Текст книги "То ли быль, то ли небыль"

– Нет, бульон чистый и очень полезный, ты от него сразу выздоровеешь, – умоляла я. Джим не имел во рту маковой росинки два полных дня, а надо было как-то продержаться еще два, и в конце концов не для светского же общения перли мы пешком к Алику на седьмой этаж!

Мне удалось уговорить Джима, он выпил бульон и повеселел. Ему очень понравилась Милка, и он тут же стал строить планы, как им с Аликом помочь. Забыл о них, конечно, как только вернулся домой в Америку.

Кульминация этого путешествия наступила в день отъезда. Джим улетал из аэропорта «Пулково». Это далеко от города, и за нами заблаговременно приехала машина «Интуриста». Не знаю, как сейчас, а в те времена в гостинице при регистрации отбирали паспорт и визу и возвращали в момент выписки. То есть предполагалось, что возвращали…

Мы спустились в вестибюль с вещами. Джим пошел за документами, а меня попросил сбегать в гостиничный киоск за американской газетой – он не может жить без новостей с биржи, пусть хоть и позавчерашних. Когда я вернулась, он протянул мне мой паспорт и сообщил:

– А мои документы мне не отдали. Утверждают, что я их уже забрал! Пойди, объясни им, что они ошибаются!

Джим сказал все это совсем спокойно – видно было, что он не представляет себе, чем это пахнет. А я похолодела. В памяти мелькнули истории об украденных сотрудниками КГБ американских паспортах – я знала их из вполне достоверных источников, от самих пострадавших. Утрата паспорта грозила несколькими днями задержки и большой суетой, а Джим и так был едва живой и мечтал только об одном – скорей домой! Ленинград он, в сущности, видел в основном из гостиничного сортира; только накануне отъезда ему стало чуть легче, и мы немного погуляли по городу и прокатились по Неве.

Я бросилась к стойке:

– Отдайте документы мистера Соренсона!

Сидящая за стойкой тетка, сдобная блондинка с «вшивым домиком» на голове, не поднимая на меня глаз, пробубнила:

– Он их забрал и за них расписался.

– Расписался?! Где расписался?! Никто ни за какие документы не расписывается, вы их выдаете без расписки!

– А он забрал и расписался, – продолжала издеваться тетка, все так же не поднимая на меня глаз.

– Тогда покажите подпись! – потребовала я.

– Отойдите и не мешайте работать, – ответила тетка.

Все это время по вестибюлю метался красный от волнения шофер «Интуриста», у которого день был расписан по минутам. Мы сбили его расписание уже минут на двадцать.

До Джима, наконец, начало доходить, что происходит. В глазах появился ужас.

– Что она тебе говорит?

– Говорит, что ты забрал документы и за них расписался.

– Я ничего не забирал и ни за что не расписывался!

– Я знаю.

– Немедленно отдайте документы мистера Соренсона! – благим матом заорала я на тетку.

Она отвечала, не поднимая глаз:

– Он их забрал и за них расписался.

– Тогда немедленно соедините меня с американским консулом! – продолжала орать я.

В это время подъехал автобус с испанскими туристами. Они выгрузились и столпились в вестибюле, ожидая, чтобы их расселили. Я легла грудью на амбразуру:

– Я не дам вам работать, пока вы не вернете документы мистера Соренсона или не соедините меня с американским консулом!

Джим, со своей стороны, кричал испанским туристам:

– Уезжайте отсюда, пока не поздно! Не останавливайтесь в этой гостинице! Они меня отравили! Они украли мой паспорт! Они украли мою визу! Бегите отсюда, бегите, пока не ушел ваш автобус!

Испанцы внимали Джиму в немом ужасе. Кое-кто пытался отыскать свои чемоданы в брошенной в вестибюле общей куче. Я продолжала блажить так, что слышно было у Исаакиевского собора:

– Соедините меня с американским консулом!!! Сейчас мне очень стыдно, что я сразу не поняла, что вся эта комедия была разыграна ради одного – взятки. КГБ был абсолютно ни при чем. Но «меня там долго не стояло», и я жила устаревшими представлениями о мире. Если бы я сообразила, что от нас хотят взятку, в той, близкой к катастрофе ситуации я бы ее дала (в конце концов, здоровье дороже и деньги не мои). Но я ничего не поняла и продолжала блажить:

– Консула-а-а!

По вестибюлю метался в полной прострации шофер «Интуриста».

– Может, поедем в аэропорт? – предложил Джим.

– Какой смысл? Кто тебя без документов выпустит?!

– Все-таки ближе к Америке, – жалобно сказал Джим… Неожиданно в стене за стойкой открылась дверь и оттуда вышла некая матрона:

– Что здесь происходит? Почему такой шум?

– Они хулиганют, – указала на меня тетка за стойкой. – Сами потеряли документы, теперь требуют с нас и хотят вызывать американского консула, а надо бы вызвать милицию.

– В чем дело? – обратилась ко мне матрона.

– Вы украли документы мистера Соренсона. Немедленно верните!

– У нас нет его документов. Можете пройти со мной и сами в этом убедитесь.

Тетка провела меня в комнату за стойкой. Мы были там один на один. Это был момент, предусмотренный сценарием для взятки, но я все еще ничего не понимала.

– Вот файл, – указала мне матрона. – Можете просмотреть паспорта и сами убедитесь, что его документов здесь нет.

Я принялась проглядывать паспорта. Американских паспортов там действительно не было – ни одного. Я была в отчаянии. В этот момент матрона как бы случайно подвинула металлический ящик, и я увидела под ним краешек синего паспорта.

– Вот он! – заорала я. – Вот его паспорт! Матрона живо накрыла паспорт рукой:

– Это не его!

– Его! Его! Здесь нет других американских паспортов! Отдайте сейчас же!

– Не его!

– Покажите!

– Я не имею права показывать вам паспорта! Я задохнулась от возмущения:

– Как не имеете права?! Вы только что показали мне две сотни паспортов!

– Не имею права, – повторила матрона.

Я человек миролюбивый, меня не так-то легко вывести из себя, но в этот момент я уже себя не помнила. Что есть силы я толкнула мерзкую бабу, она отлетела, я схватила паспорт и вылетела с ним из комнаты. По дороге открыла – паспорт Джима! И виза тут же!

– Вот паспорт!!! Вот виза! Скорей! В машину!

Неслись мы так, что чудом уцелели. Я была все еще невменяемая и не в состоянии членораздельно объясняться, хотя Джим сгорал от любопытства:

– Как это тебе удалось?!

– После, после, в Америке все объясню!

В аэропорт мы примчались в последнюю секунду. Оказалось, мистера Соренсона несколько раз вызывали по радио. Его пропустили без досмотра, кто-то из «Дельты» помчался с ним бегом к самолету, подхватив его чемодан. Ворота уже закрыли, но трап еще стоял у самолета. Ворота открыли, и Джим скрылся в проходе.

Я дождалась, пока самолет взлетел, и тут мне стало плохо. Я сменила Джима в ленинградском туалете…

Три незабываемых дня с папой на даче подняли мой дух, восстановили здоровье и компенсировали все пережитые волнения.

АЗОХЕН ВЕЙ ЦУ ДЕ КОММУННЕ!

В сороковые-пятидесятые годы в нашем дачном поселке был управляющий по фамилии Кролик. Савелий Юльевич Кролик был невысок, лысоват, брюки его постоянно были опасно приспущены под круглым животиком. Кролик был большой талмудист – явление в ту пору довольно редкое. «Почти наизусть знает почти весь Талмуд», – цитировал папа Иосифа Уткина. Кролик со своей стороны совершенно благоговел перед папой и советовался с ним по всем вопросам как медицинского, так и не медицинского свойства. У Кролика была паховая грыжа, и много лет подряд он почти каждый день приходил к папе обсуждать, следует ли ее оперировать.

– Вон идет Кролик поговорить о грыже, – сообщала мама, завидев Кролика в конце нашей линии (линиями назывались улочки в нашем дачном поселке).

Кроме того, у Кролика были какие-то проблемы с кожей ног, и папа говорил, что Кролик из тех занятных типов, которые поражаются, почему руки моют каждый день, а ноги никогда! Еще в этой связи папа любил цитировать разговор в бане: «Рабинович, вы еще грязнее меня! – Так я же старше!»

В связи с ножной проблемой деликатный папа давал Кролику следующие медицинские рекомендации:

– Возьмите тазик, небольшой, чуть больше размера ног. Наполните его теплой водой, градусов тридцать восемь-со-рок. Положите туда кусочек мыла, лучше всего не хозяйственного, а детского. Попарьте ноги в этом тазике минут пятнадцать, выньте, вытрите насухо чистым полотенцем и наденьте чистые носки. Повторяйте эту процедуру каждый вечер. Через две недели расскажете, помогло ли.

Через неделю восхищенный Кролик кричал папе:

– Вы волшебник! Вы гений медицины! У меня на ногах все прошло – как рукой сняло! Евреи – вот настоящие врачи, не то что гои!

Папа принимал похвалы Кролика со скромным достоинством. Он знал, что заслужил их своим медицинским искусством.

Однажды Кролик насмерть поссорился с Гимпельсоном. Дмитрий Израилевич Гимпельсон был нашим соседом сзади. Соседом слева в это время был знаменитый врач Мирон Семенович Вовси, соседом наискосок – историк Вениамин Ильич Каплан. Гимпельсон был соседом сзади. Он был акушер-гинеколог, принимал роды у мамы, когда я появилась на свет. Папа по-приятельски называл его абортмахером.

Я толком не знаю, что произошло между Гимпельсоном и Кроликом – то ли Гимпельсон срубил дерево на участке Кролика, то ли повредил его забор, но только Кролик подал на Гимпельсона в суд.

Взволнованный Гимпельсон прибежал к папе:

– Яша, ради Бога, уговорите Кролика забрать жалобу из суда!

Папа повел с Кроликом дипломатические переговоры:

– Савелий Юльевич, дорогой! Не надо судиться с Гимпельсоном! Он вам заплатит, возместит ущерб. Подумайте сами, как это некрасиво – судятся два старых еврея! Люди будут смеяться!

Уговорить Кролика оказалось нелегко: он был страшно зол на Гимпельсона. Папа прибег к новому аргументу:

– Поймите, ему никак нельзя доводить дело до суда! У него будут неприятности по партийной линии.

– Он?! Партейный?! – совершенно изумился Кролик. – Гимпельсон партейный?!

И заключил бессмертной фразой:

– Азохен вей цу де коммунне![8]8
  Многозначное еврейское восклицание. В данном контексте: Несчастная коммуна!


[Закрыть]

Кролик с Гимпельсоном, конечно, помирился, а бессмертное «Азохен вей цу де коммуне!» навсегда осталось в наших семейных анналах.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
РАПОРТИЧКИ (ИЗ ЦИКЛА «РАССКАЗЫ НИ О ЧЕМ»)

РАПОРТИЧКИ (ИЗ ЦИКЛА «РАССКАЗЫ НИ О ЧЕМ»)

Первые уроки

Я окончила детский сад в год Победы. Спустя тридцать лет наша замечательная воспитательница Ирина Владимировна собрала выпускников сорок пятого года на вечер встречи. С волнением и любопытством входила я в серо-зеленое здание на улице Горького (вскоре его облюбует, отберет и перекрасит Олимпийский комитет). Сад наш принадлежал Академии наук. Устроить туда ребенка, особенно во время войны, было очень трудно; папе пошли навстречу за его военные заслуги. Публика в саду была все отборная, на общем гладком фоне выделялись только мы с Павликом. Меня постоянно рвало от манной каши, а Павлик – сын нашей нянечки – писал в штаны и ругался матом.

Странная это все-таки была затея – вечер встречи. Как и ожидалось – чужие, напряженные лица, слившиеся в одном героическом усилии – вспомнить. На маленьких столиках – кофе с пирожными. Кто в состоянии – пытается втиснуться в детские стульчики, но большинству приходится довольствоваться фуршетом. Ирина Владимировна произносит маленькую речь о том, какие мы были хорошие, послушные, добрые и способные дети. Просит рассказать, какие мы сейчас. Рассказываем. Напряжение постепенно рассасывается, и вдруг, как чертики из табакерки, из каких-то черных дыр памяти начинают выскакивать живые картины.

Павлик

Мама с папой приходят вечером забрать меня из садика. За дверью в углу стоит Павлик. Он весь распух от слез. Видно, что стоит он здесь не первый час.

– Павлик, что случилось? – спрашивает папа.

– Я опять ругался нехорошими словами, – сквозь душераздирающие всхлипы объясняет Павлик. – Ирина Владимировна поставила меня в угол и сказала: «Стой, пока не забудешь!» Я с самого обеда стою и никак не могу забыть!

С этим Павликом у меня связана история о самом жгучем стыде, который я когда-либо испытала в жизни.

Мне пять лет. Мы рисуем за длинным столом. Занятие творческое, увлекательное, отрываться не хочется. А надо. Ох, как надо! И тут меня осеняет. Я роняю карандаш, лезу за ним под стол, подползаю под стул Павлика. Напоминаю вам, Павлик писался.

…Через некоторое время из-под Павликова стула вытекает лужица, но я уже сижу на своем месте. Ирина Владимировна, как всегда, начинает стыдить Павлика, но тот, обычно стоически переносящий заслуженные упреки, вдруг взвивается:

– Это не я! Это не я! Ирина Владимировна, это не я!

Удивленная Ирина Владимировна щупает ему штанишки – они сухие. Тогда она принимается щупать штанишки всем подряд. Очередь доходит до меня…

С тех пор я никогда в жизни не писаю под чужие стулья.

Алеша

С Алешей Блюменфельдом мы познакомились в детском саду и с тех пор не расстаёмся. Время, конечно, накладывало свою печать на наши отношения. Вот уже лет шестьдесят, как Алешка меня не бьет, лет сорок, как перестал дразнить, лет тридцать не приглашает в театр, но если бы у меня был брат, он не мог бы быть мне ближе.

А начало наших отношений безоблачным не назовешь.

Мы с Алешей ходим в один детский сад, потому что его мама и мои родители работают в Академии наук. Алешина мама Олимпиада Петровна – личный секретарь академика Лины Соломоновны Штерн, моя мама – старший научный сотрудник Лининой лаборатории. Лину еще не посадили – это произойдет через три года, и Олимпиада Петровна, рискуя свободой и головой, будет ездить к ней в ссылку. А пока моя мама пишет докторскую диссертацию, а Олимпиада Петровна ее печатает. Это самый первый, черновой вариант, и вечерами мама что-то такое в диссертации правит, вычеркивает, вписывает. Я понимаю это по-своему: видимо, Алешкина мама плохо печатает; печатала бы лучше – моей маме не приходилось бы так много черкать, и у нее оставалось бы хоть немного времени для меня.

– Твоя мама совсем не умеет печатать, – говорю я в саду Алешке. – Твоя печатает, печатает, а моя все черкает и черкает.

Увесистым кулаком Алешка преподносит мне один из первых уроков человеческой этики. Я лечу с лестницы и расшибаю коленку так, что приходится вызвать родителей.

– Он тебе мало дал, – без всякого сочувствия говорит мне папа, пока мама хлопочет над моей коленкой.

Мою ошибку – и этическую, и фактическую – разъясняет мне мама.

С тех пор я стараюсь, елико возможно, не обижать людей.

…Алеша родился в тридцать седьмом году; отец его, крупный шахматист, умер во время войны. Олимпиада Петровна растила сына в жуткой строгости, постоянно боясь, как бы он не сбился с пути, не попал в дурную компанию. Алеша рос исключительно вежливым и воспитанным и безумно меня этим раздражал. Я тогда не понимала, что он и сам мучительно страдает от своей вынужденной вежливости, прекрасно сознавая, как выглядит в глазах обнаглевших сверстников, но отдал себя на добровольное заклание, чтобы не огорчать измученную мать.

Когда я окончила школу, родители впервые отправили меня в Крым. Отпускать меня одну было опасно, и естественный выбор пал на надежного, как скала, Алешу. Родители с обеих сторон очень хотели, чтобы мы подружились. На перроне моя мама давала Алёше последние наставления: следить, чтобы я далеко не заплывала, никуда не отпускать одну – и так далее… Поезд тронулся. Я сказала Алешке: «Если тебе хоть на минуту придет в голову выполнять мамины указания, это последний раз, когда ты меня видишь!»

Алеша молча, неторопливо достал из рукава сигарету, чиркнул спичкой о подметку ботинка, закурил, пустил в потолок купе несколько правильных колец и наконец произнёс равнодушно:

– Да на чёрта ты мне сдалась!

Я слегка адаптирую этот текст – оказалось, Павликовы уроки русской словесности не прошли для Алеши даром.

Меня как громом поразило! Курево, лексика, а тон! Сквозь дым Алешиной сигареты я вдруг увидела совершенно другого человека – твердо оберегающего мать, доброго, верного своим убеждениям и очень близкого. С этого момента мы стали друзьями.

Мы много путешествовали втроём – Алёша, наш общий друг Эрик и я. Эрик потом трагически погиб на Алтае. Меня тогда не было в Москве; когда я вернулась, о гибели Эрика рассказал мне Алёша: «Я подумал, лучше ты узнаешь это от меня…»

Временами мы виделись с ним почти каждый день, временами – с большими перерывами, но когда мне было плохо, Алёша неизменно оказывался рядом. Для меня до сих пор загадка, как он узнавал, или догадывался, что нужен.

Тут, пожалуй, уместно сообщить, что у нас никогда не было романа. Алёшка меня постоянно дразнил: «Ты рыжая, тебя никто замуж не возьмёт», – я, по инфантильности и глупости, верила ему и переживала, и моё первое неудачное замужество, до некоторой степени, Алёшкиных рук дело. Как только один мой однокашник оказался готов опровергнуть Алёшкин тезис, я рванула ему навстречу. Наша регистрация в загсе была назначена на день защиты диплома. Ни Алёше, ни Эрику я ни о чём не рассказывала, предвкушая сенсацию. Накануне защиты Алёшка с Эриком пришли меня проведать и проверить состояние готовности. Мой суженый был в это время у меня. Алёша с Эриком увидели его впервые и очень удивились. Они старательно пытались его пересидеть, но он не подавал никаких признаков ухода, и в конце концов они сдались и вышли. Через минуту раздался звонок в дверь: Алёша.

– Я забыл свою шапку.

– Какую шапку?! Июнь на дворе, не было у тебя никакой шапки!

– Разве? – усомнился Алёша. – Ну, не было так не было.

Он ушёл. Через минуту опять раздался звонок в дверь:

– Слушай, может, я её у тебя зимой забыл?

Не успела я его вытолкать, как на пороге появился Эрик:

– Знаешь, Алёша думает, что его шапка у тебя, а ты скрываешь. Она совсем старая, рваная и ни на что не годная, отдай!

Они возвращались по очереди с разными глупостями ещё раз пять, наконец ушли окончательно.

На следующий день Алёшка с Эриком пришли поздравить меня с окончанием университета.

– А я ещё сегодня замуж вышла, – сообщила я грустно, так как с первой же минуты знала, что делать этого не следовало.

Сенсация состоялась.

Эрик плакал на балконе, мне хотелось выть вместе с ним, но я держалась.

– Я тебе говорил, что не надо было вчера уходить! – сказал Эрику Алёша. – Может, мы бы предотвратили это несчастье!

Мой первый брак длился недолго. Суженый невзлюбил моих друзей в их сумме, а Алёшку и Эрика – с той первой встречи – в особенности.

Вскоре выяснилось, что моему избраннику мешает моя национальность, и в своих анкетах он пишет, что жена у него – русская. Для меня это было началом конца. Окончательно мой брак распался, когда я забеременела. Я всегда мечтала о ребёнке, но когда мечта готова была реализоваться, я очень остро ощутила, что от этого человека я ребёнка не хочу. Выбор был мучительным. Первый аборт – всегда огромный риск, можно лишиться детей на всю оставшуюся жизнь. И всё-таки в конце концов я на этот риск пошла. Аборт делал лучший «абортмахер» Москвы, как это было принято тогда, без наркоза. Адская боль, моральная травма, разрушенная жизнь – с таким букетом я вернулась на свою койку и лежала в столбняке, пытаясь отыскать хоть какую-нибудь опору в нагрянувшем внутреннем хаосе. Стояла жуткая жара. О кондиционерах тогда слыхом не слыхивали, палата была на первом этаже, окно было открыто. В это окно вдруг вплыл огромный арбуз. Через короткое время за ним обнаружилась ухмыляющаяся Алёшкина физиономия:

– Ты что тут делаешь? Выходи, поехали на охоту!

Как он узнал?! Загадка так и осталась без ответа.

Я и впоследствии совершала в жизни тяжелые ошибки и жестоко за них расплачивалась. Алёшке предстояло ещё много раз по разным поводам приносить мне арбуз.

В шестидесятом году, окончив институты, мы с Алёшей записались на городские английские курсы в Зачатьевском переулке. Алёша их кончил, а я сошла с дистанции. Три раза в неделю по три часа вечером после работы – для меня это было чересчур. Кругом театры, концерты, друзья и поклонники. Алёшка, чёткий человек, всем этим пренебрёг ради языка; какое-то время после окончания курсов он бойко шпарил по-английски и издевался над моим кудахтаньем. Потом, без практики, язык у него ушёл, и мы сравнялись.

Прошло много лет. Я оказалась в Америке. Года через полтора я приехала в Москву навестить папу и друзей. Теперь уже я бойко шпарила по-английски, а Алёша кудахтал и завидовал.

– Послушай, – сказал мне Алёша, – у меня накопился большой отпуск. Я бы хотел поработать физически на какой-нибудь американской ферме и попрактиковать свой английский. Хочу говорить не хуже, чем ты. Можешь организовать? Платить мне не надо, только кормить.

– Попробую. У моего знакомого миллиардера большое ранчо на юге Юты. Восемьсот коров. Может, он тебя наймёт их пасти – ты всё же лучше, чем нелегальные мексиканские иммигранты (тут я, конечно, ошиблась – эти рождаются прямо на конях, а Алёшка до того видел лошадь только в зоопарке).

Вернувшись в Солт-Лэйк, я пошла к Джиму:

– Мой друг, большой ученый, начальник департамента в научно-исследовательском институте, хочет поработать на твоём ранчо и попрактиковать свой английский. Бесплатно (фри!), за харчи.

Когда миллиардер слышит слово «фри», это вроде «Сим-Сим, открой дверь!» К тому же, любопытно: ученый человек, начальник, а хочет поработать на ранчо.

Джим тотчас выслал Алёше приглашение и билет. Так Алёшка стал ковбоем.

Своё первое свидание с лошадью он очень живописно изложил в длинном письме, которое я зачитывала своим за ужином. Стодвадцатикилограммовый Алёшка впервые в жизни сел в седло и отскакал без малого десять миль (шестнадцать километров). Впечатлений хватило на четыре страницы.

– Хорошо бы ещё послушать противную сторону (лошадь), – задумчиво сказала Вика.

Ковбойская работа – тяжелейший, лишенный романтики ежедневный труд с пяти утра до темноты. Сжав зубы, Алёшка нёс службу наравне с двадцатилетними ковбоями, чем совершенно поразил воображение Джима. Он был, можно сказать, принят в семью.

– Послушай, – сказала я однажды Джиму, – Алекс прекрасный химик. У тебя масса компаний – может, найдёшь ему место по специальности?

И не поверите – Джим построил для Алёшки специальную лабораторию! Вот уж воистину – идея становится материальной силой, когда овладевает миллиардером! В лаборатории бок о бок с Алёшей трудилась его жена Лера – вдвоём они осуществляли тонкий органический синтез сложнейших химических соединений для компании «Сигма».

Потом Алёша и Лера переехали под Бостон и теперь работают в большой биомедицинской компании. Такой неожиданный поворот совершила карьера американского ковбоя.

И хотя Алёша теперь в пяти часах лёту от меня, я продолжаю чувствовать его тепло под прохладным американским солнцем.