Текст книги "Преображения Мандельштама"
Автор книги: Наум Вайман
Жанр: Языкознание, Наука и Образование
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)
17. Пророк
Метафоры Мандельштама, особенно в этом стихотворении, многозначны: они взрываются, как бергсонова граната, и их смыслы разлетаются в разные стороны326326
«Развитие образа только условно может быть названо развитием. И в самом деле, представьте себе самолет, – отвлекаясь от технической невозможности, – который на полном ходу конструирует и спускает другую машину. Эта летательная машина так же точно, будучи поглощена собственным ходом, все же успевает собрать и выпустить еще третью. Для точности моего наводящего и вспомогательного сравнения я прибавлю, что сборка и спуск этих выбрасываемых во время полета технически немыслимых новых машин является не добавочной и посторонней функцией летящего аэроплана, но составляет необходимейшую принадлежность и часть самого полета…» («Разговор о Данте»)
[Закрыть]. Множатся и «смыслы» стихотворения. «Любое слово является пучком, и смысл торчит из него в разные стороны», считал Бергсон, а за ним и Мандельштам, и уж тем более разветвляются смыслы стихотворения. И мне кажется, что поэту не удалось обуздать и гармонизировать все «торчащие в разные стороны» смыслы, тем более что часть из них он еще пытался зашифровать327327
В своих «Пирах», где Данте разбирает собственные канцоны, он пишет: «…наш разум не в состоянии подняться до некоторых вещей (ибо воображение лишено возможности помочь ему), как‐то до субстанций, отрешенных от материи; способные составить себе некоторое представление об этих субстанциях, мы тем не менее ни понять, ни познать их до конца не можем. И за это нельзя осуждать человека, ибо он тут ни при чем: таким создала его природа, то есть Бог, пожелавший лишить нас на земле этого света; рассуждать же о том, почему Он так поступил, было бы самонадеянно. Таким образом, нельзя меня осуждать, если мои размышления отчасти увлекли меня в ту область, где воображение не поспевало за разумом, и я переставал многое понимать». (Данте Алигьери, «Малые произведения», М, «Наука», 1968).
[Закрыть]…
Да, «Канцона» – о вознесении на высшую точку обзора времен и пространств, вознесение и преображение в новую, божественной природы сущность, и благословение на новую судьбу. То есть, это стихотворение об инициации, о даре небес видеть, слышать и глаголить328328
«И я упал на свое лицо, и все мое тело сплавилось, и мой дух изменился; и я воскликнул громким голосом, духом силы, и прославил, и восхвалил, и превознес. И эти прославления, которые вышли из моих уст, были приятны для того Главы дней. И сам Глава дней шел с Михаилом и Гавриилом, Руфаилом и Фануилом, и с тысячами, и со тьмами тысяч, с ангелами без числа. И тот ангел пришел ко мне, и приветствовал меня своим гласом, и сказал: “Ты – Сын Человеческий, рожденный для правды, и правда обитает над тобою, и правда Главы дней не оставляет тебя”. И он сказал мне: “Он призывает тебе мир во имя будущего мира, ибо оттуда исходит мир со времени сотворения вселенной, и таким образом ты будешь иметь его вовек и от века до века. И все, которые в будущем пойдут по твоему пути, – ты, которого правда не оставляет вовек, – жилища тех будут возле тебя и наследие их около тебя, и они не будут отделены от тебя вовек и от века до века. И таким образом возле Сына Человеческого будет долгая жизнь, и мир наступит для праведных, и будет прямой путь для праведных, во имя Господа духов от века до века”» («Книга образов», см. И.Р. Тантлевский, «Книги Еноха», М, Мосты культуры, 2000).
[Закрыть]. В русской литературной традиции эта тема связана с «Пророком» Пушкина. «Канцона» – мандельштамов «Пророк»329329
Версия высказана Матвеем Рувиным, соавтором нашей с ним книги «Шатры страха».
[Закрыть]. И это, быть может, самый общий смысл этого стихотворения. Пушкин, уже зрелый поэт в расцвете сил, будучи еще в ссылке в Михайловском, как раз в дни восстания декабристов наткнулся в Святогорском монастыре на Библию, раскрытую на шестой главе Исайи, где пророк призван к служению. Он увидел в этом перст Божий и пересказал ветхозаветную поэзию торжественным русским стихом.
Духовной жаждою томим
В пустыне мрачной я влачился…
Заметим, что Пушкин называет пустыней русскую жизнь… Для Мандельштама такой пустыней было еще и пятилетние молчание, прерванное только после «вознесения» в Армению, и кроме страха «пустыни» был страх молчания, и желание любой ценой «разомкнуть уста», воскреснуть (поэтически), возродиться. А возрождение возможно только через жертву‐преображение, через самопожертвование и даже принесение в жертву всего народа.
И сказал Он: «Пойди и скажи этому народу: «Слухом услышите – и не уразумеете, и очами смотреть будете – не увидите. Ибо огрубело сердце народа сего…» И сказал я: «Доколе, Господи?» Он сказал: «Доколе… земля эта не опустеет». (Исайя, 6:10–13)
У Пушкина этот мотив опущен. Для него главное – личное превращение: «И он мне грудь рассек мечом и сердце трепетное вынул»… Здесь начало новой жизни, прежний поэт умирает и рождается новый:
И он к устам моим приник,
И вырвал грешный мой язык,
И празднословный и лукавый,
И жало мудрыя змеи
В уста замершие мои
Вложил десницею кровавой.
В «Канцоне» это преображение является с даром волшебного бинокля, когда зрение поэта становится не просто орлиным, но и вещим, как у Пушкина:
Отверзлись вещие зеницы,
Как у испуганной орлицы.
И, как у Пушкина, обретается возможность слышать.
Моих ушей коснулся он, —
И их наполнил шум и звон…
Но призыв к служению у Пушкина иной, чем у Исайи.
Как труп в пустыне я лежал
И Бога глас ко мне воззвал.
Исайя же был наверху, у престола Божьего и серафимы вокруг пели ему славу.
Тогда прилетел ко мне один из серафимов, и в руке у него горящий уголь, взятый с жертвенника; и коснулся уст моих, и сказал: «Вот, это коснулось уст твоих, и беззаконие твое удалено от тебя, и грех твой очищен» (Ис. 6:6–7).
Призвание Мандельштама в «Канцоне» больше похоже на рассказ Исайи. Бог и есть «начальник евреев», а зовет поэта к служению сам царь Давид, вручая «дорогой подарок», «прекрасный бинокль»:
Восстань, пророк, и виждь, и внемли,
Исполнись волею моей:
И, обходя моря и земли,
Глаголом жги сердца людей.
И пошли жгучие стихи: «Холодная весна. Бесхлебный, робкий Крым…»; «Мы живем, под собою не чуя страны…»; «Квартира тиха, как бумага…»
И Божья ласка прозрения, конечно, «малиновая», она величественна и горька.
18. Цвета
Обретя чудесное зрение, поэт неожиданно переключается на прозрение цвета, и прежде всего в его воображении всплывают два цвета, лишь они «не поблекли»: желтый и красный – таков итог стихотворения! (О тех же красках: «Ах, ничего я не вижу, и бедное ухо оглохло,/Всего‐то цветов мне осталось лишь сурик да хриплая охра»330330
«Ты красок себе не жалела…» (1930).
[Закрыть].)
О чувственной силе красок – мир, как набор цветовых пятен, музыка цвета – теоретизировали многие художники, Мандельштам посвятил этой синестезии главу «Французы» в «Путешествии в Армению», где описал впечатления от картин французских импрессионистов и постимпрессионистов: кроме Моне, Ренуара и Писсаро упомянуты Сезанн, Ван‐Гог, Матисс, даже ранний Пикассо и Озенфан, теоретик кубизма. По Мандельштаму зритель картины должен смотреть, как художник: «Спокойно, не горячась… погружайте глаз в новую для него материальную среду…»
Тончайшими кислотными реакциями глаз – орган, обладающий акустикой (выход к слуху! – Н.В.), наращивающий ценность образа, помножающий свои достижения на чувственные обиды… поднимает картину до себя, ибо живопись в гораздо большей степени явление внутренней секреции, нежели апперцепции…331331
О. Павел Флоренский пишет об «особой психофизической организации» некоторых людей. «Например: явление цветного слуха, ассоциация запахов со звуками, цветами и т.д., и всегда это возможно потому, что происходит объединение этих ощущений, к которым большинство не склонно». («Анализ пространственности и времени в художественноизобразительных произведениях».)
[Закрыть]
И чтобы охватить взглядом море он «растягивал зрение, как лайковую перчатку».
Я быстро и хищно, с феодальной яростью осмотрел владения окоема».
Разве эта фраза не напоминает ту «ростовщическую силу зренья» хищных птиц, состоящих при Зевсе? Это лишний раз говорит о том, что для Мандельштама эти помощники – художники и поэты (и он в их числе).
И я начинал понимать, что… цвет не что иное, как чувство старта, окрашенное дистанцией и заключенное в объем.
Цвет, как стартовый пистолет, запускающий «машину образов» из «Разговора о Данте». Современная живопись вообще сломала геометрические законы пространства и устремилась в просторы времени, цвета зазвучали. Шагал, Сутин, Лисицкий, почти ровесники Мандельштама, были в авангарде этого «выхода из пространства». Пауль Клее, музыкант из семьи музыкантов, писал о своей живописи:
Освободившись хотя бы на время от отчуждающего действия графической магии и принудив себя к внимательному и холодному разгляду, я, возможно, увижу вдруг в причудливых изгибах линий нечто подобное остаткам иероглифического письма, может быть слишком древнего и безвозвратно искаженного, чтобы его можно было сегодня дешифровать. А может быть, если размышлять дальше, отказывая в доверии глазу, перед нами разновидность нотной записи, и на место глаза следует перевести тонко чувствующее ухо. Бессилие графического перед силами музыки.
Яркий пример – Марк Ротко с его поющими сочетаниями цветных плоскостей.
Музыка не новость в поэзии, но Мандельштам вносит в нее и краску332332
Синестезией увлекался и Хлебников.
[Закрыть]. В финале «Канцоны», «в сухом остатке» остаются только две не поблекшие краски, связанные с двумя чувствами: «в желтой – зависть, в красной – нетерпенье». Если таков финал центрального метафизического стихотворения, то речь, должно быть, идет о смерти и жизни, в конце концов, к ним все сводится. Желтый – смерть, красный – жизнь, золото статуй и кровь тел.
Это противопоставление красок «вписывается» и в «еврейский контекст» стихотворения. Золото – «еврейский цвет», в христианских странах евреи издавна носили желтые знаки, как цвет отверженных, и это цвет высохшей мертвой травы. Но – это и цвет желтка, зародыша, нового начала! И у Мандельштама это цвет времени – «золотой самум»334334
Хлебников связывает синий и желтый общим значением потустороннего, пророческого, запредельного, у него, как пишет Е.С. Жданова, «цветки медуницы (жёлтые) и цветы незабудки организуют временнóй контекст» (Символика синего цвета в поэтических текстах В. Хлебникова).
[Закрыть].
А в красном – нетерпение быстротекущей жизни, но «пестрый день» жизни – он же и «мертвый шершень возле сот», его стряхивают с руки как прозрачное виденье. И вообще красный цвет поэт не особо жалует, это не его цвет:
В красном еще и апокалипсическое, кровавое нетерпение Красной республики немедленно построить светлое будущее. Эти два цвета противостоят друг другу, как смерть и жизнь, но они и чередуются, сменяют друг в друга. А Мандельштам уже понял, что нетерпенье, как и Апокалипсис – не его традиция.
Глава 4. Стихи о русской поэзии
Летом 32‐ого Мандельштам пишет триптих «Стихи о русской поэзии», цикл начинается с обращения к Державину и панегирика Языкову, а заканчивается посвящением Сергею Клычкову. Это прощание с Россией, заочная ностальгия, и даже – отход от русской культуры («тоска по мировой»338338
Фраза Мандельштама о тоске по мировой культуре дошла до нас из книги «Воспоминания» Надежды Яковлевны: «Это было в тридцатых годах либо в Доме печати в Ленинграде, либо на том самом докладе в воронежском Союзе писателей, где он заявил, что не отрекается ни от живых, ни от мертвых. Вскоре после этого он написал: «И ясная тоска меня не отпускает от молодых еще воронежских холмов к всечеловеческим, яснеющим в Тоскане»…» По мнению Надежды Мандельштам эта «ясная тоска» и есть «тоска по мировой культуре». Но, если придерживаться смысла слов самого поэта, это его тоска не по мировой культуре, а по воронежским холмам. Это они не отпускают его «к всечеловеческим, яснеющим в Тоскане», к этой самой «мировой культуре». То есть у поэта речь здесь о тоске по России, с которой он мысленно уже расстается, мечтая «распахнуть, да как нельзя скорее, на Адриатику широкое окно» («Ариост», 1933–35).
Так гранит зернистый тотТень моя грызет очами… Это о камнях Флоренции… Никакой «тоски по мировой культуре» у Мандельштама никогда не было, он всегда ощущал себя ее частью.
[Закрыть]). Соответственно и выбор имен, к кому он обращается в этих стихах.
Державин здесь – татарская Русь («и татарского кумыса твой початок не прокис»), а «татарва», «спускающая князей на бадье» в срубы‐гробы, она же «нехристь» – нечто совсем чуждое, если не сказать враждебное Мандельштаму, хотя от нее никуда не деться:
Какое лето! Молодых рабочих
Татарские сверкающие спины…
Могучий некрещеный позвоночник,
С которым проживем не век, не два!
И не случайна тут преемственная связь именно с Языковым, ему, а не Пушкину Державин передает эстафету в виде бутылки («Дай Языкову бутылку/И подвинь ему бокал»). В молодости Языков был гулякой и пьяницей, а позднее стал крутым патриотом вроде «нашистов». Для иллюстрации достаточно привести фрагменты из его обширного послания «К не нашим»:
О вы, которые хотите
Преобразить, испортить нас
И онемечить Русь, внемлите
Простосердечный мой возглас!
Кто б ни был ты, одноплеменник
И брат мой: жалкий ли старик,
Её торжественный изменник,
Её надменный клеветник;
Иль ты, сладкоречивый книжник,
Оракул юношей‐невежд,
Ты, легкомысленный сподвижник
Беспутных мыслей и надежд;
И ты, невинный и любезный,
Поклонник тёмных книг и слов,
Восприниматель достослезный
Чужих суждений и грехов;
Вы, люд заносчивый и дерзкой,
Вы, опрометчивый оплот
Ученья школы богомерзкой,
Вы все – не русский вы народ!
«Жалкий старик», «изменник» и «клеветник» – это, конечно, Чаадаев. А вот «сладкоречивый книжник, оракул юношей‐невежд» – адресат не совсем ясный, некоторые литературоведы утверждают, что это Т.Н. Грановский, известный историк, преподававший в Московском университете («оракул юношей»), но мне кажется, что речь здесь о поэте и книжнике Петре Вяземском, написавшем «За что возрождающейся Европе любить нас?» В своем послании «К Языкову» он тоже подчеркивает связь с Державиным (причем в «патриотическом» контексте):
Я в Дерпте, павшем пред тобою!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ты русским духом, русской речью
В нем православья поднял тень
И русских рифм своих картечью
Вновь Дерпту задал Юрьев день339339
Дерпт, он же Тарту, он же Юрьев, был присоединен к Российской империи Петром Первым только в 1704 году (до этого пять веков, с перерывами, был немецким), причем царь произвел массовую депортацию шведского населения (немцев и эстов оставил), и не в Швецию, а в Сибирь. Языков учился в Дерптском университете лет восемь, но так его и не закончил.
[Закрыть].
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Державина святое знамя
Ты здесь с победой водрузил!
А нет ли в стихах «К не нашим» намека на наше все, на Александра Сергеича, как нечто в некотором смысле «нерусское», как на автора «беспутных мыслей и надежд», а князь Петр, соответственно, его «легкомысленный сподвижник»?.. Ну а «Поклонник темных книг», как полагают, – А.И. Тургенев, чиновник высокого ранга в Министерстве юстиции, близкий сотрудник Александра 1 в пору его реформаторских замыслов, литератор и тоже друг Пушкина. Так или иначе, все в этом списке «нерусских» – «западники», люди книжные, мыслители. И согласно Языкову
…Русская земля
От вас не примет просвещенья,
Вы страшны ей: вы влюблены
В свои предательские мненья
И святотатственные сны!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Умолкнет ваша злость пустая,
Замрёт неверный ваш язык:
Крепка, надёжна Русь святая,
И русский Бог ещё велик!340340
У Вяземского есть и «антипатриотическое» стихотворение «Русский Бог»:
Бог метелей, бог ухабов,Бог мучительных дорог,Станций – тараканьих штабов,Вот он, вот он русский бог.Бог грудей и жоп отвислых,Бог лаптей и пухлых ног,Горьких лиц и сливок кислых,Вот он, вот он русский бог…. Ну и т.д.
[Закрыть]
6 декабря 1844
Чаадаеву Языков посвятил даже отдельное, особое послание:
Вполне чужда тебе Россия,
Твоя родимая страна!
Её предания святыя
Ты ненавидишь все сполна.
Ты их отрёкся малодушно,
Ты лобызаешь туфлю пап,—
Почтенных предков сын ослушной,
Всего чужого гордый раб!
Своё ты всё презрел и выдал,
Но ты ещё не сокрушён;
Но ты стоишь, плешивый идол
Строптивых душ и слабых жён!
Кн. Святополк Мирский писал, что Языков «сблизился со славянофильскими и националистическими кругами Москвы и их национализм отразился в нем как грубейший джингоизм (агрессивный шовинизм – Н.В.)», и вообще «он был не слишком умен». И вряд ли Языков был «героем романа» Мандельштама, поклонявшегося Чаадаеву, скорее – антигероем. То есть к этому времени русская поэзия в лице ее «патриотических» представителей уже представлялась ему чем‐то чуждым, с этой поэзией он прощается, но, «неисправимый звуколюб», уже тоскует на берегах пустынных волн ее звукового моря, будто остался без них, будто вспоминает их необычное и родное звуковое раздолье. Пушкин как‐то сказал с досадой о сборнике стихов Языкова: «Зачем он назвал их: „Стихотворения Языкова!“ Их бы следовало назвать просто: „Хмель“! Человек с обыкновенными силами ничего не сделает подобного; тут потребно буйство сил». Буйство сил всем любо на Руси, любил его и Пушкин, и его самого за это любили и любят. Гоголь обожал Языкова за эту силушку: «Имя Языков пришлось ему недаром. Владеет он языком, как араб диким конем своим, да еще как бы хвастается своею властью». Тут появляются, на пару к буйству, арабы, дикие кони и прочие аксессуары русской удали («Под звездным небом бедуины,//Закрыв глаза и на коне»)… Дикость влечет к себе удалью. Влеченье – род недуга. Итак, Державин, Языков и Клычков (который говорил Мандельштаму: «а все‐таки мозги у вас еврейские»), и больше ни о ком в «Стихах о русской поэзии». Остальное – шум‐гром, да с конским топом.
Гром живет своим накатом —
Что ему да наших бед?
. . . . . . . . . . . . . . . . .
Капли прыгают галопом,
Скачут градины гурьбой,
Пахнет потом – конским топом…
Второе стихотворение триптиха – о Москве во время грозы. Но какие эпитеты у дождя: ливень «расхаживает с длинной плеткой ручьевой»,
И угодливо поката
Кажется земля, пока
Шум на шум, как брат на брата,
Восстают издалека.
Земля «угодливо поката», будто гнет спину341341
Этот «угодливый покат» Мандельштам помещает в центр русской земли: «На Красной площади всего круглей земля/И скат ее твердеет добровольный», то есть выбранный по своей воле, как и Сталин, «большевик – единый, продолжающий, бесспорный,/Упорствующий, дышащий в стене. Привет тебе, скрепитель добровольный», и поэт твердит это уже лежа в земле: «Да, я лежу в земле, губами шевеля…». О нелюбимой земле, в которой выбрал лежать, многие стихи 30‐х годов: ««Лишив меня морей, разбега и разлета/И дав стопе упор насильственной земли»; «Чуден жар прикрепленной земли». Он крепостной на этой насильственной земле. И она же для него – «последнее оружие»…
[Закрыть], градины скачут «с рабским потом, конским топом» (сплошное рабство), а мотив «брат на брата» повторяется и в третьем стихотворении:
И деревья – брат на брата —
Восстают…
В третьем стихотворении, посвященном Клычкову, мотивы рабства и собственного онемения повторяются и усиливаются.
И когда захочешь щелкнуть,
Правды нет на языке.
Все в этом краю страшно, и все не по сердцу.
Там живет народец мелкий —
В желудевых шапках все —
И белок кровавой белки
Крутят в страшном колесе.
. . . . . . . . . . . . . . . . .
Ротозейство и величье,
И скорлупчатая тьма.
Тычут шпагами шишиги,
В треуголках носачи,
На углях читают книги
С самоваром палачи.
Михаил Лотман пишет в своей книге «Мандельштам и Пастернак»:
…из достойных хотя бы поименования оставлены лишь Державин с его татарщиной и ухмыляющийся Языков (в первоначальном варианте в эту компанию входил и Некрасов), остальные же – так, «народец мелкий». <…> Центральное для «Стихов о русской поэзии» противопоставление структурирующей твердости и обволакивающей ее, стремящейся ее поглотить аморфности было со всей определенностью заявлено уже в эссе «Петр Чаадаев» (1914)…
И дальше Лотман цитирует эссе Мандельштама «Петр Чаадаев», написанное в 1914 году, где поэт восхищен независимостью русского мыслителя и солидарен с ним и с его мыслями о побеге из «бесформенного рая» русского мышления:
Начертав прекрасные слова: «истина дороже родины», Чаадаев не раскрыл их вещего смысла. Но разве не удивительное зрелище эта «истина», которая со всех сторон, как неким хаосом, окружена чуждой и странной «родиной»? Мысль Чаадаева – строгий перпендикуляр, восставленный к традиционному русскому мышлению. Он бежал, как чумы, этого бесформенного рая.
И после «Стихов о русской поэзии» Мандельштаму «хочется уйти из нашей речи». Потому что все, что написано порусски, написано на песке и занесет аравийским ураганом. И ему, потомку царей и патриархов, пришло время исхода из Египта, прочь от вязкого рабства Великой Империи342342
Позднее этот путь повторит Иосиф Бродский, уходя в английскую речь.
[Закрыть].
Давай же с тобой, как на плахе,
За семьдесят лет начинать,
Тебе, старику и неряхе,
Пора сапогами стучать.
Это из стихотворения «Квартира тиха, как бумага», написанного перед «Восьмистишиями» (осень 1933 года), стихотворения о том, что «пески египетские» уже засасывают, засасывает рабство.
А стены проклятые тонки,
И некуда больше бежать,
И я как дурак на гребенке
Обязан кому‐то играть.
Наглей комсомольской ячейки
И вузовской песни бойчей,
Присевших на школьной скамейке
Учить щебетать палачей.
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Пайковые книги читаю,
Пеньковые речи ловлю…
Повторяется мотив палачей в сочетании с книгами в «Стихах о русской поэзии» («На углах читают книги/С самоваром палачи»)…
Но почему «за семьдесят лет начинать», ведь Мандельштаму только сорок два? А потому что за семьдесят было Аврааму, когда он был на середине пути из тоталитарного Шумера в Страну Обетованную (Авраму было 75 лет, когда вышел из Харрана. Быт.12:4). И «пора сапогами стучать» – это призыв к Исходу, обращенный к самому себе.
Не случайно Мандельштам припомнил в этом стихотворении и Некрасова (идеальная компания Державину, Языкову и Клычкову):
И сколько мучительной злости
Таит в себе каждый намек,
Как будто вколачивал гвозди
Некрасова здесь молоток.
Дело не только в том, что Некрасов, поэт‐бытописатель – самый презренный для Мандельштама вид «изобразителей» («какой‐нибудь изобразитель, чесатель колхозного льна…»), здесь речь и о Некрасове – ненавистнике евреев, из тех самых братьев‐поэтов, продавших Иосифа, из‐за коих у него и тоска египетская, чьей ненавистью отравлен его хлеб и выпит воздух. А брат‐поэт Некрасов был так щедр на злобные намеки насчет жидов‐кровососов, что в пору уже не только видеть себя проданным в Египет, но и прибитым‐распятым этими смертельными «поэтическими» гвоздями:
Куда же «уйти из нашей речи»?344344
Как писал В. Парнах в «Пансионе Мобер»: «О, страшная сила, которая так жестоко связывает меня с этой страной! Язык! Писать по‐русски? Не преступление ли это против гонимых Россией евреев? Если бы я мог разорвать эту связь! Не писать больше по‐русски, писать на другом языке, для других людей!»
Лев Городецкий в книге «Квантовые смыслы» утверждает, что «языковая картина мира» (ЯКМ) у Мандельштама была именно еврейской, а от русской ЯКМ он отталкивался, как от противоположной. Так, например, «Мандельштам отвергает априорную позитивность в русской ЯКМ системы слов‐концептов прямизна/прямодушие/прямота/единодушие. Он сознательно «сопротивляется» давлению русской ЯКМ и русских культурных скриптов, в которых концепт «непрямой = кривой» однозначно резко негативен». Он называет себя «двурушник я, с двойной душой» , любит «кривые вавилоны» улиц и «честные зигзаги речей», и даже у Данте выделяет «страх перед прямыми ответами». «В некоторых местностях Восточной Европы распространены поверья о еврейских «колдунах‐двоедушниках» (они же «жиды‐ночники»)». Уже само стремление «уйти из нашей речи», постоянное подчеркивание «чуждости» («О, как мучительно дается чужого клекота полет») – признаки еврейской жизненной парадигмы. Городецкий пишет о стремлении поэта «выйти за пределы языка» и «постоянное «вшивание» Мандельштамом других языков в ткань его русской речи, т. е. постоянное порождение «межъязыковых интерференций»«, и приводит многочисленные примеры активного включения Мандельштамом немецких и идишских компонентов в свою речь. О том же, как «слово чужого языка прорастает щедрым пучком смыслов в родном, русском языке» пишут и авторы книги «Миры и столкновения Осипа Мандельштама» Г. Амелин и В. Мордерер.
[Закрыть] В немецкую («К немецкой речи»), где, как полагал на тот момент Мандельштам, «торжествует свобода и крепость»? «Поучимся ж серьезности и чести/На западе, у чуждого семейства». М. Лотман считает, что
стихотворение написано от лица слова, желающего освободиться от своего воплощения в русской речи, чтобы (пере) воплотиться в речи немецкой.
А, может быть, – в итальянскую: «О, если б распахнуть, да как нельзя скорее,//На Адриатику широкое окно» («Ариост»)?
Но за эти «беззаконные восторги лихая плата стережет» звуколюба.
И в наказанье за гордыню, неисправимый звуколюб, Получишь уксусную губку ты для изменнических уст.
То есть опять же – Распятие345345
См. разбор этих стихотворений в моей книге «Черное солнце Манндельштама», М, Аграф, 2013.
[Закрыть].
Здесь перекресток отчаяния, совсем уж непереносимо становится русское житье‐бытье, да как же он попал в эту карусель, где «белок кровавый белки//Крутят в страшном колесе», и «Мы живем, под собою не чуя страны»,//Наши речи за десять шагов не слышны», где читают пайковые книги и ловят пеньковые речи?
Зреет исход. Исход – это смерть и преображение, это метаморфоза.
Глава 5. Исход
1. Игры пространства и появление ткани
«Восьмистишия» – стихи мировоззренческого и жизненного итога. Общепринято мнение (заданное Н.Я. Мандельштам), что цикл сопряжен с «Ламарком» и стихами на смерть Андрея Белого346346
«Сюда вошло ряд восьмистиший, написанных в ноябре 33 года, одно восьмистишие, отколовшееся от стихов на смерть Андрея Белого, и одно – остаток от «Ламарка»« (Н.Я. Мандельштам, «Третья книга»).
[Закрыть]. В «Ламарке» Мандельштам со своим провожатым, фехтовальщиком за честь природы, спускается по его «лестнице видов» к «низшим формам органического бытия», подобно Данте с Вергилием в преисподнюю347347
«В обратном, нисходящем движении с Ламарком по лестнице живых существ есть величие Данта. Низшие формы органического бытия – ад для человека». («Путешествие в Армению»).
[Закрыть]. Мне представляется, что для Мандельштама это стихотворение – метафора его погружения в гущу русского народа, перепаханного революцией и гражданской войной, в провал, наполненный кольчецами и усоногими, спуск до последней ступени, до моллюсков, до исчезновения.
Он сказал: природа вся в разломах,
Зренья нет – ты зришь в последний раз.
Он сказал: довольно полнозвучья, —
Ты напрасно Моцарта любил:
Наступает глухота паучья,
Здесь провал сильнее наших сил.
Это было погружение в Преисподнюю улиц, ставших для него гробовыми ямами.
Куда мне деться в этом январе?
Открытый город сумасбродно цепок.
От замкнутых я, что ли, пьян дверей?
И хочется мычать от всех замков и скрепок.
И переулков лающих чулки,
И улиц перекошенных чуланы,
И прячутся поспешно в уголки
И выбегают из углов угланы.
И в яму, в бородавчатую темь
Скольжу к обледенелой водокачке,
И, спотыкаясь, мертвый воздух ем,
И разлетаются грачи в горячке,
А я за ними ахаю, крича
В какой‐то мерзлый деревянный короб:
– Читателя! Советчика! Bрача!
На лестнице колючей – разговора б!
(1937)
В цикле на смерть Белого («Реквием») Мандельштам примеривает на себя смерть, и тогда же он сказал Ахматовой: «Я к смерти готов».
И за то, что тебе суждена была чудная власть,
Положили тебя никогда не судить и не клясть.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Меж тобой и страной ледяная рождается связь —
Так лежи, молодей и лежи, бесконечно прямясь.
* * *
Он, кажется, дичился умиранья
Застенчивостью славной новичка
Иль звука первенца в блистательном собраньи,
Что льется внутрь – в продольный лес смычка,
Что льется вспять, еще ленясь и мерясь
То мерой льна, то мерой волокна,
И льется смолкой, сам себе не верясь,
Из ничего, из нити, из темна, —
Смерть – новый звук (для ее «первенца»), когда жизнь становится смолой, стягивающей и хранящей все события, льющейся вспять, назад, в историю («Обратно в крепь родник журчит»), в продольный лес смычка, то есть в музыку («и, слово, в музыку вернись»), в звук‐время, что льется из ничего, из тьмы, из нити. Мандельштам еще в «Камне» часто использует бергсонов образ «нитей жизни», переплетенных и связанных в ткань жизни («И я слежу – со всем живым / Меня связующие нити»). С появления ткани, сотканной из таких нитей, начинаются «Восьмистишия». Плетение стихов подобно плетению жизни. И если «Ламарк» – спуск к разлому, к провалу, а стихи на смерть Белого – реквием, в том числе и по собственной жизни348348
«Я уже писала, что этими стихами О.М. отпевал не только Белого, но и себя и даже, сказал мне об этом: он ведь предчувствовал, как его бросят в яму без всякого поминального слова» (Н. Мандельштам «Вторая книга»).
[Закрыть], то «Восьмистишия» – освобождение‐преображениевзлет, жизнь творится заново и заново осмысливается.
1
Люблю появление ткани,
Когда после двух или трех,
А то четырех задыханий
Придет выпрямительный вздох.
И дугами парусных гонок
Открытые формы чертя,
Играет пространство спросонок —
Не знавшее люльки дитя.
(Ноябрь 1933, июль 1935)
2
Люблю появление ткани,
Когда после двух или трех,
А то четырех задыханий
Придет выпрямительный вздох.
И так хорошо мне и тяжко,
Когда приближается миг,
И вдруг дуговая растяжка
Звучит в бормотаньях моих.
(Ноябрь 1933 – январь 1934 )
«Ткань» – любимый образ Бергсона.
Один и тот же процесс должен был одновременно выкроить интеллект и материю из одной ткани, содержавшей их обоих. <…> реальность предстанет не просто как поток, но как поток, по‐особому структурированный, в котором постоянно осуществляющийся синтез прошлого и настоящего составляет субстанциальную ткань – прочную, но не неизменную, а непрестанно претерпевающую сложное внутреннее преобразование349349
А. Бергсон, «Творческая эволюция».
[Закрыть].
Мотив ткани жизни у Мандельштама – с самых ранних стихов.
Неразрывно сотканный с другими,
Каждый лист колеблется отдельно.
Но в порывах ткани беспредельно
И мирами вызвано иными —
Только то, что создано землею:
Длинные трепещущие нити,
В тщетном ожидании наитий
Шелестящие своей длиною.
(1911?)
«Длина» кивает на бергсонову длительность, «наития» – толчки творческой эволюции, выбросы жизненного порыва, а «нити» – линии эволюции.
Мандельштам и Данте называет «текстильщиком», ткущим и жизнь и текст:
Нити жизни связуют все и вся. И сама «поэтическая речь есть ковровая ткань, имеющая множество текстильных основ»352352
Там же.
[Закрыть].
…всякая изолированная система остается подчиненной известным внешним влияниям. …эти влияния являются нитями, связывающими одну систему с другой, более обширной…
Например, для изучения Солнечной системы ее можно считать изолированной структурой, но
с другой стороны, Солнце вместе с увлекаемыми им планетами и их спутниками движется в определенном направлении. Конечно, нить, связывающая его с остальной Вселенной, очень тонка. И, однако, именно по ней даже мельчайшим частицам того мира, в котором мы живем, передается длительность, присущая Вселенной, как целому. Вселенная длится353353
А. Бергсон, «Творческая эволюция».
[Закрыть].
То есть Вселенная пребывает во времени, она – живой организм, где «все переплетено». Мандельштам полностью принимает этот посыл Бергсона, подхваченный им еще в юности, когда он увлекся «Творческой эволюцией».
Об этом и юношеское стихотворение «Бесшумное веретено» 1909 года:
Все в мире переплетено
Моею собственной рукою;
И, непрерывно и одно,
Обуреваемое мною
Остановить мне не дано —
Веретено354354
Пряжа, веретено, гадание, судьба – повторяющиеся образы у Мандельштама, взять хотя бы стихотворение «Tristia». Все они говорят о том, что поэт видел мир, как организм, нечто живущее во времени, а не как геометрический чертеж механизма, над которым время не властно.
[Закрыть].
Это чувство всеобщей связи, всё и вся связующих нитей не только изначально Мандельштаму присуще, но он осознает эту идею в контексте еврейской традиции понимания истории. Вот фрагмент еще одного стихотворения 18‐летнего юноши, где упоминается и Моисей, и Синай, и прах столетий на истлевающих страницах:
Мне стало страшно жизнь отжить
И с дерева, как лист, отпрянуть,
И ничего не полюбить,
И безымянным камнем кануть;
И в пустоте, как на кресте,
Живую душу распиная,
Как Моисей на высоте,
Исчезнуть в облаке Синая.
И я слежу – со всем живым
Меня связующие нити,
И бытия узорный дым
На мраморной сличаю плите;
И содроганья теплых птиц
Улавливаю через сети,
И с истлевающих страниц
Притягиваю прах столетий.
«Ничего не полюбить и безымянным камнем кануть» значит оказаться вне живых связей, вне ткани жизни. Как писал Лев Шестов, «подавляющее число людей – не люди, как это кажется, а обладающие сознанием камни». А «появление ткани» – это возникновение жизни, это мировое событие, миротворение, теофания355355
Как пишет Иосиф Йерушалми в книге «Захор (Помни): еврейская история и еврейская память»: «В корне историографии древнего Израиля лежало убеждение, что история есть теофания». («Мосты культуры», Москва, 2004 стр. 14).
[Закрыть]. Мир творится в каждое мгновение и в эти мгновения жизнь и смерть переплетены («Все в мире переплетено»; «Сестры тяжесть и нежность, одинаковы ваши приметы») и составляют цепь взаимных метаморфоз, потому что творчество, и вообще жизнь – акт метаморфозы, неразрывно связанный с самопожертвованием. Не могу в связи с этим не процитировать любимый фрагмент из книги А.Ф.Лосева «Жизнь»:
Вся жизнь, всякая жизнь, жизнь с начала до конца, от первого до последнего вздоха, на каждом шагу и в каждое мгновение, жизнь с ее радостями и горем, с ее счастьем и с ее катастрофами есть жертва, жертва и жертва.
Жизнь оживляет, претворяет и мертвую материю. Дух и материя, жизнь и смерть – как сообщающиеся сосуды: где жизнь убывает, мертвая материя возрастает, и наоборот.
По словам И. Блауберг, автора монографии о Бергсоне, «Особое внимание Бергсон обращает на почерпнутую стоиками у Гераклита идею постоянно присущего универсуму ритма напряжения и расслабления, в чем и выражается гармония космоса».
Материя – дух «опавший». Когда дух отлетает и умирает время, напряжение становится протяжением, становится пустым пространством («и в пустоте, как на кресте…»). Материя – памятник жизни, ее застывший слепок. Остывание, затвердение жизни в материи связано у Мандельштама с темой «выпрямления». А то что живо, то криво. Так еврейство свое он воспринимал как врожденное искривление позвоночника (образ, близкий и Пастернаку: «О, если б я прямей возник!»358358
«Любимая,– молвы слащавой…» (1931).
[Закрыть]). Достаточно вспомнить «Яйцо»: «Курицу яйцо учило:/Ты меня не так снесла,/Слишком криво положила…», или ироничную досаду по поводу собственной фамилии: «Что за фамилия чертова – криво звучит, а не прямо»359359
«Это какая улица…» (1935).
[Закрыть]. Это касается и речи. Городецкий подчеркивает, как характерный признак принадлежности текстов Мандельштама еврейской языковой картине мира, его «установку на оксюморонность/двойничество» (простые примеры: «незвучный хор», «горячие снега»)360360
Городецкий Лев, «Текст и мир на листе Мёбиуса языковая геометрия Осипа Мандельштама versus еврейская цивилизация»? М, Таргум, 2008, стр. 50. Там же: «В тексте «Литературный стиль Дарвина» М формирует нечто вроде теоретической базы для этой своей психологической, поведенческой и творческой установке: «Я имею в виду закон гетерогенности, который побуждает художника соединять в один ряд по возможности разнокачественные звуки, разноприродные понятия и отчужденные друг от друга образы…»
[Закрыть]. Пауль Целан (как я уже писал, цитируя А. Глазову), декларирует свое родство с Мандельштамом, «называя кривым как свой нос, так и свою речь»361361
Целан – поэт, «столкнувшийся» с Мандельштамом, получивший от него «послание», брат по крови и судьбе, тоже скрещивал языки.
Ты вытравил языка твоегоЛучистым вихремПеструю болтовню – стоязыкую нажить —Лже-Стих, не-Стих. . . . . . .Неоспоримое свидетельствоТвое.(Пауль Целан. «Стихотворения. Проза. Письма», М, Ad Marginem, 2008, стр. 213).
[Закрыть]. Глазова пишет о «хаосе иудейском» в текстах Целана и Мандельштама, о зазорах и грубых стыках, о соединении «единиц речи друг рядом с другом, вне подчинительных связей», именно это «имел в виду Виктор Шкловский, когда называл “Египетскую марку” “книгой, будто нарочно разбитой и склеенной”». В «Стихах памяти Андрея Белого», тоже изрядного путаника, Мандельштам пишет о его речах, «запутанных, как честные зигзаги», что «Может быть, простота – уязвимая смертью болезнь?», а «Прямизна нашей речи… – пугач для детей». Кстати, именно со Сталиным многократно связан эпитет «прямой»:
Происхождение искривляло не только «позвоночник», но и душу: «нет, я не каменщик прямой…, двурушник я, с двойной душой»363363
«Грифельная ода».
[Закрыть].
Но в отличие от Пастернака, он принимает свою кривизну, более того, она – признак жизни (что живо, то криво), а «выпрямление» происходит только после смерти («нюренбергская есть пружина, выпрямляющая мертвецов»364364
«Рояль» (1931).
[Закрыть]), «выпрямившийся» становится памятником самому себе.
Смерть поэта – преображение. Когда тело застывает, становится слепком366366
«Конь лежит в пыли и храпит в мыле,/ Но крутой поворот его шеи/ Еще сохраняет воспоминание о беге»; «Человеческие губы, которым больше нечего сказать,/ Сохраняют форму последнего сказанного слова» (из стихотворения «Нашедший подкову», 1923) – тиражирование идеи Бергсона о материи, как застывающем духе.
[Закрыть], душа настигает свое предназначение.
Тот же образный ряд Мандельштам выстраивает и в стихах на смерть Андрея Белого, с той же метафорой «выпрямления»:
Выпрямление – смерть и преображение, «когда после двух или трех, а то четырех задыханий придет выпрямительный вздох» (т.е. последний вздох), речь застывает в словах, проявляется рисунок жизни. И став орнаментом, геометрией, слепком, он как бы оживляет пространство, пробуждает его для игры. Пространство, где вечно возникают новые чертежи, сплетает ткани с новыми рисунками, доступными нашему взору.
Даже мертвый поэт «шевелит губами» в земле, слова его звучат и сказанное «заучит каждый школьник»368368
«Да, я лежу в земле, губами шевеля,/Но то, что я скажу, заучит каждый школьник» (1935). Раввинский авторитет 17 века рабби Йом Тов Липман Геллер писал о религиозных авторитетах прошлого: «Пусть же их уста говорят в их могилах и пусть их слова станут лестницей, по которой наши молитвы взойдут на небеса» (Йерушалми, «Захор», стр. 56).
[Закрыть].
Гераклит называл эон (вечность) – младенцем играющим, бросающим кости369369
Фрагменты ранних греческих философов. М., 1989. Часть 1, стр. 180.
[Закрыть] («ребенок, всецело и навеки царь всего сущего…»370370
Там же, стр. 190.
[Закрыть]), то есть он же и вечно сущее, Логос. Время есть Логос. Гераклит – самый «еврейский» из античных философов, его мир – живое существо, но оно – дитя играющее и не взрослеющее, то есть все в мире случайно. «У еврееев», у того же Бергсона, хотя он и восхищался Гераклитом, – иначе. Евреи вводят в картину мира время и память, жизнь становится не игрой, а становлением. Эйнштейн тоже считал, что «Бог не играет в кости», но он был детерминистом, а значит «плохим» евреем, о чем откровенничал в интервью Джорджу Сильвестру Виреку: «Я детерминист. Я не верю в свободу воли. Евреи в свободу воли верят. Они верят, что человек сам творец своей жизни. Эту доктрину я отрицаю. В этом отношении я не еврей»371371
Не зря Нильс Бор бросил ему: «Эйнштейн, не указывай Богу, что ему делать».
[Закрыть]. И в самом деле, в таком строго упорядоченном мире, когда в принципе можно рассчитать любое событие, не нужна и память, а «в Израиле и нигде больше предписание помнить ощущается всем народом как религиозный императив»372372
Иосиф Йерушалми, «Захор», стр. 14.
[Закрыть].
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.
