Текст книги "Псих"

Юсиф кивнул, теперь врач казался ему не таким уж вечно веселым, поверхностным, придурковатым, вечно в приподнятом настроение; видимо, подумал Юсиф, он старался казаться таким специально для больных и это можно понять… Да, ему есть где жить в городе, он вспомнил свою заброшенную небольшую комнатку в коммунальной квартире на втором этаже старинного дома, который государство внесло в список охраняемых, как архитектурный памятник, дома с толстенными стенами и высокими лепными потолками в комнатах и одним азиатским туалетом на шесть семей. Коммуналки теперь становились редкостью, с каждым годом исчезая, число их таяло, и одной из оставшихся таких квартир, была именно та, где обитал Юсиф до тех пор, пока упорная, не оставлявшая его в покое идея не завела его туда, где он в настоящее время находился. Вечером, уединившись, что было непросто в психиатрической лечебнице, он написал главврачу письмо.

«Уважаемый господин главный врач! Вы не считаете меня больным и правильно делаете, я не болен, просто я хотел бы сделать людей правильными, настоящими, добрыми, искренними. Что в этом желание плохого? Может, я взялся не с того конца, не так действую, не то говорю, да и писать, признаться я не умею толком, но во мне горит это желание, я за свои годы многого навидался, почему люди обманывают друг друга, почему они, даже хорошие, добрые из них, много врут, врут своим близким и незнакомым, друзьям и врагам, врут из меркантильных соображений, стараясь что-то заработать на своем вранье и врут машинально, просто так, потому что это безобидное вранье сделалось у них привычкой. Они обижают друг друга, убивают друг друга, вытесняют друг друга из жизни. А ведь жизнь такая большая, в неё все можно уместить. Почему бы нам всем не быть, как дети, которые еще не научились делать гадости, творить зло, которые говорят исключительно правду, когда что-то хотят сказать, не начинают издалека, чтобы изовраться, не успев дойти до сути. Я думал поймут меня и пойдут навстречу хотя бы эти простые люди в селе, не испорченные должностями, интригами и лукавостью, чего я насмотрелся за свои годы, не испорченные борьбой за место под солнцем, которого хватает всем, но все почему-то боятся его потерять, потому что кто-то может занять место на двоих, на пятерых, и им не достанется. Но даже эти простые, прямые люди не захотели меня понять, пойти мне навстречу. А понять меня ведь так легко, не знаю, может следовать моим словам, моим мыслям нелегко, но понять… Почему они боятся понять, почему вы боитесь понять?..»

Не дописав, Юсиф порвал письмо, сложил обрывки в карман, и, не прощаясь ни с кем в сумасшедшем доме, сел на вечерний автобус, направлявшийся в город.

В автобусе он заметил двоих небритых мужчин, показавшихся ему знакомыми; они поглядывали на него и тихо переговаривались, ухмыляясь, видимо, были из числа тех в чайхане, кому Юсиф безуспешно пытался втолковать наиболее приемлемый для человечества жизненный путь; он стал вглядываться в другие лица, он их не знал и, судя по равнодушным взглядам, которыми они отвечали на его прямой взгляд, они его тоже не знали, село было большое, видимо они были из дальних концов села, далеко отстоящих от больницы, где раб божий Юсиф имел быть, так сказать. Вдруг ему нестерпимо захотелось покинуть, немедленно покинуть этот автобус, он почти стал задыхаться; ничего общего он теперь не видел между собой и этими простыми, бесхитростными, но далеко не наивными людьми, любую непохожесть на них обращавшими в укор непохожему, находивших множество поводов для издевательств и глумления над непохожими, а никак не для понимания его. Нет, ничего общего между ними не было, и ему захотелось побыстрее очутиться одному, дома, подумать, поразмышлять наедине. Он задрал рукав зимней не по погоде теплого сентября рубашки, чтобы взглянуть на часы, но часов не было, только виднелась на запястье светлая полоска, оставленная на месте, где он носил часы; он огорчился: часы были подарком покойного отца, и он носил их уже больше тридцати лет, и вот – потерял, нет, не потерял, скорее всего, он оставил их там, в доме, когда впопыхах собирался покидать дом, оставил видимо, в общей палате, где спал, где стояла его койка. Что ж, ему не привыкать к потерям, но часов по-настоящему было жаль. И тут внезапно в краткое, как вспышка мгновение он увидел себя со стороны, чего никогда, можно сказать, с ним не бывало, и это видение не принесло ему радости. Он, обратив на себя внутренний взор, увидел человека совершенно не похожего на других, совершенно иного, чудного, постороннего, смешного, жалкого, слабого, желавшего переменить мир, что не удавалось людям сильным, напористым, обладавшим острым умом.

Он был вдовец, как уже было упомянуто, не помню где. Близкая подруга покойной жены, давнишняя и бездетная разведёнка, такая же одинокая, как он, стараясь не оставлять его одного в горе, часто навещала его, наводила порядок в его комнате, старалась сохранять все так, как было при покойнице, что с трудом удавалось, так как был он крайне неаккуратен и никогда ни одну вещь не клал туда откуда брал. Постепенно они сблизились, и хотя была женщина крайне щепетильна в вопросах интимного сближения с мужем своей покойной подруги, все же эта история имела свой логический конец. Звали её Самира, была она набожна, и все ей казалось, что за половым актом, когда это изредка случалось между ними, внимательно наблюдает с небес близкая подруга, сравнивает и, конечно, безмолвно осуждает. Это мешало ей получать качественный оргазм. Он же спокойно обходился без неё, так же, как был равнодушен к её нечастым визитам, становящимся все более нечастыми. Будучи не очень то пожилым мужчиной, он, тем не менее, не испытывал особой нужды в женщинах. Нет, в молодости он был нормальным парнем, любил приударить за девчонками, у него был свой любимый, немного простоватый и примитивный, но все же свой любимый тип женщин (полненькие, невысокие, с полненькими ножками и стоячими грудями не больше второго размера), он часто знакомился, но и в этом, как и во многом другом ему не очень-то везло, точнее – очень не везло; то ли нерешительность мешала, стыдливость, то ли не меняющаяся с годами психология женского менталитета родного города, как бы то ни было, но что-то постоянно препятствовало. Вот он, молодой, подтянутый, в меру кудрявый, чтобы не показаться вульгарно кудрявым, подходит к девушке: «Девушка, – не стараясь даже быть оригинальным, чтобы запомниться ей, начинает он. – А можно с вами познакомиться?». С трудом, но можно. Допустим. «А как вас зовут?» Меня зовут так-то… Понятно. Давайте поулыбаемся, хороший денек, нам по двадцать лет… (потом – по двадцать пять, потом надоело). Но тут же он чувствовал, что шею что-то холодит, что-то постороннее, а при более внимательном рассмотрение, оказывалось, что это нож в руках её брата, или жениха, или топор в руках кузена. «Что ты ей сказал?» – Раздавался грозный голос за спиной. «Я…я… ничего… сказал: здрасте». И он на всякий случай снимал очки (диоптрия -2 и -2,5) «Я тебе покажу здрасте, – не унимался голос и обращался уже к ней: «Что он тебе сказал?» «Ничего не сказал, – отвечала она. «Как ничего?! – сердился голос – А он говорит, сказал здрасте». Ну и так далее. Конечно, город был большой и с каждым годом все больше разрастался, и похожие эпизоды можно было наблюдать, да и то редко, в неблагополучных районах города, но дело в том, что зачастую криминальные элементы с ножом в кармане из неблагополучных районов перемещались в центр города и там встречали своих сестер, знакомившихся на улицах. И ему страшно везло на подобные ситуации, просто сплошная везуха. И так каждый раз, каждый раз, Боже, куда ты смотришь? Наконец, вся эта хрень ему осточертела, и он решил жениться. Кстати, подобные трагикомедийные ситуации со знакомствами тоже послужили со своей стороны поводом. И вот – женился, были тогда живы его родители и все пошло своим естественным путем, как у всех нормальных людей, как у всех… Но теперь, много раз обжегшись и чувствуя на плечах небольшой, но все же груз годов, он не испытывал особой нужды в женщинах. Как, впрочем, и в мужчинах. На этот счет все было нормально, он был правильной ориентации, и оставался верен своей ориентации, несмотря на то, что весь мир, казалось, сходил с ума, и мужчины неправильной сексуальной ориентации изо всех сил старались расширять свои ряды, права и получать численное и моральное превосходство. Он привык к одиночеству, как бывал одинок при жене, так в сущности и оставался одиноким без неё. Любил уходить в себя и подолгу там оставаться, боясь выходить в этот тревожный, беспокойный мир. Размышлял о том, о сем. Обычно – размыто, не очень конкретно, размышления его тоже в какой-то мере напоминали сны. Когда несколько лет назад, после долгих размышлений, он пришел, наконец, к окончательному мнению, что ни выдающегося физика, ни выдающегося математика из него не получится, и все, что он делает до него делали и продолжают делать многие ученые, и он все эти годы шел проторенными путями в профессии, у него опустились руки. Юношеское, потом молодое, потом в пожилом уже возрасте все больше убывающее честолюбие в конце концов совершенно иссякло, и он продолжал машинально заниматься тем, чем занимался многие годы – преподавать. Но постепенно студенты и преподаватели-коллеги надоели: первые были за редкими исключениями в подавляющем большинстве болванами, стремящимися всего лишь получить диплом, а вся система образования все больше казалась ему запутавшимся клубком, начало и конец которого уже невозможно отыскать. И вскоре, охваченный своей новой идеей (когда мы его и застали орущим в морской стихии), он совершенно отошел от своей работы, совершенно, как ребенок, не думая и не заботясь о том, на что будет существовать.

Отперев своим ключом входную дверь квартиры на втором этаже, он не узнал своего жилища. Раньше здесь всегда было шумно за исключением ночи, бегали по длинному коридору дети, кричали соседки, зовя то одного то другого из непоседливых детишек; привычно тихо-мирно и вполне цензурно переругивались соседки на большой общей кухне; беспрестанно то одному из соседей, то другому звонил телефон в коридоре на стене, ну и так далее, одним словом – было оживленно. Теперь же ступив на порог и проходя к своей комнате, он обнаружил, что доброй половины соседей не хватает тут, а двери их комнат распахнуты настежь и непонятно, что там внутри происходит, потому что вместо домашней утвари и привычных запахов обжитого помещения, в поле зрения попадали какие-то бочонки, кучи старых переломанных паркетов, кирпичи, железные трубы и черт знает, что еще и отчетливо пахло цементом. На шум захлопнувшейся за Юсифом входной двери вышла из своей комнаты старуха соседка и подозрительно оглядела его. Это была старая женщина, которая вечно сушила всякую дребедень из своего доисторического гардероба на кухне над газовой плитой, имела дюжину кошек и всех соседей, независимо от пола называла «Дорогая моя». Юсифа, отягощенного своей причудливой идеей в его теперешнем положение не очень-то интересовал внешний мир, тем не менее, он спросил старуху, имя которой он вечно путал с одной из её кошек и потому остерегался называть её по имени.

– Скажите, что тут произошло? Где все?

– Очень многое произошло, дорогая моя! – тут же словоохотливо и крайне возбужденно проговорила старуха. – С тех пор, как вы таинственно исчезли произошло очень много неприятного.

На этой её фразе тут же одна за другой из комнаты старухи, пропахшей зоопарком, вышли все её кошки и словно выражая солидарность со своей хозяйкой, чтобы морально поддержать её, столпились у ног старухи.

– Нашу квартиру покупают – вот что произошло! – победно воскликнула старуха, будто желая огорошить, поразить соседа этой новостью. – Приехал один хам, как их теперь называют… э-э… нувориш… И стал по частям раскупать нашу квартиру. Многие уже согласились, продали, говорят – выгодно, покупают себе изолированные квартиры в разных концах города. Остались только мы с вами и Миркишиевы… Но они тоже продадут, уже решили, не устояли перед золотым тельцом… А я… А мне куда деваться с ними? Я ведь не одна, собралась и переехала. Их куда я дену? Снова на улицу? Нет, ни за что! А вы что думаете, Юсиф? Согласитесь продать? Этот миллионер интересовался вами… Когда вы захлопнули дверь, я думала, это он пришел, уговаривать меня. У него ведь и ключ есть от нашей квартиры… Даже несколько ключей. Как теперь жить?..

Юсиф рассеянно слушая старуху, шел к своей комнате, открыл дверь и захлопнул её перед носом соседки, которая все продолжала говорить и продолжала даже когда дверь перед её носом захлопнулась. Кошки, шедшие за ней по пятам, подняв морды, удивленно смотрели на свою хозяйку. Ей хотелось выговориться до конца, рассказать, как по разному реагировали соседи на предложение продать свои комнаты, как соглашались, торговались, стараясь выторговать как можно больше у миллионера, и потому, переполненная пустыми словами, она постучала в дверь Юсифа. Дверь тут же распахнулась, показав убогую обстановку комнаты со старой мебелью, и хозяин комнаты, не дав старухе рта раскрыть, объявил:

– Я болен. Лучше держитесь от меня подальше.

– О! – сказала старуха, и немного отодвинулась. – А что с вами?

– Сошел с ума, – сообщил Юсиф. – Рехнулся.

– Не может быть, боже мой, – проговорила старуха. – В таком возрасте…

– Это не возрастная болезнь, – сказал Юсиф. – В любом возрасте бывает. Я посидел немного в сумасшедшем доме. Очень плохо кормят. Лечат еще хуже. Неизлечимая болезнь.

– А разве заразная? – сомневаясь и будто что-то припоминая, спросила старуха.

– Кто его знает, – сказал Юсиф и снова захлопнул дверь.

Старуха злорадно улыбнулась и улыбалась еще долго.

На следующее утро он вспомнил, что до того, как он сошел с ума, у него была работа, но теперь, подумал он, его наверное, уже уволили, и нечего туда соваться. Откровенно говоря, ему было нестерпимо противно, идти на работу и там оправдываться перед начальством за свои пропуски; придумывать что-то и врать он теперь не мог, а сказать правду было невозможно, кто мог такое понять? Между тем, надо было на что-то жить дальше. Он поднялся с постели, окинул взглядом чудовищный беспорядок в комнате, слой пыли на старом паркете, на журнальном столике, книги, разбросанные по всей комнате, наваленные на огромный подоконник, чайник на полу, грязную одежду большим комом лежавшую в углу, и снова закрыл глаза, чувствуя, как наваливается на него, на грудь, на душу приступ депрессии, и давит, давит, будто стараясь выдавить из него остатки жизни.

В дверь постучали. Юсиф не прореагировал. Постучали еще более настойчиво, и послышался голос соседки:

– Вас просят к аппарату.

Юсиф, мысленно проклиная настырную старуху, её кошек и аппарат, к которому его просили, собрав силы, медленно поднялся с постели, пошел, как был в трусах и майке к двери, открыл ключом. На пороге стояла старуха с кошачьим именем. Она молча указала на телефон в коридоре. Трубка висела на шнуре и явно поджидала. Юсиф прошел к ней и поднял, издал какой-то звук.

– Здравствуйте, дорогой Юсиф! – жизнерадостно взорвалась трубка, так что он чуть не выронил её из рук. – С вами говорит… впрочем, вы меня не знаете… Я – тот человек, который покупает вашу квартиру. Многие комнаты я купил, последнюю – сегодня, сейчас идет оформление документов с вашими соседями Миркишиевыми. А вам я не мог дозвониться, разве у вас нет мобильника? Остались только вы и выжившая из ума старушонка, – на этих словах из грохочущей телефонной трубки, старуха, близко подошедшая к Юсифу, чтобы подслушать разговор, отпрянула, обиженно поджав губы, – не знаю, чего она хочет, – продолжала напористо греметь трубка. – Я обещал ей купить отдельную квартиру для неё и её кошек, и в придачу дать денег, а она кочевряжится. Так что, поговорим с вами: будьте дома, я сейчас приеду со своим юристом, все обсудим, не обидим, а вы помогите мне уговорить сумасшедшую старушку.

Юсиф хотел сказать, что он тоже сумасшедший, но тут же сообразил, что эта информация была бы лишней для незнакомого человека, к тому же в трубке раздались частые гудки.

Он сидел в своей комнате, смотрел в окно. Старушка-соседка стояла за запертой его дверью, приложив ухо к двери и затаив дыхание. Неясно было, что она хотела услышать, может, ждала, когда сошедший с ума Юсиф начнет разговаривать сам с собой? Кошки, окружившие её тоже затаили дыхание, не смея мяукнуть. В комнате Юсифа царила тишина.

Он сидел у окна и смотрел на небо, которого становилось все меньше, по мере того, как стремительно не по дням, а по часам вырастала высотка-новостройка напротив их дома, все больше заслоняя небо, и теперь надо было, глядя в окно, задрать голову, чтобы увидеть проплывающие облака, окрашенные в розовые цвета заката. Он любил смотреть на небо во время заката, когда наступали сумерки, и смотрел до тех пор, пока не начинали мигать звезды на темном фоне, приглашая поразмышлять о бесконечности вселенной. Он и размышлял, как мог, и такие размышления ему нравились. Он чувствовал свою ничтожность перед громадой вселенной, и это чувство его успокаивало и оправдывало. Порой лезли в голову бытовые мысли, например, о том, что надо бы починить холодильник, позвать мастера, или прочистить канализационный люк в общем туалете, пока оттуда не стало вонять как при входе на дачу в Бузовны, или хорошо бы оформить себе пенсию по инвалидности, раз уж он сумасшедший, пока не настало время получать обычную пенсию и прочее и прочее, но он все эти бытовые вопросы и проблемы отгонял подальше от себя, зная, что все равно ничего не получится. Проскользнуло в голове мгновенное воспоминание о даче, где он летом снимал комнату, и он стал думать о той семье, которую покинул, правда, успев заплатить вперед. Они были хорошие люди, простые труженики, привыкшие своими руками добывать пропитание своей семье. Он тогда еще не был одержим своей навязчивой идеей, и не приставал к ним, желая сделать их лучше; они и так были хороши, он просто жил у них, стараясь как можно меньше доставлять им неудобств, и они это ценили. Он вспомнил старика, интересно, он еще жив? Но почему бы ему не жить, прошло всего несколько месяцев, с чего бы ему не быть? Ему было хорошо у них, хотя с нервами были проблемы, как и сейчас, впрочем; но вспоминая эту семью, он сейчас понимал, что ему было там хорошо среди этих людей, редко, когда он чувствовал себя в своей тарелке, там как раз это чувство у него было, и как всегда он это не ценил, и теперь, вспоминая дачу, он был уверен, что, несмотря ни на что, там прошли его счастливые, приятные, спокойные дни. Наверное, у него было слабое чувство реальности, – подумал он. – Он редко когда ощущал реальность полновесно, полнокровно, когда жил в ней; обязательно должно было пройти какое-то время, чтобы потом он с щемящим чувством ностальгии вспоминал радостные дни, часы, минуты…

В дверь робко постучали. Юсиф поморщился от предстоящего разговора со старухой соседкой, но та, не повторяя стука, сказала через дверь:

– К вам посетитель.

Как в тюрьме, – подумал Юсиф. – Или в больнице. К вам посетитель…

И пошел открывать дверь, справедливо полагая, что не отстанут.

Как только он чуть приоткрыл дверь, посетитель с той стороны так потянул её на себя, что вытянул Юсифа в коридор. А вытянув в коридор, заграбастал его в объятия и дважды поцеловал в щеки, сперва в одну, потом в другую. Нос и губы у него были холодные, с отвращением отметил про себя Юсиф.

– Наконец-то, мы вас дождались! – радостно возвестил посетитель Юсифу. – Зайдемте в комнату! – приказным тоном велел он и втолкнув хозяина комнаты внутрь помещения, вошел следом и захлопнул дверь перед носом любопытной старушки. Та, выждав минуту, привычно приложилась ухом к двери. Но шумный посетитель как только вошел, сразу затих, заговорил тихо, почти шепотом.

– Я принес ваши часы, – таинственно прошептал он, вытаскивая из кармана и протягивая вышеупомянутое.

Юсиф при всем его временном равнодушие к превратностям внешнего мира, восхищенно ахнул, стал торопливо вытирать краем майки стекла очков, чтобы рассмотреть неожиданный подарок судьбы.

– Откуда… откуда вы узнали?

– А-а… – только и сказал незнакомец, приветливо улыбаясь. – Я же знаю, как вам дороги эти часы.

– Но как вы?.. Как узнали? Это просто чудо… – бормотал Юсиф держа в руках отцовский подарок и все еще не веря рукам, не веря глазам, уже вооруженным очками, не веря своим ощущениям.

– Не надо преувеличивать, – сказал незнакомец. – Вы еще настоящих чудес не видали.

– Честно говоря – да, не видал, – признался Юсиф. – Но как же все-таки, хотелось бы знать, – не отставал он, рискуя показаться занудой незнакомому человеку, любовно поглаживая вновь обретенные часы.

– Никакого чуда нет, – стал пояснять незнакомец. – Просто главврач сумасшедшего дома мой хороший, давнишний приятель.

– А-а… – не совсем еще понимая, протянул Юсиф, решив, что пора на этом прекратить допрос, чтобы не показаться этому милому незнакомцу и в самом деле недоумком.

– Что ж, у меня к вам дело, – начал незнакомец и уселся на край кровати Юсифа.

В это время за дверью послышался грохот и затем торопливые шаги начавшись от двери затихли в конце коридора.

– Это ваша соседка упала, – проинформировал хозяина комнаты незнакомец, который по мере общения с ним становился все более и более таинственным. – Та, что подслушивала нас. Ну, хрен с ней. Итак, это я. Я звонил, предупреждал о визите, и вот я здесь для деловых переговоров с вами. Вы разумный человек, хоть и сидели в доме умалишенных, но глупее от этого, надеюсь, не стали, и, думаю, примете верное решение. Не то, что эта старуха, ваша соседка. – Незнакомец вдруг развернулся в сторону двери и стал говорить громко, с угрожающими нотками в голосе, – А с ней разговор будет короткий, я не стану терпеть капризов выжившей из ума старушонки, не согласится на моё предложение – и для неё распахнутся двери дома престарелых, самого низкого пошиба. А могла бы жить в своей квартире, тратить заработанные денежки…

Тут снова за дверью грохнуло и старческие шажки засеменили прочь, но на этот раз что-то недоговоренное, вопросительное слышалось в звуках этих шажков.

– Вы насчет квартиры? – поинтересовался Юсиф.

– Нет.

– Нет?

– Нет, – повторил незнакомец. – Квартиру вашу, я можно сказать, уже приобрел, и как вам наверное известно, уже идет ремонт в купленных комнатах. Дело только за вашей комнатой и за вашим согласием. Все бумаги я подготовил. На улице в машине ждет мой нотариус, который заверит все нужные документы. Сейчас я его позову. – И незнакомец вытащил из кармана мобильный телефон в тяжелом золотом футляре. То что футляр золотой и телефон очень дорогой мог определить даже Юсиф в другое время не умевший отличить медь от золота.

– Нет, нет, погодите, – попросил Юсиф. – Не так скоро. Дайте мне немного подумать.

– О чем тут думать!? – вдруг, как-то слишком неожиданно рассердился покупатель. – Я предоставляю вам однокомнатную квартиру, правда, не в самом центре города, как эта, но зато изолированную, со всеми удобствами, так что туалетом будете пользоваться только вы. И даже с обстановкой. А здесь, в вашем старом доме уже отключен газ в целях безопасности во время перестройки квартиры. Кроме того, я дам вам денег, о сумме мы договоримся. Так что нечего тут долго раздумывать. Не то я и вас отправлю в дом престарелых! – и незнакомец весело, раскатисто захохотал, давая понять, что пошутил, но от его хохота Юсиф почему-то ощутил мурашки по спине и пересохло в горле.

– Все-таки, вот так сразу, – промямлил он. – Дайте мне хоть два дня, подумать, взвесить, решить…

– Ладно, – сказал незнакомец, взял у Юсифа часы, которые тот не выпускал из рук, глянул на циферблат и, возвращая хозяину, проговорил строго. – Два дня и ни часом больше. Я вернусь через два дня.

Он толкнул дверь и вышел в коридор, как раз в ту минуту, когда два санитара в белых халатах, под руку уводили из дома соседку, которая послушно, безмолвно давала себя уводить; третий санитар аккуратно складывал в мешок одну за другой старухиных кошек. Юсифа эта картина, увиденная в не полностью растворенную дверь поразила, но он ничего не сказал. Зато сказал незнакомец, пока Юсиф не закрыл за ним дверь своей комнаты.

– Теперь вы остались совсем один в квартире.

И, сказав это, незнакомец медленно с достоинством удалился.

Посреди ночи Юсиф проснулся со странным ощущением, что он не один в комнате. Он с трудом разлепил глаза и еле разглядел смутный силуэт сидевшего на скрипучем стуле возле своей кровати. Он привстал на постели, вгляделся пристальнее, пошарил рукой на тумбочке часы (они были на месте), торопливо, криво надел на нос очки и постепенно в кромешной тьме комнаты стал распознавать теперь уже знакомые очертания давешнего незнакомца.

– Как вы здесь очути… оказа… Как вы окатились? – наконец удалось спросить ему одеревеневшим языком, заплетавшимся от внезапного среди ночи испуга.

– Как я окатился? – спокойно спросил незнакомец с улыбкой в голосе. – Вы когда-нибудь видели себя со стороны?

– Да, – тут же вспомнил Юсиф. – Недавно. В автобусе.

– Посмотрите, – сказал незнакомец и, вытащив из кармана пиджака, протянул ему довольно большое зеркало с ручкой, непонятно как уместившееся в кармане.

Юсиф хотел взять предлагаемое, но незнакомец не выпускал из рук зеркало, крепко держа его ручку.

– Так посмотрите, – сказал он. – Из моих рук.

Юсиф взглянул и, как ни странно, в такой темноте отчетливо увидел свое лицо, будто от зеркала исходил непонятный похожий на лунный свет. С поверхности зеркала, что держал в руке ночной гость смотрел на Юсифа совершенно другой человек, и, хоть он и редко смотрелся в зеркала, но тут Юсиф с содроганием понял, что тот в зеркале не совсем он, что-то было неладно с этим стеклом, то ли искажало, то ли выявляло в лице именно то, что каждый старался спрятать от других. Юсиф увидел вытаращенные за стеклами очков глаза, полные страха и непонимания происходящего, тонкий с горбинкой нос, желавший просунуться туда, куда его не просят, бледные губы, давно не целовавшие женщин, начинавшие увядать в добровольном, необъяснимом отречение, безвольный косо срезанный природой подбородок, небритые щеки, запавшие, так что при бритье их приходилось надувать, торчащие из-за серых, полуседых, отросших волос уши, которыми он в детстве мог шевелить и этим веселил товарищей – все это было им, Юсифом, но в то же время он не узнавал себя, будто из зеркала смотрит совсем другой, кто-то незнакомый, как бывает когда долго вглядываешься в отраженные свои черты и постепенно все больше проникаешься мыслью, что это не ты. Но Юсиф смотрел в это зеркало с фокусом всего несколько мгновений, после чего оно опять спряталось в кармане гостя.

– Вот, – сказал незнакомец, переходя на деловой тон и из другого кармана вытащил бумаги, – я принес документы, они уже заверены нотариусом, осталось только подписать.

– Но вы же обещали дать мне время, – стал робко возражать Юсиф. – Два дня дали… договорились же…

– Раньше сядешь – раньше выйдешь… Время – деньги, не тратьте мое время, следовательно – мои деньги, у вас не так уж много времени и совсем нет денег, у меня и того и другого – навалом, но все равно не люблю, когда у меня отнимают, – проговорив все это скороговоркой, гость вдруг беспричинно расхохотался. – Давайте, валяйте подпись и дело с концом, – сказав это, он вытащил из внутреннего кармана пиджака аппетитно хрустнувшую пачку новеньких купюр. – Это вам на пропитание. А ваша новая квартира вас ждет с нетерпением. Вот ключ…

Юсифу в отличие от привередливой старушки-соседки, которую увели санитары, было в общем-то все равно где жить, потому что в последнее время он полностью и бесповоротно жил в своем собственном мире, тянул же он с решением из-за нерешительности и инертности характера, и гость кажется это прекрасно понимал. Он ухмыляясь, протянул ему ручку. Казалось, что в карманах его есть все, что потребуется и все, чего душа пожелает, и пожелай Юсиф, к примеру, чего-нибудь вкусненького…

Тут гость вытащил из кармана апельсин, почищенный, кстати, и разделенный на дольки, так что оставалось только съесть, и протянул Юсифу.

– А зачем вам одному такая огромная квартира? – поинтересовался Юсиф, осмелев и поедая апельсин. – Что вы тут будете устраивать? Балы?

– Шабаши, – проговорил гость и опять расхохотался, давая понять, что пошутил. – Нет, шучу, конечно. Но таких, как я сейчас немало.

– Таких как вы? Что вы имеете в виду?

– Таких богатых, или если хотите, разбогатевших в короткий срок.

– А-а, – сказал Юсиф, – понятно.

– Ну, теперь, когда мы пришли к соглашению, можем поговорить и по душам, если желаете, – предложил гость.

– О чем? – настороженно спросил Юсиф, любое упоминание о душе сейчас неприятно волновало и тревожила его.

– О вас, – серьезно сказал гость.

– Почему обо мне? Чем я заслужил?..

– Потому, что то, о чем вы мечтаете, противоречит всякой логике.

– И что же? Почему нельзя противоречить всякой логике?

– Хороший вопрос, – закивал гость. – Во-первых, нельзя потому что в обществе людей человек противоречащий логике выглядит глупцом, порой даже сумасшедшим. Кстати, к вам это не относится, вы можете противоречить, потому что вы и есть сумасшедший, вопреки утверждениям моего друга-психиатра. Однако, признаюсь, я тоже не люблю логику. Потому что эту науку на каждом шагу разрушает жизнь, но люди слепы, они цепляются за логику как за свое спасение, и это мешает им жить по-настоящему, полновесно и полнокровно. Они добровольно создали себе клетку из всяческих логических трафаретов и любуются на эту клетку, полагая, что находятся вне и им ничего не грозит, тогда как находятся именно внутри, не могут и не хотят выбраться, и это их не смущает, так как они привыкли к рабству. Это вам понятно?

– Да, – сказал Юсиф. – Это имеет отношение ко мне?

– Еще бы! – обрадовался гость, тут же поспешив с ответом, будто ждал этого вопроса. – Еще как имеет. Вот вы хотите спасти человечество.

– Ну, – засмущался Юсиф от огромности и значимости навязываемой ему миссии. – Не совсем так. Я просто хотел, чтобы люди осознали…

– Ясно, ясно, чтобы они осознали, что жить по совести, вернуться в свое детство, когда это и происходило – единственно верный путь к спасению. Это и есть в конечном счете то, о чем я сказал – спасти человечество…

Все это гость отбарабанил, как ученик-зубрила крепко выучивший урок, и по его лицу было видно, что наивные и умозрительные идеи Юсифа давно ему надоели, как приедается сладкое, если ешь его слишком много.