Текст книги "Золотая голова"

– Что же я должен делать? Ждать до темноты, потом по лесу пробираться к воротам кружным путем и вызвать стражу?

Он откровенно издевался надо мной. Но я это стерпела.

– Хотя бы.

– Вряд ли твой план осуществим. Все-таки здешний лес я знаю лучше тебя. Здесь почти невозможно проехать верхом, тем более с несколькими лошадьми. А если попытаться, шум будет такой, будто стадо кабанов мчится через чащу.

– Что же, поедем наудачу? Или пошлем вперед гонца, он же разведчик?

– Ни то, ни другое. Заедем в деревню. И у ближайшего поворота в виду замка мы свернули к деревне Фьялли-Маахис – той самой, мимо которой мы проезжали в прошлый раз с Тальви, Ренхидом и Малхирой, но не останавливались. Сейчас же мы спешились на деревенской площади, у трактира. Тотчас же сочинилось маленькое столпотворение. Совсем иное, чем в Громарте. Сюда мы не привезли ни мертвецов, брошенных через седло, ни дурных вестей – если убитый в лесу слуга был родом из другой деревни. Сюда вернулся хозяин – каратель и милостивец. К нему-то жители и сбежались. Тальви не вошел в трактир. Выбежавший хозяин распорядился принять у нас лошадей и, вместе с чада и домочадцы, принялся накрывать стол под липой на площади. Тут же сновал сельский староста, чуть ли не дубинкой лупя набежавших просителей. Отогнав их на порядочное расстояние, он сам подбегал к Тальви, осведомлялся, угодно ли ему будет выслушать то и это, будто просьбы односельчан нуждались в переводе. Малхира, позабыв про раненое плечо, устремился в толпу хихикающих девиц, ничего против его действий не имевших. К нам с Эгиром никто не приставал, только тощий пожилой священник, не замедливший протиснуться сквозь строй селян, косил в мою сторону круглым голубым глазом – не иначе, кое-что прослышал. Я уселась на скамью по левую руку от Тальви («Всегда садись слева, – вспомнила я слова одной из своих свантерских наставниц. – К сердцу ближе, и бить сподручнее»), приглядываясь к окружающим строениям. Они были вполне недурны, никаких развалюх, все – крепкие дома, аккуратно крытые дранкой или камышом, церквушка со шпилем на зеленой крыше, огороды… Я вообще-то по деревням не промышляла, но ежели сюда нагрянут не такие милые и добрые люди, как я, или, не дай Бог, война докатится, то здесь будет чем поживиться…

Охолони, сказала я себе, мы не за этим сюда приехали.

А зачем?

Вряд ли для того, чтобы отдохнуть в тени и пивка попить. (Хотя темное пиво, которое нам подали, было почти приличным. ) И не для обеда – пусть у Тальви и не такие изысканные вкусы, как у Рика (правда, подозреваю, что Рик в соответственных обстоятельствах вполне способен сжевать старую подметку и запить водой из лужи), не думаю, чтоб деревенская трапеза его так уж прельщала. И простите за грубость, мне не верилось, что он задерживается здесь, дабы внимать мольбам страждущих. Разве у него нет управляющего, чтоб заниматься такими делами? Я управляющего в замке не видела, но не сомневалась, что таковой имелся. Конечно, деревенщине лестно, что судит-рядит над ними не управитель, скотина приказная, подневольная душа, а сам господин. Но чтоб Гейрред Тальви подольщался к самолюбию своих крестьян?

А торчали мы здесь, и пили-ели мы здесь, и повести о местных нуждах выслушивали, и суждения выносили вот для чего – если я знаю деревенских, а я, пусть и горожанка, их худо-бедно да знаю – кто-нибудь уже припустил к замку, сверкая пятками или даже погоняя мерина, сообщить, что господин прибымши. А там у всех уши топориком, зашевелились, забегали, за стены выметнулись, может, и сюда вот-вот нагрянут… нужно быть самоубийцами, чтобы готовить покушение в такой обстановке. А убийцы и самоубийцы – это разные профессии, в наше время по крайней мере. Мы все-таки далеко ушли от древних эрдов, если верить тому, что написано о них в «Хронике… «.

Тальви нашел красивое и эффективное решение задачи, не подставляясь под пулю и не шастая по темной чаще. Все же он был не дурак.

Если бы мне от его ума было хоть немного легче.

– Отдохнешь – пришлю за тобой человека, – сказал Тальви, когда мы поднимались по главной лестнице. В замке было так, как и ожидалось, – челядь уже готова была ко встрече, штандарт поднят, кухонные трубы дымят вовсю. Сильно подозреваю, что Тальви отправил меня восвояси не столько радея о моем отдыхе, сколько для того, чтобы прочитать почту – о том, что господина дожидается много писем, сообщил некий сутулый, лысеющий мужчина в темном кафтане хорошего сукна. Наверное, секретарь. А может, и управитель. Я слишком многого еще не знала здесь, проводя большую часть своей службы вне замка. И возможно, не узнаю.

Восвоясях ничего не изменилось. Я швырнула сумку с пожитками на стул, отстегнула шпагу. Что, каждое новое оружие, взятое мною в дорогу, придется пускать в ход? По крайности, «сплетница», в отличие от «миротворца», уцелела. Сплетницам вообще больше везет, чем миротворцам. И пользы от них больше, во всяком случае, в нашем ремесле… Я сняла шляпу, повесила ее на спинку стула. Распустила платок, которым в дороге стягивала на затылке волосы, чтобы не лезли в глаза. Встряхнула головой. Посмотрела на себя в зеркало. Ну, что тут пугаться? Обычная я…

Тихо постучали, и вошла госпожа Риллент, влача поднос с едой. Поставила его и, бросив неприязненный взгляд на авантюрный натюрморт на стуле, осведомилась, что еще, кроме ужина, мне будет угодно с дороги.

Мне было угодно, естественно, вымыться. Только после этого я рискнула бы переодеться. А от окружавших меня роскошей могла воспользоваться хотя бы правом не таскать воду самой. Ради этого удовольствия я могла бы отказаться и от ужина. Вообще-то на службе у Тальви особо не почревоугодничаешь, но сегодня нас накормили вполне сносно. Хотя баранина, поданная нам в деревне, была, на мой вкус, чересчур жирной и недосоленой.

Но госпожа Риллент удалилась, не дав мне времени высказаться, да к тому же отказ был бы проявлением невежливости по отношению к ней. Я села за стол. На подносе имели место быть отварная камбала в белом соусе, омлет с сыром, ореховый хлебец и серебряная кружка с крышкой, в которой – в кружке, а не в крышке – плескалось фораннанское вино. Не так уж густо, но на рыбе я и сломалась, не притронувшись ко всему остальному. Только вина глотнула, чтобы унять жажду. Я люблю южные вина, но сейчас я бы предпочла, чтоб это была вода. Затем я расстегнула сумку, вызвавшую, вкупе со шляпой и шпагой, неодобрительный взгляд домоправительницы, и принялась разгружаться. Первым делом – вон «Хронику… «, на стол ее, болезную. На протяжении поездки я так и не выбрала времени вернуть ее Тальви, тайно стремясь оттянуть неприятный разговор. За ней последовала рубашка. Может, я ее сегодня же и надену, а ту, что на мне, когда буду умываться, заодно и постираю… Тут меня снова прервали. Я думала, что это будет госпожа Риллент с кувшином и тазом, но это оказался Ренхид – без того и без другого.

– Тебя ждут, – сказал он. И, помявшись, добавил: – Сейчас.

Я повернулась к столу. Повинуясь какому-то порыву, сняла с пальца перстень и положила рядом с зеркалом. Вряд ли кто посмеет его украсть. А если посмеет – руки выдерну. А затем – больной зуб надо рвать, а гнойник отсекать – схватила «Хронику… «, засунула ее за пояс, и двинулась за Ренхидом.

Раньше Тальви сам приходил ко мне. Теперь решил не утруждаться. И раньше он все же давал мне короткую передышку. Теперь с этим было покончено. А что? Получил какое-то срочное известие и – вперед, подруга! Правда, зайти к нему он велел до того, как разобрал почту. Но вероятно, он этого известия ждал. Может, и помыться не успею. Это жаль. А ваши омлеты кушайте сами.

Ренхид погремел бронзовым кольцом, вделанным в ручку тяжелой дубовой двери, открыл и отступил в сторону, пропуская меня. Я ступила через порог, предполагая сразу увидеть Тальви. Но не увидела. Уже стемнело, и, хотя в комнате горели свечи, Тальви удалось заметить не вдруг. Он стоял в самом темном углу кабинета. Потому как это был кабинет и ничто иное. Стены, обитые кожей тонкой выделки с серебряным тиснением до резных дубовых панелей. Вся мебель в комнате – книжные полки, шкафы, секретер, кресло с высокой спинкой – была из черного дерева. И большой письменный стол – тоже. Ни картин, ни статуй, ни трофеев войны и охоты. Штофные занавеси были задернуты неплотно, и сквозняк колебал пламя свечей в серебряных шандалах, тяжелых, старомодных.

Тальви стоял между конторкой и секретером, его лицо было скрыто в тени.

– Кстати, – сказала я от порога нахально-бодряческим голосом, – я все время забываю вернуть тебе книгу… – и вытащила «Хронику… «.

– Положи на стол, – отозвался он. Я повернулась к столу. Там стояла костяная шкатулка, лежали бумаги, еще какие-то безделушки…

У меня внезапно закружилась голова. И все поплыло перед глазами. Я помнила это ощущение, там, на площади… И попыталась отвернуться.

Не смогла.

Я сделала шаг. Другой.

Это были не бумаги, а листы пергамента, исчерканного словами на непонятном мне языке. А может, это был шифр. Истинные сокровища Севера… Поверх серебрилась цепь с крупным синим восьмиугольным камнем диковинной огранки. Четыре металлических цилиндра (какой-то сплав? ) разной длины и толщины, однако способные все вместе уместиться на моей ладони. И еще резная фигурка с мизинец вышиной – то ли кошка, то ли лиса. Забавная такая зверушка. Если не смотреть на ее морду. Иначе подобный оскал мог бы и напугать.

Я смотрела и смотрела, как смотрят дети в колодец, знают, что упадут и утонут, а все равно не в силах оторваться, зачарованные гибельной глубиной. Все во мне кричало: «Отвернись! Отвернись! «, однако ноги тяжело ступали по ковру.

По направлению к столу.

А затем словно мощная волна подхватила меня, вознесла, швырнула назад и со всплеском отхлынула. … Я лежу в постели и гляжу на темные балки под высоким беленым потолком. Все вокруг огромное – и эти балки, и окно с белой занавеской, и подушка, с которой сползает моя голова. Женский голос откуда-то из выси и дали напевает:

 
«Все, о чем ты мечтала, получишь сполна,
И о чем не мечтала.
Назови свое имя», – сказал сатана
Но я промолчала.
 

Перебивая этот голос, слышатся другие, мужские. Они что-то бубнят о таможенных пошлинах, мостовом сборе и о главной годовой ярмарке – той, что на Воздвиженье…

Женщина наклоняется, чтобы поправить подушку, и я вижу прекрасное лицо с темными глазами, так не похожими на мои… Глаза матери.

Это не все огромное – это я совсем мала! Это наш, пока еще наш городской дом в Кинкаре!

Всплеск!

Меня несут на руках, и не потому, что я так уж мала – мне лет шесть или семь, а потому что в пути я стерла ноги и не могу идти. А нам нельзя останавливаться. Но я – это не я. Кто – то другой цепляется за шею отца. Не моего отца. Ночь холодна, такие нередко сменяют собой изнуряюще жаркие дни… откуда я это знаю? Песок хрустел под ногами. Родители то и дело оглядывались назад, где черное небо лизали языки пожара, отсвет которого превращал окружавших нас людей в призрачные тени. Их было немало, таких, как мы, беженцев. Все они молчали, никто даже не плакал, слышалось только тяжкое затрудненное дыхание. И тем пронзительней прозвучал в тишине визг, опередивший топот копыт.

Чернобородые всадники, вылетевшие из-за холмов, страшно вопили и свистели, их кривые клинки сверкали в пламени пожара. Они настигали бегущих, и отставшие уже падали от их ударов. Отец передал меня матери, что-то крикнул, в общем шуме я не разобрала что, и тяжелым, усталым движением потянул меч из ножен. Я спрыгнула на землю, мать схватила меня за руку, и мы, спотыкаясь, побежали прочь. Затем надвинулся хохочущий всадник – сахарные зубы белели в черной курчавой бороде, и нас с матерью отбросило друг от друга. Каким-то чудом я устояла. Сколько-то времени я топталась среди мечущихся теней. Ни отца, ни матери не было видно. Всадники схватывались с теми беженцами, кто был еще в силах сопротивляться, на песке валялись недвижные тела. Внезапно какое-то дикое вдохновение охватило меня. Не чувствуя ни страха, ни боли в сбитых ногах, я бросилась к лежавшему рядом мужчине – кровь на его плаще с зеленым крестом казалась черной – и вырвала саблю, торчавшую из его груди.

Я не допрыгнула бы даже до седла любого из всадников, но я и не собиралась этого делать. Я резала сухожилия лошадям, рубила их по ногам, если удавалось, каждый раз выскальзывая из-под копыт бесившихся и встававших на дыбы животных. Один конь упал вместе с седоком, голова последнего оказалась у моих ног. Мне показалось, что это именно тот, что разлучил меня с матерью, хотя, возможно, он был просто похож в темноте. И так же ухмыльнулся, увидев над собой ребенка с саблей. Я не сумела занести клинок высоко, но подняла его насколько смогла. Усмешка на лице поверженного всадника сменилась гримасой недоумения, а потом…

Всплеск!

Мы стоим на дне воронки – там, где, должно быть, пламя вырвалось наружу. От адского жара камни плавились и превратились в подобие стекла. Это было давно, годы назад, может быть, многие десятилетия, но ни мох, ни лишайник не покрыли камней, ни травинки не пробилось на опаленной земле. И чудовищный черный мост, порождение бреда, висит над бездной. Хаос и пустота. Но там, на другой стороне пропасти, за пустошью, вдалеке, шумит дубрава и дорога ведет из предгорий прочь, к городам людей…

Всплеск! … Огненная дверь в воздухе захлопнулась, но за ней – я все еще вижу… снопы света, и блеск хрустальных граней, и купол, сомкнувшийся над головой, сияет так, что ломит глаза, и голос кричит:

– Рикасен гарим веркен-са эви тиннит Астарени!

Это кричу я. Кричу и больше ничего не вижу, кроме красно-белых пятен, бегущих перед глазами, сливаясь в причудливую надпись. Красную и белую. Словно мой перстень. Словно камни на фасаде замка Тальви. Словно… Именно это было написано на медальоне здания на площади Розы. «Рикасен гарим веркен-са эви тиннит Астарени». Но я по – прежнему не знала, что это значит.

Очнулась я, еще слыша собственный вопль. Я лежала на полу, Тальви, опустившись рядом со мной на колени, придерживал меня за плечи. Оттого, что четкость зрения вернулась очень резко, глазам было больно. И слабость уходила медленно.

«При падучей главное – язык не проглотить», – тупо подумалось мне.

Но я не страдала падучей.

– Ты в себе? – спросил Тальви.

Я кивнула без особой уверенности.

Он приподнял меня и усадил в кресло. После мгновенного размышления развернул кресло спинкой к столу. Поднял валявшуюся на ковре «Хронику… « и поставил на полку. Отошел. Слышно было, как он убирает то, что лежало на столе, в ларец. Я рискнула выглянуть изза спинки и увидела, что он делает это закрыв глаза – четкими, отработанными движениями. Я выпрямилась в кресле, уперлась в подлокотники, пытаясь встать. Это не слишком получалось. Тогда я перевела взгляд на полку с проклятой рукописью. По крайней мере, голос у меня наконец прорезался.

– Это все… – я не очень понимала, какой смысл вкладываю в слово «все», – связано с «Хроникой… «?

Тальви отпер дверцу секретера и поставил ларец внутрь.

– Отчасти, – сказал он.

Почему-то мне показалось, что припадок продолжался считанные мгновения, как тогда, на площади. Но, поглядев на свечи, я поняла, что прошло не меньше получаса. Может, даже больше. И я разозлилась. Чтобы я да настолько раскисла, чтоб кашей по полу расползаться и пластаться так неизвестно сколько времени? А меня, может, еще и по щекам хлопали, и водичкой прыскали, а я не чувствовала? Хотя водичкой – вряд ли, лицо и одежда сухие. Все равно не дождешься, чтоб я помощи просила, встану сама…

И встала. Правда, с первого захода мне удалось добраться только до стола – слава Богу, он был теперь пустой. Я оперлась об его край, чувствуя, как Тальви наблюдает за мной.

И тогда, на площади, он наблюдал.

С удовольствием? С издевкой? Или мне мерещится и ему, как всегда, все безразлично?

Он подошел к своему креслу, вновь вернул его в обычное положение и сел, глядя мне в лицо.

– Много ли ты вспомнила? – спросил он.

Вспомнила? Да, конечно, первое видение было воспоминанием из раннего детства. Но остальные, все более дикие по мере удаления – разве их можно назвать воспоминаниями? А если это и воспоминания, то не мои.

Не мои.

И еще…

– Откуда ты знаешь, что я вообще что-то вспоминала? Я что, кричала?

Последний вопрос Тальви оставил без внимания.

– Со мной было то же самое. Почти то же. На пол я не падал. И сознания не терял.

– Подожди, – я отцепилась от стола, – ты намекаешь… мы что, с тобой в родстве?

– В некотором роде. – Он вдруг усмехнулся, словно понял, будто произнес нечто чрезвычайно остроумное. И, смеясь, повторил: – В некотором роде!

И я впервые за много лет, может быть впервые с детства, испугалась.

У дверей меня поджидала, взамен Ренхида, госпожа Риллент. Как и зачем она оказалась здесь, я не понимала. Я вообще плохо что понимала. Меня все еще шатало, и я безропотно позволила взять себя за локоть и повести по коридору. В моем затуманенном мозгу находилось место только для двух мыслей. Первое и главное. Чудес не бывает. И второе. Я не страдаю припадками! Точнее, не страдала. Ни припадками, ни кошмарами. До встречи с Тальви.

«Ты все еще думаешь, что меня интересуют Скьольды? « Не хочу, не могу, не желаю об этом думать! Я встрепенулась, как собака, и только сейчас обратила внимание, что домоправительница ведет меня отнюдь не в направлении моей комнаты.

– В чем дело, госпожа Риллент? Разве мы не возвращаемся?

– Нет, но вы же хотели умыться. Вашу одежду я взяла с собой.

Я заметила сверток у нее под мышкой.

– Так куда мы идем?

– В купальню, конечно.

Мысли мои снова куда-то поплыли, поэтому я плохо уловила последние слова и очнулась лишь перед мраморной ванной, наполненной горячей водой. В тумане, застлавшем купальню – настоящем тумане, не метафизическом, – мелькала одна из замковых служанок, крепенькая и коренастая девица с носом-пуговкой. Не исключено, правда, что девица сопровождала нас от дверей кабинета, а я ее не заметила. Но тут я несколько оживилась. Ванна! Такую развратную роскошь я видывала только у мадам Рагнхильд, в ее прежнем доме, разумеется, – в новом, на Епископской, муж ей вряд ли такое позволит. Приходилось слышать, что в некоторых патрицианских домах Эрденона и Свантера тоже появилось подобное нововведение на южный манер, но в те дома меня почему-то не приглашали. Пока.

Служанка помогла мне раздеться и влезть в ванну. После чего принялась с усердием, достойным лучшего применения, мылить мою золотую голову, а у меня даже не было сил сопротивляться. К счастью – как немного нам надо для счастья! – ополоснув мои волосы и обмотав их полотенцем, она от меня отступила, и я вытянулась, лежа в тепле и неге и глядя в потолок, на котором была изображена какая-то мифологическая сцена. Надеюсь, что мифология была не эрдская… потому что предназначена была будить отнюдь не патриотические чувства. Я закрыла глаза, силясь поймать кончик мысли, шаставшей по закоулкам сознания. И чем уютней было сейчас моему телу, тем душе – наоборот. Я не страдала припадками, я была на редкость здорова, но припадок произошел, и то, что случилось, походило на какой-то странный недуг. Вся жизнь, в которую меня втолкнули после несостоявшейся казни в Кинкаре, со всеми этими заговорами, интригами, покушениями, была хоть и не мила мне, но все же доступна пониманию, и я неплохо в нее вписалась. Но сегодня мне приоткрылся край чего-то, названия чему я не знала. И не хотела узнавать. Я хотела вернуться туда, к моим будням, где есть судьи и палачи, шпионы и контрабандисты, торговцы и уличные девки. И никаких чудес.

Я села в ванне, держась за края, и увидела госпожу Риллент, выступившую из тумана с какой-то тряпицей в руках.

– Бедная, – прошептала она, переводя взгляд с этой тряпицы на меня, – бедная девочка…

Я чуть было не окрысилась. Какая я, к бесу, девочка! И почему это я бедная? Присмотревшись к тому, что держала домоправительница, я увидела, что это была не тряпка, а моя рубашка. Та самая, что я стирала в ручье. Но отстирала, как оказалась, плохо – все же ночью было дело, и пятна крови, пусть изрядно побледневшие, все еще бурели на грубом полотне.

Внезапно мне стал ясен ход мыслей госпожи Риллент, и я чуть было не сползла обратно в воду. Но что она могла подумать? Вот я приезжаю с битой мордой. Вот я приезжаю с окровавленной рубашкой в сумке. Вот я выползаю из кабинета Тальви еле живая и на негнущихся ногах… еще и крики мои, наверное, слышны были в коридоре! Идиотское положение, а? Но у меня не было сил объяснять госпоже Риллент, что ее хозяин вовсе не такой мерзавец, как она думает. Может, и мерзавец – но другой. Мне здесь никто и ничего не объяснял, почему я должна это делать?

Я встала из воды, домоправительница и снова возникшая из угла служанка подхватили меня под руки, словно престарелого прелата на прогулке, вывели, вытерли, облачили во что-то, прихваченное госпожой Риллент, и препроводили в мою комнату. Разумеется, вымыться в ванне было лучше, чем с помощью кувшина и таза. Но я предпочла бы получить это удовольствие без того, что ему предшествовало.

Я не буду видеть кошмарных снов, сказала я себе. А это просто сны, их даже видениями нельзя назвать, видения посещают только святых и ясновидящих, а я ни то, ни другое. И нельзя вспомнить то, чего не пережила, невозможно, и все.

И, уже погружаясь в сон, я мельком уловила ускользавшую от меня прежде мысль. Припадки и дикие сны начались не после встречи с Тальви. И до того, как я в первый раз открыла «Хронику… «. Это стало происходить лишь после того, как я ступила на площадь Розы.

Никогда не следует есть несоленой жирной баранины, чередуя ее с вареной рыбой, строго-настрого заповедала я самой себе. Светило яркое солнце, начисто отрицавшее все таинственное и непостижимое. Когда-то я обвинила Тальви, что он велел подсыпать мне отравы. Логично было предположить, будто то же произошло вчера и я не свихнулась окончательно лишь потому, что съела ужин не полностью. Но я отказывалась в это верить. Не потому, что Тальви не способен на злодейство, а потому, что подобное злодейство – не в его духе. Не подлежит сомнению, во всем виновата тяжелая пища, сказал бы покойный Бун Фризбю. Он-то понимал толк как в видениях, так и в припадках. Правда, в последних он обвинял не беспробудное пьянство, как все окружающие, а наследственную эпилепсию.

В роду Скьольдов никто никогда не страдал эпилепсией.

Но если мы с Тальви родня не через Скьольдов… Стук раздался, оборвав мою мысль. О волке толк, а вот и… Тальви не стал бы стучать, напомнила я себе. И точно – это оказалась вчерашняя служанка, – возможно, госпожа Риллент приписала ее к моей особе.

Она прижимала к груди небольшую шкатулку. Я непроизвольно вздрогнула, но тут же облегченно вздохнула. Это была не та шкатулка, что в кабинете у Тальви. Из розового дерева, а не из кости, и форма другая. Хотя кто знает, какие еще пакостные сюрпризы в ней таятся.

Присев в полупоклоне, служанка поставила шкатулку на стол.

– Господин сказал, чтоб вы выбрали драгоценности. Сегодня у нас гости.

Этого мне еще не хватало. Меня таскают в гости, ко мне таскают гостей… Ладно, хоть не видения с явлениями.

Я села в постели.

– Как тебя зовут, милая?

– Мойра, госпожа. – Она снова присела. Следующий вопрос нужно выбрать осторожней. И не спрашивать, кто ожидается.

– А по какому случаю гости?

– Ну как же! – Она всплеснула руками. Наверное, она выросла в этом замке, и ей трудно было представить, будто кто-то не знает подобных вещей. – Праздник же! День грифона! Будет месса, обед, развлечения всякие…

День грифона. Звучало вполне по-язычески, если не помнить, что грифон был изображен на гербе Тальви.

– Вот что, Мойра. Пока я буду выбирать платье, принеси-ка мне воды умыться.

В ее круглых голубых глазах выразилась недоумение. На кого-то она в этот миг стала похожа, но на кого – не помню.

– Зачем? Вы же мылись вечером.

– Ты, наверное, честная девушка, Мойра. Она прикусила губу.

– Конечно.

– И почему это честным девушкам, да и женщинам, тоже, приходится растолковывать самые простые вещи?

Пока она бегала за водой, я обозрела свой гардероб. Я не относилась к разряду честных женщин – во всех смыслах, и Тальви не понадобилось втемяшивать мне, что выбрать нужно одно из новых платьев, но, коли в программе имеется месса, не самое вызывающее. (Кстати, хоть я и побывала в часовне замка, но доселе на службах в ней не присутствовала. )

Выбор был невелик, но он имелся. Я благоразумно отложила в сторону синее платье, обновленное в Эрденоне. Если сегодня заявится кто-то из тогдашних гостей Ларкома, это произведет неблагоприятное впечатление. Я остановилась на сером шелковом платье со стоячим воротником из черных кружев. Такими же кружевами было отделано нижнее платье и сравнительно короткие – по локоть, рукава. Тут подоспела Мойра, и я умылась – оделась-обулась, не столько с ее помощью, сколько под жадным наблюдением. Очевидно, честность не мешала желанию приобрести определенного рода опыт. Далее следовала прическа. Я расчесала волосы, скрутила их на затылке, забрала в сетку и заколола длинными шпильками, которые нашла в комнате во втором приезде в замок вместе с зеркалом. Терпеть не могу, когда у меня в волосах что-то торчит, но мой сегодняшний образ этого требовал.

И наконец, оставалось то, ради чего сюда пригнали служанку. Украшения. Увешиваться ими было не след, особенно имея не самые нежные ручки и не самую белую кожу в герцогстве. Я машинально взяла со стола свой перстень, повертела и положила обратно. Вот он-то как раз с моим сегодняшним образом не совпадал. При этом платье он казался слишком грубым и вызывающим. Как уже говорилось, я привыкла носить драгоценности в скрытнях, а не на себе, поэтому подбирала их с осторожностью, Я выбрала три перстня – один с изумрудом, другой с турмалином – на правую руку, а на левую – с черным опалом. И узкий серебряный браслет с персидской бирюзой При этом я вспомнила, как Соркес рассказывал мне, что еще в прошлом веке королева английская Елизавета завела манеру носить браслет с часами. Соркес был в восторге от этого изобретения и предсказывал, что когда-нибудь оно войдет в моду. Кстати, Фризбю тоже восхищался некоторыми нововведениями королевы Елизаветы, но несколько другими. Кажется, это при ней заработала система «смертник в роли государственного агента»… Однако я отвлеклась. Пока что я не видела, чтоб мода на часыбраслет прививалась. Часов мне не было предложено, так что и цеплять к браслету было нечего. Не вставал вопрос и о серьгах, поскольку у меня не были проколоты уши. При моих прежних занятиях лучше было не заводить дополнительных примет. И все, пожалуй. Хватит.

Я встала от зеркала и сказала служанке:

– Скажи, что я скоро буду.

Видимо, ей велели оставить шкатулку у меня. А может, она просто забыла о шкатулке, сраженная обилием впечатлений Поэтому тут же покинула комнату. Я тоже сделала шаг к двери. Поколебалась и вернулась. Снова взяла перстень с сердоликом. Почему-то я чувствовала себя предательницей из-за того, что отвергла его. Но вспомнила о своем намерении найти для него цепочку. Была в шкатулке цепочка, и как раз серебряная. Я повесила перстень на нее и надела цепочку на шею. Вырез у платья был неглубокий, поэтому столь странное украшение не привлечет к себе взоров.

Вот теперь – действительно все.

Или почти все. Вышитый атласный мешочек на витом шнуре, в коих дамы носят сласти, носовые платки и прочую чепуху. А я в свой, конечно, положила кинжал Любая поймет, что в юбках шпагой махать невместно. Хотя слыхивала я, что некоторые воинственные тримейнские дамы пытались…

Тальви находился внизу, в зале, где беседовал с новоприбывшим гостем. Предчувствия меня не обманули – это был один из эрденонской клики. Альдерман Самитш. На сей раз он был не так разряжен, как на вечере у Ларкома. Оно и понятно – кто же в долгую дорогу надевает роскошные одежды? Разве что Альдрик… Последнего, правда, вблизи не наблюдалось, зато маячил красавчик Хрофт. Но его к разряду гостей вряд ли можно было отнести.

Тальви кивнул мне, а Самитш отвесил церемонный поклон. Я ответила реверансом, ежели не в лучшем столичном, то в лучшем свантерском духе.

Самитш превежливо сообщил, что счастлив видеть владельца замка и всех его домочадцев (и не заикнулся, мерзавец! Чувствуется городское воспитание) в добром здравии и благополучии, особенно в столь знаменательный для рода Тальви день. Владелец замка ответствовал, что отмечает сей день лишь как дань уважения к предкам, а также предлог увидеться с друзьями, но ничего особо значительного в нем не видит Самитш осмелился не поверить На что ему было сказано, что, конечно, императоры былых веков имели право даровать роду Тальви герб, но именно Тальви были тогда опорой императоров, а не наоборот. А я, наконец, узнала, в чем причина нынешнего праздника. Пока, признаюсь, праздником это было трудно назвать, хотя помимо Самитша уже прибыло несколько гостей – а я никогда не видела здесь гостей. Но, учитывая, что в общей сложности я не провела здесь и десяти дней, какие-то выводы по сей части делать было рановато. Но у меня создалось впечатление, что все новоприбывшие – это соседи Тальви, и воспользовались они днем дарования герба как поводом для визита. Они явно источали любопытство, эти провинциальные дворяне в своих лучших нарядах. Вошедшие в нынешнем десятилетии в моду разноцветные изобильные банты, ленты, пряжки и кружева на мужских костюмах, столь естественные для придворных с неестественными пристрастиями, вроде Рика, особенно очаровательно гляделись на здешних помещиках, любителях псовой охоты, петушиных боев и светлого пива. Их загорелые полнокровные морды просто требовали бантиков на одежде, а то чем бы господа отличались от своих же егерей? Еще больше блистали разнообразием нарядов их супруги с псевдоэрдскими именами вроде Арсинды и Гумерсинды, восполняя недостаток сведений по части столичных веяний в моде пестротой и яркостью платьев. К тому же, если мужчины были примерно одинакового сложения, точно их изготовляли по одной болванке, дамы попадались всяческие – и пышногрудые коровы, и мелкие куницы. Собрались, как выразился Самитш, и домочадцы, в том числе то ли секретарь, то ли управляющий, которого я видела накануне. Когда возле меня очутился Эгир, я попросила его просветить меня. Оказалось – и впрямь управляющий, и звали его Олиба. Из старшей челяди присутствовала госпожа Риллент. Держась в тени, она долго разглядывала гостей, потом посмотрела на меня. Тальви я на время потеряла из виду – гости, а они все прибывали и прибывали, сразу же направлялись к нему. Надо добавить, что, какие бы чувства ни вызывал у меня патрон – а порой они были весьма далеки от теплых, – сегодня на него смотреть было поприятнее, чем на остальных. Хотя бы потому, что на нем не было этих бантов и ленточек. Правда, потертому замшевому камзолу, в котором он обычно ходил дома, нынче он изменил. Но уже за одно отсутствие на новом камзоле всяческих финтифлюшек с него снималось множество грехов.