку поведать? Но ведь Вадик и не расспрашивал ни о чем. Отмахнулся. Типа, вам о душе думать пора, а у вас там – мексиканский сериал. И поспешил попрощаться.

И все равно. Сделает она все, что задумала, а как потом с этим жить? Когда-то давно, по молодости, ей один пожилой человек фразу сказал: «Спокойно спит обиженный». Она тогда как раз с Андреем поссорилась и в парке на скамеечке ревела… И действительно, обиженной жить проще. Чем обижать самой. По крайней мере совесть не мучает. Да хрен с ним, с Распоповым! Пусть живет! Пока все накопления не проживет. Как там в Писании? Каждому воздастся по делам его?

«А Зойка?» – вдруг пришла неожиданная мысль. Она – как? Ведь только-только просыпаться начала, женщиной себя ощущать стала. Если она, Рита, сегодня предложит ей все бросить, та, конечно, сразу согласится. Не раздумывая. Какой из нее боец? А Зое, слабой, сомневающейся, всего на свете боящейся, ей обязательно нужно почувствовать себя победительницей. Обязательно! И она, Рита, втравившая подругу во всю эту эпопею по справедливой экспроприации, выходит, не имеет права в одиночку выйти из игры. Потому что не имеет права бросить Зойку. Значит…

* * *

– Значит, так, – Карелин отдавал указания голосом тихим и четким. – Колесо починить, машину отогнать по адресу… – Он вопросительно взглянул на Зою.

– Не надо, – запротестовала она. – Я сейчас на такси доберусь. А завтра с утра мастера с автосервиса привезу, все сделаем. Ничего, если она ночь тут постоит?

– Маргарита Романовна, – Карелин делано обиделся. – Вы мне что, не доверяете? Могу я подвезти до дома понравившуюся гостью? Я, может, это колесо час расковыривал, чтобы такую возможность иметь.

– Вы? Час? – Зоя вдруг почувствовала, как поплыли перед глазами близкие ясные огни «Ладушек», вытягиваясь в светлую трубу, которая сама по себе, без всяких усилий, вдруг посерела, съежилась и распалась на мрачные кубы домов, шершавые куски стен, меж которыми выявился блестящий черный автомобиль. В ушах хлопнуло, зашипело, и какие-то далекие фигуры, замаячившие в прозрачном прямоугольнике просвета, угрожающе повернулись к Зое. Из-за расстояния она не различала лиц, но по тягостной дырке, образовавшейся на месте исчезнувшего вдруг сердца, твердо поняла: они. И они снова пришли за ней.

– Рита, что с вами? Господи! – Карелин подхватил заваливающееся тело и усадил в машину. – Врача. Врача позовите!

– Не надо врача. – Зоя с силой провела ладонями по лицу, словно освобождая его от темной липкой паутины, мешающей дышать и видеть. – Отвезите меня домой.

– Вы уверены? – Карелин тревожно вглядывался в ее глаза. – Вы так побледнели.

– Ничего, пройдет. Просто устала очень. И перенервничала.

– Перенервничали? – Мужчина удивился. – А мне казалось, вам было хорошо.

– Да нет, не здесь. Раньше. Днем. На работе. А сейчас. Машина, колесо, вспомнила… – Зоя окончательно смешалась, вдруг испугавшись, что чуть не выболтала тайну, и замолчала.

– Рита, – Карелин накрыл теплой сухой ладонью ее скрюченные пальцы, которые она, не ощущая боли, терзала и ломала, – может, воды?

– Воды? – Женщина с усилием вспомнила, что означает это слово, и вмиг почувствовала наждачную сухость во рту и невесть откуда взявшийся острый привкус железа. Тут же щекотно и остро засаднила шея, словно в нее снова ткнулось холодное острие ножа. – Да, воды…

Карелин достал из бардачка маленькую бутылочку, синий пластиковый стакан. Плеснул минералки, протянул Зое.

Женщина с ужасом смотрела на ломкую синюю емкость, заполненную стреляющими пузырьками.

Все то же самое! – проносилось в голове. – Колесо, Карел и даже стаканчик! В ту ночь мы именно из таких пили коньяк. Я схожу с ума? Или – все повторяется?

– Нет! – Зоя тряхнула головой и оттолкнула руку с шипящей влагой.

Вода выплеснулась на черную лаково блестящую торпеду и обиженно зашипела.

– Что-то не так? – снова встревожился Карелин. – Вам опять плохо?

– Н-нет. Простите. – Зоя попыталась взять себя в руки. – Мне воду с газом нельзя.

– А! – Спутник облегченно выдохнул. – Сейчас принесут другую.

– Не надо. – Зоя выпрямила спину, напрягла колени, унимая дрожь. – Поехали.

Неуверенно, словно ожидая, что женщина передумает или ей снова может понадобиться помощь, Карелин тронул автомобиль, пару раз искоса взглянув на Зою. Закружились за окнами огни «Ладушек», предупредительно подскочил шлагбаум, открывая выезд со стоянки, и машина понеслась в ночь, жадно заглатывая слепящим ртом сладкую синюю майскую темень. На дороге позади оставался оранжевый осенний след, будто время, перемолов весну и проскочив лето, метило стремительный путь красными кленовыми брызгами.

– Как вы, Рита? – решился, наконец, спросить Карелин. – Вам лучше? Может, музыку включить? Какую вы любите? Или радио?

– Как хотите, – пожала плечами Зоя.

Ей было все равно. Музыка – не музыка, радио – не радио. Скорей бы домой. К Рите. Закрыть дверь на все замки, включить ночник, забраться под плед на диван. И никого не видеть, ничего не слышать… До утра. Пережить эту ночь. А потом… А потом? А потом они уедут на море. На две недели. И забудут все. И будет белый пароход, и теплый песок, и волны у самого носа. И ни одного знакомого лица! Они уже решили, что будут до изнеможения плавать и отсыпаться. За все эти полгода, за всю жизнь. Ритуля еще сказала, что они там будут флиртовать направо и налево. И задурят головы всем окрестным мужикам.

Зоя улыбнулась. Представить себя кокетничающей и раздаривающей многообещающие взгляды она не могла, но и с подругой спорить не стала. К чему? Пока так выходило, что та во всем оказывалась права.

– Рита, вы меня не слушаете? – тронул ее за локоть Карелин. – Ну вот, а я вас повеселить хотел…

– Да? – Зоя виновато пожала плечами. – Задумалась. Извините.

– Ну так вот, выхожу из офиса, а машина, как крокодил подраненный, на двух лапах! И колеса так конкретно взрезаны, на совесть! Я, честно говоря, оторопел. Чтоб вот так, в центре города, средь бела дня…

Снопы света за лобовым стеклом вдруг переплелись, скучились, образовав остроносую бесконечную воронку, и Зоя втянулась в нее, перестав понимать и ночь, и время года, и, собственно, живет она еще или уже нет. Когда в глазах чуточку прояснилось, и воронка немного ослабила свое стремительное завихрение, в ушах, сквозь горячие удары частого молотка, образовался далекий голос:

– Я потом зашел с цветами, отблагодарить хотел, но там уже вместо этой милой дамы какая-то девица сидела. Жалко. Потом директор вышел, хлыщ такой самодовольный. Через губу со мной разговаривал. Жутко неприятный тип. Я ему ту женщину описал, спросил, как найти. А он вдруг позеленел, по́том покрылся. Не было, говорит, тут у нас таких никогда. Старых вешалок не держим. И этой мартышке молоденькой так высокомерно заявляет: проводите посетителя, он, наверное, дверью ошибся. Странная ситуация. Я так ничего и не понял. А ведь та женщина вряд ли догадывается, как она мне помогла. Если без дураков, то просто жизнь мне спасла…

– Жизнь спасла? – Зоя с трудом выплывала из влажной густой жары.

– Конечно, меня тогда, как оказалось, убить готовились. Машина – пробным камнем была. Если б не эта тетенька, меня мой дружок за мои бы деньги и замочил.

– Замочил? – Зоя плохо понимала, о чем речь, да и не хотела, по правде сказать. Сознание толчками выплевывало на поверхность давние картины, страшные, грубые, упрятанные так далеко, так глубоко, что уже и почти забытые. Они и дремали там, в дальних чуланах головы, изредка ворочаясь и покалывая, словно крошки нечаянного мусора, набившиеся в туфлю. И вот сейчас эта ночь все так недужно взвихрила, вынесла их из тайников, и теперь этот мелкий надоедливый мусор кружился в салоне автомобиля, прямо перед глазами, забивая нос, мешая видеть и дышать.

– Ну да, – спокойно ответил Карелин. – Обычное дело. Ты сдуру даешь кому-то деньги. Человек к ним привыкает, как к своим, отдавать неохота, значит, надо просто устранить помеху. Быстро и эффективно. Но я тогда своих партнеров сильно огорчил. Во-первых, тем, что остался жить, а во-вторых, тем, что забрал из их оборота свои деньги. Они и сдулись.

– Сдулись?

– Ну да. Быковать легко. Но бизнес не только кулаков, но и мозгов требует. А с мозгами у этих ребят – напряженка.

На зеркале лобового стекла ясно нарисовался длинноглазый, за ним маячили накачанные «близнецы» с тусклыми пуговицами вместо глаз. Зоя дернулась, отгоняя видение.

– Так что, если б я вдруг сейчас ту даму встретил, в ножки бы поклонился. Крестной мамой назвал.

– Она такая старая? – замирая от новой волны страха, спросила женщина.

– Да, честно говоря, толком не помню. Таких ярких, как вы, Маргарита, мало, единицы. А та – такая никакая. Но не молодая. Это точно. Знаете, типичная бухгалтерша. На голове какая-то нелепая заколка торчала и вроде очки. Больше ничего не припоминается.

– Очков не было, – едва слышно запротестовала Зоя.

– Что? – не расслышал Карелин.

– Говорю, жалко, что ее не было, когда вы пришли.

– Жалко, – кивнул мужчина. – Может, встретимся когда, отблагодарю.

– Так вы ж ее не узнаете…

– А она? Может, она меня узнает?

– Ну да. Подойдет и скажет: здравствуйте, я та самая…

– Типа того, – засмеялся спутник. – Ну вот и город. Куда нам теперь?

* * *

– Так… куда нам теперь? – Рыбаков, пошатываясь, вывалился из офиса на темную улицу. – «Майбах»! Да имел я твой «майбах» со всех сторон! Щас! Разбежался! Платежку подписывать! Вот тебе! – Он лихо выдвинул вперед руку с неверно сжатым кукишем, пошатнулся, увлекаемый собственным движением, и грузно рухнул боком в поблескивающую лужу, намытую недавним дождем. – Не знаете вы Рыбакова! Узнаете! – угрожающе бормотал он, пытаясь подняться из скользкой грязи.

Локоть, на который он старался опереться, все время подламывался. Чересчур самостоятельное колено съезжало обратно в лужу. Наконец, ему удалось присесть, а затем и встать. Он стянул с шеи светлое шелковое кашне, тщательно и, как ему казалось, насухо вытер сначала ботинки, затем – брюки, потом повозил мокрым шарфом по боковине куртки, растушевывая черные пятна по всей замшевой поверхности, и, полностью удовлетворенный собственной аккуратностью, лихо водрузил кашне на положенное место, элегантно обернув вокруг шеи.

Машина, припаркованная тут же, у бордюра, никак не хотела открываться. Рыбаков давил на резиновую кнопку пульта, как на пуговицу дверного звонка, пытаясь разбудить смертельно спящих хозяев, но автомобиль не реагировал. Владимир Георгиевич постучал по крыше кулаком, пнул колесо, едва удержавшись на ногах, навалился грудью на высокий капот, заговорщически заглядывая сквозь лобовое стекло, в пустую темноту салона. На капоте было хорошо, вставать не хотелось. Если бы кто-то сторонний еще подтянул или хотя бы подпер ноги…

– И ты, значит, против меня? – Мужчина тяжело уставился на недвижные дворники. – Тоже «майбаха» захотела? Я вам всем устрою «майбах»!

Два подростка, выдувая смачные пузыри из обветренных ртов и попутно жадно затягиваясь одной сигаретой на двоих, остановились чуть поодаль, внимательно наблюдая за распластанным на капоте Рыбаковым.

– Смотри, чувак надрался, конкретно, в дупло!

– Ага, видно, отдохнуть решил.

– А чего это у него, барсетка?

– Вроде.

– Глянь, прикид вроде фирмовый. Может, попасемся?

– А если орать начнет?

– Да он кыш сказать не может, тачка его, как считаешь?

– Вряд ли. Он бы тогда внутри сидел.

В этот момент Рыбаков, наконец, сумел отлепиться от капота и снова попробовал открыть джип. На сей раз, не доверяя пульту, он тыкался ключом в дверь, пытаясь обнаружить замочную скважину.

– Все двери позакрывали, суки, – громко и скандально взывал он. – Хотите, чтоб я тут подох? Хрен вам! Всех урою! А ну открывай! Кому говорю!

Последние слова он выкрикнул так громко и так грозно, что сам не выдержал их напора и, глухо тюкнувшись лбом о стекло, стал заваливаться на бок. Однако сумел удержаться за порожек, даже почти выпрямился, злобно выкинул вперед руку с ключами.

– На, подавись!

Связка упала в жухлую мокрую прошлогоднюю траву почти бесшумно, едва слышно звякнув.

Один из подростков, у ног которого только что просвистели ключи, украдкой придвинул их ногой, быстро наклонился и спрятал в карман.

Рыбаков еще пару раз выматерился, собрал в кулак всю свою недюжинную мужскую волю и, оттолкнувшись от предательской машины, шагнул на асфальт.

– Пешком дойду! – пригрозил он неизвестно кому. – Просить будешь, на коленях ползать – не прощу!

Он удалялся по рвано освещенному переулку неровным тяжелым зигзагом. А подростки, хищно втянув головы в плечи, осторожно крались за ним вдоль темной стены дома.

В особенно глухом месте, там, где сходились ребра двух строений, образуя узкий проход, парни ускорили шаг, нагоняя Рыбакова. Потом один из них метнулся вперед, сделал ловкую подсечку, а второй в этот момент выхватил из взметнувшейся руки мужчины тяжелую барсетку.

Когда тело Владимира Георгиевича достигло близкой лужи, подростков уже не было. В переулке вообще никого не было. Несколько спящих машин да одноногие тусклые фонари.

Рыбаков полежал, отдыхая, хотел было устроиться поудобнее, да вдруг почувствовал, что в ухо затекла вода. Видимо, влага была довольно шустрой, поскольку сумела проникнуть прямо в голову несчастного страдальца и промыла некоторую часть мозга. Владимир Георгиевич вдруг ясно сообразил, что его обокрали.

– А ну стой! – грозно скомандовал он. – Сейчас милицию позову! – И, заложив два грязных и мокрых пальца в рот, попытался свистнуть.

На тусклое шипение никто не отозвался.

Рыбаков довольно споро поднялся, качнулся, схватился за голову.

– Убили и обокрали, – убежденно и горестно выдохнул он. И заплакал.

Так, плача, шатаясь, размазывая по лицу грязь и слезы, он вышел к людям, то есть на соседнюю оживленную улицу. Тут его заметили сразу.

Молоденький милиционер козырнул, вглядываясь в странно грязное лицо мужчины в светлой, дорогой, но мокрой и испачканной одежде.

– Что с вами?

– Убили и обокрали, – доложил Рыбаков.

– Кого? – расширил глаза юный блюститель.

– Рыбакова. Владимира Георгиевича, – твердо и горько выговорил пострадавший. – Генерального директора страховой компании «Центурион».

– Где? Когда?

– Там, – неопределенно кивнул Рыбаков в сторону темного переулка. – Лежит. Сейчас.

Милиционер кинулся в указанную сторону, на ходу что-то крича в рацию.

Владимир Георгиевич прислонился к столбу и устало прикрыл глаза. Когда недоумевающий страж примчался обратно, Рыбаков стоял все так же, смирно и тупо, для верности приобняв руками бетонную подпорку.

– Где убитый? – тряхнул его встревоженный постовой. – Там никого нет!

Взвизгнули колеса белой милицейской «шестерки» с мигалкой на макушке, вывалились недовольные хранители общественного спокойствия.

– Где труп?

– Нет никого, – виновато развел руками постовой. – А этот – вот он…

– Мать твою! – приблизился к рыбаковскому столбу один из патрульных. – Да от него несет! Он же пьяный! В стельку!

– Нет, – Владимир Георгиевич горько всхлипнул, почти взрыднул. – Бутылкой коньяка по голове, все отобрали. Деньги, документы, машину.

– Так вас что, из машины вытащили? – догадался вновь прибывший. – Дорожное нападение? Опять?

В последнее время подобные случаи были нередки: водителя вытаскивали из салона, оглушали чем-нибудь тяжелым и угоняли автомобиль. Милиции это очень докучало, но взять преступников никак не могли. И вот – такая удача.

– Вы их в лицо видели? – допытывался милиционер. – Описать сможете?

Рыбаков утвердительно кивнул.

– Звони дежурному. Пусть объявляют «Перехват»!

– А машина, машина какая у него была? – донеслось из приемного устройства. – Спроси номер!

– Машина у вас какая? – переспросил милиционер. – Сейчас всем постам сообщим.

– «Майбах», – злорадно известил Рыбаков.

– «Майбах»! – проорал милиционер в микрофон.

Рация помолчала. Хрюкнула и вдруг сказала равнодушным голосом: «Да пошел ты!»

Наряд переглянулся, все трое удивленно воззрились на онемевшую рацию, потом так же, сообща, перевели глаза на Рыбакова.

– В отделение этого козла! Быстро!

Рыбаков на «козла» насупился и гордо вскинул подбородок:

– Я вас всех с работы поснимаю! Быдло!

Ближний милиционер лениво вытянул дубинку и молча опустил на хребет наглого пьянчуги.

– Уяснил, кто тут быдло? Сержант, давай сопроводи его пешочком, тут рядом, только браслеты не забудь! Он нам всю машину уделает. Еще блевать начнет.

Юный постовой, тот самый, что вызвал весь этот переполох, с готовностью громыхнул наручниками и ловко накинул их на грязные запястья директора «Центуриона». Для порядку, следуя примеру старших товарищей, влепил стонущему Рыбакову еще раз дубинкой меж скореженных болью лопаток, грубо бросив: «Шагай, падла!»

В голове Владимира Георгиевича, видимо, снова промелькнула искра разума, потому как спорить и упираться он не стал. Пробормотал лишь себе под нос, неразличимо, но злобно, что-то типа: «Вы у меня все в ногах ползать будете».

«Шестерка», пыхнув синим выхлопом, умчалась наводить порядок дальше, а постовой, подталкивая задержанного в спину той же самой дубинкой, важно пошагал вперед, к ближнему углу, где размещался райотдел милиции.

Поначалу Рыбаков шел почти прямо и даже достойно, ощущая себя отважным контрразведчиком, застигнутым при выполнении опасного боевого задания, потом вдруг в голове у него снова щелкнуло, и он решил совершить побег из-под стражи. Прижал подбородок к груди, стреляя затуманенными глазами по сторонам, примерился и, отчаянно и пьяно ухнув, сиганул башкой вперед, прямо в освещенную витрину булочной, для верности выставив в качестве тарана сведенные кулаки в наручниках.

Милиционер, не ожидавший такой прыти, среагировать не успел.

Большое намытое дождем окно, словно отозвавшись эхом на возглас Рыбакова, тоже громко ухнуло, зашуршало, возник длинный мелодичный звон, празднично-хрустальный, словно под веселым ветерком заплясали новогодние льдинки на городской елке, и тут же все перекрыл острый, режущий уши шум падающих пластов стекла, тяжелых и грозных.

* * *

Последний осколок, острый, узкий, с длинным, как карликовый ятаган, хищным носом описал странную кривую дугу и воткнулся в линолеум прямо под подоконником.

Зоя, не мигая, уставилась на россыпь разновеликих стеклышек, усеявших пол. Передернула плечами, отгоняя мгновенный страх, вопросительно перевела глаза на подругу.

– Фу ты, черт! – Рита тоже зябко поежилась. – Перепугалась… Тихо же было, откуда такой ветрище поднялся?

Ветер, и в самом деле, возник совершенно неожиданно. Только что в открытое окно кухни, где женщины изрядно накурили, шел мирный свежий воздух, по-майски теплый, с горчинкой распускающихся почек. И вдруг – внезапный, необузданный порыв, словно взрывная волна, влетел в окно, сорвал со стола тонкие кофейные чашки, опрокинул розетку с воздушным печеньем, метнулся в закрытую дверь, долбанув легкую фанеру о стену, и тут же ринулся обратно. Напоролся на открытую фрамугу, грохнул по ней мощно и бесшабашно и унесся в ночь, зацепив длинным холодным хвостом тонкое стекло. Оно-то, не выдержав напора, и разбилось…

Женщины пару минут посидели в неподвижности, приходя в себя после странного катаклизма, потом Рита встала и, стараясь не наступить на осколки, закрыла оставшуюся целой вторую раму. Тут же в нее снаружи нагло и требовательно снова ударил ветер. Окно взвыло, но выдержало. Стало тихо, но уже через секунду из глубины квартиры послышалось низкое противное завывание: смерч, облетев дом, теперь рвался в открытую форточку спальни.

Зоя кинулась туда, да поспела лишь к концу короткой и звонкой капели рассыпавшегося стекла…

– Вот она была и нету, – усмехнулась Рита, сгребая веником колкие остатки недавнего окна.

– Ты о чем?

– О жизни. Моей и твоей. Но ничего. Осколки соберем и выбросим, чтоб и воспоминаний не осталось! – Она зло прихлопнула веником стекляшку, пытающуюся соскользнуть с пластмассового совка. – А стекла вставим новые! Чистые, прозрачные. А лучше – вообще на стеклопакеты поменяем. Новая жизнь – значит, все новое!

Рита рывком опрокинула совок в мусорное ведро, осколки жалобно тренькнули, и в ту же секунду так же неровно и неуверенно, словно вторя, тренькнул дверной звонок.

Женщины застыли, переглянувшись. Снова обеих накрыла волна немого страха, непонятная и жуткая.

– Кого черти принесли? – тихонько спросила Рита. – Может, соседи?

– Скорее всего, – осторожно согласилась Зоя, – услышали шум и прибежали.

К двери Рита не подошла – подкралась, словно опасаясь, что там, на лестнице, услышат ее тихие шаги. Постояла, прислушалась.

Звонок снова пискнул, робко, единожды.

– Кто там? – шепнула женщина. И уже громче, словно прочищая горло от сдавившего его страха. – Кто?

– Ритуль, открой, дело есть!

Голос, раздавшийся из-за двери, совершенно явно принадлежал Льву Давыдовичу Черному.

– Ну? – Настроение у Риты мгновенно переменилось на наступательное. – Что не спится, Лев Давыдович? – саркастично вопросила она, открывая замок. – Поздно ночью к одиноким женщинам… Что люди скажут?

– Да ладно тебе ерничать! – отмахнулся Лева, переступая порог. – Вопрос решить надо. Чтоб ты потом опять меня гнобить не начала.

Зоя молча стояла в проеме коридорной двери.

– Кстати, вас обеих касается. Вам и решать. – Лева бережно отодвинул с дороги Риту, защелкнул дверь, извлек из-под полы плаща две чайные розы, одновременно вставил в женские руки.

– Может, чаю? – растерянно спросила Зоя, автоматически втянув ноздрями нежный сладкий аромат цветка.

– Какой чай? – взвилась Рита. – Час ночи!

– Чаю, Зоенька, спасибо, – не обратил внимания на Маргаритину реплику Лева. – На улице такой ветрище, насквозь продул. Пока от машины до подъезда добежал.

Он вошел на кухню, углядел разбитое окно с одиноко торчащим в углу рамы косым острым осколком, перевел глаза на неубранную еще с пола посуду, разбросанное печенье.

– Гуляем? Никак гостей принимали? И до мордобоя дошло? Весело! Или вы тут с привидениями сражаетесь?

– Ветер же, – пробормотала Зоя. – Мы сидим, а тут вдруг как рванет… И все вдребезги. И в спальне тоже.

– Чего пришел? – резко спросила Рита. – Еще что-нибудь учудил?

– Грубо, Маргарита Сергеевна, – укорил Лева. – Грубо. Вам не идет. А учудил – да. Но не я.

– А кто? – в один голос спросили женщины.

– Да благоверные ваши. Оба. Не вынесли нечеловеческих перегрузок. Таких не берут в космонавты, – закончил он весьма удрученно.

– Что с ними? – снова вместе, как многолетний спевшийся дуэт, выдохнули подруги.

– Ситуации разные, конец один, – трагическим голосом произнес Черный.

– Лева, кончай жилы тянуть! – потребовала Рита.

– Да, Лев Давыдович, говорите уже, – просительно поддержала Зоя.

– Чего говорить? Оба в ментовке отдыхают. Правда, в разных отделениях, – доложил гость. И предупреждая грозный окрик, уже срывающийся с губ Маргариты, ускорил темп: – Распопов устроил драку с гаишниками, когда те приехали по вызову владельца «вольво». Взяли пробу, он пьяный вдрабадан. А Рыбаков… Еще хуже, его милицейский патруль прямо в луже подобрал. Так он стал им рассказывать, что его избили, обокрали да еще и машину угнали. Ну в отделение повели, а он по пути сбежать решил, да направление не рассчитал, витрины не увидел, так через нее в магазин и вошел. Теперь весь порезанный, заштопанный отдыхает в вытрезвителе. Вот я пришел спросить, что с ними, горемычными, делать? Забирать? Или пусть до утра за казенный счет отсыпаются?