Текст книги "Преображения Мандельштама"

Время живет и всегда наполнено. А пространство само по себе пусто, и полнится только движением тел373373
  И поэтому можно сказать «время – вперед!», но нельзя сказать «пространство – вперед!».


[Закрыть]. Эти движения есть возникновение новых («зеленых») геометрических форм, и смертельный «выпрямительный вздох» как бы высвобождает, будит пространство для игры, для вольной переменчивости, и оно «играет спросонок», чертит свои причудливые линии «дугами парусных гонок», то есть напряжением ветра. А ветер – дух, что «веет, где хочет», он есть жизнь, а движение – форма жизни. Время будит пространство, оживляет это дитя, не знавшее люльки, поскольку не рождалось и не имеет границ.

Во второй части двустишия «дуговая растяжка» звучит и в «бормотаньях» поэта. Дуга – сжатая сила, сгусток энергии. Для движения материи и становления духа нужна сила, напряжение. По Бергсону это перепады напряжения духа‐ветра. И Мандельштам использует образ дуги и паруса на мачте, как метафору напряжения: ветер‐дух гнет мачту, надувает парус, лодки движутся, чертят свои траектории. Дующий ветр – ветер эволюции, ветер истории, напряжение духа, жизни, а жизнь рождает звук и бормотанья поэта, его лепет.

В «Разговоре о Данте» говорится:

Для того чтобы прийти к цели, нужно принять и учесть ветер, дующий в несколько иную сторону. Именно таков и закон парусного лавированья.

То есть, чтобы прийти к цели – нужно от нее уклоняться. Таков «метод» Данте, он «по природе своей колебатель смысла и нарушитель целостности образа».

…дать в виде разбросанной азбуки, в виде прыгающего, светящегося, разбрызганного алфавита, те самые элементы, которым по закону обратимости поэтической материи надлежит соединиться в смысловые формулы. Вплоть до смешения языков…

Лучшая вещь – «наиболее лавирующая, наилучше маневрирующая».

И тут нужно сказать о цели поэта. Это не какое‐то определенное содержание его произведений, или некое утверждение «в буддийском гимназическом покое», это соединение времен, строительство культуры, как лестницы Иакова смыкающей, по словам Вяч. Иванова «тварь с небом», Иванов называл ее «лестницей Эроса» и «иерархией благоговений»374374
  Вяч. Иванов и М. Гершензон, «Переписка из двух углов».
  «На каждом месте,– опять повторяю и свидетельствую, – Вефиль и лестница Иакова, – в каждом центре любого горизонта. Это путь свободы истинной и творчески‐действенной; но пуста свобода, украденная забвением. И не помнящие родства – беглые рабы или вольноотпущенники, а не свободно‐рожденные. Культура – культ предков, и, конечно, – она смутно сознает это даже теперь, – воскрешение отцов» (Вяч. Иванов, письмо №11).


[Закрыть].

Речь поэта – роман со временем. А для Данта, как и для Мандельштама, время «есть содержание истории, понимаемой как единый синхронистический акт». И песни Данта «не только снаряды для уловления будущего Его современность неистощима, неисчислима и неиссякаема»375375
  Все цитаты на странице из «Разговора о Данте».


[Закрыть].

Образ дуги‐радуги важен и в иудейской традиции, библейской и талмудической. Пророк Иехезкель (Иезекииль) сравнивает радугу с Шехиной (Божественным присутствием): «Как вид радуги, что бывает в облаках в день дождя, таков и вид сияния того вокруг; это – видение подобия славы Господней. И увидел я, и упал на лицо свое, и услыхал голос говорящий» (Иехезкель, 1:28). Господь создал радугу после Потопа, как знак обновления завета с Ноахом (Ноем). Она похожа на лук, направленный в небо.

2. Сила духа

Во втором стихотворении «Восьмистиший» первая строфа повторяется, а вторая сосредотачивается на созидательной силе «дуговой растяжки», этого «электрического» напряжения духа. «Ткань» появляется под воздействием этого напряжения и именно в момент смертельного выпрямительного вздоха и освобождения сил, момент метаморфозы. Это явление дано емкой метафорой «дуговой растяжки», создающей образ энергетической вспышки, пробоя, искры. Дуговая растяжка и есть молния, огненный прорыв. Огонь и для иудеев, и для стоиков – божественная сила или даже сам Бог376376
  Стоики считали, что материя возникает из Бога‐огня вследствие уменьшения его напряжения, что полностью соответствует каббалистическому понятию «цимцум», Божественному «сокращению», в результате которого создан мир…


[Закрыть]. «Молния правит всем», изрекает Гераклит. Творение есть напряжение силы, или энергии. Новое возникает под действием «центров силы», «силовых линий» и «молнийных» энергетических прорывов. Мир пронизан «силовыми линиями», вечно творящими мироздание377377
  Тот же мотив в «Грифельной оде» («несет горящий мел и грифель кормит»).


[Закрыть]. Молния рождает жизнь, рождает и слово поэта. По Бергсону все проявления жизни результат напряжения духа: внимание – напряжение, сознание – напряжение, воля – напряжение. Подобного рода представления помогают Мандельштаму «уверовать» и в эволюционные идеи неоламаркизма, с которыми он познакомился благодаря Кузину.

Самцы жвачных сшибаются лбами. У них еще нет рогов. Но внутреннее ощущение, порожденное гневом, направляет к лобному отростку «флюиды», способствующие образованию рогового и костяного вещества378378
  «Путешествие в Армению».


[Закрыть].

Попросту говоря, рога растут от силовых линий ярости. И так же растут стихи или музыка – как выброс энергии в результате разности потенциалов и возникающего напряжения.

Среда приглашает организм к росту. …организм для среды есть вероятность, желаемость и ожидаемость. Среда для организма – приглашающая сила. Не столько оболочка, сколько вызов379379
  Там же.


[Закрыть].

О «дуговой растяжке» как созидающем энергетическом, силовом напряжении Мандельштам писал в «Путешествии в Армению»:

силовое натяжение, бушующее вокруг листа, преобразует его сначала в фигуру о пяти сегментах. Линии пещерного наконечника получают дуговую растяжку.

3. Метаморфозы жизни и смерти

Если жизнь – усилие, то остановка усилия есть остановка творческого движения жизни, превращение в инертную материю, смерть. Жизнь и смерть всегда рядом и ходят под руку. Все мироздание в этом постоянном переходе от жизни к смерти и обратно, в постоянных метаморфозах. Чудесно засыпаниеумирание гусеницы и превращение ее «куколки» в бабочку. Этому диалектическому чуду преображения посвящено третье стихотворение «Восьмистиший».

 
О бабочка, о мусульманка,
В разрезанном саване вся, —
Жизняночка и умиранка,
Такая большая – сия!
 
 
С большими усами кусава
Ушла с головою в бурнус.
О флагом развернутый саван,
Сложи свои крылья – боюсь!
 

Все в этом стихотворении – на контрасте жизни и смерти, на переходах между ними. Бабочка – жизняночка и умиранка, она выпархивает из куколки‐савана в мир жизни, она – сия! И она же мусульманка‐шахидка, ее жизнь бесстрашно мимолетна.

…живое существо есть главным образом промежуточный пункт и самое существенное в жизни заключается в уносящем ее движении».

…смерть индивидов отнюдь не кажется уменьшением «жизни вообще», или необходимостью, которой жизнь нехотя подчиняется. <…> Дело обстоит так, как будто смерть была желанной или, вполне допустимой в виду наибольшего прогресса жизни в целом380380
  Бергсон, «Творческая эволюция».


[Закрыть].

Жизнь бабочки – метафора жизни вообще: ее крылья – флагом развернутый саван.

 
И, птица смерти и рыданья,
Влачится траурной каймой
Огромный флаг воспоминанья
Над кипарисною кормой…381381
  «Меганом» (1917).


[Закрыть]
 

И метаморфоза гусеница‐кокон‐бабочка – распространенная метафора еврейства. Моше Гесс в книге «Рим и Иерусалим» пишет: «что сталось бы с иудаизмом и евреями, если бы они… не оплели себя, словно гусеница, талмудической эрудицией, чтобы после завершения своего духовного возрождения устремиться вольной бабочкой…»; Михаил Гершензон сравнивает уход народа в Рассеяние с «превращением неподвижной куколки в бабочку»382382
  М. Гершензон, «Судьбы еврейского народа» (1922).


[Закрыть]. Учитывая метаморфозы еврейского народа, сравнение напрашивается (сколько уж было изгнаний и возвращений). Бабочек почитали в Египте, и возможно, что культура мумификации возникла из надежд воссоздать природную метаморфозу куколки в бабочку. Греки считали их душами. Бабочка также и символ Христа, в католичестве есть традиция изображений бабочки на руке божественного Младенца. Мандельштам вполне мог относить эту метафору и к самому себе. В «Восьмистишиях» он называет ее «мусульманкой». Филолог С.Я. Сендерович считает, что здесь

«мусульманка – это мотив семитического смыслового поля, в котором оно смежно теме еврейства и иудаизма; это, более того, метафора для еврейства и иудаизма, если представить их, находящихся в вечном процессе трансформации, поскольку их черты проступают в дочерних религиях, христианстве и исламе»383383
  С.Я. Сендерович, «Фигура сокрытия», М, Языки славянских культур, 2012.


[Закрыть].

«Видения Иудеи» в обращениях Мандельштама к образам мусульманского Востока отмечает и Д. Фролов: «Мусульманский Восток ^<…>оказывается парой, двойником Востока иудейского, древней родины или прародины поэта». Отмечая, что «этот родной Восток – чужой тому миру, в котором живет поэт», Фролов выделяет еще один важный момент в «восточных» образах Мандельштама: «Восток оказывается символом преданности своим корням»384384
  Д. Фролов, «Мандельштам и мусульманский Восток», сборник «Сохрани мою речь…» 4/2, М, 2008, стр. 427–428.


[Закрыть].

Кстати, Сендерович полагает, что и образ «ткани» заимствован Мандельштамом у Розанова, поскольку у русского мыслителя он возникает именно в еврейском контексте («мотив ткани относится к числу ключевых в розановской феноменологии еврейства»):

Они (евреи – Н.В.) не имеют наших «наук», не захотели «искусств», явно отвращаются от «государственности»: они суть ткачи самой жизни, суть таинственные жизнетворцы… Религия ритуала и «очищения» есть именно религия жизненной ткани, снований станка…385385
  Там же. (Текст Розанова из книги «Религия и культура», 1899, глава «Нечто из седой древности»). У Розанова подобное сравнение имеют и сексуальный подтекст.


[Закрыть]

Это действительно сопрягается с важными у Мандельштама образами «веретена», «пряжи» и «ткани», а Розанов выделял у евреев жизнетворчество и считал их «душой человечества»:

Иудей есть желток того пасхального яичка, скорлупу и белок которого составляет эллинизм; скорлупу раскрашенную, литературную, с надписями «Христос воскресе», с изображениями, живописью, искусствами. Мало ли что на скорлупе можно написать: целую эллинскую цивилизацию. Но скорлупа со всеми надписями хрупка, а белок мало питателен и растителен. Важнее всего внутри скрытый желток и в нем зародышевое пятнышко; это и есть жид с его таинственным обрезанием; вечный, неугасимый! <…> Еврей – душа человечества, его энтелехия386386
  В.В. Розанов, «О Сладчайшем Иисусе и горьких плодах мира».


[Закрыть].

Из этого образа «желтка» у Розанова Сендерович выводит всю желтую окраску иудейства у Мандельштама. Во фразе «Где к зловещему дегтю подмешан желток» в стихотворении «Ленинград» (1930) он видит, как «петербургский мотив вспухает еврейским»…

Так или иначе, но для Мандельштама «бабочка» – метафора и его собственного преображения: смерти и воскресения387387
  В его «личной» метаморфозе есть и национальный оттенок, т. е. приобщение к общенациональному преображению, оно шло параллельно (возвращение в Сион) и совпало со сроками жизни поэта.


[Закрыть], как в стихотворении 1935–36 годов:

 
Не мучнистой бабочкою белой
В землю я заемный прах верну —
Я хочу, чтоб мыслящее тело
Превратилось в улицу, в страну:
Позвоночное, обугленное тело,
Осознавшее свою длину.
 

Здесь сознание скорой гибели и надежда на превращение «в улицу, в страну». «Осознанная длина» в который раз указывает на «длительность» Бергсона, это не пространственная длина (как известно из Бабеля, «на всякого доктора, будь он даже доктором философии, приходится не более трех аршин земли»388388
  И. Бабель, «Как это делалось в Одессе».


[Закрыть]), а та бесконечная цепь времен, из которой никого не изъять. И потому поэт готов лечь в землю – а на самом деле упасть в пропасть времени – неизвестным солдатом («И в голосе моем после удушья/ Звучит земля – последнее оружье…»): стихотворение – увертюра к «Стихам о неизвестном солдате».

 
Шли товарищи последнего призыва
По работе в жестких небесах.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И зенитных тысячи орудий —
Карих то зрачков иль голубых —
Шли постройно – люди, люди, люди, —
Кто же будет продолжать за них?
 

4. Соборность

Это парад «смерти не имущих»389389
  «Воздушно‐каменный театр времен растущих/Встал на ноги, и все хотят увидеть всех —/ Рожденных, гибельных и смерти не имущих». («Где связанный и пригвожденный стон?..» 1937)


[Закрыть] – повторяет почти навязчивый мотив синхронного единства всех в потоке времени390390
  «обрести “в качестве настоящего все прошлое человечества”… “оживить” умершую уже жизнь, “пережить ее заново”, “возродить ее для сегодняшнего дня”» (В. Дильтей, цитирую по книге П.П. Гайденко «Время Длительность Вечность»).


[Закрыть]. И вновь возникает образ человечества‐пехоты как тела с бесчисленным множеством зрачков‐глаз. Эта «многоочитость» впервые появляется в стихах 1923 года «А небо будущим беременно…», где небо, «как чешуя многоочитое», оно же «счастливое небохранилище, раздвижной и прижизненный дом»391391
  «Я скажу это начерно, шопотом…» (1937).


[Закрыть] пшеницы человеческой.

В 1937‐ом, в «Стихах о неизвестном солдате» метафора разворачивается в парад «миллионов, убитых задешево», где небо – «воздушная могила» для «крупных оптовых смертей», и звезды горят в нем, как очи. Что перекликается со стихами «И – в легион братских очей сжатый —/Я упаду тяжестью всей жатвы». Многоочитость для Мандельштама это некая соборность «смерти не имущих», соборность времен. Кстати, Вячеслав Иванов, адепт идеи соборности и один из духовных наставников Мандельштама, тоже употреблял это слово как метафору звездного неба, эфира и мирового пространства:

 
…за гранью ночи озирает он
Сокрытое многоочитой тьмой392392
  Вяч. Иванов, Cor Ardens, «Созвездие Орла».


[Закрыть].
 

И «память» Вячеслава Иванова неотличима от «длительности» Бергсона:

…я благочестиво воскуряю свой фимиам на алтарь Памяти, матери Муз, славлю ее, как «бессмертный залог, венец сознанья», и уверен, что ни один шаг по лестнице духовного восхождения невозможен без шага вниз, по ступеням, ведущим в ее подземные сокровища: чем выше ветви, тем глубже корни393393
  Вяч. Иванов и Михаил Гершензон «Переписка из двух углов». Любопытно (и это – тема, достойная отдельного рассмотрения), что в результате спора о сути культуры, в коем Иванов придерживается «иудейского» подхода памяти‐становления («Я – семя»), а Гершензон поначалу хочет сбросить с себя «как досадное бремя, как слишком тяжелая, слишком душная одежда, все умственные достояния человечества, все накопленное веками и закрепленное богатство постижений, знаний и ценностей». Но по ходу разговора к Гершензону приходит понимание, что он хочет сбросить себя бремя именно русской, языческой по сути, культуры: «Я говорю Перуну: ты деревянный идол, не Бог; <…> вы же стараетесь уверить меня, что этот истукан‐символ моего же Божества, и что стоит мне только постигнуть его знаменование, он вполне заменит мне Бога… но его вид так страшен и противен моему чувству, что я не могу совладать с собою. Я помню все жертвы, которые мы ему приносили, и думаю о тех, которые мне изо дня в день придется еще приносить ему по указанию его жрецов, – тяжелые, кровавые жертвы! Нет, нет! Это не Бог!» Вяч. Иванов прекрасно понимает, откуда ветер дует, и открывает Гершензону его собственные карты: ««Добрый путь в землю обетованную»– хочется крикнуть вам вслед, ибо вы сами об ней упоминаете, и грезится вам, конечно, она, – ее гроздия и смоковницы <…> И не отдадите вы своей кочевой непоседливости <…> за мясные котлы Египта, и его храмы, пирамиды и мумии, и всю мудрость, и все посвящения египетские. Вы вкусили от этой мудрости, от этих посвящений, как Моисей, и хотели бы все забыть; ненавистен вам Египет, – опротивела мумийная «культура»… Опять обелиск, опять пирамида! <…> чресла ваши препоясаны, и горящий взор мерит горизонты пустыни: «только, прежде всего, прочь отсюда, вон из Египта!» В результате Вяч. Иванов провоцирует Гершензона на откровенность, под коей мог бы «расписаться» и Мандельштам: «Я живу странно, двойственной жизнью. С детства приобщенный к европейской культуре, я глубоко впитал в себя ее дух и не только совершенно освоился с нею, но и люблю искренно многое в ней, – люблю науку, искусства, поэзию, Пушкина. Я как свой вращаюсь в культурной семье, оживленно беседую с друзьями и встречными на культурные темы, и действительно интересуюсь этими темами. Тут я с вами; у нас общий культ духовного служения на культурном торжище, общие навыки и общий язык. Такова моя дневная жизнь. Но в глубине сознания я живу иначе. Уже много лет настойчиво и неумолчно звучит мне оттуда тайный голос: не то, не то! Какая‐то другая воля во мне с тоскою отвращается от культуры, от всего, что делается и говорится вокруг. Ей скучно и не нужно все это, как борьба призраков, мятущихся в пустоте; она знает иной мир, предвидит иную жизнь <…> Я живу, подобно чужеземцу, освоившемуся в чужой стране; любим туземцами, и сам их люблю, ревностно тружусь для их блага, болею их болью и радуюсь их радостью, но и знаю себя чужим, тайно грущу о полях моей родины, о ее иной весне, о запахе ее цветов и говоре ее женщин. Где моя родина? Я не увижу ее, умру на чужбине. Минутами я так страстно тоскую о ней! <…> Вы, мой друг, – в родном краю; ваше сердце здесь же, где ваш дом, ваше небо – над этой землею. Ваш дух не раздвоен, и эта цельность чарует меня… И потому я думаю, что в доме Отца нам с вами приуготовлена одна обитель, хотя здесь, на земле мы сидим упрямо каждый в своем углу и спорим из‐за культуры…» Двурушник я, с двойной душой…


[Закрыть].

Но соборность Вяч. Иванова – здесь и сейчас («здесь, на земле, а не на небе»), тогда как для Мандельштама – это метафора живой связи всех времен. «Соборность» для него – возможность собрать «времена» под собственной черепной коробкой, в воображении поэта, как «веер» Бергсона394394
  Мандельштаму полюбился бергсонов образ веера, который он толковал по‐своему, в том смысле, что явления разных времен «образуют как бы веер, створки которого можно развернуть во времени, но в тоже время он поддается умопостигаемому свертыванию» («О природе слова», 1920–22).


[Закрыть]. Это глубоко иудейский подход (не зря Мандельштам назвал Бергсона «глубоко иудаистический ум»), как пишет Йерушалми, «раввины кажутся нам играющими со временем, как на аккордеоне, то сжимая, то растягивая его по собственной воле»395395
  «Захор», стр. 19.


[Закрыть] Сам человек, поэт, является собором, сосредоточием единства людей и времен.

 
Для того ль должен череп развиться
Во весь лоб – от виска до виска, —
Чтоб в его дорогие глазницы
Не могли не вливаться войска?
 

Этот череп «понимающим куполом яснится». Как раз об этом восьмое стихотворение «Восьмистиший»:

 
Бывают мечети живые —
И я догадался сейчас:
Быть может, мы Айя‐София
С бесчисленным множеством глаз.
 

Такая соборность людей‐глаз‐звезд результат всеобщего преображения, и здесь же упоминаются и бабочки («И можно из бабочек крапа/Рисунки слагать на стенах»).

Айя‐София – мечеть, переделанная из некогда грандиознейшего собора православного византийского мира, а если учесть, что ангельский образ многоочитости (связанный с многокрылием) восходит, как отмечает Тоддес, к пророку Иезекиилю и Иоанну Богослову («И все тело их <четырех херувимов> и спина их, и руки их и крылья их, и колеса кругом были полны очей» /Иез. 10.12/»)396396
  Е.А. Тоддес, «Избранные труды по русской литературе и филологии», М, НЛО, стр. 533.


[Закрыть], то здесь соборность всех трех авраамических религий: иудаизма, христианства и ислама. Многокрылость, подобная чешуе, и поэтому небо‐купол‐череп «Как чешуя многоочитое»…

Приведу еще высказывание Розанова, с теми же метафорами, что и у Мандельштама, что свидетельствует если не о заимствовании, то о мышлении в близкой системе образов…

Есть знаменитое выражение, в Апокалипсисе и у Иезекииля, о небесных существах, «исполненных очей спереди и сзади, внутри и снаружи», т. е. существ – как ткани «очей», как полноты «очей». Все «очи, очи и очи», и вот – все существо; может быть – тайна всякого существа, каждого из нас? …Тайна эта разгадывается в великих людях. Что такое Рафаэль, как не какой‐то всемирный Глаз, человек, ставший Глазом…397397
  Розанов В. Среди художников. СПб., 1914. С. 17.


[Закрыть]

Всемирной связке, «встрече» всего и вся («принцип единства») посвящено и стихотворение «Может быть, это точка безумия…» (1937), где эта «встреча», эта «точка», названа «узлом жизни». Легионы неизвестных солдат, уже не как звезды‐очи, а как «лучи» должны собраться, сойтись вместе «словно гости с открытым челом… как в наполненный музыкой дом». «Узел жизни» – это метафора из иудейской традиции, когда пророчица Авигаиль говорит царю Давиду: «…да будет душа господина моего завязана в узле жизни у Господа, Бога твоего; а души врагов твоих выбросит Он, как из пращи» (Первая книга царств или книга пророка Самуила 25–29). И фраза «да будет душа твоя связана в узел жизни» – обязательная часть эпитафий на еврейских надгробиях.

«Црор» на иврите не только узел, но и сноп (а лучи – колосья), как сумма всех душ народа, и у Мандельштама, соотносившего себя с библейским Иосифом Прекрасным (ставшим распорядителем хлебных запасов фараона), много «пшеничных» образов, в том числе и «пшеница человеческая».

И Данте потому так привлек внимание Мандельштама, что его «Преисподняя» и есть чаемая соборность, сумма времен, узел жизни.

В четвертом стихотворении «Восьмистиший» говорится обо всех ступенях эволюции, собравшихся перед шагом в будущее, для передачи эстафеты:

 
Недостижимое, как это близко —
Ни развязать нельзя, ни посмотреть, —
Как будто в руку вложена записка
И на нее немедленно ответь…
 

Слипшееся смолой или снежным комом время нельзя «развязать» и посмотреть, что там внутри, как нельзя разъять жизнь, не убив ее, но весь этот текущий поток в тоже время и эстафета, она вложена в твою руку, и тебе отвечать за все, созданное тобой и другими.

5. Время, как «внутренний избыток» пространства

 
Преодолев затверженность природы,
Голуботвердый глаз проник в ее закон.
В земной коре юродствуют породы,
И как руда из груди рвется стон.
И тянется глухой недоразвиток
Как бы дорогой, согнутою в рог,
Понять пространства внутренний избыток
И лепестка и купола залог.
 

Это пятое из одиннадцати восьмистиший – метафора возникновения и эволюции жизни. Американский поэт и философ Ральф Эмерсон писал в середине 19 века: «Стремясь стать человеком, червь/Карабкается по всем извивам форм». Голуботвердый глаз неба, божественная, небесная сила духасознания «проник» в мертвую природу398398
  «Жизнь это сознание, брошенное в материю» («Творческая эволюция»).


[Закрыть] и вселенная стала «длиться», появилось время, как среда жизни. В стихах на смерть Белого («10 января 1934») есть строфа о конькобежце, что чертит речи, как зигзаги, «с голуботвердой чокаясь рекой». Река здесь извечная метафора времени, на свитке коего поэт‐конькобежец пишет свои письмена, она голуботвердая, проникающая в затверженную природу, в ее закон, и отныне определяющая этот закон. А суть его в том, что жизнь, еще «глухая», бессознательная, движется своей кривой дорогой («как бы согнутою в рог») к сознанию и его вершинам, от лепестка, до купола – каменной метафоры неба. Эта «согнутость», она же и свернутость, и предполагает развертывание399399
  Свернутая в рог дорога эволюции, которая со временем разворачивается, соответствует образу свернутой Торы, подобная ассоциация возникает у Мандельштама и в «Египетской марке», где он говорит о «свернутых рукописях»: «Иные из них тяжелы и промаслены временем, как труба архангела». А слово «рог» указует и на такую трубу из натурального бараньего рога, шофар, евреи с древних времен созывали этой трубой на богослужения в Храме.


[Закрыть] – один из принципов теории эволюции Бергсона, а купол – это напряжение всех дуг его полусферы. «Внутренний избыток» пространства есть время, четвертое измерение и залог его (пространства) кривизны. Мандельштам привлек к этому самостоятельно переработанному и сокращенному до метафоры изложению «Творческой эволюции» Бергсона достижения современной физики: кривизну пространства, пространство‐время с его единой динамической природой, включая связь с биологией. Мандельштам был не только поэтом, но и мыслителем, он не просто интересовался современной наукой, он пытался «услышать» ее движение и писал о «нашей поэзии, позорно отстающей от науки»400400
  «Разговор о Данте».


[Закрыть].

Мы описываем как раз то, чего нельзя описать, то есть остановленный текст природы, и разучились описывать то единственное, что по структуре своей поддается поэтическому изображению, то есть порывы, намеренья и амплитудные колебания.

Это почти буквальное изложение идей Бергсона: «Самая живая мысль застывает в выражающей ее формуле. Слово обращается против идеи. Буква убивает дух»401401
  Бергсон, «Материя и память».


[Закрыть]. Жизнь и материя у Бергсона предстают как разнонаправленные потоки, причем материя толкуется как угасшие и отвердевшие отложения жизненного порыва:

…в самой Вселенной… нужно различать два противоположных действия – «нисхождение» и «восхождение». Первое только развертывает заготовленный свиток. Оно могло бы, в принципе, совершиться почти мгновенно, как это бывает с распрямляющейся пружиной402402
  Там же.


[Закрыть].

Создание материальной Вселенной, как мгновенное разворачивание «заготовленного свитка» по призыву трубы (мгновенное, «поскольку в материи длительность ничтожна») напоминает теорию Большого Взрыва и возникновение Вселенной из точки.

И Данте восхищает Мандельштама своими «многочленными, многопарусными и кинетически раскаленными сравнениями», включением в поэтику научных представлений о мире.

Страшно подумать, что ослепительные взрывы современной физики и кинетики были использованы за шестьсот лет до того, как прозвучал их гром, и нету слов, чтобы заклеймить постыдное, варварское к ним равнодушие печальных наборщиков готового смысла. Изумительна его (Данте – Н.В.) «рефлексология речи» – целая до сих пор не созданная наука о спонтанном психо‐физиологическом воздействии слова на собеседников, на окружающих и на самого говорящего, а также средства, которыми он передает порыв к говоренью, то есть сигнализирует светом внезапное желание высказаться. Здесь он ближе всего подходит к волновой теории звука и света, детерминирует их родство.

В другом месте он пишет, что «Дант может быть понят лишь при помощи теории квант»403403
  «Черновые наброски к “Разговору о Данте”».


[Закрыть]. В 1931 году вышла порусски (первоначально она была опубликована во французском журнале) статья академика Вернадского, тоже последователя Бергсона, «Изучение явлений жизни и новая физика», где крупнейший русский ученый и мыслитель ввел термин

«биологическое время‐пространство», распространив идею жизненного порыва Бергсона на всю биосферу. Как пишет Евгений Шраговиц в своей статье «Новая физика как источник образов в цикле Мандельштама “Восьмистишия”»:

Фундаментальность представления о времени как о свойстве биосферы невозможно переоценить, поскольку оно приводит к новому пониманию космоса.

Стоит заметить, что совершаемый Мандельштамом в этом цикле окончательный переход от трехмерных, «эвклидовых» и детерминистских представлений к концепциям становления, «стрелы времени», необратимости и единственности событий, концепциям, где время – субстрат всех изменений, был вовсе не общепринят в то время. Более того, начиная с эпохи Просвещения господствовали оптимистические представления о мире, созданном Творцом в благе и совершенстве, а значит и неизменности.