Текст книги "Петербургский фольклор с финско-шведским акцентом, или Почем фунт лиха в Северной столице"

Деятельность Нобелей в Петербурге не забыли. На Петроградской стороне им установлен памятник. После его открытия в городе зародилась новая традиция. К памятнику приносят записки с просьбами об исполнении желаний.

* * *

О шведском присутствии в Петербурге долгое время напоминало кафе-мороженое на Невском проспекте, 24. В советское время оно не имело «личного имени», но в фольклоре было хорошо известно под названием «Лягушатник», из-за плюшевой обивки диванов зелёного или, точнее, болотного цвета, под цвет кожи земноводных. Ещё в народе его называли «Бабьим баром». Основными посетителями кофейного заведения были женщины всех возрастов и самого различного социального статуса. Первым владельцем кафе стал швед Ганс Петер Хансен.

5

Характерные, ярко выраженные угро-финские и шведские языковые меты щедро разбросаны не только вокруг Петербурга, но и по всей его территории. Мы уже говорили о Финском заливе, Финляндской железной дороге и Финляндском вокзале. И это далеко не единственные напоминания об аборигенах петербургской земли. В начале XVIII века на западной стороне Марсова поля, от Мойки в сторону современной Дворцовой площади, находилась финская слободка, которую в Петербурге называли «Финскими шхерами». Если учесть, что этимология слова «шхеры» восходит к древнескандинавскому корню «sker» в значении «скала в море», то можно только удивляться точности фольклорного микротопонима. Окружающая местность отличалась обилием воды и болот, посреди которых высились островки более или менее обжитой суши.

Едва ли не с первых дней своего существования Петербург становится не только этнически многоязычным, но и религиозно многоконфессиональным. Вместе с тем, по свидетельству иностранных путешественников, город оставался исключительно веротерпимым. Молитвенные дома самых различных вероисповеданий строились в Петербурге в буквальной близости к царскому дворцу и, что особенно важно, рядом друг с другом. На Невском проспекте до сих пор соседствуют Голландская церковь, костёл Святой Екатерины, Армянская церковь, Лютеранская кирха, православный Казанский собор, Финская церковь. Повидавший немало иностранных государств и побывавший в середине XIX века в Петербурге французский писатель Александр Дюма-отец предлагал даже переименовать Невский проспект в улицу Веротерпимости. Он и Петербург называл «Городом веротерпимости», видя в этом одно из главных отличий новой русской столицы от других городов мира.

Дюма был не одинок в своём отношении к Петербургу. Австрийский эрцгерцог, посетивший однажды Петербург, по возвращении на родину любил повторять рассказ о веротерпимости в русской столице. Впоследствии этот рассказ вошёл в сокровищницу исторических анекдотов. Передаём его в изложении известного журналиста и издателя, автора «Достопамятностей Петербурга и его окрестностей» Павла Свиньина: «Вообразите, говорил он, что пять или шесть человек идут в воскресенье вместе и разговаривают дружески; дойдя до Невского проспекта, они расходятся все в разные стороны, уговорясь в тот день обедать или быть ввечеру вместе. Все они пошли к обедне, но только один идет в русскую церковь, другой в лютеранскую, третий в реформатскую и так далее: все они были разных вер». И далее Свиньин добавляет: «Сие согласие между разноверцами не приносит ли отличной чести русскому правительству и характеру россиян».

Участок земли для финско-шведского церковного прихода в районе Большой и Малой Конюшенных улиц в 1733 году выделен именным указом императрицы Анны Иоанновны. Уже через год здесь построили деревянную церковь Святой Анны, которая первоначально предназначалась для обслуживания обитателей «Финских шхер». К концу века деревянная церковь пришла в ветхость, и в 1803–1805 годах вместо неё возвели каменную по проекту архитектора Х. Г. Паульсена. Храм освятили в честь Святой Марии, небесной покровительницы матери императора Александра I, вдовствующей императрицы Марии Фёдоровны. Финны называли церковь по-своему: Мариенкиркко. В советское время церковь закрыли. С 1940 года она использовалась как общежитие, а с 1970 года в здании Финской церкви располагался «Дом природы». Только в 1990 году церковь вернули верующим прихожанам.

До революции о финском присутствии в Петербурге напоминал лейб-гвардии Финляндский полк. История полка началась в 1803 году, когда из крестьян гатчинских, ораниенбаумских, красносельских и стрельнинских императорских вотчин сформировали так называемый батальон Императорской милиции. В 1807 году в благодарность за отличную службу батальон причислили к гвардии и назвали Финляндским. В нём служили в основном финны. В 1811 году батальон переоформили в лейб-гвардии Финляндский полк. Полк участвовал во многих сражениях и не без оснований заслужил среди современников лестное прозвище «Храбрые финны». Героизм своих товарищей финляндцы восхваляли в полковой песне:

 
Финляндцы, вы стяжали славу
Повсюду, где ходили в бой,
В сраженьях видели забаву,
Там каждый был из вас герой.
 
 
Стальною грудью проложили
Путь к чести – слава вас вела,
Вспомянем, где врага мы били —
Вот ваши прежние дела…
 

Дислоцировался Финляндский полк в Петербурге, в казармах на Васильевском острове. Трудно сказать, заслужили ли гвардейцы полка почетную славу любимцев прекрасного пола, или прославились склочным и неуживчивым характером, но в знаменитом рукописном собрании гвардейского фольклора «Журавле» о них сказано: «А какой полк самый б..? Это гвардии Финляндский». После революции полк расформировали. Казармы, в которых квартировал полк, дали название Финляндскому переулку. Он протянулся от 17-й к 18-й линии параллельно набережной Лейтенанта Шмидта. В 1950-х годах переулок перекрыли промышленным зданием со стороны 18-й линии, и он превратился в тупик.

В XIX веке в Петербурге о финнах напоминал и квартировавший в казармах на Конногвардейском бульваре лейб-гвардии Кексгольмский полк. Своё название полк получил от имени одного из древнейших городов Карельского перешейка Кексгольма (по-шведски «Кукушкин остров»). До XVI века этот город известен как Корела и являлся административным центром Корельского княжества, входившего в состав Корельского уезда Водской пятины Великого Новгорода. В периоды принадлежности Кексгольма Финляндии он назывался Кякисалми (по-фински – «Кукушкин пролив»). С 1948 года город называется Приозерск.

История Кексгольмского полка восходит к 1710 году. Сформирован во время осады Выборга по личному указанию Петра I из солдат гренадерских рот. Согласно легендам, со скалы, что и сейчас находится в Выборге и называется Петровской, во время Северной войны Пётр I не раз осматривал позиции шведов. Однажды он будто бы высек на скале собственный вензель и крест, и сегодня хорошо видный издалека. Так вот, среди офицеров Кексгольмского полка живёт легенда, что именно тогда император принял решение о создании их полка. В память об этом будто бы и придумали особый отличительный знак кексгольмцев, который повторял очертания того креста.

С началом постоянной эксплуатации Финляндской железной дороги петербургские финны селились преимущественно вблизи Финляндского вокзала. Здесь открывались финские хлебные и овощные лавки, столовые и мастерские, финские частные лечебницы и клиники. Здесь больше говорили по-фински, чем по-русски. Район Финляндского вокзала в старом Петербурге называли «Маленькая Финляндия».

В разное время многие улицы Выборгской стороны именовались не только по городам Великого княжества Финляндского, но и в честь самой Финляндии, и в честь финнов – жителей Северной столицы. Об этом до сих пор напоминает Финляндский проспект. Впервые проспект как магистраль на карте Петербурга появился в 1821 году и назывался Новой улицей. Затем улицу переименовали в Ново-Сампсониевский проспект, в отличие от Большого Сампсониевского проспекта, от которого он отходил. Финляндским проспектом он стал в 1875 году. О финнах напоминает и Финский переулок, хотя и назван, как это утверждают справочники, не в честь финнов, а по Финляндскому вокзалу. Он действительно был проложен и назван Финским в 1871 году, через год после введения в эксплуатацию самого вокзала. Напомним читателям, что первоначально главный фасад вокзала находился в створе этого переулка.

Финны старательно, а порой и демонстративно подчеркивали свою самостоятельность, независимость и автономность. Даже Петербург они называли по-своему, аналогом русского «Питер» – «Пиетари». Но отношение к Петербургу оставалось постоянно уважительным: «Если хочешь носить гордое звание подмастерья, ты должен жить в Петербурге» и «Если хочешь знать Петербург, узнай местных финнов!» – говорили финны.

Авторитет трудолюбивых и добросовестных финских крестьян в Петербурге был настолько высоким, что среди русских молочниц сложилась языковая традиция произносить «молоко», «масло», «сливки» с подчеркнуто финским акцентом. Это должно было продемонстрировать высокое качество своего товара. Широко распространённый в Петербурге XIX века образ девушки-молочницы с Охты запечатлен Пушкиным в «Евгении Онегине»:

 
С кувшином охтенка спешит,
Под ней снег утренний хрустит.
 

В юбилейные дни 2003 года на Охте установили памятник «Охтенке-молочнице». Скульптуру девушки с кувшином исполнили скульпторы В. Свешников и Я. Нейман.

Кроме молока, финские крестьяне снабжали постоянно растущее население столицы и другими продуктами как животноводства, так и земледелия. Постепенно сложился так называемый «финский пояс Петербурга», обитатели которого, или «пригородные чухны», как их называли в обиходной речи, долгое время довольно успешно справлялись с этой задачей. Как не вспомнить слово «феноменальный» в значении «исключительный по свойствам и качествам», превращённое современными остроумцами в «финноменальный». Феноменальным по качеству считалось, например, финское масло, которое иначе как «чухонским» в повседневном быту не называли.

Охтенка-молочница

Заметный след оставили финны и в других широко распространённых промыслах. Некоторые профессии в дореволюционном Петербурге считались исключительно финскими. Так, большинство мастеров в знаменитой ювелирной мастерской Карла Фаберже происходили из финнов. Говорят, финских ювелиров в Петербурге было больше, чем в самой Финляндии. Учителем Карла Фаберже стал финн Петер-Хискиас Пендин, а сын Карла Евгений учился у финских мастеров С. Зайденберга и Ю. Оллилла в Хельсинки.

С Финляндией оказалась связанной жизнь другого сына Карла Фаберже – Агафона, наиболее талантливого и известного продолжателя дела своего отца. В начале XX века Агафон вместе с отцом и братом руководил делами фирмы. К тому времени он был одним из самых авторитетных ювелиров в России и служил экспертом Бриллиантовой комнаты Зимнего дворца в статусе оценщика Его Императорского Величества. После революции Агафона назначили уполномоченным Гохрана. Однако в 1927 году вместе с женой он перешёл границу с Финляндией по льду Финского залива. Скончался Агафон в Хельсинки и там же на православном кладбище похоронен.

А. К. Фаберже

Дачу Агафона в пригородном посёлке Левашово, которую Карл Фаберже подарил сыну, современники называли «Малым Эрмитажем». Её украшала антикварная мебель, старинные ковры, гобелены, скульптура, живопись. Кстати, по Петербургу ходили слухи, будто Агафон обокрал фирму. Слухи поддерживались даже его отцом, с которым Агафон длительное время был в ссоре. Слухи не подтвердились. Вором оказался другой человек. Но, как говорится, осадок остался.

После революции, не без помощи сотрудников ЧК, по городу распространялись легенды, будто бы Агафон вывез за границу «мешок, набитый царскими бриллиантами». Слухи о кладе, якобы зарытом на даче, большевикам не давали покоя. Летом 1919 года дачу разгромили сами чекисты.

Но вернёмся к рассказу о финнах в Петербурге. Финнами были практически все питерские трубочисты. Известная в петербургском детском фольклоре загадка – «Идет свинья из Гатчины, вся испачкана» с ответом «Трубочист» – напоминает о преимущественно финском населении пригородной Гатчины. О финнах на железнодорожном транспорте мы уже говорили. Большое место в старом Петербурге уделялось финской торговле. Торговали финны, кроме молочных и мясных продуктов, рыбой, грибами, строительными материалами, в том числе финской древесиной и финским камнем, особенно гранитом, пользовавшимся в строительной практике Петербурга большим спросом. Фольклор сохранил присказку финских стариков: «Если с деньгами станет туго, грузи хоть камни на воз, всё одно в Питере раскупят». Не меньшим спросом пользовалась столь необходимая в кожевенном производстве ивовая кора, в основном привозившаяся из Финляндии. Широко известны петербургские финны были и как искусные сапожники и портные, а финки – как добросовестные и старательные горничные и прачки.

Широкое распространение в Петербурге получил так называемый «питомнический промысел», основанный на грудном вскармливании тайно рождённых и подброшенных в Воспитательный дом или полицейский участок младенцев. По свидетельству известного журналиста и бытописателя Петербурга А. А. Бахтиарова, ежегодно в Воспитательный дом приносили до 10 тысяч «тайных плодов любви несчастной». Здесь детей обследовали, отделяли больных для лечения в лазаретах, а здоровых отправляли в так называемые округа-питомники. В основном это были финские деревни в окрестностях Петербурга. Как правило, младенцев передавали на вскармливание и воспитание женщинам, не имеющим собственных детей. За содержание детей до 15-летнего возраста государство выплачивало деньги. Надо сказать, что «питомнический промысел» касался не только несчастных подкидышей. Например, известно, что крестьянок из деревни Пулково, славившихся в Петербурге своим хорошим здоровьем, брали в качестве кормилиц для вскармливания наследников царской семьи. Можно предположить, что финскими кормилицами широко пользовались и другие представители аристократических и сановных кругов столицы.

Финские вейки

Финские крестьяне были постоянными и непременными участниками всех, особенно зимних, петербургских народных гуляний. Извозчики наезжали в Петербург на две короткие Масленичные недели со своими лёгкими расписными, празднично украшенными санками, которые, как и их возниц, петербургские обыватели называли «вейками» – от финского слова «veikko», что в переводе означает «друг», «товарищ», «брат». Если верить официальной статистике, на Масленицу 1910 года в Петербург съехалось 4755 извозчиков-веек. Считалось, что не прокатиться на Масленице, как тогда говорили, «на чухне», все равно что и самой Масленицы не видеть. Это было радостно, красиво и весело. А главное – дёшево. Дешевле, чем у русских ямщиков. Плата за проезд в любой конец города составляла 30 копеек.

Известностью пользовалась в Петербурге поговорка финских легковых извозчиков, которую, коверкая язык, любили повторять горожане: «Хоть Шпалерная, хоть Галерная – все равно рицать копеек». В доказательство сравнительной доступности финских извозчиков приводился анекдот о своих, доморощенных «ваньках»: «Нанимает одна дамочка извозчика, чтобы доехать от Николаевского вокзала до Николаевского моста. „Ванька“ за такой пробег требует полтинник. „Помилуй, Господь с тобой! – восклицает барыня. – Полтинник? Двугривенный! Тут два шага“. А „ванька“ ей в ответ: „Широко шагаешь, барыня, штаны порвёшь“». А тут тридцать копеек. И в любой конец города. Хоть на Шпалерную улицу, хоть на Галерную. Да еще с широкой и добродушной улыбкой хозяина праздника.

Ледяные горы

«Вейки» в Петербурге были любимыми персонажами городского фольклора. До сих пор от старых людей можно услышать: «Расфуфырился, как вейка», «Вырядился, как вейка». Их называли «желтоглазыми», или «желтоглазыми гужеедами», чаще всего не понимая этого насмешливого, а порой и бранного прозвища. На самом деле оно появилось ещё в первой половине XVIII века и к собственно финнам не имело никакого отношения. В 1735 году издали именной указ, обязывающий всех петербургских извозчиков красить свои экипажи в жёлтый цвет.

В зимнее время пользовались исключительной популярностью и знаменитые финки – модные сани для парной езды с длинными металлическими ножами-полозьями и удобными деревянными сиденьями с высокой спинкой. В пригородных парках и на островах сани можно было взять напрокат, как коньки или лыжи.

О финнах ходили беззлобные анекдоты: «Приехал чухна на Пасху в Петербург и по совету русских приятелей пошел в церковь. „Ну, как, – спросили его друзья, когда тот вернулся, – понравилось?“ – „Понравилось-то, понравилось, только вот ничего не понял“. – «?!» – „Выходит поп и, обращаясь к толпе, кричит: «Крестовский остров», а толпа ему хором отвечает: «Васильевский остров»“. Русские хохочут над простодушным финном, которому в обыкновенном обмене приветствиями: „Христос воскрес – воистину воскрес“ слышатся названия островов. Финн не понимает, но тоже смеется».

До сих пор в Петербурге бытует ругательство: «чухна парголовская». Впрочем, скорее всего, оно имеет не национальный, а территориальный характер, по типу «шпана лиговская». Хотя не исключено, что этимология ругательства иная. В арсенале городского фольклора имеются самые неожиданные варианты ругани: от пренебрежительного «чухна» и раздражительного «сатана-пергана», где русское и финское имена дьявола соединены в единую и неделимую фразеологическую конструкцию, до оскорбительного «вейки – от х… шейки».

В городском фольклоре финское присутствие в Петербурге подчеркивалось ещё с XVIII столетия. Сам Петербург в разное время и с разными оценочными акцентами в обиходной речи назывался то «Финским болотом», то «Финополисом». Тщетно пытаясь противопоставить инородческому Петербургу «русскую Москву», наши доморощенные петербургские славянофилы и патриоты даже придумали ругательное прозвище «Финский Петербург», а известный архитектурный стиль, как мы уже знаем, получивший в начале XX века прописку в Петербурге под названием «северный модерн», за свои откровенно северные, шведско-финские истоки приобрёл прозвище «чухонский модерн». Район Большой Конюшенной улицы вокруг Финской церкви в самом центре Петербурга назывался «Финским уголком», или «Маленькой Финляндией». На Охте, о чём мы уже говорили, и в районе пригородного посёлка Токсова проживали так называемые «комендантские финны», то есть финские крестьяне, приписанные к Петропавловской крепости и подчинённые ее комендантам.

Если верить одному из раёшных стихов, прилюдно исполнявшихся во время народных гуляний на балаганах, финны, наряду, конечно, с немцами и евреями, были повсюду:

 
Праздники минули,
Тёплые ветры подули,
Началось переселение
На летнее положение;
Все спешат наудачу
Нанять дачу.
Да только куды ни глянь —
Всё дрянь:
Чёрной речкой немцы завладели,
В Павловске евреи засели.
А с другой стороны чухонские иностранцы,
Господа финляндцы,
Так за последние годы носы подняли,
Что спустить их не пора ли?
Подвели под столицу
Чухонскую границу.
На русские товары,
Словно с угару,
Такие пошлины наложили,
Словно войну объявили, —
По примеру Бисмарка…
Небу стало жарко!
Эх, кабы русские догадалися,
В долгу не осталися
Да на русскую ржицу,
Овёс да пшеницу
Пошлины наложили —
Чухны шалить бы забыли!
А теперь
Смотрит чухна, как зверь!..
По-русски не понимает,
Русских денег не принимает.
Давно забрали Фонтанку, канал, да Неву – Ау!..
А теперь старается,
К Волге-матушке пробирается.
Хочет в чухонские лапы
Захватить весь путь богатый.
Пока русские зевают, —
Чухны своё дело знают,
Всюду залезают,
Всё поедают.
Давно известно,
Им дома голодно и тесно…
А уж что «трихина», что «фина»,
Цена едина,
Одним клеймом клеймится,
На потребу не годится.
 

Впрочем, ни враждой, ни ненавистью, ни антагонизмом это не назовешь. Поиски общих корней на ярко выраженном фоне общей судьбы иногда приводят к неожиданным результатам. Местные финны утверждают, что поговорка «Почём фунт лиха?» этимологически восходит к финскому слову «liha», что означает обыкновенное «мясо». Окрестные финны в избытке завозили его на питерские рынки и фунтами продавали горожанам. Видимо, фунт мяса стоил не так дешево, если в фольклоре финское «liho» могло трансформироваться в русскую «беду», «горе» или «несчастье». На полях заметим, что на самом деле «лихо» в русском языке имеет общеславянское происхождение.

P. S.

 
Словно старый пещерный пепел
Всколыхнула памяти мгла.
Вот проходит Куоккалой Репин,
Вот Ахматова проплыла.
От её комаровской «Будки»
К нам доносится сквозь репей
Вонь от ждановской речи жуткой,
Звон кандальных её цепей.
Все они уж давно у Бога
В ожиданье Его суда.
И ведёт к ним одна дорога
Никому «не скажу куда».
 

***

 
Мир подвижен и мобилен,
Словно белка в колесе.
Мчимся мы в автомобиле
Вдоль по Нижнему шоссе.
Кромка моря. Сосны. Дюны.
Не слышна земная ось.
Вдруг навстречу ветер дунул…
Представленье началось.
И с таинственной подачи,
Волшебством из-под руки
Миражом проплыли дачи,
Виллы и особняки.
И на фоне лунных дисков
Промелькнули в мираже
Тень божественной Кшесинской,
Призрак Карла Фаберже.
А вдали, над сонной Лахтой,
Освещая всё окрест,
Паруса монаршей яхты
Опускаются с небес.
Запах моря сменит вскоре
Дух асфальта и земли.
Мы должны замедлить скорость
И проехать пост ГАИ.
Вот и всё. За этой гранью
Сновидений рвется нить.
Только жаль: на эти грабли
Нам уже не наступить.