Текст книги "Золотая голова"

Я никогда не спрашивала госпожу Риллент о ее происхождении, была ли она когда – нибудь замужем и что связывает ее с семейством Тальви. Но я спросила ее про Олибу. Оказалось, что отец его был у Тальви арендатором, а сын не захотел сидеть на земле и еще в юности уехал учиться, пошатался по всей империи, работал в каких-то торговых компаниях – госпожа Риллент точно не знала в каких, потом вернулся и попросился на службу в замок и постепенно выдвинулся в управляющие. Друзей у него, пожалуй, не было – на такой службе у людей редко бывают друзья, родственники умерли, поэтому он был полностью занят делом. Что же он не женится? – спросила я. Не хочет, отвечала госпожа Риллент, хотя, скажем, во Фьялли-Маахис за него всякий дочку отдаст, пусть он и немолод, и с лица не шибко приятен, но ведь мужчина должен быть лишь слегка покрасивей черта, не правда ли?

Так мы сидели, ели пирог с орехами, пили вишневую наливку, собственноручно приготовленную госпожой Риллент, и сплетничали.

Я готова была взвыть. Правда, стоит заметить, что, хотя подобное желание у меня возникало нередко, особенно в последние месяцы, соответственных звуков я от себя ни разу не услышала, даже под гитару, а без нее тем паче.

Неделю я выдержала, всего неделю. Если бы я была занята чем-то другим… Если бы я и впрямь взялась за роль хозяйки замка… Если бы я знала, как разворачивается мятеж и что происходит в Эрденоне… Но я понимала, что Тальви никогда не пришлет мне известия, прежде чем все будет кончено. А следовательно, еще ничего не решено.

Мне подобало научиться терпению. Неизвестно, сколько времени пройдет, прежде чем Тальви убедится в своей ошибке или пресловутый долг будет выполнен, но если он победит, то вряд ли потащит меня за собой в Эрденон. Какая из меня, к черту, фаворитка правителя? К тому же он должен жениться, если мне память не изменяет. А если мне придется торчать здесь в одиночестве (если не считать нескольких десятков слуг)… Конечно, я не из тех, кто способен полностью посвятить свой досуг вышиванию или даже чтению. Но не так это страшно. В камере смертников, например, было гораздо менее уютно. И единственное, что здесь мне, в отличие от той камеры, грозит – это растолстеть от пирогов госпожи Риллент.

Но почему-то меня это не утешало.

К черту! Кто сказал, что я нуждаюсь в утешениях?

И однажды я взяла связку ключей на серебряном кольце и сказала Мойре:

– Мне нужно кое-что посмотреть в кабинете патрона. Если понадоблюсь, пусть ищут меня там.

Мне не хотелось пробираться в кабинет Тальви тайком. Я не на промысле. У меня есть на это полное право, и окружающие должны в этом убедиться. Прежде всего, убедиться должна я сама.

Но это была и мера предосторожности. Если я опять потеряю сознание, что неприятно, но вероятно, нежелательно валяться в кабинете Тальви сутками.

Мойра помедлила немного – может быть, ждала, что я позову ее с собой, – не дождавшись, кивнула.

Ключ первый. От двери. Это самое простое и легко угадывается.

Перешагнув через порог, я немного задержалась. У меня не было связано с кабинетом добрых воспоминаний, но медлила я потому, что размышляла – запереть дверь изнутри или нет. И решила запереть. Пусть, если что, ищут меня здесь, но видеть, что я здесь делаю, не обязательно. К тому же хороший, добротный стук в дверь полезен для приведения в чувство.

Окна были занавешены, и, хотя стоял день, в кабинете уже наступили сумерки. Я приоткрыла штору – стало немного светлее, – но совсем отодвигать не стала.

Ключ второй. От секретера.

Я поиграла немного с мыслью покопаться в других шкафах, в ящиках стола, посмотреть, нет ли там писем, дневников, каких-либо личных записей. Эта была игра, не более. Шантаж никогда не был главным источником моего дохода, так, позволяла себе порой позабавиться для развлечения, – но я никогда не пренебрегала никакими источниками сведений. Случалось, мне удавалось сорвать на этом значительный куш. Но – удивительное дело: меня никогда не интересовала личная жизнь Тальви, а ведь должно же было что-то быть в ней, помимо заговоров, поисков наследия изгнанников и меня, многогрешной. Может, он даже ожидал, вручая мне ключи, что вместо того, чтобы прямо двигаться к цели, я поддамся искушению покопаться в его бумагах?

Очередная проверка? И не надоело ему?

Я отперла секретер и вынула ларец.

Когда я взяла его в руки, он показался мне очень легким. И очень старым. Слоновая кость от времени приобрела цвет выдержанного меда. На крышке был орнамент, довольно странный. В маленьких овальных медальонах, вместо обычных цветов или листьев, повторялась одна и та же сцена – барс, а может быть леопард, ломающий загривок быку. Резьба была очень тонкой, мастеру удалось передать все мыслимые подробности этой охотничьей сцены – подогнувшиеся ноги и отчаянно задранную голову быка, оскаленную в свирепой ярости морду дикого кота – да еще и повторить их многократно, притом, что каждый медальон был немногим больше моего ногтя. Возможно, это была аллегория или чей-то герб, не знаю. Боковые же стенки были засеяны цветочным узором из роз и ирисов, окружавших фигурные вставки. Справа были изображены мужчина и женщина в старинных одеждах, играющие в шахматы. Слева человек на четвереньках полз по перекинутому через пропасть мосту очень странного вида. Приглядевшись, я разобрала, что это не мост, а очень длинный меч. На задней стенке группа охотников била копьями кабана. И наконец, на передней – двое ловчих, изображенных лицом друг к другу, держали на сворках поднявшихся на дыбы гепардов. Гепарды простирали лапы к обрамленной сложным узором замочной скважине. Работа была явно не эрдская, может даже и не имперская. Пообщавшись с торговцами древностями, я научилась определять подобные вещи. Мне показалось, что крышку и стенки ларца работали разные мастера. Сейчас я еще начну гадать, когда они были выполнены. Какие еще уловки я выдумаю, чтобы потянуть время?

Третий ключ. От ларца.

Прежде чем открыть ларец, я придвинула к столу кресло. То самое, в которое меня усадил Тальви, когда я грохнулась на пол. Теперь я заранее приняла меры предосторожности, благо сажать меня нынче некому.

И еще я кое-что удумала заранее.

Я вспомнила все, что проделывал Тальви, когда убирал содержимое ларца – с закрытыми глазами. И проделала то же в обратном порядке. Еще один вопрос требовал ответа: почему только созерцание свидетельств изгнания пробуждало память? Почему не осязание? Тальви ничего мне об этом не сказал. Не знал? Или не хотел? Или просто не успел?

Бумаги и пергаменты на ощупь были самыми обычными, сколько бы я ни водила по ним пальцами. Так же, как и цепь с синим камнем. А вот проклятая статуэтка лисы, которая на самом деле не лиса… мне показалось, что я ощущаю слабое покалывание в кончиках пальцев. Может, и в самом деле показалось. Сквозняк, например, мурашки пробежали, правда, место неподходящее… А может, руку свело.

Но когда я взяла кусочек непонятного металла, покалывание превратилось в жжение. Не болезненное, но ощутимое. Когда я покатала цилиндрик в ладони, чувство стало более определенным. Металл словно бы стал мягким, я как будто разминала его в руке, как кусок мокрой глины, но в то же время сознавала, что это обман, что металл остается прочным и холодным. … Отливки тейглира носят с собой оборотни. Он помогает постоянно сохранять принятое ими обличье, предохраняя от непроизвольной смены. В Михале почти нет оборотней, и все, кто есть, – пришлые, но не всякий, носящий с собой тейглир, – из тех, кто изменяет облик, ибо у этого металла есть и другие свойства…

Это была чужая мысль. Не моя и не вычитанная из книг. Клянусь, в «Хронике… « ни слова не было ни о чем подобном. Но тогда, значит…

Я, так же на ощупь, взяла второй кусок металла в левую руку. И открыла глаза. На сей раз я знала, что меня ждет. И это было хуже, гораздо хуже. И происходило быстрее. Буквы незнакомого алфавита побежали по листам, словно из развороченного муравейника. Преодолевая головокружение, как человек, идущий в сильный ветер по шаткому мосту (по мечу? ), я свела руки. Одна металлическая трубка входила в другую.

Ключ четвертый…

В этот раз я не увидела ничего подобного являвшемуся мне прежде. Ничего, что можно было счесть картиной моего прошлого или прошлого моей матери. Но сама картина была очень четкой.

Я – та, в чьем теле я сейчас находилась, – поднималась по тропинке на вершину горы. Ничего живописного в этой горе не было. Хилая жухлая трава, глинистые плеши. Кое-где выпирали гранитные плиты, оплетенные колючим кустарником. И уж совсем непонятно, зачем понадобилось водружать на вершине то, что там красовалось. Не замок, не крепость, не хотя бы избушку для отдохновения усталых путников.

Арка была там. Отнюдь не триумфальная. Не слишком высокая, примерно в полтора человеческих роста, сложенная из ноздреватого серого камня, не похожего на здешний гранит. По ту сторону виднелась такая же жухлая трава, кусок облачного неба.

Но я знала, что за ней меня ждет самое страшное испытание в жизни. Ибо врат много, но Арка – одна.

Однако я не останавливалась. Мне слишком многое пришлось преодолеть, чтобы добраться сюда. Поздно думать о том, что я могу умереть, или сойти с ума, или…

Я шагнула под Арку… … но не успела еще поставить ногу на землю, как очутилась в коридоре. Или в тоннеле. Длинном, нет, бесконечном. И у этого коридора не было стен. Миры в своем бесконечном разнообразии сошлись воедино, и мозг, дабы принять их, обнажился, и знание входило в него, как лезвие ножа. Раскаленного ножа… И куда бы я ни ступила, я могла бы попасть в любой из них, потому что все связано, и все едино, но куда я попаду, и что увижу, и выберусь ли из этой бесконечности, зависит только от меня, хватило бы только отваги взглянуть на них.

И я увидела… … Девушка вышла из пещеры на склоне горы. В руке у нее был окровавленный меч, она рыдала, и слезы и кровь с меча смывал дождь, хлеставший с безлунного ночного неба… … Страшный человек в обгоревших лохмотьях полз, выбиваясь из сил, по охваченному первым хрустальным морозцем осеннему лесу… … Колесницы неслись по дорожкам арены, давя рассыпанные цветы. Из розовой мраморной ложи за ними наблюдал император – апатичный молодой блондин, и кто-то следил из толпы простонародья за Высокой Ложей, но не за императором, а за темной тенью за его плечом, сжимая под плащом кулак, на котором тускло блестела металлическая пластина с бритвенно-острыми когтями… … Две армии сражались в раскаленной степи, а с юга, по лиловому небу, летела на кожистых крыльях стая слепых чудовищ, и тень стлалась по безводной земле… … Компания молодых женщин, кто в карете, а кто верхом, приближалась к полусонному городку на северо-западе великого королевства. Всем им грозила смертельная опасность, и все они об этом знали, и все были веселы…

И многое иное видела я, в единый миг охватывая взглядом неисчислимое количество подробностей, и где-то вставало несказанно прекрасное здание, переливаясь множеством граней в лучах непобедимого солнца.

Стеклянная башня?

Хрустальный собор?

И тут же открыла глаза. Не увидела ничего и в первый миг тупо подумала – ослепла. А потом поморгала и поняла, что сижу в кресле, уткнувшись носом в стол и безвольно свесив руки. Хорошо, если синяк не набила, лбом приложившись… , Я попробовала выпрямиться, но голова сильно закружилась, и я была вынуждена опереться о стол руками. При этом обнаружилось, что я все еще сжимаю эти… как их… глиры? – и осторожно положила их рядом с бумагами. Первая строчка дернулась у меня перед глазами, и внезапно я вспомнила, что те же самые знаки я видела на медальоне Торговой палаты на площади Розы. И слова, которые кричала – или шептала, не понимая их смысла…

«Рикасен гарим веркен-са тинит Астарени». Дети изгнанников войдут в Хрустальный собор Астарени.

Это и было условие возвращения.

В тот день я больше ничего не предпринимала. Хотя моя голова на многое способна – и это в очередной раз подтвердилось, – нужно и ей давать передохнуть. Я вынуждена была признать, что, когда шла в кабинет, во мне жила трусливая надежда, что вдруг-де во всем случившемся прежде виноват один Тальви, и я к бредням изнанников не имею никакого отношения. И без Тальви у меня ничего не выйдет. Увы. Все подтверждалось и при этом еще больше запутывалось.

Хрустальный собор – будем теперь называть его так – присутствовал во всех моих видениях, начиная с площади Розы Но от того не становилось яснее, что он такое, где находится и зачем туда идти. Я не понимала значения слова «Астарени». Это название? Или имя? Какое-то… божество? (Я все еще не могла отрешиться от прежних понятий веры. )

И что есть страшная Арка, через которую так стремилась пройти та, чьими глазами мне было явлено видение, – и прошла, наверное, коль скоро видения являют собой картины наследственной памяти? Ясно было, что она – не врата в миры подобии, но нечто большее врат, однако что именно? И какое отношение имеет к собору?

Наконец – хотя это, может, и не главное, но кто знает? – как связан Хрустальный собор со «стеклянной башней» карнионцев и связан ли вообще?

Была, конечно, одна нить. Если я верно разгадала смысл надписи, то мне известно написание некоторых букв. А следовательно, есть возможность прочитать все остальное. Хотя бы прочитать, языка-то я по-прежнему не знаю. Ладно. «Сначала сделаем, потом поймем», – как говаривал Соркес. Начинали мы и с меньшего. Но Господи помилуй! С чего начинали, к тому и пришли. Чем, в сущности, записка бедного Форчиа отличается от откровений изнанников? Обе повествуют о том, как найти некий тайный ход, который неизвестно куда приведет, обе отмечены гибелью авторов А главное – даже если я и найду, под каким кирпичом и за каким поворотом открываются врата, это нужно не мне.

Одно отличие есть все-таки. Когда я расшифровывала записку Форчиа, то, как бы ни утруждала зрение, никаких видений передо мной не возникало. И последствия были чреваты, самое худшее, пулей в лоб или ножом в глотку, но никак не потерей рассудка.

А кто, собственно, сказал, что я должна потерять рассудок? Из того, что я теряла сознание, этого никак не следует. Кстати, я не потрудилась выяснить, сколько времени это продолжалось. Мне показалось, что долго, однако ощущениям доверять опасно. Первое видение – на площади Розы – длилось считанные мгновения, второе – не менее получаса. Есть ли здесь зависимость и закономерность? И если я буду не в себе, то как я смогу работать с рукописями? Неужели нельзя постепенно приучиться к ним, как постепенно приучаются к яду? В конце концов, подобное лечат подобным, а клин вышибают клином… а лучший способ научить человека плавать, это бросить его в воду.

Но все эти неопровержимые истины не убеждали. Кроме того, в воде, безусловно, можно научиться плавать. Но если швырнуть человека в воздух, он не взлетит, а шмякнется оземь. Не говоря уж о том, что с ним будет, если швырнуть его в огонь…

Милые оправдания, нечего сказать… Я постаралась успокоить себя тем, что в кабинете Тальви имеется, помимо прочего, еще и добытое мною сочинение Арнарсона, никак не являвшегося изгнанником, но из коего я, возможно, сумею выколотить полезные сведения…

Возможно, я бы не замедлила этим заняться. Но на следующий день прибежал отец Нивен. Видно было, что он действительно если не несся рысью всю дорогу, то поспешал весьма резво, что никак не пристало ни возрасту его, ни сану.

Когда мне передали, что пришел священник и желает поговорить со мной, я немедля покинула комнату. Почему-то я ни на миг не предположила, что отец Нивен явился, дабы испросить помощи в делах милосердия или, наоборот, увещевать меня в грешной жизни моей. И не удивилась его визиту, хотя мы знали друг друга только в лицо и я никогда не давала ему повода думать, будто нуждаюсь в духовном утешении.

Он стоял у двери часовни, прислонившись к стене, и шумно дышал.

– Что случилось, отец Нивен? Вы не больны? Его набрякшие веки приподнялись, он слабо махнул рукой.

– Нет… просто устал… Но мне нужно переговорить с вами… сударыня… Возможно, это важно.

Я оглянулась, окинула взглядом коридор. Мойра, сообщившая мне о прибытии священника, не отстала от меня и жалась у лестницы.

– Все-таки лучше сначала сесть… И выпить чего-нибудь. – Вот незадача, куда его позвать? Липовая из меня хозяйка замка. Со священником пристало говорить в часовне, но не вином же его там угощать? – Пойдемте на террасу, отец. Мойра, передай госпоже Риллент, чтоб распорядилась там накрыть. – Кстати, и подслушать нас там будет труднее…

Прежде чем убежать, служанка бросила на священника стесненный взгляд, и от меня не укрылось, что и он несколько смутился. Что это там за тайны Фьялли-Маахис? Впрочем, вряд ли это мое дело.

Отец Нивен вздохнул и, отлепившись от стены, пошел за мной на террасу. Мойра обернулась удивительно быстро и, не успели мы сесть, догнала нас с подносом, принесенным с кухни. Я махнула ей – ступай, мол,

и собственноручно поставила перед священником тарелки и налила вина. Помимо прочего, мне было интересно, примет ли он от меня угощение.

Он принял. Но, отпив вина, поставил серебряную кружку на стол и вздохнул. Собрался с силами.

– Сегодня утром через деревню проезжал один торговый агент… и привез новости из Эрденона… – Он прервался. Искоса посмотрел на меня.

– Я слушаю вас, отец Нивен.

– По смерти… его светлости… господин Тальви без боя занял Эрденон.

Итак, Тальви удалось осуществить свой замысел. И удивительно легко. Мне следовало радоваться, что все обошлось без кровопролития и потрясения основ. Но вместо этого возникло странное сосущее чувство, словно в преддверии дурных вестей.

– Значит, он в Эрденоне.

– Вовсе нет. – Священник поднял на меня удивленные светлые глаза. – Он выступил в Бодвар.

– В Бодвар? Зачем? Он же не имеет никакого значения? – Я чуть было не брякнула «стратегического», но удержалась – нечего ломать из себя великого стратега и тактика.

– Ах да… вы еще молоды, вы не помните. Герцога можно провозгласить только в Бодварском замке. Таков обычай.

– А Эрденон оставлен на произвол судьбы?

– Почему же? В Эрденоне наместником господин Руккеркарт.

Руккеркарт? Ну да, это же Альдрик. Друг Без Исповеди в роли наместника Эрденона… что ж, это не самое худшее, что можно представить. Но то, что Тальви покинул Эрденон, мне не понравилось. Совсем не понравилось.

– А что делает граф Вирс-Вердер? И Нант… то есть Дагнальд?

– Про это торговый агент ничего не сказал.

Это понравилось мне еще меньше.

Отец Нивен нервно побарабанил пальцами по столу.

– Я вот что хотел спросить… не получали ли вы каких-либо известий… помимо?..

– Нет.

– Нет?

– Если бы в замок приезжал гонец, он бы не смог миновать вашей деревни.

Священник, видимо, никак не мог правильно расценить мои слова – то ли как проявление несусветной скрытности, то ли неведения. А в неведение мое, судя по всему, поверить ему было трудно.

– Отец Нивен, – сказала я. – Похоже, вы неверно понимаете мою роль в жизни владельца этого замка. Она не столь важна, как представляется со стороны.

Он допил вино. Примерился к копченой гусиной ножке, подумал и ухватил ее. Я взяла с другой тарелки яблоко и разломила его пополам.

– Я думал, что господин Тальви пришлет за вами, – неожиданно произнес он.

– Чтобы я торжественно въехала в Бодварский замок? Или в герцогский дворец в Эрденоне? И я бы стояла рядом с Тальви, когда он получал из рук архиепископа герцогскую корону, или хотя бы смотрела на это с балкона, как подобает даме сердца? Вы действительно так думали? Бросьте, отче. Это я – дама? Вы знаете, кто я и откуда Тальви меня привез. Не может быть, чтоб не знали. Удивляюсь, как вы еще сидите со мной за одним столом.

– Кто я такой, чтобы судить вас? – тихо сказал он. Я вспомнила взгляд, которым он обменялся с Мойрой. Но больше он ничего не добавил, а я не спрашивала. Он ожесточенно принялся грызть копченую гусятину, но две половинки яблока передо мной так и остались нетронуты. – И вот еще что… – Он вытер пальцы прямо о сутану. – Как вы считаете, будет ли уместно отслужить молебен в замковой часовне?

Я думала совсем о другом, и вопрос его сбил меня с толку.

– Какой молебен?

– Благодарственный. – Он поднял брови. Кажется, я произвела на него не лучшее впечатление, проявляя последовательно невежество, тупость и отсутствие благочестия. Последнее сейчас усугубится.

– Нет, мне не представляется это уместным. Можете считать меня суеверной, но я не стала бы возносить хвалы, пока не получу более достоверных сведений. – Он кивнул. Такое объяснение было ему понятно. Не поручусь, что он не творит порой знаки от сглаза. – Но будет правильней, если вы помолитесь за Гейрреда Тальви в своей деревенской церкви. Хотя бы за обедней.

– Я и так всегда его поминаю. Он – наш благодетель. – Отец Нивен запнулся, видимо, не зная, как выразить свою мысль. Не подлежало сомнению, что Тальви взял под свою опеку и церковь и пастыря, так же, как несомненно было его маловерие. Однако, раз отец Нивен даже меня судить не решается, маловероятно, чтоб он смел осуждать патрона. Не найдя нужных слов, он смущенно закончил: – Хотя вряд ли бы он меня об этом попросил.

– Об этом прошу я. И за себя тоже. – Не знаю, почему у меня это вырвалось. Всегда привыкла дела свои с Господом улаживать сама.

Он подождал немного – не пойду ли я дальше, не попрошу ли об исповеди. Не дождался. Впрочем, может, он ждал от меня каких-то более весомых предложений. Денег. Или вина…

– Еще выпьете, отец?

– По последней… и благодарю вас. – Пил он явно из вежливости, и, каковы бы ни были его тайные пороки, служение Бахусу к ним не относилось.

– Уже уходите?

– Не обессудьте, сударыня. Нужно успеть к службе, а в моем возрасте…

– Об этом не беспокойтесь. Я скажу Олибе, чтоб вам выделили повозку и провожатого. Мойра!

Стоило мне повысить голос, и она выскочила на террасу. Я не ошиблась – она все время обреталась в достижимых пределах.

После отбытия Тальви в замке оставалось не так много слуг, и Олиба лично вышел проверить, выделили ли отцу Нивену таратайку и не пьян ли возница. Священник попрощался со мной довольно сердечно, хотя я не поцеловала ему руки (покопавшись в памяти, я не могла припомнить, чтоб я вообще кому-то целовала руки – независимо от сана, пола и возраста). Возница – снулый белобрысый парень из конюхов – не кум ли старосты? – зевая, влез на козлы, незапертые ворота распахнулись, и отец Нивен был с почетом препровожден домой. Мойры нигде не было видно.

Олиба подошел ко мне спросить, не будет ли еще каких распоряжений. Он и так никогда не грубил мне, а тут его вежливость достигла предела. Неужто новости и до него долетели? Такой человек, как Олиба, не может не иметь осведомителей в деревне, а с торговыми агентами, в отличие от священника, обязан быть связан напрямую. Похоже, он уже знает о случившемся. Если Тальви стал герцогом, если я останусь при нем, стоит подстраховаться.

Если. Если.

У Олибы были светлые глаза. Нет, не светлые, как у отца Нивена, а блеклые. И плоские, хотя таковых вроде бы в природе не бывает. Он превосходно знал, что я читаю его мысли, и это его ничуть не смущало. Разве он помыслил о чем-то дурном? Мы оба – деловые люди, каждый на свой лад.

– Распоряжения? Если это вас не затруднит, мастер Олиба, пусть ворота замка запирают, хотя бы на ночь. И выставьте охрану. Пусть кто-нибудь следит за дорогой.

Олиба кивнул. Он и это понимал. Мы оба друг друга понимали.

Я не могла понять природы своих дурных предчувствий. Да, слишком уж легко все получилось. Слишком. Но бывали же в истории случаи, когда перевороты и захваты власти происходили быстро и безболезненно? Сколько угодно. Вот возьмем жизнеописание Елизаветы Английской, которое столько раз в последние месяцы приходило мне на ум. Сидит она себе в темнице, казни ждет, вроде как я, а не успела преставиться ее злобная сестрица, как она уже въезжает в столицу на белом коне под ликование народа, а остальным претендентам и претенденткам остается задумчиво чесать в затылке. Но с другой стороны, Елизавета, и в темнице сидючи, оставалась единственной законной наследницей престола, и народ это знал…

А ведь из Тальви, если подумать, может получиться совсем неплохой правитель. Вон у него крестьяне как хорошо живут. Другое дело, нужен ли императору под боком хороший правитель? Сомнительно дело. Верховной власти нужней, чтобы советники, вассалы и наместники были плохи, чтоб на их фоне солнышком сиять – вот он я! Я, мол, добра хочу, а они завсегда все изгадят.

Впрочем, что я на императора грешу? Хороших правителей, сказывал Фризбю, похоже, и судьба не очень любит. Ежели попадется какой, так то умрет молодым, то детей у него нет и династия прерывается, а если есть дети, то такие, что лучше б их не было. На смену Соломону приходит Ровоам, говорил Фризбю, Марку Аврелию наследует Коммод, не к ночи будь помянут…

Так что не зря предки наши эрды, как уверял злоязычный хронист, самых лучших людей приносили в жертву, ибо место им рядом с богами, а не на грешной земле. Любопытные выводы можно сделать из наблюдений над жизнью.

Почему же нет известий о противниках? Неужто смирились? Может, я и впрямь едва выбралась из младенчества, но в такое поверить не могу.

Из тех, с кем я перезнакомилась в замке, всех, маломальски пригодных к шпионской службе, увел с собой Тальви. Один Олиба мог бы разобраться, но не его же, в самом деле, в разведку посылать. Он и так все узнает быстрее меня, а что узнает – скроет… разве что пойти самой. Но это бы уж слишком походило на бегство.

Пора браться за Арнарсона. Пора прокладывать ходы к аббатству Тройнт. Потому что, если Тальви утвердится у власти и выпрет Дагнальда – дорога туда будет открыта. С другой стороны, если у Тальви будет власть, зачем ему дорога в Тройнт и дальше, неизвестно куда?

Картина: сижу я, обложившись еретическими сочинениями, а в это время отец Нивен на коленях молится о моей заблудшей душе. Еще и свечи небось ставит. Ладно, лишь бы не черные и не перед перевернутым распятием. Хотя, если то, что я узнала, – правда, мне это повредить не должно.

Внезапно кончилось лето. Еще вчера мы, греясь в солнечном тепле, сидели на террасе с отцом Нивеном – а позавчера, казалось, я стояла на эшафоте в Кинкаре и любовалась первой весенней зеленью, первой весенней и последней в моей жизни – так думала я тогда. А теперь вроде бы еще тепло, и темнеет не так чтоб рано, и дожди лупят не так чтоб часто, и все-таки что-то не так. Осень.

Время искать убежище и крышу над головой – вот что означало для меня это слово последние если не двадцать лет, то пятнадцать уж точно. Убежище, а значит – ограничение свободы. Теперь свободу мою укротили задолго до начала осени, да и крыша над моей головой имелась вполне основательная. Так что виноваты во всем были застарелые привычки, дурно отзывавшиеся на первые признаки агонии года. Во всяком случае, так я себе говорила, склоняясь над рукописью Арнарсона, от которой отрывалась при каждом шорохе за дверью, при любом шуме за сводчатым окном. Но это всегда оказывался ветер, бросивший в стекло пригоршню опавших листьев, или телега с сеном, пригромыхавшая из деревни, или служанка, бежавшая по поручению госпожи Риллент.

А потом и впрямь в мою дверь заколотили, и Мойра с запрокинутым лицом, задыхаясь, проговорила слова, которых ждали все в замке, не только я.

– Госпожа… всадник на дороге! Гонец, наверное… Я захлопнула книгу и встала. Поначалу подумала – нужно подняться на стену. А потом – нет, лучше подожду во дворе. Спускаясь по лестнице, бросила через плечо поспешавшей за мной Мойре:

– Он один?

– Один, – удивленно ответила она.

И в самом деле – с каких это пор гонцов стали высылать толпами? Тихо умом трогаемся…

Олиба уже был во дворе – ему, надо полагать, доложили об одиноком всаднике раньше, чем мне. Он взглянул на меня с некоторой неловкостью, отвернулся, потом, видимо, все же решил соблюсти приличия, подошел, коротко поклонился и сказал:

– Сударыня, к замку скачет человек. Прикажете открыть ворота?

– Если ваши часовые не заметили ничего подозрительного, то откройте.

Возможно, Олибе не понравились слова о «его» часовых, но он промолчал и отошел распорядиться.

Но – Господи всеблагой! – когда на брусчатке двора, спотыкаясь, появилась лошадь, истощенная и до того заляпанная грязью, что трудно было определить ее масть, я, взглянув в черное, заросшее лицо сгорбившегося в седле всадника, решила, будто никогда прежде не встречала его. И лишь когда он съехал с седла и, неуклюже переваливаясь, пошел ко мне, именно ко мне из всех собравшихся, я узнала его. Это был Антон Ларком. Я перевела взгляд с него снова на лошадь, увидела ее израненные шпорами бока, и это было красноречивее слов.

– Нортия… – слабым голосом произнес он и осекся. Очевидно, весть, которую он принес, не стоило выкладывать во всеуслышание. Хотя слуги тоже не дураки, могут и сами догадаться.

Я огляделась. Домоправительница тоже вышла и стояла на высоком крыльце, сложив руки под грудью.

– Госпожа Риллент! Я буду беседовать с рыцарем в кабинете хозяина, соблаговолите подать туда обед. Мастер Олиба, прикажите, чтобы о лошади господина Ларкома позаботились.

Я никогда не разговаривала с ними в таком тоне, но они не только не возмутились, но, казалось, с облегчением устремились выполнять мои распоряжения. Иначе им было бы слишком страшно. Я обернулась к Ларкому:

– Идемте.

Он, видимо, не сразу сообразил, что обращаются к нему. Я хотела было взять его за руку, но тут он встрепенулся и побрел за мной. Сквозь строй слуг мы прошли молча, и, уже перешагнув через порог, я спросила:

– Тальви жив?

– Не знаю, – еле слышно отозвался он. «Что значит «не знаю»? « – едва не рыкнула я, но сумела удержаться. Так нельзя. Он загнан не хуже своей лошади. Ларком что-то пробормотал на ходу, а поскольку он не поспевал за мной, пришлось остановиться и прислушаться.

– Плохо… все очень плохо, – разобрала я.

Но это было ясно и так.

Не знаю, почему я повела его в кабинет Тальви. Может, для успокоения. Хотя я-то в нем не нуждалась. Если что-то и страшило меня сейчас, так это собственное спокойствие.

Я отперла кабинет (последние дни я бывала здесь часто и ключи носила с собой) и пропустила Ларкома вперед, чтобы закрыть дверь. Он рухнул за стол, уронил голову на руки.

– Рассказывайте. – Я уселась напротив. И поскольку он продолжал молчать – заснул, что ли? – произнесла: – Итак, вы проиграли.

Он снова промолчал, только плечи дернулись – да, стало быть.

– Что с Тальви?

– Не знаю, – с трудом повторил он. – Я был с Альдриком… Эрденоне.