Текст книги "Золотая голова"

Насчет моей собственной безопасности тоже вряд ли следовало обольщаться. Особенно это стало ясно после того, как я стала свидетельницей следующего достопримечательного случая. Дело было возле постоялого двора у дороги, к западу от Катреи. Народу поблизости собралось довольно много для эдакого захолустья – беженцы, погорельцы, крестьяне из окрестных деревень, просто бродяги. На них-то в первую очередь и насел отряд приставов, подъехавший, разбрызгивая грязь из многочисленных колдобин, – десяток молодцов в клеенчатых плащах, отнюдь не лишних, ибо шел дождь. Однако это была не облава на нищих и бродяг, несмотря на то что их хватали в первую очередь. Хватали и подтаскивали к своему начальнику, вальяжно восседавшему на рыжем мерине с отвислым задом. Начальник осматривал задержанных и небрежно делал ручкой – гоните, мол, в шею. Приглядевшись, я узнала в нем Ансу. Выходит, я не ошиблась – бросил он несчастных южан. И подался в служители правосудия. Такого даже я предположить не могла.

Всплыл, значит, Ансу. Немудрено. Дерьмо всегда всплывает. Вор, шпион и комедиант явно нравился себе в своей новой роли. Ради удовольствия покрасоваться на коне (ну ладно, на мерине) перед жалкой толпой он даже не ушел под навес, хотя под дождем это было бы куда как удобнее. Или им у себя в управе благочиния плащи такие прочные выдают?

Почему такая вошь, как Ансу, вдруг выбилась в начальники, пусть и мелкие, невзирая на провал своей шпионской карьеры, загадки не представляло. Все разъясняла манера оглядывать согнанных к нему бродяг. Разумеется, Пыльный доложился своему хозяину, что сумеет меня опознать.

Представителей воровской братии вряд ли можно назвать благородными джентльменами, но среди них, мягко говоря, не принято закладывать своих. Опять-таки не от высоких моральных принципов. Если об этом станет известно, собратья по стенке размажут. Оправданием могут служить только пытки, и то не всякие Своди счеты сам, а не с помощью властей – гласит воровской кодекс, который, в сущности, так же бессмыслен и бесполезен в трудные времена, как кодекс рыцарский. Но раз Ансу уже побывал в шпионах, все дальнейшее должно было даваться ему гораздо легче. Впрочем, он мог оправдывать свои действия тем, что я «начала первая» и к «своим» уже не принадлежала.

Однако, когда я прошла мимо него, он меня не узнал. А я шла спокойно, не торопясь и не прячась. И сеющийся дождь вовсе не был помехой. Конечно, у Ансу были преимущества перед теми, кто всего лишь слышал мое описание. Но он не смог совместить облик, в котором видел меня в последний раз, – бархат и кружева, низкий вырез и высокие каблуки, блеск драгоценностей и пресловутых золотых волос – с нынешним, посконно-овчинным. Недостаток воображения, свойственный большинству жителей Эрда и столько раз выручавший меня, помог и теперь. … А и в самом деле, считают ли меня своей прежние знакомые? Им было не впервой слышать о том, что меня ловят и собираются казнить, но причины, по которым по мне сызнова застрадала плаха, были им совершенно чужды и непонятны. Живо представилось, как в зале «Оловянной кружки» Маддан вещает посетителям – тем, что не из «племянников»: «Вот тоже – Золотая Голова. Говорил я ей – не лезь ты в это дело Не послушалась, дура баба, и сгинула ни за грош. Вот что значит – связаться с благородными! « А Оле-вышибала бубнит от дверей: «Неа, хозяин. Не такая она дура, чтобы просто так взять и сгинуть».

Правильно, Оле. Я не собиралась сгинуть. А если и сгину, то не просто.

Вероятно, то, как нагло и безнаказанно прогулялась я на глазах Ансу, подтолкнуло меня к решению двинуться в вотчинные владения Дагнальда. Тогда я думала лишь о том, что лучшее укрытие чаще всего бывает под самым носом у врага. Мы перешли Нантгалим, причем, поскольку часть пути нужно было проделать по открытой местности, пришлось свести лошадей – мне повезло больше, чем тем троим, что в недобрый час сидели в засаде у лесной тропы, – а потом, на правобережье, избавиться от них, потому что предстояло углубиться в чащу, да и прокормить их стало невозможно.

От спешки и от усилий рана Тальви, начавшая уже было подживать, снова открылась, и у него сызнова началась лихорадка. Дней на пять пришлось остановиться. Я соорудила какой-то шалаш, уложила Тальви там. Сама чуть не подохла от голода, потому что не рисковала отходить далеко и помышлять об охоте, а тем более о походе по деревням. Уж конечно, припомнились мне все мои трапезы – и в «Коронованной треске», и в «Ландскнетте», и в «Раю земном», об «Оловянной кружке» я и не говорю, и горько пожалела я о том, что могла бы съесть и не съела – вот хотя бы с того подноса, что Берталь притащила Ларкому. Да, Ларком… О нем я ничего не сказала Тальви. Он и без того пережил довольно предательств. Но почему-то у меня было чувство, что он и так знает. Короче, не только о еде были мои мысли в те дни и ночи, когда я сидела возле горевшего в жару Тальви. Становилось все холоднее, но до морозов было еще далеко, я украла теплую одежду, и мы скрылись в такой глуши, что можно было разводить костер. Но это все – не спасение. Даже если Тальви поправится – а я надеялась, что он поправится, зимовать под открытым небом мы не сможем. Могли бы… но не в эту зиму. Я должна заботиться о своем ребенке. Это значит: я должна найти безопасное убежище, где смогу выносить его и родить. В этой части империи я не знала такого места. Да и есть ли для нас вообще безопасное место в империи?

В те дни вынужденного лесного сидения я много размышляла о недавних событиях, и постепенно стала мне мерещиться в них некая закономерность, и все яснее вырисовывалась фигура, доселе возникавшая в происходящем лишь как фигура умолчания. Карл-Эрвин II, император Эрда-и-Карнионы. Заговорщики были уверены, что послание герцога Гарнего было перехвачено, что Вирс-Вердеру удалось перехитрить Фрауэнбрейса. А собственно, почему? И кто здесь кого обманул? Никто не мог понять, почему Дагнальд и Вирс-Вердер, ненавидевшие друг друга, внезапно объединились и почему император не только признал правомочность притязаний Дагнальда – самого непопулярного из претендентов, но и оказал военную поддержку человеку, чьи действия наносили империи явный вред.

Да потому и оказал, Господи помилуй! Не зря еще в замке я предположила, что император не захочет в Эрде хорошего правителя. Но тогда я не решилась довести эту мысль до логического конца. Теперь, когда верховная власть Тримейна слабее, чем когда – либо за всю историю империи, Карл-Эрвин не захочет у себя под боком не только хорошего, но и сильного правителя. Не важно, Тальви это или Дагнальд. И не был ли союз Дагнальда с Вирс-Вердером условием, на котором предоставлялась военная помощь? Далеко, однако, глядел наш Карл-Эрвин. Ибо такой союз не может быть ни долгим, ни прочным. И правы те, кто не мог даже мысленно представить их в одном стане. Нантгалимского Быка, словно вынырнувшего из глуби Темных веков, и графа Виллибальда, придворного интригана. К тому же Вирс-Вердер не сможет забыть, что он и сам претендовал на герцогский титул, а не просто звание генерального судьи (судейская мантия, как бы роскошна она ни была, – неподобающее одеяние для знатного дворянина), и к тому же – единственный претендент, состоящий в отдаленном родстве с Йосселингами. Что же из этого следует? Крысы откусывают головы голубям, как говорила одна маленькая девочка. Ну а покончив с голубями, примутся благополучно жрать друг друга. Кто победит в этой схватке, значения не имеет. Точнее, победит заинтересованный зритель, которому выгодна анархия в Эрде. И не выдаст император Фрауэнбрейса, можно не беспокоиться, ему такой свидетель всех закулисных игр в Эрде и Тримейне будет полезен самому. Но не Тальви, не тот, кто притязал быть больше чем свидетелем. Он уже отыграл свой ход и должен убраться с доски. А партия продолжится, пока северные земли не будут полностью обескровлены и его императорское величество не останется последней надеждой страждущих. Вот тогда и можно будет навести порядок. И даже большого труда для этого не потребуется, хоть крепостное право вводи. Относительной самостоятельности Эрда придет конец, как не так давно пришел конец разбойной свободе Скьольдов. Герцогство Эрдское исчезнет с карты империи. Останется просто Эрдская провинция, управляемая каким-нибудь генерал-губернатором, назначаемым из Тримейна…

А уж непредвиденная потеря герцогских регалий как должна была прийтись на руку его величеству! Он ради такой удачи должен каждый день поминать Тальви в своих молитвах. Что не помешает ему распорядиться прикончить Тальви на месте, буде тот объявится в любой части империи. Без всякой мстительности. Просто чтобы тот не успел сообщить никому, где эти самые регалии находятся, или перехватить их, если Тальви имеет глупость таскать их с собой.

Понимал ли все это Тальви? Очень может, что и понимал. И не исключено, что именно это было последней соломинкой, способной переломить хребет. Тяжко, должно быть, тому, кто жизнь воспринимал как игру, осознать, что все время он был не игроком, а всего лишь пешкой.

Что Тальви – я сама в те дни от голода ли, от размышлений о большой политике была ближе к отчаянию, чем когда-либо. Но на гербе Скьольдов изображен ворон, а не голубь, и сама я не голубиной породы. Мне так просто голову не откусишь.

Тогда-то впервые и почудился мне выход из ловушки, куда загнали нас судьба и собственная глупость. Но я поначалу решила, что это просто голодный бред или разновидность тех безумных капризов, что посещают, как говорят, беременных женщин.

Лихорадка оставила Тальви, но положение наше от этого улучшилось не намного. Нантгалимский край и без того беден и неплодороден, а если что здесь и было в прошлые года, то выгреб во время своих военных приготовлений Дагнальд – дочиста, как пьяница, жаждущий опохмелиться, выгребает медяки из карманов. Тут нам меньше грозила опасность угодить в облаву, но мы могли с равным успехом умереть с голоду. А я сейчас не могла позволить себе подобной роскоши, как не могла разрешить заколоть себя вилами, как воровку.

Между тем неумолимо надвигалась зима. А я с каждым днем все меньше буду способна вечно находиться на ногах, добывать пропитание, защищать ребенка, себя и Тальви. А я обязана это делать. Иначе нельзя. И поставленная перед выбором: голодная смерть на снегу в Нантгалимском крае или плаха за его пределами, я все чаще стала задумываться о том единственном выходе, каким бы безумным он ни был.

Неподалеку от нас находилось аббатство Тройнт, славное гробницей святого Эадварда, одного из просветителей Севера, а также знаменитым собранием рукописей. Именно здесь, если верить шифрованному документу, который нашел отец Тальви, а сам Тальви и я вслед за ним сумели прочитать с помощью книги Арнарсона, находилось собрание записей, касаемое изгнанников.

Нужно было решаться, пока я еще легка на подъем.

Я сообщила Тальви о своих намерениях. Он не ответил ни да, ни нет. Стало быть, ему и это было безразлично. Но по крайней мере, он не собирался меня останавливать. Это уже была уступка с его стороны. «Поиграла и хватит», – сказал он мне однажды. Но это он играл в игры. И доигрался. А я просто жила и намерена была жить дальше. Если же все-таки считать это игрой… В любой пьесе ведь пять действий?

Ну так я начинаю шестое.

И вот теперь я стояла у ворот аббатства, в толпе таких же женщин – со стертыми, невыразительными лицами под спущенными до бровей платками. Слышались угрюмые жалобы на все на свете – войну, голод, бедность, хвори и то, что ворота долго не открывают. Ворота здесь были мощные, в окружении машикулей, способные выдержать приступ целой армии – да и выдерживали, наверное. Аббатство Тройнт было одним из старейших и почитаемых в Эрде, но за столетия своего существования оно не раз перестраивалось и наверняка изменило облик со времен святого Эадварда, который поставил здесь простую деревянную церковь, жилища для братии из глины и камыша и обнес все это палисадом. Потом постройки оделись камнем, доставленным с гор, потом стали по возможности укрепляться, а потом – украшаться.

Над восьмигранной звонницей, возвышавшейся над сумрачными стенами, ударили в колокол. Звонница также свидетельствовала об изменениях. В «Хронике утерянных лет» я вычитала, что в первых эрдских монастырях были не колокола, а большие бронзовые била. Хронист утверждал, что такой обычай пришел из Карнионы, где языческие монастыри древности тоже не знали колоколов, но, добавлял он, теперь традиция сия отмерла и на Юге.

После этого ворота с чудовищным скрипом, напоминающим о стенаниях грешных душ, распахнулись, и наше смиренное стадо протопало через створы во внешний двор.

Церковь аббатства была прямо перед нами. Галерея с колоннадой скрывала от взора пришлецов клуатр, где братия могла прогуливаться, не смешиваясь с мирянами, трапезную и дормиторий. Все они, разумеется, располагались по правую руку от входа. По левую были странноприимные дома, для мужчин и женщин отдельно (устав аббатства, в отличие от многих иных, дозволял женщинам-паломницам ночевать под защитой монастырских стен), и поварня, где благочестивые бедняки могли получить по ломтю хлеба и миске похлебки – во всяком случае, так полагалось, не знаю, как сейчас, но многие на это рассчитывали. Я в том числе. Ведь мне предстояло провести в аббатстве остаток дня и ночь, если повезет.

Во дворе тоже были солдаты. Четверо. Не исключено, что они прибыли искать нас с Тальви, но скорее всего их прислали защищать аббатство на случай, если под видом паломников сюда рискнут пробраться грабители. Это было бы вполне разумно, если разумные поступки возможны в смутные времена. На паломников, состоящих по большей части из женщин и стариков, солдаты взирали лениво. Очевидно, они думали, что воры – разбойники такими не бывают. Зря.

Но расслабляться не стоило. Я чуть повела рукой, дабы почувствовать, что в любой миг могу высвободить кинжал из рукава. Кинжал оставался сейчас моим единственным оружием. Пистолеты и «сплетницу» я оставила Тальви. Своей тяжелой шпаги он лишился – то ли сломал в последнем бою, то ли в болоте утопил, я не заметила, а спрашивать не стала – зачем лишний раз напоминать человеку о том, что он потерял? Придется ему довольствоваться «сплетницей», хоть она ему и не по руке.

Что-то не спешат, однако, пропустить страждущих поклониться гробнице. Такое впечатление, будто и братия и солдаты ждут, пока во дворе соберется побольше народу. Зачем? Не дергайся, сказала я себе, не считай их глупее себя, но не считай и умнее.

Из украшенных чеканкой, изображавшей изгнание из рая, врат вышел маленький сухонький старичок в рясе, с огорченным лицом. Судя по добротному теплому плащу и дорогому кресту, по старинному обычаю заключенному в круг, не простой монах. Может, и сам аббат. Неуместно вспомнилась старинная песенка клириков, которую Фризбю подхватил во время своей богословской карьеры, а пьян он бывал более чем часто:

Лишь аббат и приор, двое, Пьют винцо, и недурное, Но иное, но худое Грустно тянет братия

Песня явно была сложена не про этого священнослужителя. Хотя его плащ и был подбит лисьим мехом, он ежился от холода и долго откашливался. Глоток подогретого вина ему бы совсем не помешал. Впрочем, как и всем здесь. В руке аббат (или приор? ) держал какой-то свиток Проповедь он, что ли, хочет сказать? Тогда почему не в церкви? Нам с детства внушали, что проповеди под открытым небом, на апостольский манер – это ересь. И по нынешней погоде я была склонна согласиться с этим утверждением.

В ожидании я озиралась по сторонам. Над воротами висел штандарт с единорогом. В доме Божием, можно сказать! Если я еще где-нибудь увижу эту рогоносную лошадь, меня вырвет. Без всяких скидок на беременность. Правда, единорог, как таковой, ни в чем не виноват. Хотя бы потому, что его выдумали люди.

Тут я вздрогнула, потому что за душеспасительными размышлениями пропустила миг, когда монах перестал кашлять и наконец заговорил. И осознала это, когда услышала имя Гейрреда Тальви и, кажется, собственное. Неужто и в святых обителях выкликают наши приметы?

Но я ошиблась. Монах зачитывал совсем другое. Капитул епископов под водительством архиепископа Эрдского отлучил преступного самозванца Гейрреда Тальви от церкви и предавал его анафеме.

– «Да ниспошлет на него Господь слепоту и безумие, – читал старец на лестнице, – да разверзнутся небеса и поразят его громами и молниями. Да проклянет его всяк входящий и выходящий. Да будут прокляты пища его, и все его добро, и псы, охраняющие его, и петухи, для него поющие Пусть ад поглотит его живым. Пусть вся Вселенная встанет на него войной. Пусть разверзнется и поглотит его земля и даже имя его исчезнет с лица Вселенной. Пусть все и вся объявят ему войну, пусть стихия и люди встанут против него и уничтожат. Пусть жилище его превратится в пустыню. Пусть святые при жизни помутят ему разум, пусть ангелы после смерти препроводят его черную душу во владения Сатаны».

Откуда, со дна каких архивных сундуков выскребли это скопище древних проклятий? Я не могла припомнить, когда в Эрде, да и во всей империи в последний раз кого-то отлучали. Лед двести назад, наверное. Даже Святые Трибуналы, тысячами отправлявшие на костры еретиков и ведьм, не слишком стремились отторгнуть их от лона церкви. Но это было еще не все. Далеко не все.

– «Пусть погибнут все сторонники и присные его, из них же первая – Нортия Скьольд, блудница и человекоубийца, извращавшая образ человеческий. («Это как? « – не поняла я. Потом смутно догадалась, что имеется в виду ношение мужской одежды. ) Да будут сочтены их дни и достойны сожаления. Пусть обрушатся на них невзгоды и голод, пусть поразит их проказа и другие болезни. Да будет проклят их род, да не поможет им молитва, не снизойдет на них благословение. Пусть будет проклято любое место, где они живут, и то, куда они переедут. Пусть преследует их проклятие днем и ночью, всечасно, едят ли они или переваривают пищу, бодрствуют или спят, разговаривают или молчат. Проклятие их плоти от темени до ногтей на ногах. Пусть оглохнут они и ослепнут, пусть поразит их немота, пусть отнимутся у них руки и ноги. Пусть преследует их проклятие, сидят ли они, стоят или лежат. Прокляты они отныне и во веки веков, до второго пришествия. Пусть сдохнут они, как собаки или ослы, и волки пусть разрывают их смрадные трупы. И пусть вечно сопутствует им Сатана и его черные ангелы». Аминь! – с явным облегчением завершил он.

– Аминь, – нестройно откликнулась толпа. Для выражения энтузиазма все слишком замерзли.

Странно – чем дальше он читал, чем больше множились проклятия, чем тяжелее становился груз обещанных нам страданий, тем больше я успокаивалась. Может быть, потому, что значительная часть проклятий уже запоздала. Жилище Тальви уже превратилось в пустыню, невзгоды и голод тоже нас не миновали. И если на нас ополчилась не вся Вселенная, то ее часть, запертая в границах герцогства Эрдского, – точно. И я не находила в своей душе никакого зла против тех, кто призывал на нас анафему. Ни на приора (аббата? ), который, несомненно, был расстроен тем, что приходится читать все это паломникам, да еще на холоде (единственном из зол, не упомянутом в проклятии, – наверное, у того, кто это сочинял, была очень толстая шкура), когда ломит кости и садится голос. Ни на архиепископа, столь резво переместившегося на сторону победивших и отыскавшего в своих анналах сей перл церковного красноречия. Он старый и, видимо, больной, а ему угрожали, может, даже пытками стращали, ведь Нантгалимский Бык никакого почтения к святому сану не испытывает. И уж конечно, я не могла гневаться на Сверре Дагнальда за то, что он таков, каков есть. На Дагнальда, которого я так ни разу и не увидела, а если повезет, то и не увижу, – чудовище, сотворенное всеми нами совместно – Тальви, императором, даже мною, точнее моим бездействием. Он поступает сообразно своей природе. Любой другой на его месте объявил бы награду за наши головы, или, по крайности, за голову государственного преступника Тальви. Но зачем тратить деньги на тех, кто все равно обречен, когда проще добиться желаемого угрозами? А заодно застращать тех, кто слишком мягкосердечен или слишком глуп – хотя Дагнальд, безусловно, не видит разницы между этими понятиями, – чтобы осмелиться помочь беглецам. Удивительно, правда, что оба союзника-соперника – и Дагнальд и Вирс-Вердер – прибегают к тем методам запугивания, от которых и сама церковь отошла. И зачем, к примеру, было называть Альдрика еретиком, да еще затевать эту омерзительную церемонию с похоронами в бочке? Придумали бы что другое, не столь заумное. А так добились полностью обратного результата – сотворили святого. Конечно, святые и еретики и получаются в основном из одного материала, но Альдрик-то как раз еретиком не был.

Не менее удивительно, что я способна размышлять об этом в подобную минуту и с таким благодушием. Возможно, это влияние беременности, но я ничего не могла с собой поделать, потому что все понимала и никого ни в чем не винила. Но это не значило, будто я готова была сдаться на милость врагов и смириться с судьбой. Непостижимым образом уравновешенность и всепонимание уживались с решимостью выжить любой ценой. И если для этого нужно было совершить убийство, я бы убила без колебаний. Хоть аббата, хоть Дагнальда, хоть архиепископа.

Наверное, поэтому госпожа Риллент меня и возненавидела. Ждала, что я добровольно пожертвую собой ради обитателей замка, сдамся кирасирам, а я смылась. Я поступила так, считая, что мое самопожертвование ровно ничего не изменит, и это чистая правда, но вся ли правда? Тогда я еще не знала, что беременна, но тело мое об этом знало.

Так или иначе, я не имела желания вдаваться в природу этих противоречий и тем более их решать. Они не замутняли моей душевной ясности. И когда я, отлученная и проклятая, вслед за другими женщинами вошла в церковь, я вовсе не чувствовала, будто совершаю кощунство.

Там было очень красиво, в церкви. Или так казалось, после того как холодный и хмурый осенний день остался за стенами, а сияние свечей отразилось в ярких витражных окнах, из которых главное – роза – располагались фигуры в охристых и голубых одеждах словно исполняли некий сложный танец. Над алтарем возносились витые колонны – не то диковинные деревья, не то застывшие струи фонтана. Пол был выложен мозаикой, не многоцветной, как в Тальви, а ровного золотистого оттенка. Но главным была гробница. Ее розовый в прожилках мрамор за века был истерт прикосновениями и поцелуями паломников, и черты лица у статуи святого Эадварда, возлежавшего, сложив руки, на крышке, были почти неразличимы. Теперь гробницу заключили в позолоченную решетку сложного плетения, и паломники прикладывались уже к ней, так что решетка тоже местами потускнела.

Я поклонилась святому Эадварду и, отойдя в тень колонны, опустилась на колени. Это было не лицемерие и не желание слиться с толпой, дабы не привлекать к себе досужих взглядов. Вру. Отчасти было. Тальви, кажется, как-то говорил нечто подобное, но по другому поводу. А также усталость. До вечера еще оставалось порядком времени, а мне нужны были силы. И все же вот что довлело над остальным – я знала: пришел конец моим хождениям по святым местам герцогства Эрдского. Если нынче ночью мне удастся свершить то, что я задумала, я уже больше никогда не войду в церковь. Если не удастся – тоже.

И сознание того, что я в последний – последний! – раз стою под церковными сводами, было сродни тому чувству, словно бы меня отпевали заживо. Хотя, кажется, именно так в прежние времена и поступали с отлученными.

Что ж, можно вынести и это.

Не прислушиваясь ни к хору, ни к проповеди, звучавшей с кафедры, я стала молиться, долго и истово.

За упокой души:

Малхиры, Альдрика, Эгира, Ренхида, Каллиста, Мальмгрена, Буна Фризбю и Дайре. И за здравие:

Мойры и отца Нивена (если они еще живы), мадам Рагнхильд, Соркеса с семейством (хотя им мои молитвы вроде бы и ни к чему) и госпожи Риллент (пусть живет, стерва старая).

Господи, опять мертвых получается больше, чем живых…

Я не молилась за своих родителей, потому что Тальви сбил все-таки меня с толку и я не знала, среди живых или мертвых мне их числить.

За себя с Тальви я тоже не молилась.

Потому что это было бесполезно.

Мне не пришлось долго ждать, пока заснут мои товарки по странноприимному дому. Молва не солгала – даже теперь в обители за медный эртог можно было получить не только ночлег, но хлеб и похлебку. Конечно, в муку подмешивали кору, и вкус у похлебки был отвратительный, но я не стала привередничать и даже попросила бы добавки, да только ее не полагалось. (О, белые хрустящие скатерти в «Ландскнетте»! Коронное блюдо «Рая земного» – телятина с грибами, сыром и базиликом, на блюдах из фораннанской майолики! И южные легкие вина, которые Маддан выписывал только для меня… Решительно это становится навязчивой идеей. Еще немного, и я начну сожалеть, почему мы отпустили лошадей, вместо того чтобы забить их и съесть. А это ведь уже почти людоедство. )

Кое-кто из мужчин, пусть и были они старыми и беззубыми, роптали и брюзжали, будто похлебку здесь варят на кошачьем мясе, чтоб не сказать хуже. Но женщины схлебали это варево не жалуясь, даже если оно действительно было из кошатины. Вот кошек я еще не ела. А змей и ящериц – в детстве, когда впервые пряталась по лесам возле Кинкара и у подножия Фену-Скьольд, приходилось. Ладно, один черт, снова – с чего начинала, к тому и пришла. Да и разборчивые старички не видать чтоб отказывались от предложенного обеда, который заодно был и ужином.

А Тальви в лесу без обеда и без ужина сидит…

После горячего всех быстро разморило, и богомолки, растянувшись на соломе, засопели и захрапели, короткое время перед этим потолкавшись и побранившись, выбирая, где теплее. Однако на место у самого порога, где устроилась я, никто не претендовал – там сильно дуло. Поэтому мне удалось выбраться, никого не потревожив. Никто ночью за странноприимным домом не надзирал. Красть здесь было нечего, что же до всего остального – у паломников обоего пола был столь заморенный вид, что, похоже, нравственность их не вызывала опасений (может быть, и зря). И при выходе не пришлось врать – что, мол, по нужде, и прочее.

Пусть не топили в странноприимном доме, опасаясь пожаров, и гуляли там сквозняки из множества щелей, но женщины притерлись друг к дружке и надышали, так что за порогом от холода пробирал озноб, а после вони от свежего колючего воздуха можно было опьянеть. И еще одну неприятность приберегла для меня эта ночь – она была удивительно звездной, небо словно усеяли алмазной крошкой, и казалось, будто светло как днем. Только днем не бывает таких густых теней, я бы даже сказала – ярких теней, если такое возможно.

Хуже всего, что я не знала распорядка ночных служб. И, огибая северный портал, едва не налетела на процессию, пересекавшую двор. Я метнулась в сторону кирпичного здания напротив и укрылась в благодатной тени. Благодарение святому Эадварду, что устав обязывает чернецов ходить опустивши глаза да еще надвинув капюшон. Правда, сейчас они кутались в капюшоны не столь из благочестия, сколь от холода. Меня они не заметили, но я решила не искушать судьбу сверх меры и не выскакивать из укрытия тотчас же, а переждать несколько мгновений, пока монахи не скроются. Прижимаясь к стене, я смотрела на пустынный двор и на возвышавшуюся против меня статую из серого песчаника. А статуя на меня не смотрела. Это была фигура женщины, высокой и худой, с повязкой на глазах. Фемида? Но тогда почему языческая богиня стоит на портале церкви? И почему в руках у нее не меч и весы, а копье, вдобавок сломанное, и какая-то книга? Женщина стояла отвернув в сторону лицо, узкое и презрительное, словно не желала видеть то, что ее окружало. На миг мне показалось, будто она похожа на меня. Или это была игра теней? Потому что тени на плиты двора отбрасывали теперь не только монастырские постройки. Мощная туча поглощала звездную россыпь. Но она не была сплошной, и в разрывах проглядывали дрожащие огоньки. Задрожишь в такой холод…

Я побежала дальше, мимо бокового нефа и капелл, туда, где впритык к колоннаде клуатра высилось здание без дверей, с неправильно сгруппированными окнами под самой крышей. Так оно и было описано в документе. Единственный кирпичный пристрой к церкви, сложенной из темного камня. Наверное, его построили уже в те времена, когда обжигать кирпич стало дешевле, чем возить камень по Белой дороге… оттуда, где погибли или исчезли мои родители. Что входа нет – понятно, сюда ходят только через церковь. Что ж, отсутствие дверей для нас не преграда…

Мои ноги сами собой замедлили ход. Днем, в церкви, я не верила, что совершаю кощунство. Но сейчас мне предстояло именно оно. Нет чтобы сделать архив и книгохранилище отдельным зданием, как, слышала я, принято в Карнионе, – они пристроили его к церкви. А взлом церкви… В моей изобильной грехами жизни бывало всякое, но сакрилегии я никогда не совершала.

И не потому что за это отрубают руки. Мне и так многое причиталось – по совокупности. Но даже в Камби, где церковь сделалась прикрытием для заговорщиков и убийц, я туда не полезла. Положим, для этого были другие причины, прежде всего – забота о собственной безопасности. Но не только. И пусть я не собиралась проникать внутрь самой церкви, пусть мной руководили не побуждения корысти, все равно это будет ограбление церковного здания.

Что ж, сказала я себе, пусть ты не считаешь себя проклятой, для других ты проклята и отлучена. И самое пребывание мое в этих стенах уже есть смертный, непростительный грех. Даже если бы я мирно провалялась всю ночь на вонючей соломе странноприимного дома, это было бы точно такое же святотатство, как если б я вломилась в алтарь и украла золотой реликварий. Вместе с реликвиями.

И даже не это главное. Днем я подумала о том, что, если для спасения жизни моего ребенка, а следовательно, и моей, нужно будет пойти на убийство, – я совершу убийство. Значит, если нельзя обойтись без кощунства – придется совершить кощунство…

Я вынула из рукава кинжал и пристроила за пазуху – чтоб не выпал. Подоткнула юбку – чтоб не мешала. Сбросила с плеч котомку и достала «кошку».

Подъем в общем-то не был таким уж сложным. У меня была столь богатая практика, что я привыкла ходить по стенам как муха. И все же было в этом нечто бредовое. Наверное, потому что я впервые в жизни боялась сорваться. Или надорваться, все равно последствия могли быть одинаково гибельными. Ну что ж это делается, жаловалась я неизвестно кому, мне сейчас лежать надо, в тепле и покое, а не по стенкам отвесным лазать… И лезла дальше.