Текст книги "Преображения Мандельштама"

Глава 3. Я покину край гипербореев

КАНЦОНА

 
Неужели я увижу завтра —
Слева сердце бьется, слава, бейся! —
Вас, банкиры горного ландшафта,
Вас, держатели могучих акций гнейса?
 
 
Там зрачок профессорский орлиный, —
Египтологи и нумизматы —
Это птицы сумрачно‐хохлатые
С жестким мясом и широкою грудиной.
 
 
То Зевес подкручивает с толком
Золотыми пальцами краснодеревца
Замечательные луковицы‐стекла —
Прозорливцу дар от псалмопевца.
 
 
Он глядит в бинокль прекрасный Цейса —
Дорогой подарок царь‐Давида, —
Замечает все морщины гнейсовые,
Где сосна иль деревушка‐гнида.
 
 
Я покину край гипербореев,
Чтобы зреньем напитать судьбы развязку,
Я скажу «села» начальнику евреев
За его малиновую ласку.
 
 
Край небритых гор еще неясен,
Мелколесья колется щетина,
И свежа, как вымытая басня,
До оскомины зеленая долина.
 
 
Я люблю военные бинокли
С ростовщическою силой зренья.
Две лишь краски в мире не поблекли:
В желтой – зависть, в красной – нетерпенье.
 

(26 мая 1931)

О люди, не могущие проникнуть в смысл этой канцоны, не отвергайте ее; но обратите внимание на ее красоту…

Данте, «Пир»

Канцона – песня, гимн, хвала. Данте в своих «Пирах» (наверняка известных Мандельштаму), разбирая собственные канцоны, толкует: «В первой части я возвеличиваю эту благородную даму в целом, прославляя как душу ее, так и тело; во второй я перехожу отдельно к восхвалению ее души; в третьей – тела»186186
  Данте Алигьери, «Малые произведения», М, «Наука», 1968.


[Закрыть]. Ранее разъяснялось, что «дама», предмет любви поэта, – Мадонна Философия, и обитает она на небесах, а конкретно – на третьем «небе Венеры» из девяти вращающихся вокруг Земли187187
  «Под словом «небо» я разумею науку, а под словом «небеса» – науки», разъясняет Данте.


[Закрыть]. Данте поет хвалу и «ангелам», вращающим небеса, называя их «интеллектами», или сознаниями188188
  Для Данте «ангелы христианской мифологии равнозначны идеям Платона; языческие боги представлялись ему, как многим платонизирующим христианским мыслителям, вульгаризированными аллегориями вечных идей, управляющих миром». А, кстати говоря, согласно космологии и ангелологии Данте, «девятое небо воспринимается не чувственно, но лишь через то движение, о котором говорилось выше; многие называют это небо Кристальным, то есть <…> прозрачным. За пределами всех этих небес католики помещают еще одно небо – Эмпирей, небо неподвижное, пламенеющее, или светоносное, небо света» (из комментария к «Малым произведениям»). Замечания эти не случайны, они нам понадобятся в дальнейшем.


[Закрыть]. Также и Псалмопевец (царь Давид), очень важный персонаж мандельштамовской канцоны, возводил, как известно, хвалу Господу. Приведу, как пример, фрагмент из восьмого Псалма: «Господи, Боже наш! как величественно имя Твое по всей земле! Слава Твоя простирается превыше небес!» В зачине «Канцоны» Мандельштама – радостное ожидание подъема в горные (горние) выси и встречи с их обитателями.

Данте писал свой «Пир» в первые годы изгнания. Порою изгнание, особенно для могучих натур, – начало новых путей, подъема, лестница в небо, надежда на вознесение и преображение. Такой надеждой на «перемену участи» стала поездка Мандельштама в Армению («Вожделенное путешествие в Армению, о котором я не переставал мечтать»189189
  О. Мандельштам, «Вокруг путешествия в Армению».


[Закрыть]), и действительно, после мучительного пятилетнего перерыва, вернулись стихи и зазвучал новый голос.

1. Армения

Исследователи дружно связывают «Канцону» с путешествием в Армению в 1930 году190190
  Рекомендую подробный разбор Павла Нерлера и самого путешествия, и его влияния на творчество поэта (П. Нерлер, ««Путешествие в Армению» и путешествие в Армению Осипа Мандельштама», «Знамя», 2015, №11) Кстати, Нерлер, случайно или нет, занимается еще и историей Катастрофы европейского еврейства…


[Закрыть]. Само путешествие было для Мандельштама сменой вех, великим переломом. Он устремился в другое пространство, чтобы погрузиться в другое время. А я, эмигрант, переместившись в другое географическое пространство, разве не обрел, как и мечтал, иную историю? «История с географией». Кстати, «География» – черновое название стихотворения…

Мандельштам, познакомившись в Армении с Кузиным (на ловца и зверь бежит), увлекся эволюционными теориями, приуготовляя появление «Канцоны», «Ламарка» и «Восьмистиший». При переходе из бездны пространства в пучину времени иногда ломаются орудия (средства) такого перехода. «Ламарк выплакал глаза в лупу. Его слепота равна глухоте Бетховена…»191191
  О. Мандельштам, «Вокруг путешествия в Армению».


[Закрыть] Но даже и тогда, когда теряется возможность видеть, остается возможность прозревать или слышать время, как глухой Бетховен музыку. Время звучит в нас, как окликающий голос.

Древность Армении, ее народа, языка и культуры увлекала поэта возможностью выбраться из русской равнины в «вавилоны» кривых улочек Закавказья, где «на требе истории хриплой звучат голоса за горой», то есть за Араратом, а чуть дальше – «ландшафт мечты»192192
  По выражению Надежды Яковлевны Мандельштам.


[Закрыть], где библейские корни дают теперь живые побеги…

Я хочу познать свою кость, свою лаву, свое гробовое дно [как под ним заиграет и магнием и фосфором жизнь, как мне улыбнется она: членистокрылая, пенящаяся, жужжащая]193193
  О. Мандельштам, «Вокруг путешествия в Армению».


[Закрыть].

Впервые194194
  Как утверждает П. Нерлер в своем комментарии (двухтомник изд. «Худ. лит.», 1990 год).


[Закрыть] Мандельштам упоминает Армению в 1922 г. в статье «Кое‐что о грузинском искусстве», где, правда, отмечается, что не Армения, а Грузия стала для русской поэзии «обетованной страной». Для русской поэзии – может быть, но для Мандельштама «обетованной страной» явилась Армения.

Поездка стала преображением. Вернулись стихи, и началось отчуждение от России. Так в «Путешествии в Армению» неожиданно появляется глава «Москва». Для чего, если не для сравнения? («Я сравниваю – значит, я живу, – мог бы сказать Дант… ибо нет бытия вне сравнения, ибо само бытие есть – сравнение»195195
  «Разговор о Данте» (1933).


[Закрыть].) И сколько едкости, неприятия и даже презрения в его упоминаниях о Московии!

Рядом со мной проживали суровые семьи трудящихся. Бог отказал этим людям в приветливости, которая все-таки украшает жизнь. Они угрюмо сцепились в страстно-потребительскую ассоциацию, обрывали причитающиеся им дни по стригущей талонной системе и улыбались, как будто произносили слово «повидло». …Казалось, эти люди с славянски пресными и жестокими лицами ели и спали в фотографической молельне. И я благодарил свое рождение за то, что я лишь случайный гость Замоскворечья и в нем не проведу лучших своих лет. Нигде и никогда я не чувствовал с такой силой арбузную пустоту России; кирпичный колорит москворецких закатов, цвет плиточного чая приводил мне на память красную пыль Араратской долины. Мне хотелось поскорее вернуться туда, где черепа людей одинаково прекрасны и в гробу, и в труде. Кругом были не дай бог какие веселенькие домики с низкими душонками и трусливо поставленными окнами. Всего лишь семьдесят лет тому назад здесь продавали крепостных девок, обученных шитью и мережке, смирных и понятливых196196
  Есть и такое «жесткое» высказывание о русских: «Древнему армянскому народу претит бесшабашная песня с ее фальшивым былинным размахом, заключенным в бутылку казенного образца».


[Закрыть].

Московия – это разряженное пространство (арбузная пустота) и время, лишенное глубины: он упоминает цифру в 70 лет, срок человеческой жизни, «дальше» (глубже) здесь не заглядывают. И ему хочется «поскорее вернуться» к другим людям, у которых «глаза вдолблены в череп» (в другом месте: «люди с глазами, просверленными прямо из черепа»197197
  «Путешествие в Армению».


[Закрыть]), а череп для него – вместилище мира, и глаза – не только средство видеть, но и возможность провидеть, это фонари, бросающие лучи света во тьму времен. В стихотворении «Ламарк» у Мандельштама появляется метафора глаз, как «наливных рюмочек» – в эти рюмочки льется время, как оно сыпется из одной рюмки песочных часов в другую. Армяне для него – братья по древности и почти земляки – Восток! «В очаг вавилонских наречий/Открой мне дорогу скорей», обращается он к Армении в одном из черновых вариантов.

На острове Севан, ставшем с помощью насыпи полуостровом, где на территории древнего монастыря Севанаванк расположился профсоюзный дом отдыха, Мандельштамы жили месяц. Здесь у поэта обостряется слух, а слух связан со временем198198
  «В ком сердце есть, тот должен слышать, время…» («Сумерки свободы», 1918).


[Закрыть].

Жизнь на всяком острове <…> протекает в благородном ожиданье… Ушная раковина истончается и получает новый завиток…199199
  Из фрагментов «Вокруг “Путешествия в Армению”».


[Закрыть]

Он хотел остаться в Армении. Кузин вспоминает его рассуждения: «Возможно только одно: остаться здесь. Только в обстановке древнейшей армянской культуры, через врастание в жизнь, в историю, в искусство Армении (имелось, конечно, в виду и полное овладение армянским языком) может наступить конец творческой летаргии. Возвращение в Москву исключено абсолютно»200200
  Борис Кузин, «Воспоминания. Произведения. Переписка», СПб, «ИНАПРЕСС», 1999.


[Закрыть]. Очень яркую и точную оценку «Путешествию в Армению» дает Шкловский:

Это путешествие среди грамматических форм, библиотек, слов и цитат… Как будто потеряна надежда на построение, остались опять обломки… Путешествие О. Мандельштама странно, как будто он коллекционирует эхо…201201
  Как тут не вспомнить Ангела Истории Вальтера Беньямина: «Его лицо обращено в прошлое. Там, где мы воспринимаем цепь событий, он видит одну сплошную катастрофу, которая складывает в груду крушения, одно поверх другого, и бросает все это к его ногам. Ангел и рад бы остановиться, разбудить мертвых и воссоединить то, что было разбито. Но из Рая дует штормовой ветер; он бьет в его крылья с такой силой, что ангел уже не в состоянии их сложить. Этот ураган неумолимо несет его в будущее, к коему он обращен спиной, а тем временем груда обломков перед его глазами вырастает высотой до неба». Ему вторит Бродский: «Мы, оглядываясь, видим лишь руины».


[Закрыть]

Эхо прошлого – это о времени и о слухе, о путешествии во времени. Даже простой советский зоил Н. Оружейников, в общем и целом раскритиковав «Путешествие» как литературное кокетство (другой зоил, еще более враждебный, Розенталь, писал о «жеманстве»), все же заметил, что

«О. Мандельштама интересует не познание страны и ее людей, а прихотливая словесная вязь, позволяющая окунуться в самого себя»202202
  См. комментарии Нерлера к двухтомнику Мандельштама (Худ. лит. 1990). Из приведенных в комментариях примеров видно, что «Путешествие» вызвало негативную реакцию, и некто «Чечановский (редактировавший несостоявшееся двухтомное собр. соч. Мандельштама в ГИХЛе) предложил поэту «отказаться» от «ПА», но встретил категорический отказ».


[Закрыть].

Однако в начале 1931‐го Мандельштамы возвращаются в Москву.

 
В год тридцать первый от рожденья века
Я возвратился, нет – читай насильно
Был возвращен в буддийскую Москву.
А перед тем я все‐таки увидел
Библейской скатертью одетый Арарат
И двести дней провел в стране субботней…203203
  «Отрывки из уничтоженных стихов» (1931).


[Закрыть]
 

И здесь сравнение Армении и России, горного ландшафта с равниной. Армения названа «страной субботней», Арарат оделся «библейской скатертью», как перед празднованием субботы‐невесты: встреча с Арменией сравнивается со встречей субботы, что для каждого иудея именины сердца, а Москва – буддийская, то есть безжизненная, застывшая в безвременье, лишенная истории204204
  о буддизме Московии стихотворение «Полночь в Москве. Роскошно буддийское лето…», написано в мае 1931‐го и условно названное «Москва»…


[Закрыть] (для Мандельштама нет худшего проклятия, чем «буддизм», чем жизнь вне истории). И где Москва, там насилие и неволя.

 
В Москве черемухи да телефоны205205
  С телефоном у Мандельштама связана тема «звонка из Валгаллы» и самоубийства (см. стихотворение «Телефон» 1918 года)


[Закрыть],
И казнями там имениты дни.
 

А первые же слова после возвращения из Армении – о том, что он снова оглох, и страна субботняя только снится, и только цвета ее остались в памяти…

 
Ах, ничего я не вижу, и бедное ухо оглохло,
Всех‐то цветов мне осталось лишь сурик да хриплая охра.
 

2. Слух‐память‐стихи

Слух для Мандельштама – орган узнавания, памяти, восприятия времени. Время не пощупаешь, не увидишь, разве что можно услышать… Характерно, что и Бергсон, разрабатывая свою идею динамической непрерывности (длительности) и теорию памяти, прибегает в исследовании времени к слуховым метафорам (музыка). Слух, вообще, – датчик поэзии и ее вибраций: Мандельштам слышал «шум времени», Блок – «музыку революции». С точки зрения Бергсона, «понимать чужую речь… означает мысленно… восстанавливать ту непрерывность звуков, которую воспринимает ухо»206206
  Бергсон, «Материя и память».


[Закрыть].

Слух, как орган восприятия памяти и времени – давняя иудейская традиция. Господь, отец и хозяин времени (в некоторых источниках – «Глава дней»), познается слухом, ибо Он – голос, и не просто, а «голос тонкой тишины». Сказано пророку Илье: «Выйди, встань на горе перед лицом Господним; и вот, ветер раздирающий горы и сокрушающий скалы, но не в ветре Господь; после ветра – землетрясение; но не в землетрясении Господь; после землетрясения – огонь, но не в огне Господь; после огня – голос тонкой тишины, и там Господь»207207
  В христианской Библии это Третья книга царств 9–11, в Танахе – Первая книга Царей, 19–11. На иврите «голос тонкой тишины» – «кол дмама дака».


[Закрыть]. Упор на голос и слух – важнейшая часть «поэтической философии» Мандельштама: «Я один в России работаю с голоса». Поэтическая речь —

голос памяти, голос целого, и даже зрение преображается у поэта в голос и слух208208
  Хайдеггер полагал исходной человеческой обязанностью «вслушивание в бытие, говорящее нам своей тишиной».


[Закрыть]. У Данте он заимствует образ «губастых глаз»:

Дант, когда ему нужно, называет веки глазными губами209209
  «Разговор о Данте».


[Закрыть].

Губы, как орудия поэтического голоса. Алигьери «пел… утомленными губами», а в последних стихах, когда музыку слова уже «и в слова языком не продвинуть, и губами ее не размять»210210
  Стихотворение «Флейты греческой тэта и йота…» (1937).


[Закрыть], Мандельштам приравнивает молчание губ к убийству: «И свои‐то мне губы не любы – и убийство на том же корню…».

И «профессорская зоркость» Вергилия, проводника Данте в потустороннем мире памяти, – возможность провидеть как прошлое, так и будущее.

3. Армения, Московия и Ветхий Завет

В «Канцоне», противопоставляя время – пространству, «край небритых гор» – «краю гипербореев», желтый цвет – красному, Мандельштам разводит по разные стороны свой мир времени‐памяти‐слуха и Россию‐пространство. В 1937‐ом, он напишет:

 
О, этот медленный, одышливый простор! —
Я им насыщен до отказа…
Повязку бы на оба глаза!
 

Эту бескрайнюю землю («измеряй меня край, перекраивай»211211
  Стихотворение «От сырой простыни говорящая…» (1933).


[Закрыть]) он называет «прикрепленной», т.е. он прикреплен к ней, как крепостной, и молит о том, чтобы с ней «развязаться»: «Помоги, развяжи, раздели»212212
  Там же.


[Закрыть]. Он бежит от этих просторов, мечтая услышать, как растут деревья, меняется мир:

 
Я б слышал под корой текучих древесин
Ход кольцеванья волокнистый…213213
  Слышать, как растет дерево, это слышать рост Древа Жизни


[Закрыть]
 

А русские равнины «убиты»214214
  М. Лотман отмечает в книге «Пространство страха», что многие русские мыслители и поэты ужасались пространствами собственного государства. Достаточно вспомнить Радищева и Чаадаева. Петр Вяземский записывает в 1831 году в дневнике: Мне так уж надоели эти географические фанфорады наши: «От Перми до Тавриды» и проч. Что же тут хорошего, чем радоваться и чем хвастаться, что мы лежим врастяжку, что у нас от мысли до мысли пять тысяч верст, что физическая Россия – Федора, а нравственная – дурра.
  Тютчев писал отставному министру просвещения С. С. Уварову (20 августа 1851): Пока мы существуем, предстоит бороться с одним действительно реальным врагом – пространством, а К. Победоносцев бросил свое знаменитое замечание: «Россия – это ледяная пустыня, и по ней ходит лихой человек».


[Закрыть].

 
И все растет вопрос: куда они, откуда
И не ползет ли медленно по ним…
Народов будущих Иуда?215215
  «Что делать нам с убитостью равнин…» (1937).


[Закрыть]
 

Иное дело «страна субботняя», гористая армянская сторона:

 
Ах, Эривань, Эривань! Не город – орешек каленый,
Улиц твоих большеротых кривые люблю вавилоны.
 
 
Я бестолковую жизнь, как мулла свой коран, замусолил,
Время свое заморозил и крови горячей не пролил.
 
 
Ах, Эривань, Эривань, ничего мне больше не надо,
Я не хочу твоего замороженного винограда!
 

Город – орешек каленый, то есть имеющий крепкое и неделимое культурно‐историческое ядро, – важный образ у Мандельштама. Не «скрепы» важны, а «крепь», крепость, Акрополь. В России его нет: «У нас нет Акрополя. Наша культура до сих пор блуждает и не находит своих стен»216216
  «О природе слова» (1920–22).


[Закрыть]. Здесь же и значимая метафора «замороженности» его собственного времени, а значит и бытия217217
  «время составляет исходный смысл бытия», «время – это Место бытия» (Хайдеггер, «Время и бытие»).


[Закрыть]. Замороженным он считал русский 19‐ый век, русскую культуру вообще. И вернувшись в Москву, в бестолковую жизнь, в нечто застывшее и постылое, он сам «время свое заморозил». Да, и крови горячей не пролил, хотя грезил стать членом БО, Боевой организации эсеров, как кумир его юности Герш‐Исаак Гершуни…

Но в последнем двустишии этого стихотворения о Ереване, слышится разочарование даже в Армении, которая всетаки не страна его предков, – он сыт обманками («ничего мне больше не надо») и армянский виноград, казавшийся поначалу живым, оказался мороженным. А «виноград» для него метафора поэзии («стихов виноградное мясо»), себя же он видит «виноградной строчкой» другого, библейского эпоса.

 
Чужая речь мне будет оболочкой,
И много прежде, чем я смел родиться,
Я буквой был, был виноградной строчкой,
Я книгой был, которая вам снится218218
  «К немецкой речи» (1932).


[Закрыть].
 

Это о той самой книге, о Ветхом Завете. В Песне Песней, которую толкуют, как любовь Господа и народа Израиля, у народа женская ипостась, и «виноградник» любовницы – ее самое заветное место: «Как кисть кипера, возлюбленный мой у меня в виноградниках Енгедских». А любовник небесный ей отвечает: «Стан твой похож на пальму, и груди твои на виноградные кисти». И Иисус сравнивает себя с виноградом: «Я есмь истинная виноградная лоза, а Отец мой – виноградарь» (Ин 15, 1–5). Но Армения может только напомнить Страну Обетованную, да и сама она только слепок своего прошлого, она мертва:

 
И вот лежишь на москательном ложе
И с тебя снимают посмертную маску.
 

Если учесть, что в Ветхом Завете соль лечебна и очистительна, составляя непременную часть жертвоприношений (и в русской традиции она суть всего, «соль земли»), то в Армении Мандельштаму не хватает соли.

Кругом глазам не хватает соли. Ловишь формы и краски – и все это опресноки. Такова Армения219219
  «Вокруг “Путешествия в Армению”».


[Закрыть].

 
Твое пограничное ухо —
Все звуки ему хороши —
Желтуха, желтуха, желтуха
В проклятой горчичной глуши220220
  «Как люб мне натугой живущий…», из того же цикла стихов об Армении 1930 года.


[Закрыть].
 

Для Мандельштама желтый – цвет древности, увядания, высыхания, смерти (по теории цветомузыки – минорной гаммы221221
  О своих разработках на эту тему поделился со мной поэт, культуролог и музыковед Валерий Борисович Брайнин.


[Закрыть]). И в этом четверостишии упоминается «ухо» (где история, там и слух). Эта связь слуха и цвета проявится и в «Канцоне». А цветовая гамма всех оттенков красного и желтого («лишь сурик да хриплая охра»), это цвет гористой южной земли: Закавказья, Эллады, Леванта, цвет глины. На глиняных табличках писали письмена первых цивилизаций, и Армения, только сощурь глаза, «выводит» мысль к библейской земле, неразрывно связанной с глиной и Книгой.

 
Лазурь да глина, глина да лазурь,
Чего тебе еще? Скорей глаза сощурь,
Как близорукий шах над перстнем бирюзовым.
Над книгой звонких глин, над книжною землей,
Над гнойной книгою, над глиной дорогой,
Которой мучимся, как музыкой и словом.
 

Как пишет Ирина Семенко, здесь возникает и метафора земли, как книги. Книжная земля, родившая Книгу Книг, гнойная, насыщенная жизнью и смертью. И не об армянских книгах тут речь, сама армянская земля названа, причем дважды, «пустотелой книгой». И все не прочтет ее близорукое небо, «пустотелую книгу черной кровью запекшихся глин»222222
  Позднее, в 1937‐ом он сравнит себя с глиняным кувшином («Длинной жажды должник виноватый»), разрисованным сценами сбора плодов, плясок и виночерпий, и все в том же черно‐красном, смертельноживучем колорите…
Флейты свищут, клевещут и злятся,Что беда на твоем ободуЧерно‐красном – и некому взятьсяЗа тебя, чтоб поправить беду.

[Закрыть].

4. В плену пространств

«Канцона» – репетиция исхода? В стихах, написанных после возвращения и до «Канцоны» маячит беда, нарастает страх, отчуждение от страны и века, продолжение жизнитворчества требует иных основ, иных традиций.

 
Петербург! Я еще не хочу умирать…
 

—

 
С миром державным я был лишь ребячески связан,
…И ни крупицей души я ему не обязан,
Как я ни мучил себя по чужому подобью223223
  Как пишет М. Гаспаров в статье «Поэт и культура», в последней строфе стихотворения Мандельштаму «вспоминается теннисоновская «лэди Годива» на детской картинке – чтобы избавить свой народ от невыносимой подати, она по уговору проехала нагая через целый город: вот так и поэт отдает себя в жертву за людей, к которым он не принадлежит». Все те же картины публичного позора, публичной казни и неоправданной жертвы, как и в других его стихотворениях. А это – не только об отчуждении, уже звучит нота расставания с миром державным: «и ни крупицей души я ему не обязан».


[Закрыть].
 

—

 
Я за жизнь боюсь, за твою рабу…
В Петербурге жить – словно спать в гробу…
 

—

 
По губам меня помажет пустота…
 

—

 
Я лишился и чаши на пире отцов,
И веселья и чести своей…
Нет, не спрятаться мне от великой муры…
 

—

 
Ведь лежать мне в сосновом гробу…
 

—

 
– Нет, не мигрень, но холод пространства бесполого…
 

—

 
– Жил Александр Герцович,
Еврейский музыкант…
 

В контексте поэтики Мандельштама «бесполое» – не имеющее продолжения, мертвое, бессмысленное. Как же в этом холоде пространства бесполого не вспомнить для контраста еврейского музыканта…

А еще после возвращения – «Четвертая проза», крик гнева и отчаяния: «животный страх», «доносы», творчество – «ворованный воздух», советские писатели – «проститутки», которым «я хочу плевать в лицо, хочу бить их палкой по голове… Этим писателям я бы запретил иметь детей (снова важный мотив бесплодия)… ведь дети должны за нас продолжить, за нас главнейшее досказать – в то время как отцы их запроданы рябому черту на три поколения вперед». Тут как тут и «рябой черт», мучительные думы о Сталине…

И перед «Канцоной», за несколько дней до нее – «Сохрани мою речь навсегда»: отчаянная, униженная мольба к отцу народов‐языков сохранить речь – суть жизни поэта224224
  Смотри в Дополнениях эссе «Ассириец держит мое сердце».


[Закрыть]. Ради этого – готовность на все: возлюбить мерзлые плахи, стать палачом и стать жертвой.

«Канцона» – бегство от отчаяния, от присяги плоской культуре плах, фантазия об исходе из «буддийских» равнин, выходе в другое измерение, вознесении на вершины гор подобно спуску Данте в глубины времен225225
  Путь вверх и путь вниз – один путь, как говорил Гераклит.


[Закрыть]. Это бегство из бесполого пространства в живую глубь времени‐истории, как возвращение к истоку. Вознесение, как смерть‐преображение, приобщение к истории предков. «И приложился к народу своему», говорят в еврейских поминальных молитвах. И в названии («Канцона») эхом звучит «конец»…

5. Вознесение

Итак, в зачине стихотворения – восторг перед будущей встречей с небожителями и «бьющейся» славой. Ведь речь идет о восшествии героя на вершины гор, в заоблачные выси, бегство от земной юдоли. Идея собственного «вознесения» была близка Мандельштаму. Он считал поэта (вполне в традиции русской культуры) пророком, ровней царям, явлением божественной природы. Даже сравнивал себя с Распятым. В оде Сталину, написанной позднее, он представляет себя Прометеем, помощником того, кто свесившись «с трибуны, как с горы», с высоты своей «сдвигает мира ось», и прямо говорит о собственном воскресении («Воскресну я сказать, что солнце светит»). Вознесение есть преображение, и с ним неразрывно связан мотив льющейся славы, как льющейся песни226226
  В черновике первой строфы «Канцоны» этот мотив еще яснее:
Как густое женское контральто —Слева сердце бьется, – слава, лейся!

[Закрыть]. Слава бьется и льется, и, конечно, речь не о земных регалиях и инсигниях, а о Славе Божьей, в круг сияния коей попадает вознесшийся. В ветхозаветных текстах, канонических и апокрифических, распространен сюжет вознесения пророка или святого к престолу Божьему, во многих священных текстах он назван «престолом Славы»227227
  «Слава» в таких текстах – атрибут Бога, означает божественную степень сияния.


[Закрыть], где избранный удостоен созерцать полыхающую огнем Славу Господню. В мистических иудейских текстах вознесение‐преображение есть облачение в сияние славы и обретение своей высшей идентичности228228
  О связи облачения с идентичностью в иудейской мистической традиции см. ссылку 44, а также упомянутую в той ссылке книгу А.А.Орлова «Зеркала Всевышнего. Небесный двойник человека в иудейской апокалиптике» (глава «Обретение светоносных одеяний как единение с небесным двойником»).


[Закрыть]. Сказано у Исайи:

В год смерти царя Озии видел я Господа, сидящего на престоле высоком… Вокруг него серафимы… И взывали они друг к другу и говорили: «Свят, свят, свят Господь Святых Воинств! Вся земля полна славы его!» (Исайя 6:3)

Шестая глава Исайи послужила Пушкину основой его «Пророка». О похожем восшествии на небо, только более подробно, рассказывает в мистическом тексте о небесных дворцах (апокриф «Книга Еноха») рабби Ишмаэль:

По прошествии часа Святой, будь Он Благословен, отворил передо мной врата Шехины, врата мудрости, врата силы, врата могущества, врата речи, врата песни, врата освящающего восхваления, врата воспевания. Он просветил мой взор и мое сердце, дабы я воспел гимн… И когда я открыл свои уста, святые души под Троном Славы и над Троном Славы вторили мне, говоря: «Свят, Свят, Свят и Благословенна Слава Господня!…»

Формула тройного освящения сохраняется и в современных еврейских молитвах, наверняка известных Мандельштаму, раз он ходил отроком в синагогу.

Этот же мотив славы, как атрибута небожителей и причины их пребывания в небесных сферах, характерен и для античной мифологии, откуда он перекочевал в Средневековье и наше время. Элизиум, где обитали земные владыки, герои и поэты, был «пристанищем славы», трубадур 12 века называет его «сад славы», через славу смертные приобщались к бессмертным богам229229
  По словам Пиндара «род людей и богов от одной матери дышит»


[Закрыть], одевшись «славой» – к небожителям (в мистических иудейских и христианских текстах).

Небожители, среди коих чает оказаться герой, названы «банкирами горного ландшафта», «храмовниками базальта» (в черновике), «держателями могучих акций гнейса»230230
  В иудейских апокрифах (книги Еноха и др.) «Престол Славы» описан, как сделанный из кристаллов и окруженный рекой огненной. Возможно, что эти тексты были известны Мандельштаму, потому что и базальт и гнейс – кристаллические породы, причем вулканические, образованные при остывании лавы, а лава и есть река огненная. Одна из базальтовых пород даже называется «Мандельштейн»… В древнееврейских преданиях Престол Славы (Господней) окружен мистическими животными, в некоторых источниках их называют «орлы Меркавы» (Меркава – колесница Божья). «В литературе Хейхалот одно из Живых Существ Престола названо именем Израиля» (Орлов А.А. «Зеркала Всевышнего. Небесный двойник человека в иудейской апокалиптике»).


[Закрыть]. То есть, они и хозяева земли. Не зря же горы – место встречи небесного и земного (греческие боги, как известно, были прописаны на Олимпе). В следующей строфе Мандельштам сравнивает их с орлами, что «выводит» в дальнейшем на Зевса, верховного бога античности: орел – атрибут Зевса, его помощник и оруженосец (носит его стрелы‐молнии), Зевс поручает ему ответственные задания, а то и сам превращается в орла, чтобы их выполнить. В этой компании небожителей легко вообразить и поэтов: Мандельштам не забывал стихов Блока о «Данте с профилем орлиным»…231231
  Надежда Мандельштам, рассказывая о создании «Канцоны», пишет: «смысл не сразу дошел до меня – он (поэт – Н.В.) вдруг позавидовал «дальнобойному» зрению орлов» («Вторая книга»).


[Закрыть]

Похожие «возвышенные» мотивы есть в «Поэме горы» Марины Цветаевой. Она написана в 1924 году в Праге и опубликована в 1926‐ом в парижских «Вёрстах», и ко времени написания «Канцоны» этот текст мог быть Мандельштаму знаком. Есть даже совпадение метафор: у Цветаевой «Та гора хотела губ…», у Мандельштама в стихах об Армении: «Гора плывет к губам…» Цветаева пишет: «Та гора была – миры!»; «Горы времени у горы»; «Та гора была, как гром!…» – здесь почти назван Зевс, громовержец и царь горы.

И у Мандельштама все эти силы небесные, банкиры горных ландшафтов и священные птицы, управляются некой высшей властью, она появляется в начале третьей строфы в образе Зевса: «То Зевес…». С помощью метафор, связанных с финансовой сферой: «банкиры», «держатели акций» (появляется еще и слово «ростовщический»), Мандельштам выстраивает образную систему сосредоточия силы, могущества, накопления ценностей, строит образ власти. Но это не только власть над породами земли, над «материей», но и власть духовная: над громадами памяти, над историей и культурой. Ведь и деньги, и акции – ценные бумаги, и ценность их в знаках. А геологические слои гнейса похожи на старые манускрипты, на страницы, спрессованные в Книгу Жизни…

Прелестные страницы, посвященные Новалисом горняцкому, штейгерскому делу, конкретизируют взаимосвязь камня и культуры, выращивая культуру как породу…232232
  «Разговор о Данте».


[Закрыть]

В «Разговоре о Данте», этом путеводителе по собственной поэтике233233
  Мандельштам вжился в образ итальянского поэта, он пишет о нем: «Дант – бедняк. Дант – внутренний разночинец старинной римской крови», тут все эпитеты «автобиографические»: бедняк, разночинец, старинной крови.


[Закрыть], Мандельштам сравнивает грандиозное творение флорентийца с движениями горных пород.

К Данту еще никто не подходил с геологическим молотком, чтобы дознаться до кристаллического строения его породы, чтобы изучить ее вкрапленность, ее дымчатость, ее глазастость… Структура дантовского монолога,

построенного на органной регистровке, может быть хорошо понята при помощи аналогии с горными породами…

Тут Мандельштам идет строго в фарватере Бергсона: сознание‐память и материя связаны, взаимозависимы, взаимно проникают друг в друга. Сказано в «Творческой эволюции»: «Жизнь – это сознание, брошенное в материю».

Единство “я”, о котором говорят философы, предстает мне как единство какой‐то предельной точки или вершины, в которую я сжимаю себя усилием внимания, – усилием, которое я продолжаю всю жизнь и которое… и есть сама моя жизнь…234234
  Анри Бергсон, «Переписка с Генри Джеймсом».


[Закрыть]

«Предельная точка или вершина» это сгусток времени, на метафорическом языке поэта – «язык пространства, сжатого до точки»235235
  «Наушнички, наушнички мои…» (1935).


[Закрыть]. Мандельштам видит работу поэта, как работу естествоиспытателя и философа236236
  Философ Анатолий Ахутин пишет (в работе «Поэтическая идея культуры»), что «архитектоническим средоточием нового (возможного) определения «чистого разума» (вместо картезиански‐кантианского, в центре коего расположена «физика» – Н.В.) <…> может быть феномен произведения искусства, конкретней – поэтического произведения. Упрощая до наглядной метафоры, можно по аналогии сказать, что философия подобна дереву, ствол которого поэзия… <…> Место, которое у Канта занимал схематизм научного опыта (эксперимента), может занять склад поэтического произведения, соответственно, место логики познания – поэтика основоплаганий».


[Закрыть], и весь его «Разговор о Данте», как и многие стихи – комментарий‐толкованик к философии Бергсона, которую Мандельштам принял, как метод виденья целого: оно есть длительность, сознание‐память, история.

То, что Вселенная и все вещи в силу причастности к ней длятся, означает, что все они существуют в истории237237
  И. Блауберг «Анри Бергсон», Москва, «Прогресс‐Традиция», 2003.


[Закрыть]. Или, как писала Цветаева в «Поэме горы»:

 
Есть беспутные, нет беспамятных:
Горы времени – у горы!
 

У Бергсона есть образ времени, как нарастающего снежного кома, где спрессованы, будто снежинки, все мгновения истории. Отсюда мандельштамова идея «соборности» времен. Он пишет в «Разговоре о Данте»:

Время для Данта есть содержание истории, понимаемой как единый синхронистический акт, и обратно: содержание есть совместное держание времени – сотоварищами, соискателями, сооткрывателями его.

Эти сотоварищи и сооткрыватели – обитатели горных вершин, способные к обозрению исторических далей, хищные дальнозоркие птицы, орлы, – поэты. Потому что времена связаны речью.

Вот почему Одиссеева речь, выпуклая, как чечевица зажигательного стекла, обратима и к войне греков с персами, и к открытию Америки Колумбом, и к дерзким опытам Парацельса, и к всемирной империи Карла Пятого238238
  «Разговор о Данте». На многих ближневосточных языках: греческом, армянском, иврите, чечевица и оптическая линза – одно и тоже слово (возможно, из‐за внешнего подобия). У Мандельштама речь – это чечевица, собирающая‐фокусирующая исторические события.


[Закрыть].

Речь собирает время и фокусирует его. В этом соборе времен

В священном исступлении поэты говорят на языке всех времен, всех культур. Нет ничего невозможного. Как комната умирающего открыта для всех239239
  «Слово и культура» (1925).


[Закрыть]…

В самом начале «Разговора о Данте» Мандельштам определяет поэзию как «внепространственное поле действия», и более того: «поэзия не является частью природы». И «выпуклость» речи говорит об особой ее оптике, о том особом бинокле, что превращает зрение в прозрение, затем и подарен автором псалмов владыке пространств.