Текст книги "Хрен знает что!"

Служебное рвение

Один мой знакомый устроился в строительную фирму офис-менеджером, получал приличную по нашим меркам зарплату и был вполне исполнительным и квалифицированным служащим. Когда все в конце рабочего дня уходили домой, он все еще сидел у компьютера; когда последним уходил домой и шеф, он все еще возился, что-то выискивал, вынюхивал в интернете, что могло бы принести доход фирме.

– А вы не идете? – спрашивал шеф.

– Мне надо еще поработать, – озабоченно отвечал мой знакомый. – Хочу узнать, могут ли из Анкары прислать нам огнеупорный кирпич…

– А-а… – шеф одобрительно кивал и покидал свою фирму и своего ретивого сотрудника.

Он жил рядом, этот шеф строительной фирмы, и окна его квартиры в многоэтажном доме как раз выходили на фасад дома, на первом этаже которого располагалась его фирма. И сидя дома с семьей, болтая с детьми, или читая газету, он, порой, подходил к окну и видел, что одно окно в его офисе все еще светится, и думал про себя, что при ближайшей возможности следует повысить в должности такого добросовестного служащего, остается на работе на дополнительное время и из скромности даже не просит прибавки к зарплате.

А служащий, как только шеф уходил домой, доставал из своего шкафа надувной матрац я укладывался спать под письменным столом. В офисе было тепло, а под письменным столом – еще и уютно. Лома и семьи у него не было, и возвращаться с работы ему было некуда.

А через некоторое время он и в самом деле получил благодарность от шефа, который повысил ему зарплату.

Правда

– Садись, – говорит мужчина женщине, указывая на кресло. – В ногах правды нет.

– Но правды нет и выше, – отвечает она, глядя на ширинку его брюк.

Развелись, мать вашу…

Если вдуматься, говорить деловому человеку, скажем, крупному бизнесмену: «Позвольте, я отниму у вас десять минут», так же неприлично, как если сказать: «Позвольте, я отниму у вас двести долларов».

В таком случае, как же с ними общаться?..

Облажался

Мне было двадцать, я учился в Москве и гулял с девчонками напропалую.

Однажды я зашел со своей девушкой в кафе «Север», что на улице Горького, сейчас – Тверская. Девушка жила как раз рядом с этим кафе. Была масса народа, как обычно, в те годы во всех московских кафе и ресторанах, но как только мы уселись, официантка подлетела и поставила перед нами две вазочки с мороженым, хотя рядом за столиками сидели посетители, уже минут по пятнадцать ожидавшие свои заказы, что выяснилось из их сердитых реплик в адрес этой замечательной официантки.

– Ого! – воскликнула моя девушка и с уважением посмотрела на меня. – Тебя уже здесь знают? Здорово! Все успеваешь… И смотри: как раз мое любимое, с вишневым сиропом…

Я неопределенно хмыкнул, затем промычал, что важно, и уже вооружился ложечкой, чтобы нарушить девственность двух белых шаров, облитых шоколадом, когда подскочила та же официантка и, подхватив со стола наши вазочки, крикнула мне:

– Как не стыдно! Почему не сказали, что это не ваш заказ? Люди по пятнадцать минут ждут…

Она с нашими вазочками подлетела к соседнему столику, а я так и остался с ложечкой в руке.

– Ты даже побледнел, – сказала мне девушка, внимательно следившая за мной, делая над собой усилия, чтобы не захихикать.

– А хрен с ней, – сказал я, стараясь выглядеть и в самом деле беспечным, и спрятал ложечку в нагрудный карман пиджака.

– Остроумно, – поддержала меня она.

С тех пор прошло много лет, но ни тот случай, ни многие другие в моей жизни, когда я оказывался в смешном положении, не послужили мне уроком. Я до сих пор выеживаюсь…

Девочка

У моих знакомых есть очень забавная трехлетняя дочь, Наргиз. Они зовут ее Нара. У них часто бывают гости и, увидев девочку, интересуются и получают от нее исчерпывающий ответ: три, Нара, люблю. Или же в другой последовательности: Нара, три, люблю.

Однажды пришел к ним и я. Девочка выбежала навстречу, и я спросил ее:

– Девочка, а как тебя?..

Она не дала мне договорить и ответила:

– Зовут Нара, три годика, папу и маму очень люблю. Еще вопросы есть?

– Нет, – сказал я. – Вопросов нет.

Полеты

В детстве я часто летал во сне, как все нормальные мальчишки и девчонки. Парил… Сейчас иногда мне кажется, что я опять летаю. Да, бывает. Но лечу обычно вниз. В пропасть… дух захватывает, как на американских горках. Я просыпаюсь в поту и вспоминаю, что утром надо к врачу. Или еще какую-нибудь гадость…

Внутренний мир

– У него богатый внутренний мир, – говорят про моего друга, и мне это приятно, я горжусь этим.

Что же, понятное дело: не имея собственных достоинств, я горжусь достоинствами своих друзей.

Да, у него, конечно, богатый внутренний мир. И что вдвойне заслуживает похвалы – внутренний мир, находящий выход на внешний рынок.

Не повезло!

Я шел по улице в восемь часов утра, мрачный, подавленный, в жутком настроении, когда вдруг встретил нищенку на почти пустой, не оскверненной еще сегодня прохожими, улице.

– Дай Аллах тебе… – сказала нищенка и не договорила, зевнула.

Видно, недавно проснулась, на работу спешила.

Я машинально полез в карман и вытащил мятую купюру в тысячу манатов. Нищенка тут же, проворно, я бы сказал, слишком проворно для своего полусонного состояния, выхватила у меня бумажку, мелко, благодарно покивала.

– Дай Аллах тебе в сто раз больше, – на этот раз докончила она фразу.

Я не придал значения такому пожеланию и пошел дальше своей дорогой, но не успел сделать и десяти шагов, как прямо перед собой, на тротуаре заметил нахально, неприкрыто, бесстыже-голо лежащие две купюры по пятьдесят тысяч. Они лежали так, будто приглашали, будто кричали: возьми нас, мы для тебя тут лежим, для тебя уронены неизвестным ротозеем… Не веря своим глазам, я нагнулся, не веря своим рукам, поднял, не веря своему карману, положил в него деньги. И тут я вспомнила пожелание нищенки. «Черт побери, – подумал я, – ведь это как раз в сто раз больше!» Я оглянулся, ища глазами неопрятную фигуру старухи-нищенки, но та как сквозь землю провалилась на этой пустой улице. Я заметался в поисках ее, засуетился, забегал лихорадочно, забежал в соседние переулки, подъезды – все бесполезно: нищенка будто привиделась, будто и не было ее вовсе…

«Эх, черт бы меня побрал! – ругал я себя за недальновидность и невезучесть. – Надо было ей в сто раз больше дать!»

С глубокой досадой в душе, еще более мрачный, я пошел дальше, с горечью подсчитывая убытки и проклиная судьбу…

Соседи

Я наблюдаю за ними, как за крысами в периоды случки. Очень любопытно.

Есть люди, начисто лишенные внутреннего мира. Им каждую минуту нужно общаться с кем-то, кричать, размахивать руками, лезть кому-то в душу. Невероятные кретины, катастрофически общительные. Они орут, горланят с утра до вечера, гадят вокруг себя, и, как правило, чувствуют себя весьма комфортно в собственном говне.

Есть люди, начисто лишенные внутреннего мира, и это их совсем не тяготит. Они не знают и не хотят знать, кто они, добрые или злые, умные или глупые, зачем они пришли на этот свет… Они не думают о смерти. Они не знают себя, зато отлично знают, что творится в чужих семьях, и кто какие должности будет занимать после очередных выборов. Им важно совать нос в чужие дела, это их шанс выжить среди себе подобных: побольше, побольше знать о других, поглубже сунуть нос… Они, кажется, даже не подозревают, что у людей должна быть душа. Мысли у них сугубо практичные. Они не бывают подвержены депрессии. Готовы общаться с кем угодно и когда угодно, если это может принести хоть какую-то прибыль.

Говорят, он знает то-то как свои пять пальцев. Давно вы смотрели на свою руку? Раскройте ладонь и вы убедитесь, что даже свои пять пальцев вы толком не знаете, не помните, не изучили. А ведь внутренний мир человека – это не ладонь, это – гораздо сложнее. Раскройте его, углубитесь в него. Кроме того, что это безумно интересно для вас самих, людям вокруг вас станет гораздо легче.

Люди избавятся, наконец, от вашего назойливого общения, корни которого в безделье и нежелании познать себя.

Писатели

Они любят кучковаться. Огромное большинство их любит тереться друг об друга, они хотят быть в стае, не мыслят себя без стаи. Индивидуалистов считают больными, порочными людьми, вроде гомосексуалистов. Они с огромным удовольствием участвуют во всех собраниях, конференциях, диспутах, любят потрепаться перед телекамерами. Неважно по поводу чего. По поводу смерти своего собрата по перу, или юбилея, или рождения, или обрезания, по поводу дня победы, дня работников метрополитена, или дня гробокопателей. Если в эту минуту крикнуть им в зал:

– Вы – дураки!

Они страшно заволнуются и станут требовать:

– Доказательства! Требуем доказательства!

А доказать трудно. Просто невозможно.

Они говорят, говорят, говорят, потом удовлетворенно усаживаются на свое место, расслабленные, как после оргазма. Словесного, разумеется. Так же они и пишут. Изводят тонны бумаги, пачкают, портят, переводят прекрасную бумагу, в которую можно было бы завернуть что-нибудь вкусное, например, рыбу, пирожное, или бутылку вина. Но они предпочитают заворачивать в нее свои убогие мыслишки. Подавляющее большинство их неудержимо рифмует стихуечки. Потом читают друг другу, хвалят друг друга, стараясь похвалить как можно более изощренно и заковыристо, словно говорят тосты, а в душе думают: нет, все-таки мой стихуечек лучше. Потом они приходят домой, утомившись от огромного излишка слов, и ложатся на диван, устало прикрыв глаза, чтобы дети не заметили в них пустоту, в которой поселилось пустозвонство.

– Тихо, дети! – говорит им мать шепотом. – Отец устал… Он спит.

А дети… Они ведь всегда верно чувствуют правду… Отец без стаи – никто, он должен быть в стае… Вот сейчас выспится и пойдет…

На пляже

Однажды, в одно из июльских воскресений на пляже (заметьте – не платном, не престижном, на обычном пляже, куда приезжают на автобусах толпы городской бедноты, захватив с собой нехитрую снедь), я встретил высокое начальство. Я только собирался разоблачиться, и как все, находящиеся здесь, принять обычный пляжный вид, как увидел его, высокое начальство, прогуливающегося с огромным чувством собственного достоинства, насколько это возможно в неглиже. Оно меня заметило, и я подошел, из уважения к нему, оставаясь одетым, поздоровался, оно вяло пожало мне руку, наградив мою ладонь стойким запахом дорогого одеколона, и я стал прогуливаться с ним под нещадно палящим солнцем, рискуя в глазах пляжной публики показаться единственным кретином, вышагивающим по горячему песку в туфлях, брюках и рубашке… Пот лил с меня ручьями, но я не смел раздеться, не зная еще как к этому отнесется оно, начальство, и изо всех сил поддерживал вялый, беспредметный, то и дело тухнущий разговор. Солнце старалось вовсю, чтобы к концу нашего разговора у меня случилось размягчение мозга. Я уже стал лихорадочно придумывать повод, чтобы покинуть высокое начальство и, найдя кусочек тени, наконец-то, скинуть с себя все лишнее, когда оно, заметив вдруг чью-то собаку у самой воды, побагровев от ярости, громко произнесло:

– Ненавижу собак на пляже!

– Да, конечно, – тут же угодливо подхватил я, чувствуя приближающийся тепловой удар. – Это безобразие! Разве можно купаться собакам на пляже, где люди…

– Людей я тоже ненавижу! – злобно глянув на меня, оборвало оно мою подхалимскую речь и скрипнуло зубами.

– Да, конечно, – оробев, покивал я. – Люди тоже… Разные бывают… Вот однажды… – я хотел было привести пример в подтверждение того, что люди порой бывают хуже собак, но тут обнаружил, что оно самым бесцеремонным образом отошло от меня, пошло и уселось в свой шезлонг.

Я нашел клочок тени, разделся, посидел, отдыхая, и подумал:

«А хорошо бы подойти сейчас и что есть сил врезать ему ногой в пах…».

Но подумал как-то вяло, без энтузиазма, заранее зная, что ничего такого не сделаю.

Смерть

Человек умирает, его кладут в ящик, хоронят, поминают, забывают, а бывает, что и помнят недолго, а может, и долго… По-всякому бывает. Душа его отлетает, если только допустить, что она есть (а почему же нет? Что же тогда болит и скулит в груди при жизни?), душа, значит, отлетает, куда ей полагается, а там – Он. За дверью без надписи, к которым мы привыкли в земной жизни. Душа открывает дверь, предварительно постучав, и оказывается перед Ним.

– Чего тебе?

– Так… Как это – чего? Умер я, Господи. Преставился, так сказать.

– Ну и что? Ты очередь видел? Раз умер, так сразу – шасть ко мне? Стань в очередь.

– Не могу я, Господи. Менталитет не позволяет. Мы такой народ: не переносим очередей, так и норовим без очереди пролезть.

– Менталитет, говоришь? Я тебе такой менталитет покажу, не обрадуешься, ну-ка, кто там поближе к этому нахалу? Архангел, дай-ка ему хорошего пинка, чтобы он оказался в конце очереди.

– Не надо, Господи! Я же уже здесь, чего мелочиться… Стал, как говорится, пред очи Твои.

– М-м… Ладно, уговорил. Отвечай: что ты делал в одна тыща девятьсот девяносто восьмом году от рождества Христова, мая числа тринадцатого, между семнадцатью ноль-ноль и девятнадцатью тридцатью часами?

– Откуда же я помню, Господи?! Ну и вопросики у Тебя!

– Ясное дело, не помнишь. Помнил бы – отвечал за свои деяния и помыслы на земле. Говори прямо – не веруешь в меня, атеист чертов!

– Нет, что Ты, Господи, не атеист я!

– Не смей меня называть на «ты», негодяй!

– А как же Тебя называть?

– А?.. Ну, да… Ладно… Значит, говоришь – не атеист?

– Нет, нет, что Ты?! Ни боже мой!.. Упаси Господь!

– М-м… на земле как жил? Подай мне книгу, архангел, погляжу… Хотя и без книги, по роже его видно… Блудил? Хитрил? Лгал? Прелюбодействовал? Злато любил? Чревоугодничал? Скандалил? Употреблял спиртные напитки? Отвечай!

– Так ведь… Всего понемногу… Всякое бывало… Но я же живой человек, Господи, то есть, был живой, пожить любил… ты же не отправишь меня за это в ад, правда?

– Каешься в грехах?

– Как Ты сказал?

– Каешься, говорю, каешься, жалеешь, что так непотребно прожил свою единственную и неповторимую жизнь, которую я сгоряча, по великой доброте своей подарил тебе?! Каешься и сожалеешь?! Ну, долго мне ждать ответа?!

– Нет, Господи, не сожалею… Ты уж не обижайся… Ты, конечно, можешь отправить меня в ад, но между нами, мы-то с Тобой прекрасно знаем, что ад, что рай – один хрен, большой разницы нет, если подумать. Просто это зависит от того, как посмотреть, верно?

– Ох уж мне эти философы… А вот как начнут варить тебя в кипящей смоле, тогда узнаешь разницу. Я вижу, жизнь тебя ничему не научила…

– Не дави на меня, Господи. Неприлично Тебе, Всесильному.

– Мало ты молол языком при жизни, так теперь и после смерти философствовать вздумал.

– Когда же еще философствовать?..

– Тоже верно… Что же мне с тобой делать? Куда тебя определить?

– Верни меня на землю, Господи! – вдруг горячо взмолилась душа. – Сейчас еще не поздно – вон я лежу в реанимации четвертой горбольницы. Верни меня в тело, пока не похоронили, удиви этих олухов-врачей. Верни меня, господи, и я уверую в силу твою.

– Ишь чего захотел! Вернуть его… М-м… Хитрец… А впрочем, пошел вон! Здесь нет тебе места, также, как не было на земле…