Текст книги "Петербургский фольклор с финско-шведским акцентом, или Почем фунт лиха в Северной столице"

Сказать, кто у кого перенимал банные обычаи – славяне у угро-финнов или наоборот – невозможно. Но красная нить «банной» темы легко прослеживается и в современном петербургском фольклоре. Известная дворовая дразнилка питерской детворы «Улица Мойка, дом помойка, третий бачок слева» напичкана буквально теми же аналогиями и ассоциациями. Долгое время за Мойкой вообще закрепилось прозвище: «Мойка-помойка».

В своё время Мойка, наряду с Невой и Фонтанкой, стала важной транспортной магистралью города. Постепенно эта её хозяйственная и коммуникативная функции ослабевают. В наше время они исчезли вовсе. Последними признаками активной жизни петербургских рек и каналов были баржи, доставлявшие жителям огромного города дрова. Следы этих обязанностей можно легко обнаружить в городском фольклоре. Разгрузка барж могла принести «охочим» дополнительный приработок. В 1920-х годах в Петрограде распевали частушку:

 
На барочку-дровяночку
На Мойку, на Неву
Работать под тальяночку
Охочего зову.
 

Мойка до сих пор остается одним из самых известных в Петербурге топонимов. Название этой петербургской реки входит в повседневный обиход петербуржца вместе с детскими играми. Одна из таких игр предлагает закончить начатое предыдущим игроком слово, состоящее из двух слогов: «Мой-ка», «Не-ва» и т. д. Таким образом дети учатся читать. А потом они гуляют вместе со своими родителями по городу, и где-нибудь в Купчине или Ульянке видят огромные рекламные щиты с надписями и указательными стрелками: «Мойка», и даже не подозревают, что нет здесь поблизости никакой реки Мойки, а речь на фанерных щитах идет о мойке автомашин. Такой вот современный городской фольклор с привкусом провинциальной мистики, когда выражение «Встретимся на Мойке» перестало означать встречу на берегу реки.

* * *

На южной окраине Ульянки находится бывший дачный посёлок, а ныне исторический район Петербурга Лигово.

Он хорошо известен историкам с 1500 года. Своё название посёлок ведёт от речки Лиги, как в древности называлась река Дудергофка. В переводе с финского «лига» – это грязь, лужа. С 1710 года Лигово приписано к личным владениям Петра I. Долгое время его заселяли дворцовые служащие.

В XIX веке здесь находились так называемые «Новые места», на которых отводились участки для частного строительства. Даже построенная в 1903 году деревянная церковь Преображения Господня вблизи железнодорожной станции «Лигово», называлась «церковью на новых местах».

В августе 1918 года в Петрограде эсер Леонид Каннегисер убил председателя Петроградского ЧК М. С. Урицкого. В целях увековечения памяти убитого посёлок Лигово переименовали в Урицк.

Лигово давно уже полностью слилось с Ульянкой. Видимо, это обстоятельство повлияло на своеобразный характер фольклора, подчеркивающего некоторую собственную ущербность, малость и незначительность. Трудно сказать, чего из этого набора больше в идиоме «Фигово Лигово», бытующей среди современных обитателей бывшего Лигова.

В 1963 году, согласно тогдашнему Генеральному плану развития Ленинграда, Урицк включили в черту города и он потерял своё самостоятельное значение. Формально исчез и старый топоним Лигово.

Однако эта топонимическая утрата коснулась только реки, некогда переименованной в Дудергофку, и района, объединенного с Ульянкой. На территории собственно Петербурга следы финской Лиги прочно укоренились в названии широко известного Лиговского проспекта и в городском фольклоре, связанном с ним.

Задолго до возникновения Петербурга по трассе будущего Лиговского проспекта проходила старинная Большая Новгородская дорога, связывавшая Новгород и Москву с многочисленными малыми поселениями в устье Невы. Новгородская дорога шла по самой возвышенной, а значит, и наиболее сухой части этого края. В этом можно убедиться и сегодня. Посмотрите с Лиговского проспекта в сторону отходящих от него улиц и переулков. Все они, включая Невский проспект, сбегают вниз.

В 1718–1725 годах из речки Лиги по трассе будущего проспекта прорыли канал для питания фонтанов Летнего сада. По обеим сторонам канала проложили пешеходные мостки. Образовавшуюся таким образом улицу вдоль канала назвали Московской (по Москве), куда вела бывшая Большая Новгородская дорога. Одновременно улицу называли Ямской, от известной Ямской слободы, существовавшей вблизи дороги.

После разрушительного наводнения 1777 года, когда фонтаны Летнего сада погибли и их решили уже не восстанавливать, Лиговский канал утратил своё значение. За ним перестали следить, и он превратился в хранилище нечистот и источник зловония. Петербургская ироничная идиома «Лиговский букет» рождена устойчивым запахом застойной воды Лиговского канала.

Начиная с 1822 года и вплоть до конца столетия в названии улицы присутствует главная составляющая: «Лиговский». Изменялся только её статус. Улицу последовательно называют сначала Лиговским проспектом, затем Набережной Лиговского канала и, наконец, в 1892 году, Лиговской улицей.

Наводнение 5 ноября 1777 г. С немецкой гравюры XVIII в.

В 1891 году значительную часть канала забрали в трубу. Над ней проложили так называемые «Лиговские сады», или «Бульвары». Очень скоро это название станет нарицательным. Им будут метить места скопления всяческой шпаны, хулиганов, проституток и других асоциальных элементов.

С этих пор репутация Лиговского проспекта стремительно падает. Этапы этого падения отмечены яркими метами Петербургско-Петроградско-Ленинградского фольклора: «Лиговский хулиган», «Лиговская шпана», «Б… лиговская» – идиомы, хорошо известные не только окрестным жителям, но и всему городу. К сожалению, имидж Петербурга как портового города со всеми доступными удовольствиями поддерживается до сих пор. Вот анекдот, придуманный в Ленинграде. Заспорил грузин с ленинградцем, где эхо лучше – в Грузии или в Ленинграде. Поехали в Грузию. Пошли в горы. Крикнули: «Б…и-и-и-и…», и в ответ услышали многократное: «Б… б… б…». Вернулись в Ленинград. Встали посреди Исаакиевской площади: «Б…ии-и-и…». И через мгновение услышали со стороны Московского вокзала: «Идё-ё-ё-м…».

В конце XIX века в помещениях современной гостиницы «Октябрьская», располагающейся на Лиговском проспекте, было организовано Государственное общество призора (ГОП) для попечения и заботы о брошенных и неимущих. Сюда доставляли беспризорных детей и подростков, занимавшихся мелким грабежом и хулиганством. После Октябрьской революции 1917 года на «Лиговке», или «Лигов-стрит», как её тогда называли, в том же здании организовали Государственное общежитие пролетариата для тех же целей. По иронии судьбы аббревиатура этого учреждения сохранила те же три литеры в той же последовательности (ГОП). В 1920-х годах сюда свозили на перевоспитание всех отловленных в Петрограде беспризорников.

 
В Ленинграде в детском саде
Двух подкидышей нашли.
Одному под двадцать восемь,
А другому двадцать три.
 

По неизлечимой в то время страсти всякое название превращать в аббревиатуру, общежитие называли «ГОП» (Городское общежитие пролетариата). В народе звучную аббревиатуру расшифровывали: «Гостиница обездоленного пролетариата». А малолетние обитатели ГОПа в городском фольклоре получили прозвище «гопники».

Сделаем небольшое, но необходимое отступление. Этимология слова «гопник» известна давно. По Далю, «гопник» происходит от слова «гоп», что значит «прыжок, скачок или удар», а «гопнуть» – «прыгнуть или ударить». В дальнейшем филологи расширили характеристику понятия «гопник». Этим словом стали обозначать «агрессивно настроенных подростков, близких к криминальному миру либо с криминальными чертами поведения». Говоря проще, этим термином метили «мошенников, налётчиков, погромщиков и хулиганов».

Есть, впрочем, ещё одно, на этот раз уголовное происхождение «гопников». Будто бы это слово восходит к «гопу», что на уголовном жаргоне означает «ночлежка, место, где можно переночевать воровской или грабительской группе».

Из всего этого следует, что если мы говорим о петербургском городском фольклоре, то должны иметь в виду не всех отечественных гопников, а исключительно наших, питерских. Сергей Довлатов тонко чувствовал эту разницу, когда рассказывал анекдот: «Приехал майор в казарму. Дневальный его не пускает. Майор кричит: „Я из штаба части!“. Дневальный в ответ: „А я с Лиговки!“».

Очень скоро эти маленькие полуголодные «наши гопники» стали притчей во языцех всего и без того неспокойного города. Они вызывали постоянную озабоченность властей и неподдельный страх обывателей. Следы этого перманентного состояния сохранились в городской фразеологии – от формулы социальной обстановки на Лиговке: «Количество гопников определяется в лигах» до непритворного изумления: «Вы что, на Лиговке живете?!».

В начале XX века в Петербурге появилось новое социальное определение: «Лиговское сословие». Вот что писал о них в 1913 году «Петербургский листок»: «Хулиганов, известных под таким именем, можно наблюдать на Лиговке во время прокладки трамвайной полосы в траншеях между насыпями земли… их оргии, пьянство, игры в карты. Из траншей то и дело слышится непечатная брань и дикие просвисты».

В 1920-е годы Лиговка превратилась в общегородской центр нелегального сбыта наркотиков. Наркоманы называли его «Фронтом». При желании на «Фронте» можно было легко приобрести кокаин «в любых количествах и в любое время». Покупателю предлагался целый набор кокаинового порошка в самом широком ассортименте. Эта «серебряная пыль» продавалась в так называемых «кулечках-фунтиках» и носила самые разные названия: «марафет», «белая фея», «антрацит», «кокс», «нюхара», «кикер».

На Лиговке, или «Лига́вке», как презрительно любили произносить с непременным ударением на втором слоге петроградцы, обыкновенные добропорядочные граждане старались не появляться. Зато с удовольствием пересказывали о ней анекдоты. Один из них был более чем самокритичным: «Пристала на Лиговке брюнетка. Через час будет считать мои деньги своей собственностью». И еще: «Одна старая дева говорила: „Я никогда не пойду гулять по Лиговке, потому что меня там изнасилуют“. В конце концов, дожив до преклонного возраста, она рискнула пойти погулять по Лиговке. Вернулась домой и повесилась. Оставила записку: „Я никому не нужна, на меня на Лиговке даже никто не взглянул“».

Согласно другому анекдоту, общество «Старый Петербург» ходатайствовало о сохранении за наиболее хулиганскими частями Лиговской улицы старого названия «Лиговка» – в честь Лиги Наций, с которой, как известно, отношения у Советского Союза в то время складывались не самым лучшим образом.

В начале 1950-х годов представился удобный случай попытаться хоть как-то изменить репутацию Лиговской улицы путем изменения названия. Страна готовилась отметить 10-летие знаменитой Сталинградской битвы. В 1952 году Лиговской улице вернули ее былой статус и переименовали.

Она стала Сталинградским проспектом.

Трудно сказать, как повлияло новое название на имидж улицы, но не прошло и четырёх лет, как в сравнительно либеральной атмосфере так называемой хрущевской оттепели ей вернули старинное название. Она вновь стала Лиговским проспектом.

* * *

В письменных источниках река Волковка впервые упоминается в переписной окладной книге Водской пятины Великого Новгорода за 1500 год под названием Сетуй.

Этимология этого топонима изучена недостаточно. Ясно только то, что Сетуй – это русифицированный вариант названия реки, известной по старинным шведским картам как Сутила. По одним предположениям, в переводе с вепсского языка Сетуй означает «Волчий ручей», по другим – «Говённый ручей». Кстати, и то и другое вполне совпадает с современными нелицеприятными прозвищами Волковки: «Говнотечка», или «Речка-говнотечка». Напомним, что и сегодня справочная литература по Петербургу характеризует Волковку как реку, «сильно загрязнённую промышленными и бытовыми стоками». Так что эта длинная, чуть ли не наукообразная аттестация вполне адекватна микротопонимам, которыми широко пользуются местные жители в повседневной разговорной речи.

В начале XVIII века старинную речку Сетуй уже называли Чёрной речкой. Рек и протоков с таким названием в Петербурге того времени было несколько. Происхождение этого топонима связано с особенностями донного грунта, благодаря которому вода в реке выглядит тёмной.

После сооружения Обводного канала, разделившего некогда 17-километровую Чёрную речку на две неравные доли, её южную часть переименовали в Волковку, от Волковской деревни, раскинувшейся на её берегах, а северную назвали Монастыркой, по Александро-Невскому монастырю, мимо которого она протекала.

В 1970-х годах, во время массового жилищного строительства в Купчине, Волковку частично засыпали, а частично забрали в искусственные берега вновь прорытого Волковского канала. С этого времени топоним «Волковский канал» получил право на официальное хождение. Однако сегодняшнему жителю Купчина уже практически невозможно разобраться, где кончается собственно река и где начинается искусственный канал. И то и другое в обывательском сознании слилось. И то и другое получило одинаковые фольклорные наименования: «Волковка», «Волкуша», «Купчинка».

* * *

Название реки Карповка восходит к финскому «Korpi», что переводится, по одним источникам, как «Лесная речка», по другим – «Воронья речка», по третьим – «Глухой лес».

Это будто бы хорошо укладывается в логику наименований старинных географических объектов, названных древними финнами. Однако русские предпочитают связывать Карповку с неким подлинным Карпом, или Карповым. В повести известного в середине XIX века автора исторических романов Константина Петровича Масальского «Быль 1703 года» рассказывается захватывающая история любви юной шведской красавицы Христины и русского боевого офицера Карпова. После падения Ниеншанца Христина, ссылаясь на приказ генерал-губернатора Петербурга А. Д. Меншикова о защите и покровительстве местного населения, не уходит вместе со шведским гарнизоном, а остается в завоёванном русскими крае. Она выходит замуж за подполковника Карпова, и влюблённые поселяются на собственной мызе невесты, на берегу безвестной глухой речки. Если верить этой романтической истории, то речка именно с тех пор и называется Карповкой.

Неожиданным образом желание связать название реки с конкретной фамилией нашло продолжение в современном фольклоре. В 1986 году, сразу после окончания памятного для многих ленинградцев матча-реванша на первенство мира по шахматам между небезызвестными Анатолием Карповым и Гарри Каспаровым, когда симпатии ленинградцев заметно склонялись в сторону последнего, молниеносно родилась и разнеслась по всему городу искромётная шутка: «Ленгорисполком постановил переименовать речку Карповку в Каспаровку».

* * *

Строго говоря, река Пряжка является левым рукавом Мойки. В первой четверти XVIII века часть Мойки в её нижнем течении называлась Чухонской речкой. В 1738 году этот топоним приобрел официальный характер. В том же году, «пожарного страха ради», сюда, на окраину Петербурга, из Адмиралтейства были переведены смольные и прядильные амбары со всеми «мастеровыми и работными людьми».

Часовня Николая Чудотворца на Пряжке

К середине XVIII века полностью определился профессиональный характер жителей этих мест, тут же отразившийся на местной топонимике. Сначала появилась Прядильная улица, а с 1753 года и Чухонская речка стала официально называться Пряжкой. С конца XVIII века берега Пряжки начинают осваиваться: на них возводят производственные корпуса и жилые дома работников судостроительного завода Чарлза Берда.

В 1840 году в Петербурге учреждено так называемое Исправительное заведение. Устав заведения гласил: «Исправительное заведение для лиц предерзостных, нарушающих благонравие и наносящих стыд и позор обществу». В уставе были определены и причины помещения в Исправительное заведение. Для женщин: «Брошенный ребенок, обращение непотребства в ремесло, самовольная отлучка из дома и развратная жизнь… неповиновение родительской власти, самовольное открытие бордели, дерзкое обращение с мужем», а для мужчин список провинностей короче – неплатеж налогов и упорное пьянство.

Исправительное заведение находилось в подчинении тюремного ведомства и располагалось на набережной реки Пряжки, в здании, построенном архитектором Л. И. Шарлеманем. Там же открыли временную лечебницу для «чернорабочих с общими болезнями». Впоследствии лечебницу переименовали в больницу имени Николая Чудотворца, по церкви, находившейся на её территории. Вскоре определили и профиль больницы – здесь преимущественно лечили психически больных людей. Это обстоятельство определило характер городского фольклора. Лечебницу в городе называли: «Дом хи-хи», «Страна дураков», «Конгресс КПСС». Но для самого распространённого названия этого печального заведения использовали официальное название речки – «Пряжка».

«Пряжка» не только одна из самых известных в городе клиник подобного рода, но, пожалуй, и единственная, которая вызывает исключительно отрицательные ассоциации. Во всяком случае, сомнения в чьих-то умственных способностях петербуржцы выражают вполне однозначно и конкретно: «Ты что, с Пряжки?!» или «Смотри, попадешь на Пряжку».

В начале XX века Пряжка приобрела среди горожан ещё более дурную славу. Это был один из бандитских районов, куда благовоспитанные и законопослушные обыватели в тёмное время суток заходить побаивались. В петербургском городском фольклоре сохранился один из вариантов известной блатной песни, которая посвящена Пряжке:

 
Петроградские трущобы,
А я на Пряжке родился,
И по трущобам долго шлялся,
И грязным делом занялся.
Имел я нож, имел отмычки,
Имел я финское перо, —
И не боялся ни с кем стычки,
Убить, зарезать хоть бы что!
И на квартирку я нарвался,
Сломал я множество замков;
Одну старушку я зарезал —
И вот, громила, я каков!
И заимев тысчонок двести,
Купил огромный барский дом,
И рысаков орловских пару,
И содержанок целый дом.
На рысаках я разъезжался
По островам и кабаре,
Домой я поздно возвращался
К своей красавице-жене
 

* * *

Этимология загадочного гидронима правого притока реки Охты – Оккервиль, имеет несколько версий. По одной из них, река получила такое название от имени шведского полковника барона Оккервиля, мыза которого находилась здесь задолго до основания Петербурга. По другой версии, название этой извилистой речки происходит от финского слова «kare», что в переводе означает «изгиб». По третьей версии, топоним «Оккервиль» произошел от финской деревни Карвила, стоявшей в верховьях реки.

Ещё до основания Петербурга топоним Оккервиль был хорошо известен по шведским картам XVII века. Однако официально это название появилось только в середине XVIII века. До того река называлась последовательно Чёрной, Порховкой и Малой Охтой. Впрочем, река Оккервиль в верхнем течении и сегодня на некоторых картах называется Чёрной речкой. Такая топонимическая неразбериха привела к тому, что в обиходной речи петербуржцы решили пользоваться одним, издавна привычным названием для всей реки Оккервиль: «Чёрная речка».

* * *

Малоизвестная река Лубья является левым притоком Охты. Лубья берёт своё начало во Всеволожском районе Ленинградской области и впадает в Охту в районе Ржевки – Пороховых. Впервые она упоминается в переписной окладной книге Водской пятины в 1500 году. В петербургском городском фольклоре известна тем, что имеет два, и оба вполне официальных, названия: в Петербурге – это речка Луппа, а за пределами города, в верхнем своем течении, она называется Лубья. Факт сам по себе удивительный, потому что встретить на карте одну реку с двумя названиями – большая редкость.

Пороховой завод на Охте

Лубья – название более древнее, и историки связывают его с именем некоего Лубика, чья мельница в очень давние времена находилась в верховьях реки. А вот вокруг названия Луппа сложилась оригинальная легенда. При Петре I на Охте построили большие пороховые заводы, на которых работали крепостные крестьяне. Селились они вблизи заводов по берегам рек Охты и Лубьи. На берегу Лубьи для них поставили деревянные бани. Возле одной из бань устроили место для телесных наказаний. Провинившегося привязывали к особой скамье и били батогами и розгами так, что кожа начинала трескаться и лупиться. Именно от слова «лупить», согласно легенде, река Лубья в районе Пороховых заводов и получила своё второе название.

Возможно, эта легенда родилась от ассоциаций с близким по звучанию к русскому «лупить» ижорским словом «лупью», что означает «заваленная деревом река».

В связи со всем сказанным особый интерес могут представить любопытные сведения, извлечённые нами из книги известного исследователя этимологии финно-угорских топонимов Е. А. Балашова «Карельский перешеек – земля неизведанная». Оказывается, в древности почти в каждой финской деревне были отведены специальные места со столбами, к которым привязывали провинившихся. Наказывали «при помощи кнута или ивовых прутьев, смоченных в солёной воде». В народе такие места назывались Орьянмяки, что в переводе означает «холм раба». В подтверждение сказанному можно напомнить, что топоним Лубья в XVII веке был довольно распространённым. Так, например, на карте Ингерманландии 1676 года обозначены три деревни с названием Лубья.

* * *

Особого разговора заслуживает гидроним «Финский залив», хотя, казалось бы, что в нём особенного, если издревле вдоль берегов залива селились финно-угорские племена.

Однако Финским он стал называться далеко не сразу. Напомним, что в старину славяне называли Балтийское море Варяжским. Известно, что в черновых набросках «Медного всадника» у Пушкина знаменитая строчка «На берегу пустынных волн» выглядит иначе: «На берегу Варяжских волн». Да и древние шведы сегодняшний Финский залив именовали Новгородским. Так что утверждение современного названия залива вполне можно считать актом исторической справедливости.

Заметим, что у Пушкина «на берегу пустынных волн» нет ни русских, ни шведов. Никого, кроме финнов, или чухонцев, как их тогда называли. Между прочим, он и Петербург в шутку называл «Чухляндией».

Финский залив

 
По мшистым топким берегам
Чернели избы здесь и там,
Приют убогого чухонца;
И лес, неведомый лучам
В тумане спрятанного солнца,
Кругом шумел.
И думал он:
Отсель грозить мы будем шведу.
Здесь будет город заложён
Назло надменному соседу.
Природой здесь нам суждено
В Европу прорубить окно,
Ногою твёрдой стать при море.
 

Между тем Финский залив в народе считался источником беды. Мысль о неминуемом конце Петербурга долго владела сознанием обывателя. В 1764 году в Петербурге появился некий «сумасброд», который на полном серьёзе утверждал, что сразу после Рождества Христова этого года «произойдёт потоп», в результате которого город погибнет.

Особенно остро ожидание конца света охватывало обывателей на рубеже календарных дат: окончание старого и начало нового года; переход от одного столетия в другое; круглые юбилейные даты. Эту особенность человеческой психики широко и умело использовали различные предсказатели, вещатели и пророки. Не было недостатка в предсказаниях и на рубеже XIX и XX столетий. От Москвы до Ла-Манша пророки и пророчицы всех мастей и уровней сулили неизбежную гибель Санкт-Петербургу. Одна итальянская предсказательница была наиболее категорична. В районе Петербурга, утверждала она, произойдёт мощное землетрясение, во время которого дно Ладожского озера поднимется и вся вода колоссальной волной хлынет на Шлиссельбург, а затем, всё сокрушая и сметая на своём пути, достигнет Петербурга. Город будет стёрт с лица земли и сброшен в воды залива.

Другая прорицательница – некая, как ее аттестовали русские газеты, «добрая волшебница» с берегов Сены Анна-Виктория Совари, или госпожа Тэб, – заклинала: «Бойтесь огня и воды! Грядет крупная стихийная катастрофа. Петербург постигнет участь Мессины». По словам госпожи Тэб, должно было произойти сильное вулканическое извержение и перемещение больших масс воды, поэтому «Петербургу грозит смыв грандиозной волной в Финский залив или, наоборот, в Ладожское озеро, смотря по тому, с какой стороны хлынет вода». Напоминание о древнем сицилийском городе пугало. Дважды на протяжении истории Мессина буквально стиралась с лица земли катастрофическими землетрясениями. Одно произошло в 1783 году, другое, унёсшее более 80 тысяч жизней, – совсем недавно, в декабре 1908 года.

Но что говорить о ведунах и гадателях, если современный крупнейший специалист по морской геологии М. А. Спиридонов считает, что «Санкт-Петербург рано или поздно утонет и что на его месте будет море», о чём сообщил в интервью газете «Утро Петербурга» его друг, поэт и ученый-океанолог Александр Городницкий.

Между тем Пётр I придавал исключительно большое значение обладанию Финским заливом. До этого связь огромного континентального государства с Европой морским путём осуществлялась только через Архангельск. Учитывая удалённость Архангельска от основных рынков сбыта, которые в основном были сосредоточены вокруг Москвы и в Поволжье, и состояние российских дорог того времени, легко себе представить, какие надежды возлагал царь на Финское побережье. Как мы уже говорили, не случайно, если верить фольклору, прежде чем объявить войну Швеции, он предложил Карлу XII продать ему один из портов на Балтике – Таллин, Ригу или Нарву и тем самым избежать военного столкновения.

Уже через три года после начала войны, в 1703 году, в Петербург пришли первые иностранные торговые корабли. Это были голландские купцы. Пётр лично встречал корабли на взморье и, по преданию, в качестве лоцмана провел по Неве к петербургскому порту. На радостях, как утверждает одна легенда, Пётр дал дружественным голландцам золото в виде займа. Но голландский корабль на обратном пути застигла буря, и он якобы затонул где-то недалеко от Кронштадта. Говорят, в прошлом предпринимались неоднократные попытки отыскать этот «золотой корабль». Все они оказались безуспешны. Время от времени слухи об этом подводном кладе всплывают и сегодня.

В XIX веке с лёгкой руки какого-то флотского остроумца восточную часть Невской губы Финского залива петербуржцы стали называть «Маркизовой лужей». История этого фольклорного микротопонима восходит к 1811 году, когда император Александр I назначил на должность морского министра маркиза Жана-Батиста Прево де Сансак де Траверсе, француза, покинувшего Францию во время Великой французской революции и поселившегося в России. Здесь, на своей новой родине, маркиз дослужился до чина адмирала и даже стал членом Государственного совета. В русской истории он известен ещё и как командующий Черноморским флотом, и как первый губернатор города Николаева. Став военно-морским министром, Траверсе объявил часть Финского залива вблизи Кронштадта районом постоянного плавания кронштадтской военной эскадры при отработке учебных задач. Заходить западнее Кронштадта кораблям категорически запрещалось. С тех пор чуть ли не целых полтора десятилетия, а маркиз де Траверсе оставил свой пост только в 1828 году, дальность походов русского флота ограничивалась обидным для моряков пространством в пределах видимости глаз, не вооружённых биноклем. И именно благодаря такому весьма странному распоряжению маркиз де Траверсе навеки попал в герои петербургского городского фольклора.

В заключение добавим, что в последнее время городской фольклор обогатился рекламным каламбуром с использованием гидронима «Финский залив»: «Финский залив – ваше море уДачи!».

3

Один из самых распространённых и наиболее устойчивых петербургских мифов навсегда связан со знаменитой пушкинской метафорой «на берегу пустынных волн». Мы уже цитировали эту строку из вступления к поэме «Медный всадник», говоря о Балтийском море. Добавим, очень даже возможно, что Пушкин отказался от варианта «варяжских волн» в пользу «пустынных» исключительно ради придания акту возникновения Петербурга ещё большего смысла, а его создателю – Петру I – ещё большего значения как созидателю. На самом деле до Петербурга пустынными болотистые невские берега не были. Только в границах исторического города уже тогда насчитывалось более сорока различных обжитых мест – рыбачьих поселений, сельскохозяйственных поместий, мельничных дворов, садовых угодий, мыз, хуторов и проч. Большинство из них ещё в стародавние времена заселили угро-финские племена, ими же названы и на протяжении столетий сохранены под этими названиями в совокупной памяти народов. Под этими именами они впервые были обозначены на финских и шведских географических картах. Большинство сегодняшних исторических районов Петербурга сохраняет в этимологии своих названий первоначальные финно-угорские корни.

Самой ранней по времени возникновения и наиболее близкой к историческому центру окраиной Петербурга на юго-западе является Автово. Автово выросло из старинной небольшой финской деревушки Аутово, или Акуктово. Как полагают исследователи, эти топонимы, известные ещё по шведским топографическим планам XVII века, идут от финского слова «ауто», что значит «пустошь», «безлюдный», «заброшенный». Существует и версия, согласно которой происхождение топонима «Автово» восходит к одному из финских названий медведя.

К концу XVIII века название деревушки окончательно русифицировалось и приобрело современное звучание: Автово. Этот факт в фольклоре связывается с одним из самых страшных стихийных бедствий, обрушившихся на Петербург, – наводнением 1824 года. Согласно легенде, изложенной Пыляевым, во время этого наводнения Аутово совершенно уничтожила стихия. Александр I встретился с его жителями, объезжая наиболее пострадавшие районы. Плачущие разорённые крестьяне тесным кольцом обступили императора. Вызвав из толпы одного старика, государь велел ему рассказать, кто что потерял при наводнении. Старик начал так: «Всё, батюшка, погибло! Вот у афтова домишко весь унесло и с рухлядью, и с животом, а у афтова двух коней, четырех коров затопило, у афтова…» – «Хорошо, хорошо, – нетерпеливо прервал его царь, – это всё у Афтова, а у других что погибло?» Тогда-то и объяснили императору, что старик употребил слово «афтово» вместо «этого». Царь искренне рассмеялся и «приказал выстроить на высокой насыпи» красивую деревню и назвать её «Афтово». Затем уже это название приобрело современное написание.

Сегодня Автово – это вполне сложившийся городской жилой район, постоянные жители которого не без гордости утверждают, что «Автово – это во!», а «Тот, кто в Автове живет, сытно ест и сладко пьёт».

* * *

С Автовом в юго-западной части Петербурга соседствует жилой район с историческим названием Ульянка. Как утверждают исследователи, это название произошло от финской деревушки Уляла, которая, согласно географическому чертежу Ижорской земли, находилась в Дудергофском погосте, восточнее Стрелиной мызы, приблизительно на том месте, где расположена современная Ульянка. В 1950 году, в период непримиримой борьбы советской власти с космополитизмом, Дудергоф переименовали в поселок Можайский, который ныне является историческим районом Красного Села. Но в далёком прошлом по-фински Дудергоф назывался Tuutari, а по-шведски – Duderhof.