Текст книги "Хрен знает что!"

Любовь

Мне было семь лет, когда я без памяти влюбился в соседскую девочку старше меня на целую мою маленькую жизнь. В моем крохотном словарном кошельке нельзя было найти нужных слов, чтобы выразить всю необычность и необъятность нового чувства. Я и не искал их. Они не были нужны – некому было их высказать, и еще: можно выразить обычными грубыми словами, что охватывает тебя, когда вдруг в конце улицы наконец-то появляется долгожданная она, и сердце в тебе, облитое горячей радостью, подпрыгивает и падает в бездну души, или когда она встряхивает волосами, или дергает в задумчивости губы (дурная привычка моментально перенятая мной, отчего через неделю нижняя губа у меня распухла, как от пчелиного укуса), или когда она рассеянно берется за ручку двери, окидывая улицу и на ней – меня мимолетным взглядом? Нет, всему этому не было названия.

Она меня, естественно, не замечала, дружила со своими сверстниками, а однажды, когда на нашей улице появился ее одноклассник, провожавший ее из школы, я, кипя гневом, дождался, пока она вошла к себе домой, догнал мальчика, молча набросился на него и укусил за палец. Наверное, он принял меня за психа, так или иначе, но больше он на нашей улице не появлялся. Девочка, после этого случая, как-то раз более внимательно посмотрела на меня, и этот ее взгляд снился мне долгое время.

Она лепила. Что-то такое из пластилина и, кажется, намеревалась заняться этим всерьез, по крайней мере, лепила чуть ли не каждый день, и подоконник их комнаты на первом этаже был установлен ее работами из пластилина и гипса, хорошо видными с улицы. Я часто простаивал у ее окна, затаив дыхание, заворожено следя за ее движениями, когда она лепила или рисовала, и она не прогоняла меня, как-то сразу привыкнув к моему немому присутствию за окном, и этого мне было вполне достаточно для моего маленького, хрупкого, сомнительного счастья… А может, не прогоняла она меня оттого, что ей нужна была хоть какая-то публика в моем лице, на котором застыло выражение восхищения?

Однажды, подойдя к ее окну, я увидел в комнате ее с подружкой, обе они мяли пластилин, смешивая из коробок бруски одинакового цвета, и болтали о чем-то. Завидев меня в окне, она что-то шепнула подруге и махнула мне рукой, приглашая войти. Подруга моментально захихикала, а я одеревенел от ошпарившего меня счастья, так что она вынуждена была с некоторой досадой повторить свой жест. Как был одеревеневший на деревянных ногах я вошел и молча уставился на нее, как мопс на хозяйку, что не ускользнуло от внимания обеих девочек и очень их рассмешило. Я был рад, что они смеются, хотя сам не мог выдавить на лице ответную улыбку, но был рад, очень рад… Что ж, любовь видит то, что хочет видеть…

В то лето меня забыли свести к парикмахеру, которого я ненавидел не меньше зубного врача, у меня отросли длинные, чуть вьющиеся волосы, и я хотел бы носить их всегда, чтобы нравиться ей и отличаться от остальных одинаково коротко остриженных мальчиков на улице.

Вдруг подружка, помяв в руках пластилин, налепила изрядный кусок мне на голову, на мои красиво отросшие волосы – предмет моей гордости. Она тут же последовала примеру своей подруги и налепила на мои волосы другой кусок пластилина, теплый от ее ладоней, от ее милых, милых ладоней… Так они поочередно налепляли мне на голову разноцветные куски пластилина, а я стоял не шелохнувшись, смутно, сквозь слезы, застывшие в глазах, различая ее улыбающееся ослепительной улыбкой лицо. А внутри меня кипела и клокотала жгуче-сладостная обида. Что пластилин!? Я на все готов был ради нее! Но острая обида не управляемая никакой логикой, жгла меня и испепеляла. Как она могла так издеваться надо мной?!

Дома ждала меня новая экзекуция. Процесс удаления пластилина с волос был гораздо длительнее и болезненнее (хотя, что могло сравниться с болью душевной раны?), сопровождался этот процесс еще и шлепками в наказание, но я не издал ни звука, несмотря на допрос с пристрастием, и не назвал имени моей мучительницы. Детство бывает рыцарственно. В итоге, я очутился в кресле ненавистного мне парикмахера с остатками неизъятого пластилина в волосах и был обстрижен наголо, как все мальчишки на нашей улице…

Это осталось со мной на всю жизнь, и, став старше, я понял, что настоящее чувство, большое чувство может вынести все, даже издевательства… И потому избегал влюбляться… насколько мог… Но разве это от нас зависит?

Окна

Окна – глаза квартир, в них можно, как в глазах прочитать душу.

Я затеял ремонт, будь он неладен, и, вырвав эти глаза, вставил вместо них новые, современные окна, похожие на темные солнечные окна, под стеклами которых люди прячут во взглядах коварство, ложь, лицемерие, жесткость и доброту, чтобы их, не дай Бог, не приняли за людей, коих можно не бояться. В этой жизни лучше, чтобы тебя боялись, все это хорошо усвоили…

А старые окна-глаза, прослужившие много лет, мастера сложили внизу, под моей квартирой. И каждый раз, пока их не увезли, каждый раз, когда я проходил мимо, они провожали меня печальным взглядом, никому уже теперь ненужные глаза, выражавшие никому уже теперь ненужную душу.

Сны

Давненько не выезжал я из своего города: то одно, то другое, болезни, дела засасывают, проблемы разные, да и то сказать – особой нужды в поездках – как лет десять-пятнадцать назад – уже не было, все дела, к сожалению, сосредоточились здесь, в моем родном городе, и, порой, я вдруг с удивлением вспоминал, что вот уже столько-то лет я никуда не выезжал, что это ненормально для меня, с юности привыкшего к частным поездкам, летним выездам на отдых, в командировки и прочее. И в связи с долговременным пребыванием дома меня стали с недавних пор преследовать одинаковые, похожие один на другой сны: будто я уехал в далекий чужой город, где никого не знаю и никто не знает меня, попал в какое-то непонятное жилище, не то гостиницу, не то общежитие, и стою среди равнодушной толпы без паспорта, без денег, без авиабилета, без штанов, без душевного, естественно, равновесия… Я просыпаюсь в холодном поту, часто дыша, будто приснился Бог знает какой кошмар… Нет, все-таки, надо куда-нибудь поехать, думаю я, тараща глаза среди ночной темноты, нельзя так долго жить дома, так и захиреть можно… А наутро дела неотложные, надоевшие, повторяющиеся изо дня в день, наваливались, гнули мои плечи, и я сгинался под их тяжестью, и вскоре, позабыв свои глупые сны, весь был во власти реальности, опостылевшей… остопиз… вот именно… реальности, что ежеминутно напоминала о себе, ежечасно и ежедневно, напоминала, что надо находить общий язык с окружающими тебя кретинами и постараться жить дальше, как бы ни был бессмыслен этот процесс.

Игры

В детстве, как все нормальные мальчишки моего возраста, я играл со своими сверстниками на улице в войну; у нас были деревянные ружья, уродливые пистолеты, над которыми сегодня дети немало бы посмеялись, но мы играли самозабвенно, были счастливы, стреляли друг в друга, убивали друг друга пачками – дети пятидесятых.

И только двое ребят с нашей улицы играли не в войну, а… в революцию. Я впервые видел такое – родители наши были люди простые, далекие от политики, а у тех двоих – кажется, они были братья – отец был партийный работник, и иногда за ним приезжала старенькая «победа» с шофером в клетчатом пиджаке. Этот клетчатый пиджак в то время сплошных серых тонов стал для меня незабываемым впечатлением. Так вот, эти двое играли в революцию. Они выходили на улицу, оба одинаково полненькие, низенькие, учились уже в школе, в отличии от меня, и начинали спорить, окруженные детворой.

– Я буду Ленин! – говорил первый. – Я буду делать так, а вы все будете хлопать и кричать: «Да здравствует революция!»

– Нет, я буду Ленин! – возражал тут же второй. – Я кино видел недавно…

– Я буду Ленин, я первый сказал!.. – настаивал первый.

И начиналась потасовка, к которой подключались все имеющиеся в наличии мальчики и я в первую очередь, потому что был каждой дырке затычка и еще потому, что хотел под шумок накостылять по шее обоим Ленинам, таким далеким от нашей обычной простой, далеко не политизированной жизни. Свалка заканчивалась, все устало разбредались, побитые, а эти двое продолжали по-революционному неутомимый спор.

– Я буду Ленин!

– Нет, я!

– Я первый сказал.

– Тогда я буду Сталин!

– Нет. Я буду и Ленин, и Сталин!

– Так не бывает!

– Бывает!

– Не бывает!

– Бывает!

– Не бывает!

– А я буду!

– Нет, не будешь!

– А вот буду!

– Не будешь!

– Буду, буду, буду, буду… И Ленин и Сталин!

– Не будешь, не будешь, не будешь, не будешь, не будешь!

– Буду!

– Тогда я твою маму…

– А я твою!

Да, вспомнил, точно – они были братья, а отец их работал в райкоме…

Встреча

Я шел по одной из центральных улиц, города, где обычно по вечерам любят гулять горожане. Хорошее слово – горожане. Незаслуженно устаревшее. А может, и в самом деле, не нужно оно теперь, когда настоящих горожан почти и не осталось в городе?

Я шел быстро, не помню уже, куда именно, но куда-то торопился. И вдруг меня остановила, преградив путь, молодая и довольно-таки миловидная особа – обладательница выдающегося бюста. Я глянул на ее грудь и подумал: «Нобелевская премия, не меньше».

– Вы такой-то? – она назвала мое имя. – Я вас сразу узнала!

Говорила она напористо, будто ждала, что я буду отпираться. Честно говоря, такая трусливая мыслишка у меня мелькнула – ничего хорошего от чужой напористости ждать не приходилось. Тем не менее, я сознался.

– Я пишу о вас диссертацию, – жарко и торопливо начала она, напирая на меня грудью с острыми сосками, четко обозначенными под кофтой, – то есть, о вашем творчестве, о женских образах в ваших произведениях, – тарахтела она так, будто я хотел перебить ее, – они такие глубокие и в то же время настолько современны, сексуальны, заряжены положительной энергетикой в отличии от мужских образов в ваших произведениях, что…

Я не мог отвести взгляда от ее грудей, еще немного и, казалось, они воткнутся своими острыми сосками мне в глаза. Я чуть отступил. Она придвинулась, продолжая трещать. Дистанция между глазами и грудями не увеличилась. Я осторожно отступил еще на шаг, стараясь не казаться смешным. Она придвинулась. Так мы стояли посреди центральной улицы. Воскресенье. Час дня. Прекрасная погода.

Вдруг я подумал – а может, схватить ее за груди и потискать? Чтобы произвести хорошее впечатление, а?..

Соболезнование

Многие из моих знакомых писателей-аборигенов унылые и бледные, как застиранные рубашки, часто встретив меня, горестно, непонимающе качают головами:

– Вай-вай, несчастливый ты, несчастливый, – говорят они, вздыхая, с плохо скрываемой, рвущейся на волю из груди, радостью.

– Почему? – спрашиваю я.

– Как же – почему? Ты еще спрашиваешь? Писать здесь, в Азербайджане на русском языке… Ой-ой-ой!.. Что же может быть хуже для писателя?..

И они закатывают глаза, цыкают языками, качают головами и делают прочие соответствующие моменту телодвижения. Так же они цыкали, закатывали и качали в разговоре со мной и десять лет назад, и двадцать, и тридцать… Ничего не изменилось в их примитивных мозгах. Но теперь, в настоящее время создается такое впечатление, будто они начисто забыли, что их книги здесь, на их родине с 9 миллионным населением выходят тиражом не более пятисот штук. Пятьсот. Такой тираж. Для родных и близких. Для родственников и соседей.

Тем не менее, завидев меня, они горестно, соболезнующе качают, закатывают, цокают и прочее, и прочее.

Певцы

Странные существа эти наши певцы. Стоит им открыть рот не для пения и не для принятия пищи, а для разговора, как они тут же несут чушь. Ни одной живой мысли, ни одной искорки в мозгах. Исключение – когда они рассказывают о себе, любимом, или о себе, любимой. Это они обожают. Могут часами рассказывать о себе никому не интересные вещи.

Мало кто из них поет по-настоящему профессионально. Огромное большинство безголосых певичек компенсируют свою несостоятельность тем, что вертят туго обтянутыми попками перед камерой. Хрен знает что…

Приличия

Приличия в творчестве – удел бездарностей. Придерживаться приличий в творчестве могут одни бездари; они так обеспокоены тем, чтобы оставаться в рамках приличия в своем, так называемом, творчестве, что если хотя бы на миг почувствуют, что могут перешагнуть эту черту, за которой подстерегает их неприличие, то от страха у них моментально могут начаться понос, рвота, кислородное голодание, слюновыделение, семяизвержение и другие нехорошие дела.

Как жизнь имеет множество неприличных, неприглядных сторон, так и литература и искусство должны отражать их, как есть.

Но бездарность хитра, она старается завернуть свои гениталии в чадру, делая вид, что их у нее нет, да даже, если б были, они ей, бездарности, не нужны.

Каналы телевидения

В детстве, когда мне было лет пять, жил на нашей улице молодой парень – силач. Он демонстрировал свою силу несколько нестандартно и нетрадиционно: брал с бельевой веревки штук пять-шесть мокрых полотенец, вывешенных для просушки, объединял их и выжимал так, что в этих полотенцах не оставалось ни капли влаги, на радость соседкам, вывесившим их.

Я думаю, с нашими отечественными телеканалами следует поступить так же – выжать их до последней капли, выжать из них всю дурь, все тошнотворные передачи и всех непрофессионалов, все плоские шутки и прочую дрянь.

Двери

Откройте дверь! Нет, не стучат. Просто откройте. Всегда лучше открытая дверь, чем закрытая. Даже если это дверь в туалет…

Закройте дверь! Приятно сознавать, что за вашей дверью кто-то стоит и ждет, когда вы откроете. Значит, вы кому-то нужны. Впрочем, пусть стоит, не открывайте. И чего ходят? Дома им не сидится…

Нет, нет… А вдруг это наконец-то кто-то пришел взять у меня денег взаймы, или пришли за оплатой за коммунальные услуги? То-то радость! Побегу открывать…

Хорошее воспитание

Никогда не говорите: «А ну вас в задницу!» Говорите: «Ну вас в анальное отверстие!»

Тогда все поймут, что вы хорошо воспитаны и получили высшее образование. Может, даже медицинское.

Советы психотерапевта

Многие психотерапевты для поднятия тонуса, а в итоге – для продления жизни советуют, просыпаясь по утрам, даже вопреки реальному положению вещей, внушать самому себе: «У меня все хорошо! У меня все отлично, все прекрасно!»

Я тоже стал следовать этому совету. По утрам, едва проснувшись, я говорю самому себе: «У меня все отлично, все прекрасно, лучше быть не может!»

Но потом, через минуту-другую, я думаю: «… Но надо же что-то делать, нельзя сидеть, сложа руки… С этим надо же как-то бороться!»

Водители автобусов

В этом городе у водителей автобусов поразительно развита интуиция: стоит им увидеть, как кто-то на тротуаре запустил палец в нос, или чешет зад, они тут же останавливают автобус и подбирают пассажира в любом месте, где бы он ни стоял. Лишь бы стоял, на ногах держался. И не менее удивительно то, что они – бывшие пешеходы – садятся. Видимо, шоферы по взгляду прохожего определяют – сядет он или не сядет. Иные довели свою интуицию до фантастического совершенства: они не просто определяют, сядет или нет, а к тому же – надолго ли сядет? И в зависимости от того, пассажиру указывают на наиболее подходящее место в салоне автобуса.

Любой жест – женщина, поправляющая прическу, мальчик, бросающий камешек, мужчина, запоздало застегивающий ширинку – может послужить шоферу автобуса поводом для того, чтобы притормозить свою гребанную машину.

Конечно, бывает и так, что они ошибаются, промахиваются, и человек, копаясь в ушах, вовсе и не хотел останавливать этот вид транспорта. Но шоферы, тем не менее, тормозят возле каждого неосторожно шевельнувшегося прохожего.

Ни хрена нет у них никакой интуиции, у этих шоферов маршрутных автобусов, нет, так же, как и у… у кого же? Хрен знает, у кого…

Терпение

Малыш ушибся, плачет.

– Потерпи, – говорят ему. – Все пройдет.

С тех пор он учится терпению. Растет, терпит здесь, терпит там, становится мужчиной. «Надо потерпеть, все образуется, – успокаивает он себя. – Я же – мужчина».

Дела не идут – ничего, потерпим.

Сплошное невезение – потерпим, все пройдет.

Не складывается личная жизнь – терпение, терпение.

Так жизнь учит его, бывшего малыша, терпению.

Однако живой, горячий, человек нетерпелив, он понимает, что жизнь проходит, и хотя рассудок говорит ему о терпении, но сердце бьется чаще, рвется в бой, когда надо отбросить всякое терпение, надоевшее терпение, ослиное терпение.

Отбрасывай, не отбрасывай – приходится учиться, смиряться, обуздывать себя…

Но вот, наконец-то, он выучился терпению, уже стал профессором терпения, академиком, теперь уж, казалось бы, жить и жить, а точнее: терпеть и терпеть, овладев одной из главнейших наук существования. И что же? Он оглядывается гордо во всей своей спокойной, терпеливой мудрости и видит – жизнь прошла, пора умирать.

Перед смертью он вспоминает слова, которые часто слышал в детстве:

– Потерпи, все пройдет.

Вот все и прошло, думает он.

Творчество

В разговорах, в интервью можно врать сколько угодно, и никто не догадается, что ты врешь. Можно придумать какую-нибудь байку, небылицу из детства или юности, и журналисты охотно возьмут ее на заметку, обыграют, добавят свое вранье, и вот уже готова маленькая сенсация, и ты – герой дня, герой минуты, секунды.

А вот в художественном произведении не соврешь, сразу обнаружится фальшь, сразу подпортишь ткань произведения, над которым немало трудился, и вылезет наружу грубое ремесло, и ты лишишься читательского доверия. Не говорит ли это лишний раз о том, что искусство от Бога, художественное произведение божественно, что Бог контролирует творчество? И когда творишь, в тебе просыпается Бог? Творчество… Творец… Конечно, раз просыпается, значит – будет контролировать, а как же…

Жизнь

Странное существо – человек. Живет себе, нормально живет, а хочет жить лучше. Ну, ладно. Понятное желание. Добивается, живет лучше, а хочет еще лучше. Совсем хорошо живет, отлично, великолепно, все имеет, но не может остановиться, хочет все лучше и лучше, все больше и больше, благо, перед глазами заразительные примеры. Приходит время покидать эту жизнь, эту землю, но кто в таком положении захочет покидать? Комфортная, роскошная, сказочная жизнь. Обидно до конвульсий.

Нет, все-таки, чтобы жить хорошо, надо жить немножечко плохо.

Люди

Все народы похожи один на другой, все люди похожи друг на друга: они одинаково чувствуют боль, обиду и несправедливость, одинаково радуются, любят своих детей и переживают за них, хотят хорошо, достойно жить, хотят быть независимыми… Все они похожи друг на друга.

И только зоркий взгляд недремлющего националиста находит в них отличительные черты, превознося их в своем народе и ненавидя в других. Так уж они устроены, эти националисты, что тут поделаешь?..

А вы не пробовали их шашкой? Порубать, и дело с концом, а?

Но дело в том, что вирус этот неуничтожим. На смену одним приходят другие и учат, как надо жить. А что делать простым людям, которые хотят быть по возможности счастливыми в этой нашей короткой жизни, хотят жить спокойно? Хотят любить своих детей и заботиться о них, хотят хорошо, достойно жить, быть независимыми…

Мойщик окон

Пока он висел на уровне девятнадцатого этажа, сидя на своей шаткой перекладине, висевшей на почти невидимых от ослепительного солнца веревках (создавалось впечатление, что он как фокусник парит в воздухе и чудом не падает), прохожие, задрав головы, заслоня глаза от ярких лучей, показывая друг другу пальцем на него, моющего золото окон дорогих квартир небоскреба, любовались, изумлялись, восхищались им, воспринимали его, как нечто недосягаемо-парящее, нечто нечеловечески-бесстрашное, нечто совершенно непохожее на них, земных… Но мойщик помнил, что висит над страшной пустотой, над снующими далеко внизу людьми и машинами над жестким, равнодушным асфальтом улицы, готовым принять его в любую минуту, как только он сделает одно неверное, рискованное движение и потеряет равновесие. А прохожие видели в нем чуть ли не символ свободы, символ оторванности от земной, обыденной жизни, символ парения…

Но вот, закончив свою работу, мойщик окон стал спускать вниз, быстро, стремительно, красиво, по той же веревке, что теперь стала видимей и вполне прозаичной веревкой. Спустился. И что же? Никто не обращает на него внимания… Да и что на него смотреть? Человек в замаранной рабочей спецовке, усталое лицо, неуверенный, бегающий взгляд, грубые руки, беден, как церковная мышь…