Текст книги "Золотая голова"

Доступен вам нехитрый наш рассказ, И все же лишь знаток оценит нас. Теперь, когда всю правду вы узнали, Ругайте смело автора, канальи И публика с радостью поворотилась к актерам спиной, поспешив припасть к помянутому прохладительному. И не только к нему.

Да что это за веселье? Ей-богу, в свантерских кабаках и то больше разнообразия в развлечениях. Даже в этой самой компании, когда не было гостей, бывало веселее. Но Эгир Гормундинг что-то не утруждался взять в руки гитару. А уж как развлекаются люди с таким состоянием, как у Тальви, я слышала баллады! Саги! Эпопеи! Об охотах, где коней подковывали золотыми подковами и в хвосты вплетали жемчуга, о фонтанах из вина, стрельбе из пушек по гостям апельсинами и жареными куропатками! Или здесь творится нечто недоступное моему пониманию, или патрону глубоко наплевать на все происходящее.

Кинжал все еще был у меня в рукаве, и, прежде чем присоединиться к гостям, я отошла в сторону, дабы вернуть его на прежнее место. При этом обнаружила, что, видимо, когда вытаскивала кинжал, задела цепочку, и перстень лежит поверх кружева воротника. Кровавый камень поверх белого кружева… Опять это сочетание цветов. Я благодаря актерам и шпионам уже начала забывать о том, что произошло в кабинете Тальви.

Вот что ему заменяет фонтаны, охоты и прочие фейерверки. Зачем его осуждать? Кто-то часто хвастается, что не играет в карты…

В коридоре я заметила госпожу Риллент, отчитывающую служанку, и спросила, будет ли она обедать с гостями. Она чопорно отвечала, что не каждый день бывает за господским столом.

– А как же актеры? – неопределенно поинтересовалась я.

– Что о них беспокоиться? Разумеется, их отвели на кухню и там покормят.

Вот так, античные боги и герои. Самое место вам на кухне. А если вы, боги и герои, к тому же и шпионы, так на кухне вам даже лучше – там болтают больше…

Госпожа Риллент выразила сожаление, что должна идти, а то, когда гости начнут разъезжаться, хлопот не оберешься.

– Они все сегодня уедут?

– Кое-кто-уже уехал.

И мы разошлись, шелестя юбками, шелковыми и бархатными, она – в людскую, я-в зал.

Это все из-за жары. Слишком жарко для начала июня. Слава Богу, в перечне отсутствующих развлечений есть и танцы, а то все бы еще больше размякли, как масло под солнцем. … Когда мне было нужно, я могла сплясать в любую жару, доведя музыкантов до изнеможения, и никакие юбки или, к примеру, тяжелые сапоги с подковами мне при этом не мешали. А настороженность моя – из-за того, что меня заставляют играть не по правилам. Что не означает, будто правила отсутствуют вовсе. Только это не мои правила.

Обед тянулся невыносимо долго. Но я так и не видела альдермана Самитша. Раз гости уже начали отбывать… Он один, похоже, пока и уехал, торопится досточтимый советник. А прием только ради него и затеян. Вернее, для того, чтобы отвлечь от него. Недаром сюда соглядатаев засылают.

Все склонялось к тому, что я должна рассказать Тальви об Ансу. Но сегодня порядок в зале соблюдался не так чинно, как вчера, Тальви перемещался среди гостей, беседовал с ними, и мне никак не удавалось остаться с ним наедине. Я вдобавок не слишком к этому стремилась. Старые привычки сидели крепко. Я без колебаний прикончила бы Пыльного, дай он мне повод, но донести?

Я так и не сказала ему до самого разъезда. После, уверяла я себя, лишь только гости уберутся… А пока мы стояли во дворе, глядя, как из конюшен выкатывают кареты, запряженные откормленными лошадками. В возке ради выхода в свет никто не рискнул явиться. И от этого нынче они выиграли, хотя вчера им пришлось порядком попариться. Зато сегодня наряды Арсинд и Гумерсинд не размокнут. Потому что небо уже затянуло и вдалеке погромыхивало. Будь Тальви действительно любезным хозяином, он предложил бы гостям остаться и переждать грядущий дождь. Однако он не предложил.

А потом ветер взметнул султаны на шляпах, гривы и хвосты лошадей, плащи и подолы, и первые капли застучали по плитам двора. Тальви, с которым мы за весь день не обменялись ни словом, повернулся ко мне.

– Ступай. Нечего мокнуть. После поговорим.

После. Я побрела обратно. Так ничего не высказано и не решено. Подобная нерешительность никогда не была свойственна мне раньше. Я поднялась к себе, клятвенно заверяя всех святых и преисподнюю, и ворона Скьольдов заодно, что не позволю себе растекаться киселем. Вот сейчас соберусь и…

Дождь лупил все сильнее, правда, за старинный свинцовый переплет – у меня в комнате он уцелел, хоть в большинстве помещений замка окна подверглись переделке – не приходилось опасаться. Стало почти совсем темно, несмотря на то что до вечера оставалось далековато. Я стянула с головы кружевную косынку, вытащила шпильки из волос. Из моих пресловугых золотых волос, какие, уверяли меня в детстве, бывают только у ангелов. Все уверяли, кроме матери. А после никому не пришло бы на ум, будто у меня может быть что-то общее с ангелами и что прозвище свое я получила за волосы, а не за хитрость и коварство.

Зажигать свечу мне не хотелось, и с гребнем в руке я подошла к окну. Там все же было светлее. Но вместо того, чтобы причесаться, я задержалась, приникнув к стеклу. Я еще не понимала, что привлекло мое внимание, но неосознанно обшаривала пространство взглядом.

Из моего окна была видна часть дороги, уводившей к Фьялли-Маахис. По ней медленно ползла неуклюжая крытая повозка, запряженная парой тощих одров. Пока я смотрела, колымага скрылась за черными елями леса Маахис.

Бросив гребень, я вышла из комнаты. Выбежала на пустующую лестницу и пролетом ниже чуть не столкнулась с Малхирой. У того под левым глазом цвел огромнейший синяк.

– Матерь пресвятая! Кто это тебя так?

– Кто ударил, сам теперь и зубы считает, и за копчик держится, – радостно сообщил он. – Это кучер господина Веннора, соседа нашего. Он к Мойре пристал, кучер, ясное дело, не господин, к служанке здешней…

– Я знаю Мойру. А ты, выходит, вступился за честь девушки?

– Ага. Она уж вся в благодарностях изошла, не знаю, куда деваться…

– Так женился бы ней. Она девушка красивая, честная…

– Мойра-то? Она же дура.

– А жена и должна быть дурой. Иначе как она будет мужа почитать? Ладно. Скажи-ка мне, Малхира, это не комедианты недавно выехали из ворот?

– Они, кто же еще?

– Как же это в дождь проливной, на ночь глядя?

– А что им здесь делать? Гости уехали. Господин велел денег им дать и выпроводить. В деревне заночуют, ежели дождь не уймется…

Напрасно, значит, бедный Дайре рассыпал цветы красноречия. Если он, конечно, бедный Дайре, а не шпион, хитрость которого намного превосходит мою.

– И что они за птицы, – продолжал Малхира, – господин вон дождя не испугался, а им под крышей сидеть?

– Так он уехал?

– Уехал с Хрофтом, господином Бикедаром то есть, и Ренхидом.

– Я не видела их на дороге.

– А они не из ворот выехали. У нас дверь в наружной стене есть, отсюда не видать, это с той стороны замка, за часовней….

– Почему же мы, как возвращались сюда, ни разу через нее не проезжали?

– Она так устроена, что только изнутри открывается, да… – Малхира вдруг смутился, сообразив, что заболтался и говорит не о том, о чем следовало бы. – Господин велел передать, на случай, если ты спросишь об актерах, чтоб ты не беспокоилась, потому как он знает.

– Что? Повтори точно, что он сказал.

– Так и сказал: «Я знаю об актерах».

Ничего не оставалось, как вернуться. Выходит, все мои терзания были зря? Но Тальви – то каков, ему бы самому на сцену! «Теперь, когда всю правду вы узнали, ругайте смело автора, канальи», – вспомнила я Дайре. Забавно, но ведь он так и не назвал имя автора. Может, он соврал для солидности, что пьеса игралась при дворе, а на самом деле сам ее написал? Актеры играли представление, и представление же игралось для них. Тальви зачем-то придержал их до вечера, возможно поманив надеждой оставить при себе, затем выпроводил Дал время Самитшу уехать подальше? Тогда лучше бы задержать актеров до утра. И сам уехал. Я не верила, что он под покровом внезапно наступившей темноты помчался убивать актеров или одного отдельного Ансу. Потому что, вероятней, только Ансу соглядатай, а прочие фигляры служат прикрытием. Значит, проследить, куда они направятся из деревни? Тогда лучше бы послать меня, а не мокнуть самому. Или… я не знаю точно, когда уехал Самитш. Предположим, с тех пор какие-то обстоятельства изменились, советника надо срочно предупредить, а никому, кроме Тальви, он не доверяет А может, Самитш поехал в одну сторону, актеры в другую, а Тальви со своими приспешниками вообще в третью?

«Теперь, когда всю правду вы узнали… «

Я бы с удовольствием выругала автора этой пьесы. Но беда в том, что я так и не узнала правды.

Пока я раздумывала, дождь перестал. Но небо было темно уже не из-за туч, а просто потому, что наступала ночь. Ужинать сегодня вряд ли придется, да и желания после двух дней почти непрерывного обжорства никакого нет. Госпожа Риллент, наверное, с ног валится от усталости, а Мойра либо плачет, либо радуется спасению своей чести. Если покушение на таковую вообще имело место и Малхира не придумал для драки с кучером благородный предлог. Надо бы выведать, где там у них находится эта потайная дверь. А то и подземный ход вдруг обнаружится. Источник радости и света…

Девиз хозяев Ансу, если я не ошиблась. Правда, теперь семейство Вирс-Вердер пишет на своем щите (где много чего наворочено и даже единорог имеется, как на гербе Эрда, только не белый, а черный): «Верность есть награда». Хорошая была бы надпись на собачьем ошейнике. Ансу, бывший собрат и, возможно, нынешний, ты служишь из верности?

Не буду служить, говорил сатана.

Я буду служить, но лишь самому великому господину в мире, говорил святой Христофор.

Кстати, какой у Тальви девиз и есть ли он вообще, мне тоже неизвестно.

Я все же зажгла свечу и заперла комнату, как запирала ее каждую ночь. Утверждают, будто те, кто сидел в тюрьме, не выносят закрытых и в особенности запертых дверей. Вранье. Мне столько приходилось выручать из разных переделок свою единственную шкуру, что я привыкла ее беречь, и кратковременное заключение никак не повлияло на эту привычку. Аккуратно сложила в шкатулку заемные украшения – хоть опись сверяй. Рядом положила кинжал. Ему следовало оказать особое уважение, он мне почти понадобился. Разделась и улеглась. Сон не шел, и я взяла лежавшую в изголовье книгу, но с опозданием сообразила, что так и не собралась взять из библиотеки творение злоязычного Иосифа, а это все та же незабвенная «История империи». Я попыталась сосредоточиться на труде тримейнских академиков. Получалось это плохо. Пусть и не все наши предки при начале империи были дикарями в вонючих шкурах, как уверял известный манускрипт, но сплошными цветами рыцарства, каковыми они здесь были представлены, я тоже не могла их вообразить. «Три побудительные причины питали их неизбывную воинственность: глубокая вера и стремление мечом своим донести свет христианства до пределов обитаемого мира, преданность сюзерену, и, наконец, пламенное желание обессмертить имя свое славными подвигами… « Я допускаю, что господа академики в жизни не видели военных действий. Но зашли бы, что ли, в кабак или выглянули на улицу и посмотрели на любую драку. Там бы и изучили, что питает воинственность, в особенности неизбывную. Хотя, возможно, все это они знали не хуже меня, а врать обязаны были по должности.

Я еще почитала про убийство канцлера Леодигизила, но его причины в трех разделах книги были указаны совершенно по-разному и никак не сочетались друг с другом. Верно, составители «Истории… « не смогли договориться между собой, плюнули и во избежание кровопролития порешили оставить все как есть.

Как и в прошлый раз, я в раздражении отложила книгу. Но медлила гасить свечу. Дурацкие эти два дня измотали меня больше, чем прогулки по крыше Морской гильдии, скачки от убийц и скитания по лесным тропам. И нечего сваливать на погоду, на одежду и на высокие каблуки. Ожидание – вот причина.

И тут я услышала, как поворачивается ключ в замке.

Инстинктивно я потянулась за кинжалом. Но убрала руку. Только у одного человека мог быть ключ от моей двери.

Он же уехал!

Хотя разве он сказал, что уезжает надолго?

Тальви, открыв дверь, немного задержался на пороге. Проверял – сплю я или нет. Убедившись, что не сплю, все так же молча запер за собой дверь, подошел к постели и стал раздеваться.

Я закрыла глаза. Не от стыдливости. Чтобы скрыть растерянность. Я только что думала об ожидании, но я не этого ждала. Хотя все к этому шло, и в первый же день Тальви дал понять, что служба ему не исключает и постели. И никогда не отказывался от этого утверждения. Все кругом уверены, что я давно стала его любовницей и только потому он меня при себе и держит. И как глупо выглядела бы я в общем мнении, если бы теперь вздумала разыгрывать недотрогу, орать и отбиваться! Конечно, он опять рассчитал все наперед. Но я не стала устраивать сцен. И расчетливость Тальви была здесь ни при чем. Что-то неправильное было в наших отношениях с самого начала, не лучше ли решить все разом? И зачем искать какое-то замысловатое решение, когда существует самое простое и вполне естественное? Я предпочла покориться.

Я не из тех, кто предпочитает рассказывать о таком во всех подробностях. Скажу лишь, что он не был со мной ни груб, ни жесток, как можно было ожидать. И делал все от него зависевшее, чтобы я тоже получила удовольствие.

Но он по-прежнему не разговаривал со мной.

А под утро ушел.

Стук разбудил меня. Значит, не он, кто-то другой, без ключа. Наверное, Мойра или госпожа Риллент…

Это была Мойра. Она принесла воду для умывания (усвоила, наконец, что умываться нужно каждый день) и сообщила:

– Хозяин велел, чтоб вы, как оденетесь, шли к нему. – Ей явно хотелось поболтать со мной, может быть, рассказать, как отважно защитил ее вчера Малхира, но она почему-то не решилась. Вероятно, вид у меня был не располагающий к разговорам.

Я подошла к окну. После дождя небо было вновь ясное и синее, и день обещал быть не таким удушающе жарким, как предыдущий. Повернувшись, я почувствовала под босой ступней что-то холодное и жесткое, и наклонилось, чтобы посмотреть.

Мой перстень лежал на ковре. Когда я подняла его, то увидела, что цепочка порвана. Решительно не везет мне с этим кольцом. Или кольцу – со мной.

Я повертела перстень в пальцах, не зная, куда его деть.

– Господин велел забрать драгоценности? – спросила я Мойру.

– Нет, ничего такого он не говорил, – недоуменно произнесла служанка.

– Хорошо. – Я убрала перстень в шкатулку.

Ничего из новых нарядов я надевать не стала. «Поиграла, и хватит…. « Тальви сказал это по другому поводу, мог бы повторить и сейчас. В одной мерзкой старой сказке, когда муж выгоняет благородную жену ни за что ни про что из дому, то она просит его об единственной милости – он-де от родителей взял ее в одной сорочке, пусть позволит уйти в каком-никаком, а платье. Я была в худшем положении. У меня в этом замке даже сорочки своей не было. Даже ту мужскую одежду, что я носила в поездках и привыкла считать своей, я получила здесь. Правда, никто еще не сказал, что меня выгоняют.

Я облеклась в платье, выданное мне госпожой Риллент в первый день моего пребывания в замке, и старые башмаки. И направилась к Тальви.

На душе у меня было так смутно, как еще ни разу за последние месяцы. Я не представляла, чего ждать от предстоящего разговора. Вполне вероятно, что, получив последнее доказательство своей власти надо мной, Тальви скажет, что я могу направляться вон. И может, я бы даже это предпочла – в сорочке или без. Но я сомневалась, что он так поступит. Он говорил: «Служба твоя окончится, когда ты сама почувствуешь, что долг выполнен».

Я этого не чувствовала.

Мойра препроводила меня к кабинету, откуда два дня назад – всего два дня! – госпожа Риллент выводила меня, как больную, и Мойра это видела. Но сейчас было утро, а не вечер, окно в кабинете, залитом солнцем, распахнуто настежь, и ничто, казалось бы, не напоминало о том бредовом происшествии.

Но резной костяной ларец стоял на столе. Закрытый. И рядом лежали два манускрипта. «Хроника утерянных лет» и «Истинные сокровища Севера».

Тальви сидел в кресле, в том, куда усадил меня после обморока – или припадка, или что там это было. Он не поздоровался (я не припомнила, впрочем, чтоб он когда-либо здоровался или прощался со мной), просто сказал:

– Пришло время нам с тобой поговорить. И лучше сядь, потому что разговор будет долгий.

А вот сесть он мне предложил впервые. И даже заранее озаботился, чтоб сюда принесли еще одно кресло. Во всяком случае, я не заметила, чтоб в прошлый раз оно здесь было.

Но Тальви снова умолк, встал и отошел к окну, возможно собираясь с мыслями. В тот миг мне показалось, будто мы находимся не в кабинете, а в номере «Белого оленя», и за окном качаются ветки яблони. Полтора месяца не прошло, я только что с эшафота, и чужой, незнакомый человек стоит передо мной.

Но я не собиралась мучаться больше того, что мне отмерено. Поэтому, против обыкновения, решила подтолкнуть беседу.

– Ты хочешь рассказать мне, зачем я тебе на самом деле нужна.

– Да. Я выжидал, потому что должен был проверить тебя. Убедиться, что я не ошибся. А все остальное – так, побочные развлечения.

Я не спросила, входила ли в число побочных развлечений и нынешняя ночь. Спросила:

– Проверить – на что? Убедиться – в чем? Он отошел от окна, кивнул в сторону ларца и рукописей.

– Это ты считаешь проверкой? Подсунуть мне бредовые сочинения, от которых я сама начала бредить наяву? Ты в своем уме?

– Ты сама не веришь в то, что говоришь. Он был прав. Я не верила. Но я обязана была счесть его безумцем, чтобы не считать сумасшедшей себя.

– Сейчас ты начнешь доказывать, что твои видения – всего лишь следствие тюремного заключения и несостоявшейся казни, из-за чего твои нервы пришли в расстройство…

Он произнес это с такой издевкой, что у меня сами собой сжались кулаки. Ей-богу, в присутствии Тальви я впервые в жизни взаправду ощутила, что нервы у меня есть. Но ни тюрьма, ни плаха в этом не виноваты.

– У меня не бывает видений.

– Неправда. Точнее, не совсем правда. Я уже говорил тебе – это не видения. Это воспоминания.

– Этого никогда не было!

– Было. Но не с тобой.

– Времени не существует… – Я засмеялась. – Только не убеждай меня, что все написанное здесь, – я указала на «Хронику… «, – святая истина.

– Не все. – Он стал убийственно серьезен. – Взгляды автора отличаются пристрастностью и односторонностью. К тому же его слишком занимали карнионцы, эрды и прочая древняя рухлядь. Но кое-что он безусловно знал.

– Про иные миры?

– Иные миры существуют. И наиболее часто они соприкасались с данным там, где здесь описано.

– В Открытых землях? Где сплошные шахты, рудники и мануфактуры? Лучше места не нашлось?

– «Хроника… « написана тогда, когда ни рудников, ни мануфактур не было. А повествует о временах еще более отдаленных. Разумеется, если признать, что времена прошлые, настоящие и будущие существуют хотя бы условно.

– В каком университете ты набрался таких исключительных знаний? В Тримейнском? В Скельском? А может, за границу ездил, в Оксфорд или Саламанку?

– Перестань болтать. Истерики и кривляние тебе не к лицу. И слушай. То, что я знаю, – я знаю. – Он сделал паузу. – Я не слышал, удавалось ли кому-нибудь перейти из этого мира в сопредельный. Но мне известен обратный пример Несколько жителей такого чуждою мира были приговорены к изгнанию по причинам, которые здесь роли не играют. К изгнанию в этот мир. По здешнему счету это было около двухсот лет назад.

– Чудовища из морских глубин и темных пещер…

– Нет. По виду они не отличались от людей. И я велел не перебивать меня. – Он немного помолчал, потом продолжил: – Вообще-то они превосходили людей, ибо обладали качествами, которых люди лишены. Судьи, изгнавшие их, желали им наказания, а не гибели. В этом мире они способны были выжить и даже возвыситься, но он был для них местом бессрочной ссылки. Правда, их потомкам при определенных условиях было разрешено вернуться.

– Потомкам?

– Изгнанников было шестеро – четверо мужчин и две женщины. Так получилось, что они враждебно относились друг к другу, за исключением двоих – мужа и жены. И они разошлись в разные стороны и потеряли братьев и сестер по изгнанию из виду. Впоследствии одна из женщин вышла замуж за тогдашнего владетеля Тальви.

– Погоди. Ты хочешь сказать, что…

– Да.

А еще он говорил, что мы в родстве, «в некотором роде». Но я убила эту мысль, припечатала ее, как комара ладонью.

– Замечательно! В замках обычно заводятся привидения предков, ты не от них наслушался подобных историй?

– Нет, – сухо сказал он. – Та женщина, изгнанница, обо всем, что смогла, рассказала своему сыну. А тот – своему. Мне.

– Обо всем, что смогла… – тупо повторила я.

– Да. Ты верно обратила внимание. Это важно отметить. Переход действует на память. Поэтому они и не могли вернуться. Кроме того, некоторые природные свойства изгнанников в этом мире не проявляются. Но главное – это потеря памяти. Она никогда не бывает полной, основные знания остаются, но часть их вымывает надолго. Возможно, навсегда. В этом мы не можем быть уверены.

«А в чем мы можем быть уверены? « – хотела было спросить я, но промолчала. Я не хотела говорить об этом и не хотела слушать. Тальви продолжал:

– Мой отец всю жизнь искал изгнанников и их потомков. А я продолжил его поиски. У нас были основания считать, что один из изгнанников жил в Эрденоне, другой – где-то на северо-востоке. Они определенно поделились с кем-то своими знаниями. В книге Арнарсона на это есть прямые указания. Возможно, косвенные сведения получил от них и автор «Хроники… «. Но лишь косвенные, иначе он удержался бы от некоторых высказываний. Да, эти изгнанники оставили свидетельства знаний. Но вот потомства они, по-видимому, не оставили. В своих поездках по Югу империи мне удалось найти следы еще двоих – той супружеской пары. Мне было известно, что в этом мире они именовали себя Эйтне и Шелах Тезан.

Он, несомненно, ждал, что я отзовусь на прозвучавшее имя. Ибо только одно – достоянье мое…

– Они погибли, – сказал он, не услышав моего голоса, – во время войн на южной границе, в прошлом веке. Подробности их гибели мне не удалось выяснить, но я узнал, что у них была единственная дочь по имени Грейне. И я принялся искать Грейне Тезан. Это было трудно, поскольку она многократно меняла место жительства. Месяца три назад я выяснил, что, перебравшись в Кинкар, она вышла замуж за некоего Рандвера Скьольда…

«Ты все еще думаешь, что меня интересуют Скьольды? «

– Я тебе не верю, – перебила я Тальви.

– Не веришь, что твоя мать была замужем за твоим отцом?

– Во всю твою историю не верю. Не знаю, зачем тебе понадобилось приплетать к ней моих родителей, но ты врешь. Ты – как бешеный пес, который не уймется, пока не заразит всех своим безумием.

– Бешенство – это больше по части Скьольдов, не правда ли? А ты ведешь себя как несмышленный младенец, который, загородившись руками, считает, что все неприятности от этого исчезнут. И если я подвергал тебя испытаниям, это не значит, что сам я их не прошел.

Мне вдруг показалось, что он не врет, а искренне верит в свои выдумки. Я попыталась подловить его на несообразностях в повествовании.

– В «Хронике… « сказано, что последние врата между мирами, именуемые Брошенной часовней, именно двести лет назад были уничтожены.

– Верно. Но это были врата нашей стороны. А их, как отмечено в той же «Хронике… «, должно быть двое. Кроме того, возможно, это были последние врата Заклятых земель, но не последние в мире и даже в империи.

– И еще там говорится, что человек во плоти не может пройти между мирами.

– Скорее всего, это просто домыслы автора, сосредоточенного на идее нежелательности врат. Если же он прав и люди пройти сквозь врата не могут, а наши предки сквозь них прошли, – значит, мы не люди.

– Говори за себя! Я – человек!

– Даже меньше, чем я. В тебе половина крови изгнанников, а во мне – только четверть. Я ухватилась за новую несообразность.

– У тебя получается, будто мы – всего лишь третье поколение за двести лет. Так не бывает.

– У людей не бывает. Но наши предки… Они жили дольше. И позже старели. А соответственно, позже входили в зрелость. Судя по твоим выходкам, ты вообще еще не вышла из детства. Хотя из-за разбавленной крови должна взрослеть быстрее, чем они.

Я поняла, что убедить его невозможно. Он внушил себе эти вымыслы похлеще, чем ярмарочный шарлатан внушает клиенту, будто тот исцелился от всех болезней.

– Все равно я тебе не верю. Где все те чудесные свойства, о которых ты толкуешь? Ничего такого я в себе не ощущаю.

– Не ощущала. До недавнего времени. В одном ты права: все помянутые свойства в этом мире проявиться не могут. Поэтому он и выбран местом ссылки. Для того же, чтоб проявились другие, нужен определенный толчок извне. Хочешь, попробуем? – Он протянул руку к ларцу на столе.

– Нет! – Я дернулась, вспомнив недавний припадок. Справившись с собой, стыдясь страхов, действительно детских, я спросила: – Что там?

– Мы подходим к главному. Наши предки передавали по наследству не только, скажем, цвет волос, оттенок кожи и черты лица, как люди. Они передавали и наследовали память. Причем только по материнской линии.

Поэтому они там, у себя, считали, что материнская кровь сильнее… При переходе в этот мир наследственная память как бы погружается в сон, но может пробуждаться при определенных обстоятельствах.

Я вспомнила ночную резню в пустыне, саблю, рубившую сухожилия лошадей, черный мост, и мне самой отчаянно захотелось проснуться.

– А пробуждается она только при соприкосновении с чем-то, принадлежащим ее родному миру. Что бы то ни было. Предмет, рисунок, надпись на родном языке. У меня нет наследственной памяти, поскольку кровь изгнанников я получил от отца. Есть что-то… смутные картины, проблески… Но мой отец этим свойством обладал. Он-то и начал поиски того, что могло бы эту память пробудить. Ему не многое удалось найти. Но он обнаружил главное – не он один пытается отыскать разрозненных потомков изгнания.

– Площадь Розы…

– Верно. Тот, кто жил в Эрденоне, придумал это испытание для пробуждения памяти. Нехитро, недейственно. Мало приезжих минует площадь Розы. Медальон у всех на виду, но никто из чужих не понимает его значения. Зверь, как ты понимаешь, вовсе не лев, так же, как фигурка, лежащая в ларце, изображает вовсе не лису. Звери в том мире похожи на здешних, но не во всем подобны им. Так же, как мы, – похожи на людей, но…

– А надпись?

– Это тебе еще предстоит узнать. Одной из худших потерь изгнанников было то, что при переходе они теряли, вместе с наследственной памятью, свой родной язык. Ведь они его не выучивали, как люди, он был сразу заложен в их сознании.

– Как же они разговаривали? Хотя бы для начала – между собой?

– Им были известны другие языки. Выученные. И поскольку потеря памяти не была полной, это знание сохранилось. А потом они быстро изучили здешние наречия. Это тоже было им присуще. А после… кто-то из них, по меньшей мере двое, может, и больше, но уверен я в двоих, сумели вспомнить свою речь. И письменность. Здесь никто ничего подобного не видел, и подобные записи принимали за сложную тайнопись…

– Арнарсон?

– Да. Или вообще не признавали в ней письменности. Но записи изгнанников существуют, хотя большинства из них я не видел. Об этом я расскажу тебе после… Я назвал тебе одно из свойств, о которых ты спрашиваешь. Есть и другие. Изгнанники, а также их дети легче других выживают в этом мире.

– Как эрды.

– Ошибаешься. Эрды подвергали своих детей жестоким испытаниям, чтобы сделать их сильными. Изгнанники таковы от рождения. Они могут этого не осознавать, но они легче преодолевают опасности, лучше приспосабливаются к обстоятельствам. Потому что не привязаны к этому миру.

– Это вполне человеческое свойство. Не всех, но некоторых людей.

– Нет. Вспомни себя. Любой человек за те двадцать лет, что ты живешь без родителей, либо давно погиб бы, либо безумно озлобился на весь мир. Ты – нет. И не потому что ты добра. Этот мир обтекает тебя, не затрагивая, вы чужие, видите друг друга, но не соприкасаетесь…

– Когда топор палача ударил бы по моей шее, я бы еще как соприкоснулась с этим миром!..

– Не спорю. Даже такие, как мы, должны умирать. Но разве ты умерла бы так, как те, что толпились вокруг эшафота? Молясь? Плача? Выклянчивая спасение – на земле или на небе?

– Множество людей умирает, не теряя присутствия духа.

– Но ты-то не умерла.

– Разве это довод? Я не умерла, потому что ты вмешался. И более нипочему. И здесь мы снова вернулись к началу разговора. Почему ты вмешался? Из-за каких моих прекрасных свойств?

– А ты до сих пор не поняла? И я, и мой отец приложили столько времени и сил на поиски своих сородичей не ради удовольствия, братских чувств либо научного интереса. Возможно, и другие изгнанники, сумев преодолеть былую вражду, принялись искать друг друга. Но было поздно. Почти слишком поздно. Мы с тобой, очевидно, единственные, кто есть в этом мире. А род изгнанников не должен оборваться. То есть когда-то дети изгнанников должны вернуться и получить то, чем владеют по праву.

Последние слова он произнес очень ясно и четко.

– И ты только ради этого со мной…

– Да.

Я вылезла из кресла, встала, держась за спинку.

– Почему же нельзя было раньше сказать? Объяснить, чего ты хочешь?

– Потому, – холодно ответил он, – как ты бы принялась возмущаться тем, что тебя используют. Заявила бы, что ты не породистая кобыла, которая плодит потомство по заказу…

То, что я сделала после этого, потребовало самого большого усилия воли за всю мою жизнь. Я не бросилась на него с ножом, не швырнула в него креслом, не стала громить мебель. Я просто тихо проговорила:

– Считай, что ты это услышал.

И вышла из кабинета. Тальви не окликнул меня.

Кровь молотила в висках, кулаки сжимались так, что ногти впивались в ладони, ноги неостановимо несли меня вперед. Я была в таком бешенстве, что мне необходимо было как можно скорее оказаться подальше от людей. Иначе я совершу что-нибудь такое, о чем после будет крайне неприятно вспоминать.. И лучше пусть никто не пробует со мной заговаривать. Ни о чем. Иначе я за себя не ручаюсь.

Недавний страх оттого, что я схожу с ума или, наоборот, связалась с сумасшедшим, исчез, не оставив следа. Потому что меня оскорбили так, как не оскорбляли никогда. Даже когда били вожжами или одевали в железо. Ибо те, кто били и заточали меня, со мной считались. Вынуждены были считаться. А Тальви на меня наплевал. Он считался только с собой.