Текст книги "То ли быль, то ли небыль"

АФАНАСИЙ: СТРАНИЦЫ ЖИЗНИ

Нельзя сказать, что Афанасий был из хорошей семьи: мы купили его за три рубля у какого-то пропойцы на Птичьем рынке. Пропойца вертел его за хвост и хрипел:

– Купите кота, а то удушу!

Был день хоккейного матча, пропойце позарез нужны были три рубля. Он торопился и нервничал, и было очевидно, что он уже созрел и вот-вот приведет угрозу в исполнение.

Котенок был крохотный, полосатый, с мутными глазками. Как-то сразу стало ясно, что он – Афанасий, для родственников и друзей – Афоня. Он вовсе не обещал вырасти таким красавцем, каким стал в отрочестве.

В понедельник на работе я сообщила, что совершила акт беспредельного гуманизма, купив за три рубля на Птичьем рынке помоечного кота. Мы кормили его из соски и учили пользоваться туалетом.

Месяца через три ко мне по каким-то делам забежал Володька Дубинский, мельком взглянул на мое приобретение, сказал:

– Тебя обманули! Это не помоечный кот, это – сибирский!

Афанасий действительно на глазах превращался из гадкого утенка в прекрасного лебедя. У него была густая шерсть разнообразных пастельных оттенков, пышные галифе на ляжках и величественная походка; сосед Леня Бриль из уважения звал его Иннокентием и обращался к нему не иначе как «Товарищ Генерал».

Котенок оказался на редкость смышленым, и я даже подумывала, не сменить ли ему имя на Эйнштейн, но Володя воспротивился: во-первых, внешностью он был чистый Афанасий, а во-вторых, говорил Володя, нечего портить коту прекрасное пролетарское происхождение еврейской фамилией. Наш предыдущий котенок Мозя Кожушнер кончил трагически: прихватил от кого-то на даче стригущий лишай, я повезла его на консультацию в ветлечебницу, его забрали в кабинет и, ничего мне не сказав и ни о чем не спросив, вынесли через несколько минут маленький взъерошенный трупик. На мой истошный вопль хладнокровно ответили:

– Мы стригущих лишаев не лечим. Мы их уничтожаем.

Легко догадаться, что заразившуюся от Мози Вику я в поликлинику не повела.

Володя считал, что Мозю сгубило еврейское имя, которое, как известно, в Советском Союзе никому впрок не идет. В других частях света, впрочем, тоже. Надо отдать Володе должное, он возражал против этого имени с самого начала – жалел кота, а я подозревала, что ревнует. Мозя был назван в честь коллеги, который мне его подарил. Я ездила с коллегой на Саяно-Шушенскую ГЭС читать лекции о научно-техническом прогрессе по линии общества «Знание». Привезла оттуда посвященные спутнику стишки-алиби:

 
А дома, кушая азу,
Я вспомню вдруг про Абазу,
И склоны солнечной Хакасии,
Где я не стала вашей пассией,
 
 
Где не на горку, и не в лес —
Мы с вами лазили на ГЭС,
И, не неся любовной вахты,
Мы просвещали кадры шахты.
 
 
В наш век технический прогресс
Успешно побеждает секс…
 

Травмированные трагической судьбой котенка Мози, мы лишили Афанасия радости общения с подругами, за что я до конца его долгой жизни испытывала острый комплекс вины. Всю свою невостребованную любовь Афанасий перенес на нас с Викой. Он любил нас нежно, хотя ни в грош не ставил, зато глубоко, я бы сказала даже панически уважал Володю. Каждое утро у нас в доме повторялся некий ритуал. Володя уходил на работу раньше всех; хлопала за ним входная дверь, и тут же раздавался тяжелый галоп Кота. Он с разбега вышибал дверь спальни, гигантским прыжком взлетал на кровать, ложился мне на грудь, обнимал лапами за шею, лизал подбородок и пел от нежности и счастья. Однажды Володя что-то забыл, вернулся и застал эту картину.

– Афанасий! – возмутился Володя, – это мое место!

Кота как ветром сдуло. Но справедливо полагая, что Володя не настолько стар, чтобы каждый раз что-нибудь забывать и возвращаться, Афанасий уже на следующее утро исправно пел у меня на груди.

Володя и Кот общались с помощью тонко разработанной знаковой системы. Однажды я заболела тяжелым гриппом и, чтобы никого не заразить, отправилась спать в столовую. Сообразительный Кот мгновенно просек, что я сплю одна, и перенес свой утренний трюк на ночное время. Часа в три ночи он вышибал дверь столовой, прыгал мне на грудь и приставал с нежностями. Мне и без того было плохо, а тут еще этот негодяй пугал меня до полусмерти и не давал спать. Тогда Володя поставил перед закрытой дверью столовой свой кед. Кот понял намек и больше меня не беспокоил.

Афанасий и Володя любили смотреть вместе хоккей. Они садились рядышком на диване, уставившись в телевизор. Афанасий водил глазами за шайбой, а порой бросался к экрану и пытался поддеть ее лапой.

К остальным телепередачам, включая новости, он относился равнодушно. Сидя рядом с Володей на диване, он уходил в себя и думал о чем-то своем, глядя в пространство. Иногда мысли эти были тревожные и неприятные, и он нервно подёргивал хвостом.

– Я думаю словами, – заметила как-то Вика. – А чем думает Афанасий? Мяуканьем?

В том, что Кот думает, ни у кого из нас сомнений не было.

У Афанасия была очень богатая артикуляция. Вечерами, когда я возвращалась с работы, он держал длинную и эмоциональную речь, рассказывая о событиях за день. Его московская жизнь протекала в замкнутом пространстве нашей квартиры и не была богата приключениями. А душа просила простора. Нам приходилось внимательно следить, чтобы Кот не удрал на лестничную клетку. Дело в том, что он облюбовал себе место в подвале, под дверью архитектора, спроектировавшего сантехнику нашего дома, и справлял там большую нужду. Этим он, по-видимому, хотел выразить свое отношение к дизайну нашего сортира. Архитектор энергично протестовал против такой формы критики и даже подал в товарищеский суд. «Признайте свою вину и попросите суд сохранить вам жизнь», – напутствовал меня Юлик Даниэль. Я извинялась, била себя кулаком в грудь и носилась вслед за Котом с совком и ведерком, но я не всегда бывала дома, и Кот искусно ловил момент, удирал на лестничную клетку и вихрем мчался гадить под архитекторскую дверь.

Если это не удавалось, Коту приходилось пользоваться нашей квартирной уборной. Российская цивилизация тогда еще не дошла до горшков со специальным благоухающим песком, принятых на Западе, и Кот справлял нужду в покрытую вчерашней газетой фотографическую кювету. Он был очень чистоплотен. Когда мы возвращались с работы, он первым делом требовал, чтобы ему постелили свежую газету, даже если в данный момент не планировал ею пользоваться; он выразительно смотрел мне в глаза, коротко мяукал и вел к уборной. При этом ему было не все равно, что ему подстелили. В отличие от циничных сограждан, Кот не какал на портреты в черной рамке на первой полосе газеты. Сначала мы думали, что это случайность, и повторяли эксперимент, благо жизнь предоставляла для этого достаточно возможностей. Оказалось, что Кот не делал этого принципиально: он в равной степени категорически отказывался какать на портреты Брежнева, Андропова и Черненко и орал до тех пор, пока портреты не переворачивали лицом вниз. «Какой уважительный кот!» – удивлялась наша домработница Нина Ивановна.

Поменяв Коту газету, мы шли на кухню ужинать.

Афанасий в еде был разборчив и на что попало не зарился; другим деликатесам предпочитал мороженого минтая, пока однажды случай не послал мне маленькую четырехрублевую коробочку мороженой осетрины. По дороге домой осетрина слегка оттаяла и благоухала из моей сумки. Когда я вошла в квартиру, с Котом случилась истерика. Истошно вопя, он стал делать вокруг меня какие-то немыслимые кульбиты, дергал за юбку, рвал из рук сумку и пытался разодрать ее когтями, чего раньше никогда себе не позволял, будучи воспитан в интеллигентной семье; весь наносной лоск с него разом спал. Коту достались осетровые хрящики. С той поры, встречая меня у двери, он каждый раз с вопросом и надеждой смотрел на мою сумку, но такая удача ни в его, ни в моей жизни больше не повторилась…

Хека Кот не любил. Помните, была реклама:

 
Каждый русский человек
Должен кушать рыбу хек.
Кто за хеком не бежит,
Тот татарин или жид.
 

Кот на такую дешевку не поддавался и хека ел только в исключительных случаях, когда ничего другого под рукой не было.

А сосисок Кот не ел совсем: он на них охотился. Дашь ему сосиску, он начнет ее подбрасывать, ловить, гонять по полу – видимо, принимал за мышь. Это наводило меня на грустные размышления – я подозревала, что Коту виднее. Однажды Кот загнал сосиску под буфет и сутки ее караулил, распластавшись перед буфетом в напряженной охотничьей позе и нервно подергивая хвостом в ожидании, когда она выскочит. Потом потерял интерес и о сосиске забыл.

…Из поездки в Израиль в восемьдесят девятом году я привезла Афанасию банку заморских кошачьих консервов. Володя угощать Кота не стал – сказал, что консервы надо оставить на черный день, который вот-вот непременно наступит. Черный день наступил два года спустя, когда мороженый минтай куда-то уплыл, за ним последовал хек, и в нашем рыбном магазине стали продавать чудовищного вида женские трусики, которых Кот не ел. Тогда Володя открыл заветную банку. И, представьте, – Кот страшно заорал, стал трясти над ней лапой, отшвырнул в сторону, выскочил из кухни и сутки туда не заходил, ожидая, чтобы выветрился запах заморского деликатеса.

– Может, консервы протухли? – предположила я.

– Да нет, хорошие, я пробовал, – ответил Володя.

…Ничто человеческое было Коту не чуждо. Воспитание и внешний лоск скрыли, но не подавили черты, обусловленные происхождением и наследственностью. Кот был вороват и имел тенденцию к пьянству. Запах валерьянки приводил его почти в такое же неистовство, как запах осетрины, но встречался чаще. Пузырьки с валерьянкой Кот доставал из самых заповедных мест и, зажав в лапах, зубами откручивал пробку – так откручивает ханыга белую головку в углу продовольственного магазина. Напившись или даже просто нанюхавшись, Кот принимался валяться с боку на бок, после чего вскакивал и кружился в бешеном танце, пытаясь поймать свой хвост. От свойственных ему солидности и самоуважения не оставалось и следа…

Однажды, зайдя в папин кабинет, я застала совершенно булгаковскую картину. Кот сидел в папином кресле в поразительно развязной позе, облокатившись на спинку и раскинув по креслу задние лапы. В передних лапах он держал хрустальную рюмку, из которой папа ночью пил валерианку, и, закинув голову, пытался извлечь оставшиеся на дне вожделенные капли…

…Склонностью к воровству Афанасий создал однажды совершенно критическую ситуацию. Был папин юбилей, семьдесят пять лет. Ждали кучу гостей. Где-то по большой протекции папа достал индейку – это был гвоздь программы. Мы с Володей целый день над ней трудились, чем-то начиняли, мазали, испекли с яблоками и оставили в теплой духовке. Войдя в очередной раз на кухню, я заметила, что дверь духовки слегка приоткрыта. Почуяв недоброе, я открыла дверцу и похолодела от ужаса. Кот лежал сверху на индейке, обнимая ее лапами, словно совершал с птицей половой акт. Он был распластан между индейкой и потолком духовки; в этой позе он застрял и удрать не мог. К тому моменту, когда я его обнаружила, он отъел уже приличный кусок от индейкиной шеи – к счастью, будучи распластан, он был ограничен в передвижениях и ел только то, что было под рукой. Я застонала от ужаса. Вот-вот должны были прийти гости, надо было что-то срочно предпринимать. Отложив воспитательный процесс до лучших времен, мы с Володей осторожно извлекли Кота из ловушки. Он мгновенно слинял на шкаф в передней, оставив нам изуродованную птицу. Проанализировав размеры и форму бедствия, мы сделали небольшую пластическую операцию, с оставшегося счистили, как могли, котовую шерсть и, рискуя индейку засушить, тщательно ее пережарили. Гости потом ели и хвалили, а я так и не смогла до конца вечера оправиться от пережитого стресса. Кота мы тогда воспитывать не стали: к тому моменту, когда гости разошлись, он уже забыл о совершенном преступлении, спрыгнул со шкафа и терся у наших ног. Он бы просто не понял, за что наказан – а в таком случае наказание теряет смысл.

Несмотря на вороватость и склонность к пьянству у Кота была тонкая душевная организация. Он был болезненно обидчив и ревнив, и мы старались его не травмировать.

…Однажды Вика нашла в нашем московском дворе сбежавшую от кого-то черепаху. Она принесла ее домой и поставила на пол в передней. Афанасий страшно возмутился, превратился в огромный надутый шар, взлетел на шкаф и оттуда шипел на черепаху, как кобра. Он объявил голодовку и сидел на шкафу больше суток, пока «эту гадость» не убрали из его дома, подарив друзьям. В этом доме он, и только он один, был хозяин.

… У наших соседей по лестничной клетке был бело-рыжий фокстерьер по имени Молли. Как-то мы ехали в лифте с его хозяевами. Вике было года три.

– Викуля, – сказали соседи, – что ж ты к нам никогда не заходишь? Заходи в гости.

– А вы кто? – спросила Вика. – Вы у Молли живете? Мы всей семьей жили у Афанасия, это было прекрасное время.

Афанасий прожил долгую и, в целом, счастливую жизнь. Окруженный всеобщей любовью он умер в девяносто пятом году в возрасте двадцати лет.

НЕОБХОДИМОСТЬ И СЛУЧАЙНОСТЬ

История первая – случай в Дебрецене

Я искренне уважаю всякую науку, включая теорию вероятности, но моя жизнь давала мне столько поводов в этой теории усомниться, что если бы не вышеупомянутое уважение, я бы непременно усомнилась. Я расскажу вам сейчас одну историю и не обижусь, если вы мне не поверите, потому что если бы эту историю рассказали вы мне, а не я вам, я бы вам не поверила.

Дело происходило в середине восьмидесятых годов в Дебрецене – небольшом городе в центре Европы, в Венгрии. В результате кровавой битвы с околонаучными властями, продолжавшейся три года, я в конце концов получила разрешение поработать три месяца в университете Кошута Лайоша, где меня все эти три года терпеливо ждали. Иностранцев на нашей дебреценской кафедре в это время было двое – я и французский вьетнамец Хунг Нгуен; через какое-то время к нам присоединился профессор Плеш с супругой, прилетевший из Англии с недельным циклом лекций. Плеш был похож на английского лорда – высокий, породистый, величественный. Жена его Труди была тоже высокая и величественная. Английская королева, оценив её стать и заслуги перед обществом, пожаловала ей титул Дамы, и Труди ему вполне соответствовала.

Наш венгерский хозяин Тибор Келен пригласил своих иностранных гостей на ланч. Таким образом, за столом небольшой отдельной комнаты в столовой дебреценского университета собралось пять человек, встретившихся впервые и ничем внешне между собой не связанных. Мне выпало сидеть рядом с Труди Плеш. Я заметила, что Труди пристально разглядывает меня, потом она сказала:

– По-моему, вы еврейка. Я рассмеялась:

– Вы очень наблюдательны. Труди оживилась:

– Вы первая советская еврейка, которую я встретила в жизни! Ходите ли вы в синагогу?

Я опять рассмеялась:

– Знаете ли, в стране, где я живу, мне надо выбирать, куда ходить: в синагогу или в институт химической физики. Туда и туда ходить невозможно. Я хожу в институт химической физики.

Труди:

– Вы не понимаете. Синагога – это не только религиозный институт, даже и не столько религиозный институт – это, скорее, клуб. У меня вся жизнь вертится вокруг синагоги, и титул Дамы был мне пожалован за мою активность в международной еврейской жизни.

Я сказала:

– Я про вашу жизнь кое-что понимаю. У моей дочери был приятель, английский славист, он стажировался в Москве. Его родители дважды прилетали его навестить. Во второй раз они привезли кучу подарков для какого-то мальчика, которому они заочно отпраздновали бармицву, потому что он родился в один день с их племянником, а его семья была в списках отказников. Мне пришлось отыскивать для них эту семью. Ни адреса, ни телефона они не знали – ничего, кроме фамилии, которая числилась в каких-то списках. Впрочем, как потом оказалось, телефон бы всё равно не помог, потому что был у них обрезан. Мне было очень нелегко их найти.

Труди вдруг перестала жевать салат, уставилась на меня и полуспросила – полуконстатировала поражённо:

– Вас Наташа зовут?

– Да, а что?

– А ваших друзей – Яблонски?

– Яблонски.

– Я о вас в газете читала, – заключила Труди торжествующе.

Я насторожилась:

– В какой газете?!

– В газете манчестерской синагоги! Ваши друзья, вернувшись из России, описали подробно всю историю, как вы отыскали для них семью отказников, для которых они справляли бармицву.

Увидев выражение моего лица, Труди поспешила меня успокоить:

– Да вы не волнуйтесь, вас не найдут! Они написали в газете, что помогала им прелестная женщина из Московского университета!

– Вот уж действительно, нечего беспокоиться – по таким признакам кто ж меня отыщет!

Отказников я тогда действительно каким-то чудом нашла и, проклиная всё на свете, повезла к ним английских благодетелей, представляя, как будут смущены эти люди визитом неожиданных гостей и как на следующий день меня выгонят из института химической физики. Ни того, ни другого, однако, не случилось. Отказники совершенно не удивились нашему визиту и без всякой аффектации приняли подарки – Яблонски оказались чуть ли не пятыми западными евреями, справлявшими бармицву их отпрыску. Из химфизики меня не выгнали – то ли наш визит к отказникам прозевали, то ли климат уже начал теплеть.

Труди очень возбудилась: я была первая и единственная советская еврейка, которую она встретила в жизни, и оказывается, она уже читала обо мне в уважаемом органе манчестерской синагоги! Труди рассказала об этом профессору Плешу. Плеш вежливо поинтересовался, кто я, из какой семьи. Я рассказала, что папа патологоанатом, учёный с мировым именем, а мама была профессор-физиолог и всю жизнь работала с Линой Штерн (имя Лины тогда было широко известно в европейских научных кругах).

Тут настал черёд профессора Плеша. Он буквально до потолка взметнулся, услышав имя Лины Штерн:

– Вы знали Лину Штерн?!

– Я её не просто знала: она была частью нашей жизни. Мама с ней работала. Папа написал о ней воспоминания.

– Мой отец был в неё влюблён, – сказал профессор Плеш. – Они были помолвлены и должны были пожениться – я мог оказаться её сыном! Но Лина расторгла помолвку и уехала в Советский Союз. Мой отец потом женился на моей матери. Кстати, он был личным врачом Эйнштейна и написал о нём воспоминания.

Мой папа писал в своих воспоминаниях, что единственный роман Лининой жизни был с английским профессором, который возражал против того, чтобы Лина работала после свадьбы; в результате она расторгла помолвку и уехала в СССР. И вдруг – вот он, так неожиданно материализовавшийся след Лининой любви!

– Мой отец следил за Линиными публикациями, – продолжал Плеш, – но они вдруг прекратились в конце сороковых годов, и мы ничего не могли о ней узнать. Расскажите, расскажите о ней!

И я рассказала профессору Плешу о Еврейском антифашистском комитете, о Линином аресте и ссылке. Рассказала о том, что незадолго до ареста Лине удалось достать через живущего в Америке брата несколько ампул только что изобретённого стрептомицина, что в это время у знакомых моих родителей заболела туберкулёзным менингитом дочь, что в соответствии с Лининой теорией гемато-энцефалических барьеров, Лина с мамой начали лечить девочку инъекциями стрептомицина непосредственно в спинномозговую жидкость, что моя мама день и ночь дежурила около этой девочки и выходила её, что девочка, к сожалению, оглохла, но всё-таки это был первый в истории медицины случай выздоровления от туберкулёзного менингита, считавшегося раньше стопроцентно смертельной болезнью. Я рассказала, что случай этот стал широко известен в Москве, и к Лине пришла Светлана Сталина с просьбой дать стрептомицин для дочки её подруги, заболевшей воспалением лёгких, но Лина отказала, сославшись на то, что стрептомицина у неё очень мало и он только для научных целей. Рассказала я и о том, что Лину вскоре арестовали – ей тогда исполнилось ровно семьдесят лет, что следователь грязно ругал её, а она ему говорила: «Я понимаю, что вы хотите как-то оскорбить мою маму, но зря стараетесь – я не понимаю вашей лексики». Рассказала я и о том, что Лина – единственная из членов Еврейского антифашистского комитета, по какимто неведомым причинам не расстрелянная двенадцатого августа 1952 года, что первые дни после возвращения из ссылки она жила у нас, что ей вернули лабораторию, но у неё начал быстро прогрессировать склероз, – словом, много чего я рассказала профессору Плешу, а он слушал, как заворожённый…

…Поражённые невероятными совпадениями, мы как-то забыли о нашем третьем иностранце. А ему, между прочим, тоже было, о чём рассказать. Они с сестрой бежали из Северного Вьетнама в утлой лодчонке, чудом спаслись и в конце концов оказались на Западе, где добрые люди их усыновили-удочерили и дали образование. Теперь Хунг Нгуен живёт и работает в Париже, а сестра замужем, живет в Америке под Вашингтоном.

– У меня в семье тоже есть вьетнамцы, – сказал профессор Плеш. – Мой племянник женат на вьетнамке, у неё очень похожая история.

– Конечно, похожая, – согласился Хунг. Он полез во внутренний карман пиджака, достал какую-то фотографию и протянул Плешу: – Ваш племянник женат на моей сестре…

Кстати, Хунг – единственный среди нас – с самого начала знал, что они с Плешем связаны родственными узами, но в силу восточного характера не спешил выкладывать карты на стол.

Теперь подведём итоги. В небольшом городе в центре Европы за обеденным столом случайно встречаются несколько коллег: один, с супругой – из Англии, второй, ныне живущий в Париже, – из Вьетнама, третья – из Москвы, чудом вырвавшаяся на три месяца из железных объятий советского режима. А через час, в традиции романов Агаты Кристи, выясняется, что все эти люди связаны между собой отнюдь не виртуальными, а вполне осязаемыми связями. Я знаю из своей науки, как мала вероятность тройных соударений – но вот же они, произошли, словно земной шар не больше футбольного мяча!

… Я начала этот рассказ с того, что не обижусь, если вы мне не поверите. Не обижусь, но огорчусь, потому что каждое слово здесь – правда.

История вторая – случай в Амстердаме

Эта история произошла в восемьдесят девятом году. За несколько месяцев до описываемых событий журнал «Дружба народов» опубликовал журнальный вариант книги моего отца, а «Юность» опубликовала мой рассказ. То и другое сразу же перевели и издали во Франции, Италии и Голландии. Французские издатели и голландская переводчица прислали мне приглашения на презентацию книги. Это было как сон. Я хотела взять с собой Вику, и мы сравнительно легко получили необходимые визы, но оказалось, что нечего даже и мечтать об авиабилетах в Париж в обозримом будущем.

– Попробуй достать через Дом дружбы, – посоветовала мне Татьяна Никитина – они с Сергеем как раз летели на концерт в Париж и приобрели билеты через эту контору.

Я пришла в Дом дружбы, представилась секретарше, назвала свою фамилию и объяснила, что мне нужно два билета в Париж для себя и для дочки, и вылететь желательно через неделю.

– Будут, – пообещала сладкая, как патока, секретарша, – зайдите послезавтра.

Я поразилась вежливости секретарши и простоте решения проблемы. Но когда я, как было назначено, явилась вновь, от приветливости и вежливости секретарши не осталось и следа. Она метала громы и молнии:

– Как вы посмели сюда прийти?! Вы самозванка! Вы никто! Вы меня подвели!

Я опешила:

– Чем подвела? Почему самозванка?

– Вы не родственница Виталия Рапопорта!

– Какого Виталия Рапопорта?

– Как какого! Члена бюро Дома дружбы! (или коллегии, или секретариата – не помню).

– Да разве я вам сказала, что я родственница Виталия Рапопорта?! Я о нём слыхом не слыхивала!

– Но если ко мне приходит человек и говорит, что ему нужно два билета в Париж – для себя и для дочки – может мне прийти в голову, что она не родственница члена бюро?! Я ему позвонила сказать, что не смогла достать билеты в Париж, и взяла в Брюссель, так он на меня таких собак спустил! От этой информации я насторожилась:

– Вы всё-таки достали нам билеты?

– Да, но я не могу отдать их вам – они куплены по безналичному расчёту – я же думала, что вы – родственница Виталия Рапопорта. К тому же, в Париж билетов не было, и я взяла в Брюссель, чтобы вы оттуда ехали поездом. Теперь переводить билеты на наличный расчёт – целая огромная проблема. Для этого нужно специальное разрешение директора Дома дружбы! Вы меня страшно, страшно подвели!

– Я получу разрешение от директора! – всколыхнулась я. – Клянусь, получу! Я же не самозванка! Я лечу на презентацию своей книги! Я сожалею о ваших неприятностях! Я буду вам очень, очень благодарна!

Я пришла на приём к директору Дома дружбы с официальными приглашениями от французского издательства и от Сор-боннского университета. В результате мы с Викой полетели-таки в Брюссель, а оттуда поехали поездом в Париж. Всю дорогу я ждала, что самолёт рухнет, а поезд сойдёт с рельсов – я не могла поверить, что не во сне, а наяву окажусь в Париже… На парижском вокзале нас встречали наши издатели. В тот же вечер в маленьком кафе на Монмартре я попробовала первую в своей жизни устрицу и до сих пор храню её ракушку.

На следующий день мы отправились в гости к нашим издателям. Вошли и остолбенели на пороге: громадный зал, в который с высокого потолка сквозь стеклянную крышу льётся дневной свет, на диване в центре зала две большие рыжие собаки-колли, а на стенах нет живого места от ковров и художественных плакатов с многочисленных выставок. Я не успеваю ахнуть, как довольная эффектом Ирэн произносит:

– Я совсем забыла вам сказать. Мы купили мастерскую Сальвадора Дали…

Так начался наш первый визит в Париж. Я получила небольшой гонорар за французское издание книжки, и после Парижа мы с Викой отправились к друзьям в Лондон, откуда должны были ехать дальше в Голландию к переводчице моего рассказа Элс де Грааф. Элс жила в небольшом городке на восточной границе Голландии, в четырёх часах езды от Амстердама.

Тут, собственно, и начинается то, из-за чего я затеяла вам всё это рассказывать.

Денег у нас с Викой было в обрез – едва-едва хватило на автобусные билеты из Лондона в Амстердам, где нас должна была встречать Элс де Грааф и меня ждал небольшой гонорар за голландское издание книжки. Но произошло непредвиденное.

Чтобы дальнейшее было понятно, необходимо объяснить, что маршрут автобусного путешествия из Лондона в Амстердам слегка задевает север Франции. Пассажиров сначала везут до Дувра, там пересаживают на паром Дувр – Кале, в Кале их снова подбирает автобус, делает несколько шагов по Франции – и вы в Бельгии, потом в Голландии.

Планируя поездку и предусмотрев повторный въезд во Францию, я получила в наши советские паспорта многократные французские визы, но английская виза была у нас только на один въезд. В Дувре английский чиновник проштемпелевал наши английские визы, и тем самым мы покинули Англию. Чемоданы по транспортёру уехали на паром, мы поднялись вслед за ними. Ждём, а паром всё не отходит. Вдруг английский паспортный чиновник появляется снова и – прямо к нам. Вид у него озабоченный:

– Разрешите ещё раз взглянуть на ваши паспорта! Посмотрел и схватился за голову:

– Я так и знал! Ваши визы недействительны! Французы вас не впустят!

– Что вы, у нас действующие многократные французские визы, они действительны ещё несколько месяцев.

– Да, – согласился чиновник, – но вы не можете въехать во Францию через Кале! У французов для советских граждан предусмотрено пять пунктов въезда – Орли, Шарль де Голль и ещё три – они перечислены у вас в визе очень мелким шрифтом. Кале среди них нет – советские обычно не въезжают во Францию из Англии!

– Да мы же не во Францию едем! Мы в Голландию! Нам по Франции и ехать-то всего полчаса! – взмолилась я, начиная понимать, что надвигается катастрофа.

– Вполне согласен с вами, но вы не знаете французов! Это такие мерзавцы! Они вас не пустят! Пойдемте со мной, пошлём им телекс, и вы убедитесь сами.

Той порой среди багажа находят и сбрасывают с парома наши чемоданы. Мы сходим с парома в сопровождении английского чиновника. Паром отплывает и тает в дымке, и с ним вместе тает надежда когда-нибудь добраться до Амстердама, где на автобусной остановке ждёт нас Элс де Грааф.

От французов действительно приходит по телексу быстрый ответ: не пустим!

– Вот видите, – комментирует английский чиновник, довольный тем, что французы оправдали его ожидания – я же вам говорил, французы – страшные негодяи!

Мне не сразу удаётся охватить глазом окончательные размеры бедствия. Дело в том, что мы не только не можем въехать во Францию – мы не можем и вернуться в Англию, потому что в нашей однократной визе уже стоит штамп о нашем выезде! Нас забирают в экстерриториальный полицейский участок, и наш чиновник, смущённый тем, что вовремя не заметил проблемы и проштемпелевал наши визы, приносит нам кофе с булочками, телефон и телефонную книгу. Ему приятно продемонстрировать контраст между французским и британским отношением к человеку.

– Звоните хоть по всему миру, пытайтесь разрешить вашу ситуацию, – говорит он.

Я первым делом звоню, чтобы предупредить Элс де Грааф, но её уже нет дома – она уехала встречать нас в Амстердам. Элс понапрасну проедет четыре часа и будет, бедная, метаться в поисках нас по автобусной станции – но я уже ничего не могу изменить.

Положение наше аховое. Даже если бы каким-то чудом нам удалось вырваться из западни и вернуться в Англию, денег на обратную дорогу в Лондон у нас нет. Звонить лондонским друзьям бесполезно – сразу же после нашего отъезда они уехали на несколько дней в лесной дом, и у меня нет их телефона. Я ничего разумного не могу придумать и от отчаяния звоню во французское посольство в Лондоне. На смеси плохого английского с ещё худшим французским объясняю какой-то секретарше, что произошло.

– Ничем не могу вам помочь, – отрезает высокомерная и стервозная секретарша. – Мы не можем впустить вас во Францию.

– Мне не надо во Францию! Мне туда всего на полчаса! Пожалуйста, соедините меня с господином послом!

– А то господину послу больше делать нечего, как с вами беседовать, – отвечает секретарша, правда, в более аккуратной формулировке.

В конце концов, в ответ на мои мольбы, она как будто соглашается что-то для нас предпринять и исчезает на полчаса, оставив меня на телефоне – наверное, пьёт кофе. Наконец возвращается и сообщает издевательски:

– Господин посол сказал, что вы действительно можете получить разрешение на въезд во Францию через Кале. Это займёт месяц.

Всё. Запас моих идей исчерпан, и я понимаю, что мы с Викой, две советские гражданки, остаёмся до конца дней в экстерриториальном полицейском участке между Англией и Францией. Впрочем, при полном отсутствии средств к существованию и возможности покинуть пределы полицейского участка, конец дней, видимо, не за горами. Это же понимает и наш полицейский чиновник. Он вдруг приносит нам два билета на паром, идущий в Бельгию, и в очередной раз демонстрирет различие между английским джентльменом и французским сукиным сыном: