Текст книги "Преображения Мандельштама"

Фантасмагория действительности и сказочность сюжетов напоминают «Мастера и Маргариту» Булгакова, и в основе – договор с Вельзевулом‐Сатаной. И неважно, кто у кого и что позаимствовал, но Сталин‐Вельзевул был их общей судьбой и общим литературным героем. Оба в отношении к нему совершили похожий поворот от враждебного неприятия к формуле Гете, которую Булгаков вынес в эпиграф к роману: «Я – часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо». Булгаков начал писать роман примерно в то же время, что и Мандельштам «Четвертую прозу». И в том же 1930‐м году Сталин в ответ на письмо позвонил Булгакову, и в результате этого личного контакта судьба Булгакова переменилась. Булгаков с Мандельштамом позднее жили в одном доме, соседствовали… Игорь Волгин в замечательной работе «Булгаков и Мандельштам: попытка синхронизации» отметил множество перекличек и совпадений в конкретных фрагментах текста, в литературных замыслах и в судьбе обоих: «Булгаков прямо говорил, что прототипом Воланда является Сталин». И в романе «единственным действительно положительным персонажем оказывается дьявол». Как и в известных анекдотах‐новеллах Булгакова о Сталине, там «царит… дух безумного и зловещего маскарада», напоминающего сцену в горнице кремлевского горца у Мандельштама.

Не только Булгаков и Мандельштам приняли дьявола как силу, творящую благо, не они одни согласились на участие в этом «зловещем маскараде», (как тут не вспомнить пляску опричников в фильме Эйзенштейна «Иван Грозный»), это был путь сдачи и гибели большинства оставшейся при Советах русской интеллигенции. Кто раньше, кто позже, кто лицемерно, кто в экстазе самообмана. И все эти муки сомнений не ускользнули, полагаю, от внимания мудрого Вельзевула…

Мандельштам в «Четвертой прозе» упрямо взбрыкивает против упряжки нового мира («все равно никогда я не стану трудящимся») и ернически повторяет формулу сосуществования с ним: «Я моментально соглашаюсь, но тотчас, как ни в чем не бывало снова начинаю изворачиваться – и так без конца». Тут и ироническое признание своей вины за все эти «сделки»: «Я виноват, двух мнений быть не может. Из виноватости не вылезаю. В неоплатности живу. Изворачиванием спасаюсь». А ворожба поэта – «прививка от расстрела»…

Есть прекрасный русский стих, который я не устану твердить в московские псиные ночи, от которого как наваждение рассыпается рогатая нечисть: «Не расстреливал несчастных по темницам».

Однако жить можно было лишь «большевея». А стало быть, надо от старого мира отречься. В марте 1931 года он пишет «За гремучую доблесть грядущих веков…» – первое стихотворение страшного выбора: пусть кругом ужас и смерть, и я всего лишен, но я хочу жить, а жизнь – это Сталин481481
  «И на земле, что избежит тленья,/ Будет будить разум и жизнь Сталин» («Если б меня наши враги взяли…», 1937) . Похожим был и выбор Пушкина. Набоков в «Комментариях к Евгению Онегину» приводит запись в дневнике Кюхельбекера: «Пушкин очень похож на Татьяну восьмой главы: он полон чувств (либеральных идей), которые скрывает от света, так как отдан другому (царю Николаю)».


[Закрыть]. Принимается и неотделимый от этой жизни острожный слог и напев.

 
Колют ресницы. В груди прикипела слеза.
Чую без страху, что будет и будет гроза.
Кто‐то чудной меня что‐то торопит забыть.
Душно – и все‐таки до смерти хочется жить.
 
 
С нар приподнявшись на первый раздавшийся звук,
Дико и сонно еще озираясь вокруг,
Так вот бушлатник шершавую песню поет
В час, как полоской заря над острогом встает.
 

(март 1931)

Последняя строка первой строфы и есть новая формула выхода к жизни. И, конечно, не только о физической жизни речь, но и, прежде всего, о жизни творческой, жизни слова. Здесь характерны наречия «дико и сонно»… И в следующем стихотворении «За гремучую доблесть…» он, отрекшийся от «чаши на пире отцов» и от «чести своей», уже молит о спасении. Кого? Кто может спасти? Только чудо. «Кто‐то чудной». Только «рябой черт», пахан сказочной нечисти может сотворить это чудо. «Волк» и «век‐волкодав» появляются тут не только в связи с отречением от «отцов» и от «чести своей», но и с уверением в благонадежности: волки – это неблагонадежные (простой русский народ), получившие «волчий билет», и век‐волкодав кидается им на плечи, а волкодав, как остроумно заметил Семен Липкин, – помощник чабана. И возглас «но не волк я по крови своей» означает: не тронь, я свой, а если еще не совсем свой, то исправляюсь, стараюсь! И первобытная краса сияющих всю ночь голубых песцов – мир сказочный, завороженный, и только сочинитель этой сказки равен ее хозяину, главарю нечисти, к нему и мольба: «Уведи меня…»

В «Неправде» герой окончательно входит в эту страшную сказочную избу, и последняя строка («Я и сам ведь такой же, кума») – признание, что отныне он такой же полноправный член этого мира, причем с «правильной стороны», он теперь тоже «кум», а шестипалая неправда ему кума. Миф о шестипалости Сталина смешивается с народными верованиями в уродство как сатанинскую печать и знак силы. И не забудем, что на лагерном жаргоне «кум» это легавый, мент, а то и «начальник»482482
  Насчет «кума» есть замечательный фрагмент из «Поэмы о Сталине» А.Галича: «…Как‐то ночью странною/Заявился к нам в барак/“Кум” со всей охраною./Я подумал, что конец,/Распрощался матерно… / Малосольный огурец/Кум жевал внимательно./Скажет слово и поест,/Морда вся в апатии,/“Был, – сказал он, – Главный съезд/Славной нашей партии./Про Китай и про Лаос/Говорились прения,/Но особо встал вопрос/Про Отца и Гения”./Кум докушал огурец/И закончил с мукою:/ “Оказался наш Отец/Не отцом, а сукою…”».


[Закрыть], то есть вполне себе штатный волкодав.

Мандельштам не рос в атмосфере русского фольклора, няня из деревни не рассказывала ему на ночь страшные русские сказки, его погружение в этот сказочный мир опирается на литературные образцы, на пушкинскую традицию «страшных снов» и, прежде всего, на «сон Татьяны». Этот таинственный фрагмент некоторые считают483483
  Григорий Яблонский и Анастасия Лахтикова, «Сон Татьяны», «Новый Журнал», сентябрь 2004.


[Закрыть] «нервным узлом» романа «Евгений Онегин».

 
Ей снится, будто бы она
Идет по снеговой поляне,
Печальной мглой окружена…
 

Сон – система символов. Снег, сугроб, лед, мгла, зима. В сновидениях у Пушкина это образ России, и он связан со смертью. «Страшно, страшно поневоле/Средь неведомых равнин! /…Бесконечны, безобразны, / В мутной месяца игре / Закружились бесы разны…»484484
  А.С. Пушкин, «Бесы» (1830).


[Закрыть] Марье Гавриловне из повести «Метель» снится, как отец, пытаясь воспрепятствовать ее соединению с суженым, «останавливал ее, с мучительной быстротой тащил ее по снегу и бросал в темное, бездонное подземелье… и она летела стремглав с неизъяснимым замиранием сердца». Метель и зима сопровождают и сон Гринева в «Капитанской дочке»: «Мне казалось, буран еще свирепствовал, и мы еще блуждали по снежной пустыне…», и этот сон кончается кошмарным смертоубийством. Мандельштам заимствует этот образ России и русской культуры как тягостной, смертельно опасной зимы485485
  «единство непомерной стужи… где страшная государственность – как печь, пышущая льдом» («Шум времени»)


[Закрыть]. Татьяна во сне пробирается сквозь метель, спасаясь от зимы‐смерти, и ручей в ее сне как мифическая река – водораздел, граница, отделяющая от потустороннего мира, живых людей – от нечисти. Татьяна хочет его перейти («Как на досадную разлуку,/Татьяна ропщет на ручей»), но боится, не может.

 
Но вдруг сугроб зашевелился,
И кто ж из под него явился?
Большой, взъерошенный медведь…
 

Медведь – русский тотем, русский бог. Он хоть и страшен, но является как помощник и друг, как проводник по новому для нее миру.

 
И лапу с острыми когтями
Ей протянул; она скрепясь
Дрожащей ручкой оперлась
И боязливыми шагами
Перебралась через ручей…
 

Такова и надежда Мандельштама: фольклорный зверь как русский бог будет ему провожатым и хранителем в этом опасном мире. Но зима и по ту сторону ручья!

 
Дороги нет; кусты, стремнины
Метелью все занесены,
Глубоко в снег погружены.
 

До перехода Татьяна шла «по снеговой поляне, печальной мглой окружена», и в этой картине есть некий покой, девственная первозданность и одиночество, а в новом мире вместо поляны – лес, а это уже царство духов! И появляется его хозяин – медведь, он же помощник. Переход в потусторонний мир оказывается переходом в мир, населенный странными персонажами. Да и снег в русском фольклоре не только саван, но и символ плодородия, покрывало невесты. А переход через ручей означает выход замуж. Татьяна пытается в страхе убежать от своего провожатого (медведь во сне предвещает замужество), но падает без сил…

 
Упала в снег; медведь проворно
Ее хватает и несет;
Она бесчувственно покорна…
Вдруг меж дерев шалаш убогой;
Кругом всё глушь…
И в шалаше и крик, и шум;
Медведь промолвил: здесь мой кум:
Погрейся у него немножко!
 

Русский бог приводит Татьяну к «куму», пахану, бабаю. И «глушь», и «кум», и изба‐шалаш откликаются в «Неправде»… А в избе у «кума» – теплая компания нечисти:

 
Опомнилась, глядит Татьяна:
Медведя нет; она в сенях;
За дверью крик и звон стакана,
Как на больших похоронах; …
И что же видит?.. за столом
Сидят чудовища кругом:
Один в рогах с собачьей мордой,
Другой с петушьей головой,
Здесь ведьма с козьей бородой,
Тут остов чопорный и гордый,
Там карла с хвостиком, а вот
Полу‐журавль и полу‐кот. …
Лай, хохот, пенье, свист и хлоп,
Людская молвь и конский топ!
 

(Перекликается «С рабским потом, конским топом»486486
  «Стихи о русской поэзии» (1932).


[Закрыть])

«Дом в лесу», согласно классическому исследованию В.Проппа «Исторические корни волшебной сказки», это «мужской дом», особый институт, присущий родовому строю – место, где собирается союз посвящённых мужчин (в сталинском Политбюро не было женщин). «Братство имеет свою примитивную организацию, оно выбирает старшего»487487
  В. Пропп, «Исторические корни волшебной сказки», C. 120.


[Закрыть]. Как и чудовища в шалаше, «лесные братья» в сказке имеют животный облик, «посвященные и живущие в мужских или лесных домах часто мыслились и маскировались животными». По Юрию Лотману, весь эпизод в шалаше основан на русской фольклорной традиции, сочетающей свадебные образы «с представлением об изнаночном, вывернутом дьявольском мире»… Тут не свадебные гости сидят по скамейкам, а лесная нечисть. А свадьба – это одновременно и похороны488488
  См. ту же работу Яблонского и Лохтиковой.


[Закрыть].

Итак, «шайка домовых» пирует в избе, а во главе ее – Онегин, герой романа, названного энциклопедией русской жизни! И он же – пахан нечисти.

 
Онегин за столом сидит
И в дверь украдкою глядит.
Он знак подаст: и все хлопочут;
Он пьет: все пьют и все кричат;
Он засмеется: все хохочут;
Нахмурит брови: все молчат;
Он там хозяин, это ясно:
И Тане уж не так ужасно…
 

Очень похоже на пир «адских привидений» в горнице кремлевского горца: Мандельштам будто видит и пересказывает сон Татьяны…

 
А вокруг его сброд тонкошеих вождей,
Он играет услугами полулюдей.
Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,
Он один лишь бабачит и тычет489489
  «Мы живем под собою не чуя страны» (1933).


[Закрыть].
 

Сон Татьяны у Пушкина превращается у Мандельштама в пирушку у Хозяина, сон во сне, сон во сне, былинный сюжет русской культуры. Татьяна оказывается в избе, в руках паханаОнегина:

 
И взорам адских привидений
Явилась дева; ярый смех
Раздался дико; очи всех,
Копыта, хоботы кривые,
Хвосты хохлатые, клыки,
Усы, кровавы языки,
Рога и пальцы костяные,
Всё указует на нее,
И все кричат: мое! мое!
Мое! – сказал Евгений грозно,
И шайка вся сокрылась вдруг;
Осталася во тьме морозной.
Младая дева с ним сам друг…
 

Сон Татьяны заканчивается убийством: внезапно появляются Ольга и Ленский (поэт, между прочим, и с чуждой, германской выучкой) и Онегин убивает Ленского «длинным ножом», после чего «хижина шатнулась… и Таня в ужасе проснулась…».

Со сценой из сна Татьяны перекликается не только описание обиталища «кремлевского горца» у Мандельштама, но и юмореска Булгакова (записана его женой Еленой Сергеевной).

Появление Булгакова в приемной Сталина в «расхристанном виде» («старые белые полотняные брюки, короткие, сели от стирки, рубаха… с дырой»). Он – босой: рваные туфли с перепугу снял. Сидят: Сталин, Молотов, Ворошилов, Каганович, Микоян, Ягода.

Сталин: Что это такое! Почему босой?

Булгаков (разводя горестно руками): Да что уж нет у меня сапог…

Сталин: Что такое? Мой писатель без сапог? Что за безобразие! Ягода, снимай сапоги, дай ему!

Булгаков: Не подходят они мне…

Сталин: Что у тебя за ноги, Ягода, не понимаю! Ворошилов, снимай сапоги, может, твои подойдут. Видишь – велики ему! У тебя уж ножища! Интендантская!

Ворошилов падает в обморок.

Сталин: Вот уж, и пошутить нельзя! Каганович, чего ты сидишь, не видишь, человек без сапог!

Каганович торопливо снимает сапоги, но они тоже не подходят.

– Ну, конечно, разве может русский человек!.. Уух, ты!.. Уходи с глаз моих!

Каганович падает в обморок.

– Ничего, ничего, встанет! Микоян! А впрочем, тебя и просить нечего, у тебя нога куриная.

Микоян шатается.

– Ты еще вздумай падать! Молотов, снимай сапоги!!!

Сталин хочет помочь Булгакову.

Булгаков: Да что уж!.. Пишу, пишу пьесы, а толку никакого!.. Вот сейчас, например, лежит в МХАТе пьеса, а они не ставят, денег не платят…

Сталин: Вот как! Ну, подожди, сейчас! Подожди минутку. (Звонит по телефону) Художественный театр, да? Сталин говорит. Позовите мне Константина Сергеевича. (Пауза.) Что? Умер? Когда? Сейчас? Позовите мне Немировича‐Данченко. (Пауза.) Что? Умер?! Тоже умер? Когда? Понимаешь, тоже сейчас умер…

– Ну, ничего, подожди. (Звонит.) Позовите тогда кого‐нибудь еще! Кто говорит? Егоров? Так вот, товарищ Егоров, у вас в театре пьеса одна лежит, писателя Булгакова… Я, конечно, не люблю давить на кого‐нибудь, но мне кажется, это хорошая пьеса… Что? По‐вашему, тоже хорошая? И вы собираетесь ее поставить? А когда вы думаете?

(Прикрывает трубку рукой, спрашивает у Миши: «Ты когда хочешь?»)

Булгаков: Господи! Да хыть бы годика через три!

Сталин: Ээх!.. (Егорову.) Я не люблю вмешиваться в театральные дела, но мне кажется, что вы могли бы поставить… месяца через три… Что? Через три недели? Ну, что ж, это хорошо. А сколько вы думаете платить за нее?..

(Прикрывает трубку рукой, спрашивает у Миши: ты сколько хочешь?)

Булгаков. Тхх… да мне бы… ну хыть бы рубликов пятьсот!

Сталин. Аайй!.. (Егорову.) Я, конечно, не специалист в финансовых делах, но мне кажется, что за такую пьесу надо заплатить тысяч пятьдесят. Что? Шестьдесят? Ну что ж, платите, платите! (Мише.) Ну, вот видишь, а ты говорил…

О связи фольклора, сказки, сна и сталинской были Мандельштам «намекает» в стихотворении 1935 года «День стоял о пяти головах»:

 
Сон был больше, чем слух, слух был старше, чем сон…
Сухомятная русская сказка, деревянная ложка, ау!
Где вы, трое славных ребят из железных ворот ГПУ?
 

Только вот у Мандельштама сцена со «сбродом тонкошеих вождей», в отличие от сцены с шайкой Онегина или анекдотов Булгакова, не фантазия или ирония, это, скорее карикатура‐плакат: Сталин выглядит чудищем с пальцами, как черви, и тараканьими глазищами‐усищами. Но и такое отталкивающее описание не помешало Фазилю Искандеру высказать интересное предположение, что Сталину такой образ мог понравиться, поскольку излучает силу.

Интересен в этом плане документ из архива ОГПУ, который приводит в своей работе Игорь Волгин. Это анонимное сообщение одного из информаторов: «В литературных и интеллигентских кругах, – элегически начинает безымянный автор, – очень много разговоров по поводу письма Булгакова». И продолжает о Сталине: «Ведь не было, кажется, имени, вокруг которого не сплелось больше всего злобы, мнения как о фанатике, который ведет к гибели страну, которого считают виновником всех наших несчастий и т.п., как о каком‐то кровожадном существе, сидящем за стенами Кремля». Донесение завершается таким образом: «А главное, говорят о нем, что Сталин совсем ни при чем в разрухе. Он ведет правильную политику, а вокруг него сволочь. Эта сволочь и затравила Булгакова, одного из самых талантливых советских писателей. На травле Булгакова делали карьеру разные литературные негодяи, и теперь Сталин дал им щелчок по носу. Нужно сказать, что популярность Сталина приняла просто необычайную форму. Такое впечатление, – словно прорвалась плотина и все вокруг увидели подлинное лицо тов. Сталина. О нем говорят тепло и любовно, пересказывая на разные лады легендарную историю с Булгаковым».

Донесение, между прочим, от 30‐го года, и довольно хитрое: мол, царь любим, но всякая боярская сволочь вокруг все дело губит. Если проводить параллели со сном Татьяны, и между Онегиным, кумом медведя, и Сталиным, то и медведьрусский бог оказывается ее помощником, а пахан‐Онегин – другом. И все эти герои впервые вместе встречаются в стихотворении «Сохрани мою речь навсегда», где главный герой – поэт, ради жизни‐речи дает отцу, другу и грубому помощнику обет принять на себя всю быль этой жуткой сказки.

Схема взаимоотношения с вождем, воплощающим страну, народ и язык, закрепленная в «Сохрани мою речь» (ты мне – речь, а я буду стеречь: «художник береги и охраняй бойца»), повторяется и в «Стансах» 1935 года, и в других стихах тридцатых годов, обращенных к Сталину. В «Стансах», принимая «все», поэт расхваливает свой вклад в общее дело – поэтическое мастерство: «как Слово о Полку струна моя туга», обещает «работать речь, не слушаясь – сам‐друг», ведь приобщение к чужой стране возможно только через язык, речь, другого пути не дано – Мандельштам слишком хорошо знает, что он «отщепенец в народной семье». «Сам‐друг» означает вдвоем. Но с кем, с каким помощником и другом он собирается вершить эту великую работу славословия новых времен? Ответ может быть только один – со Сталиным, отцом не только народов, но и советского языкознания. В одном из черновых фрагментов «Четвертой прозы» (1930 г.) Мандельштам пишет:

Кто же, братишки, по‐вашему, больше филолог: Сталин, который проводит генеральную линию, большевики, которые друг друга мучают из‐за каждой буквочки, заставляют отрекаться до десятых петухов, – или Митька Благой490490
  Д.Д.Благой – советский академик, филолог и пушкиновед


[Закрыть]… По‐моему – Сталин. По‐моему – Ленин. Я люблю их язык. Он мой язык.

И он верит в «ответный жест»:

 
Моя страна со мною говорила,
Мирволила, журила, не прочла,
Но возмужавшего меня, как очевидца,
Заметила и вдруг, как чечевица,
Адмиралтейским лучиком зажгла.
 

Здесь и благодарность за помощь в приобщении к жизни страны, рождающем новые вдохновения и обновление мастерства.

 
И не ограблен я, и не надломлен,
А только что всего переогромлен…
 

Скажут: а где же тут жертвенность? Либо человек все принимает и тем самым как бы освобождается от груза прошлого, получает прописку в будущем, либо он идет на вынужденную демонстрацию преданности – и тогда это жертва на алтарь унижения, и нет тут ничего от святого распятия.

Конечно, Мандельштам не Иисус Христос, хотя и любит сравнивать свой раздрай с крестными муками; и в линии поведения «я извиняюсь, но в душе ничуть не изменяюсь» есть какая‐то клоунада, но всем этим литературным коллизиям и «идейным сюжетам» суждено трагически воплотиться в жизнь… А все потому, что изначально выбор Мандельштама ведет его не к примирению с самим собой, а к внутреннему конфликту, причем «на разрыв аорты». Причастность к окружающему миру означает разрыв мира внутреннего.

 
Я не хочу меж юношей тепличных
Разменивать последний грош души,
Но, как в колхоз идет единоличник,
Я в мир вхожу – и люди хороши491491
  «Стансы» (1935).


[Закрыть].
 

Интересно, что при этом Мандельштам не тешит себя иллюзиями, он «помнит всё», и не отводит взгляда от приговоров и казней492492
  «Вот «Правды» первая страница, вот с приговором полоса («Стансы» 1937 года)


[Закрыть]. Называя своего отца и учителя «палачом», он тем самым декларирует и свою готовность участвовать в казнях.

 
Я помню все: немецких братьев шеи,
И что лиловым гребнем Лорелеи
Садовник и палач наполнил свой досуг.
 

Год был на дворе 1935, в гитлеровской Германии ввели смертную казнь через отрубание головы493493
  Любопытно, что особо отличившимся работникам ЧК и НКВД дарили именные топоры, выкованные в Златоусте, а Мандельштам благословлял «кремневый топор классовой борьбы» («Пшеница человеческая»).


[Закрыть]. Но «садовник и палач» – не Гитлер (расчетливая двусмыслица – пустить преследователя по ложному следу), а Сталин. Ирина Месс‐Бейер, Д.Г. Лахути и Лев Городецкий в его статье «Россия, Кама, Лорелея» убедительно доказывают эту версию. Так Д.Г. Лахути, рассмотрев публикации нацистской прессы и мемуары сподвижников фашистского диктатора, не нашел ни сравнений Гитлера с садовником, ни указаний на его занятия садоводством. В то же время И. Месс‐Бейер приводит много примеров сравнения Сталина с садовником: «такое сравнение было в СССР трафаретным: “Есть великий садовник у нас”; “Он – как садовник у древа бессмертья”; “ И он склоняется к детям, как мудрый садовник к цветам” (цитаты из стихотворений А. Чахикова, Т. Табидзе и В. Гаприндашвили из сборника «Стихи о Сталине» 1936 года). “Людей надо заботливо и внимательно выращивать, как садовник выращивает облюбованное плодовое дерево”, – эти слова Сталина, сказанные им на встрече с металлургами в Кремле накануне 1935 года, цитировали все ведущие газеты, через месяц «эти замечательные слова» повторил Молотов в докладе на седьмом съезде Советов, еще через месяц их вновь повторила «Правда». Один из самых ярких примеров такого сравнения – стихотворение «Садовник» В.Лебедева‐Кумача (1938):

 
Вся страна весенним утром
Как огромный сад стоит,
И глядит садовник мудрый
На работу рук своих.
. . . . . . . . . . . . . . .
Цепи яблонь протянулись
Там, где были пустыри…
Садовод глядит прищурясь
И тихонько говорит:
 
 
– Не напрасно люди наши
Проливали пот и кровь, —
Что ни день – светлей и краше
Всходит радостная новь!
 
 
День и ночь с веселым шумом
Сад невиданный растет,
День и ночь трудам и думам
Отдается садовод.
. . . . . . . . . . . . . .
Он помощников расспросит,
Не проник ли вор тайком.
Сорняки, где надо, скосит,
Даст работу всем кругом.
 
 
Пар идет от чернозема,
Блещут капельки росы…
Всем родной и всем знакомый
Улыбается в усы494494
  И. Месс‐Бейер, Мандельштам и сталинская эпоха. Эзопов язык в поэзии Мандельштама 30‐х годов. Дисс. на соискание учен.степ.доктора философии. Хельсинки, 1997.


[Закрыть].
 

Л. Городецкий подкрепляет эту версию подробным и остроумным разбором фразы «лиловым гребнем Лорелеи».