Текст книги "Преображения Мандельштама"
Автор книги: Наум Вайман
Жанр: Языкознание, Наука и Образование
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)
11. Поэзия и религия
А кстати, и в самом‐то деле, из какого истока поэзия черпает свою силу?
Как я понимаю, поэтическое отношение к миру – одна из форм религиозности, или осмысления мира, а любое переживание религиозных («океанических») чувств, если говорить о европейской христианской культуре, сводится, как к истоку своему, к библейским сюжетам274274
Вяч. Иванов называл культуру “иерархией благоговений» и сравнивал ее с лестницей Иакова, связывающей небо и землю, «тварь смыкая с небом» (П. Дэвидсон, «Афины и Иерусалим: две вещи несовместные? Значение идей Вяч. Иванова для современной России»).
[Закрыть]. Ветхий Завет есть великая религиозная поэзия. Европейцы, приняв его как свою священную книгу, оказались волей‐неволей в плену этой воистину божественной поэтической мощи. И в этом смысле европейская поэзия, как и вообще европейская культура, – иудео‐христианская, то есть являет собой диалектическое единство и борьбу двух противоположностей: иудейства и эллинства, веры и меры, длительности и протяженности, религиозности и рациональности. Но с тех пор, как, по словам Л. Шестова, религиозность «стала тем измерением мышления, которое …совершенно атрофировалось в человеке», стала угасать и поэзия275275
О том же и Л. Толстой в трактате «Что такое искусство?»: «…люди эти, оставшись без всякого религиозного понимания жизни, невольно вернулись к тому языческому мировоззрению, которое полагает смысл жизни в наслаждении личности».
[Закрыть]. Мандельштам был из «последних могикан», не будучи верующим, он находился в постоянном религиозном поиске.
Первоначально этот поиск шел через русский язык и русскую культуру, и естественно «кружил» вокруг христианских идей и сюжетов276276
Во многих случаях и путь советских евреев к национальному самосознанию шел через знакомство с библейскими текстами, все‐таки частично доступными, в отличие от других текстов еврейской литературы и истории, бывших в СССР если не под уголовным запретом, то глубоко «в загоне».
[Закрыть]. «Кружил», поскольку в его стихах есть устремления и к протестантству (он и крестился у методистов), и к католичеству, и к православию. Как будто он видел в христианстве что‐то близкое, но все же не главный «исток». А «исток», то есть культуру отцов, он просто носил в себе, со временем все больше отдавая себе в этом отчет («И пращуры нам больше не страшны:/Они у нас в крови растворены»277277
«Мне кажется, мы говорить должны…» , 1935.
[Закрыть]). Девятнадцатилетним юношей он пишет:
Когда мозаик никнут травы
И церковь гулкая пуста,
Я в темноте, как змей лукавый,
Влачусь к подножию Креста.
Здесь каждое слово о «сложных» взаимоотношения с Крестом, и вновь образ змея, («в самом себе, как змей, таясь»), как альтернативы Кресту… Жид крещеный – змей верченый, говорит мудрый русский народ, и к Кресту он не идет, а «влачится», и не прилюдно, а в темноте, когда церковь пуста, что‐то в этом воровское, полное нерешительности и страха (жид крещеный – вор прощеный). А в 1912 году, уже после крещения, «Божье имя» (для каббалистов и православных‐имябожцев – сам Бог) покидает поэта, оставляя за собой «пустую клетку»278278
Я уже цитировал это стихотворение «Образ твой, мучительный и зыбкий»
[Закрыть].
12. Язык поэтических вдохновений
Если в начале 20‐х годов Мандельштам еще верил в творческую силу русского языка, как языка эллинистического, открытого всем ветрам, и родной русский язык был тем ему сладок, что «в нем таинственно лепечет чужеземных арф родник»279279
Кстати сказать, арфа – инструмент библейский, на древнееврейском «кинор»…
[Закрыть], то в дальнейшем он провидит, как
Россия в данном случае из Европы не исключается. В начале тридцатых, в стихах о «неправде» и «о русской поэзии» Мандельштам фиксирует развал своих надежд на «крепость» родного языка. М. Лотман считает, что
В статье «Вульгата» (1922–23) Мандельштам отказывается от своего любимого тезиса об «эллинизме» русского языка и культуры:
Неверно, что в русской речи спит латынь, неверно, что спит в ней Эллада… В русской речи спит она сама и только она сама.
После «Канцоны» и «Стихов о русской поэзии» Мандельштам мечтает о других языках: немецком, итальянском, ратует за их перекличку, слияние «в одно широкое и братское лазорье». «Вечные сны, как образчики крови,/Переливай из стакана в стакан».
…в поэзии разрушаются грани национального, и стихия одного языка перекликается с другой через головы пространства и времени, ибо все языки связаны братским союзом, утверждающимся на свободе и домашности каждого, и внутри этой свободы братски родственны и подомашнему аукаются282282
статья «Заметки о Шенье» (1922).
[Закрыть].
Но не забудем, что родственники, тем более братья, имеют общий родительский корень, а когда‐то был только один язык, на котором Господь разговаривал с людьми, и только разрушив Вавилонскую башню, Бог дал разные языки народам, чтобы они уже никогда не соединились… И «неисправимый звуколюб» Мандельштам получит за все эти мечты о музыке чужих наречий «уксусную губку для изменнических уст»283283
«Не искушай чужих наречий (1933).
[Закрыть], как Иисус на кресте.
13. В бесконечных пространствах памяти
Надежда Мандельштам еще утверждает, что в стихотворении «Канцона» …звучит подспудно тема смерти. По ее мнению поэт чуть ли не стремится к ней, как выходу «из пространства и времени»:
Только смерть – выход из пространства и времени. У Мандельштама мысль о смерти часто связывается с преодолением пространственных и временных ограничений: «Чтоб полной грудью мы вне времени вздохнули о луговине той, где время не бежит…»
Мне не очень понятно, как это можно выйти «из пространства и времени», но пример Надежды Яковлевны помогает понять, что речь идет о вечности. Античная традиция (Платон и Аристотель) видела время как бы в двух «ипостасях»: как нечто текучее, стихия движения и его мера, и как нечто неизменное, вечность. Вечность связана не с движением, а с бытием, это некая полнота бытия. Отсюда понятие «вечности» перекочевало в христианскую философию, как полнота бытия Божьего.
Очевидно, что именно о такой «луговине, где время не бежит», где сосредоточена полнота бытия, упоминает Мандельштам в стихотворении «Вот дароносица, как солнце золотое…» (1915 год), написанном в период наибольшего увлечения христианством. В соборе, во время таинства Евхаристии («И Евхаристия, как вечный полдень, длится…») у поэта возникает чувство «остановки времени». Дань христианской традиции очевидна. (Кирилл Тарановский, один из самых известных и цитируемых мандельштамоведов, тоже трактующий поэтику Мандельштама в христианском духе, называет стихотворение католическим284284
Кирилл Тарановский «О поэзии и поэтике».
[Закрыть], хотя в стихотворении сказано: «Здесь должен прозвучать лишь греческий язык», а в католических соборах, обычно звучит латынь…)
Изначально христианство – религия апокалипсиса: текучее время должно закончиться, грядет его катастрофическое завершение и слияние с божественной вечностью, счастливая неподвижность, царство Божие. И в этом коренное отличие христианской веры от иудаизма, где время конечно «по определению», поскольку у него есть начало – сотворение мира, в дальнейшем же время есть мера жизни, нескончаемая и непредсказуемая история ее становления285285
«Мир воспринимался создателями Танаха как грандиозная система, но не статичная, а развивающаяся в процессе истории, у которой есть начало и есть цель (отсюда такое место в еврейском историческом сознании занимает образ будущего). Очевидно, что это была подлинная революция в восприятии времени. Оно оказалось разомкнутым, динамично‐направленным, а не циклично‐замкнутым; каждый его конкретный момент должен был проживаться человеком как уникальный и неповторимый. В результате, наряду с идеей будущего, бытие «здесь и сейчас» тоже приобретает особое значение. Это было связано с тем, что, согласно еврейскому мировоззрению эпохи Танаха, значимой является каждая конкретная личность, живущая в мире лишь в рамках определенного времени и через него, точнее через процесс ученичества в нем, входящая в жизнь вечную. Далее, характеризуя религиозно‐историческую концепцию Танаха, следует отметить, что в соответствии с ней Бог хочет проявиться в мире, но делает Он это через посредство Своего общения с человеком, выступающим в качестве его союзника и партнера». (Олег Хазанов, “Феномен религиозного историзма»)
[Закрыть]. Вульгаризированное, народное представление о вечности в христианстве говорит о вечном покое. Первоначальное христианство Апокалипсиса было декадансом иудаизма, когда евреи, разбившись о римскую скалу, оказались во власти изнеможения, и часть из них «сдалась», возжаждала немедленного покоя и утешения. Однако Апокалипсис отложили, и от веры в него остались лишь поэтические образы «выхода» из времени (из жестокой истории) и счастливого вечного покоя. Сие блаженство получило «прописку» в основном в загробном мире, в земной же юдоли приняло разнообразные художественные образы блаженного покоя. И надо сказать, что образы «покоя» оказались особенно близки русскому сердцу, русской культуре. Настоящий герой идеального русского мира – Обломов, бегущий деятельности, как мира бесконечной борьбы, а значит, зла и бессмыслицы. Его идеал – любовь, мир и покой. И та луговина, где время не бежит, это, в сущности, сама Россия, царство бесконечных пространств286286
«Мы стоим как бы вне времени…» (П. Я. Чаадаев, «Философические письма. Письмо первое».)
У Бергсона пространство и время – вроде сообщающихся сосудов: где меньше «пространства», там больше «времени», то есть больше сложности, духовности, сознания, напряжения жизни, и наоборот, где царят просторы, все упрощается, материя торжествует, время останавливается, жизнь замирает.
[Закрыть]. Исаак Левитан, написав великую русскую картину «Над вечным покоем», именно, как еврей и русский художник, подметил и выразил это языческое счастье русского человека: застыть в сиянии красоты, отдаваясь прекрасному покою пространства. Он «нарисовал» эту мандельштамову «луговину, где время не бежит», идеальную Россию. Она неподвижна. Но образ «луговины той» остался лишь кратким эпизодом христианских увлечений поэта, для его деятельной иудейской натуры все это «буддизм», поэзия небытия, враждебное начало, с которым боролась вся наша история287287
статья «Девятнадцатый век» (1922).
[Закрыть], и уж совсем у него не наблюдалось «стремление к смерти», к «выходу из пространства и времени», как пишет Надежда Яковлевна288288
Надежда Мандельштам пишет в «Воспоминаниях» о теме самоубийства в их жизни: «я нередко – в разные невыносимые периоды нашей жизни – предлагала О. М. вместе покончить с собой. У О.М. мои слова всегда вызывали резкий отпор. Основной его довод: «Откуда ты знаешь, что будет потом… Жизнь – это дар, от которого никто не смеет отказываться…» И, наконец, последний и наиболее убедительный для меня довод: «Почему ты вбила себе в голову, что должна быть счастливой?» <…> Впрочем, чаще всего он отшучивался: «Покончить с собой? Невозможно! Что скажет Авербах?.. »
[Закрыть], или какая‐либо «поэтизация смерти». Он никогда бы не написал «покоя сердце просит», или «Я б хотел забыться и заснуть», или «В этой жизни умирать не ново, но и жить, конечно, не новей». Его девиз: «не нам гадать о греческом Эребе, <…>нам только в битвах выпадает жребий». В «Канцоне» есть стремление выйти именно из русских пространств, мечта о вознесении на вершину Горы Времени, где все времена и все поэты, «Председатели Земного Шара», сойдутся вместе, как у Данте.
Это вознесение есть возгонка души до состояния полной концентрации, напряжения памяти, когда пространство сжимается до точки290290
«И вы, часов кремлевские бои, —/Язык пространства, сжатого до точки…» И в этом стихотворении («Наушники, наушнички мои!», 1935) бой часов сжимает пространство до точки. В написанном тогда же стихотворении «Чернозем» земля для поэта – «проруха и обух», т.е. чтото неправильное и тупое, «Не умолить ее, как в ноги ей не бухай:/ Гниющей флейтою настраживает слух…»
[Закрыть], фокусируется на вершине, с коей можно обозревать все времена.
В самом мотиве вознесения и общения с небожителями есть, конечно, некая игра со смертью, и Моисей, как я уже говорил, был вознесен на «обзорную точку» перед кончиной, но все‐таки речь не о смерти, иначе вряд ли бы Мандельштам с такой радостью в сердце ожидал этого «вознесения» («Неужели я увижу завтра – /Слева сердце бьется, слава, бейся!»). Нет, он чувствовал и мыслил иначе. В самой «Канцоне» смерти как бы и нет вовсе. И нет стремления выйти из времени (из времени можно выйти только в безвременье, от него он как раз и бежал, или хотел убежать), а наоборот, алчба приобщиться к его истоку‐потоку, к истории «наших предков, такой, какой нам Бог ее дал»291291
Перефразируя знаменитое письмо Пушкина Чаадаеву: «…клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам бог ее дал». У Пушкина история отечества и предков – одно и тоже (если не считать его африканских предков), но у еврея в России ситуация более сложная.
[Закрыть]. И его «вознесение» есть выход на такую высоту, с которой видны все пространства и времена, и откуда можно увидеть Землю Обетованную, и царя Давида, и весь родовой вертоград, великую цепь бытия292292
«…и все хотят увидеть всех – рожденных, гибельных и смерти не имущих».
[Закрыть].
14. «Начальник евреев»
В третьей строфе, что начинается с собирания «высших сил» в единый центр: «То Зевес», появляется и сказание о бинокле, подаренном Зевесу царем Давидом. Тут, повторюсь, выходит на первый план один из главных мотивов «Канцоны»: преображение пространственного зрения в прозорливое видение времен293293
Как пишет Платон в «Пире»: «духовный глаз становится зорким, когда телесные глаза начинают терять свою остроту».
[Закрыть]. В этом суть дара еврейского царя‐псалмопевца зоркому языческому богу. Но этот дар нужен и самому поэту («Я люблю военные бинокли»), ведь это он на русской равнине отклонился к язычеству, к геометрии, перестал слышать время (оно «онемело», «оглохло»), это он свою бестолковую жизнь, как мулла свой коран, замусолил, время свое заморозил. Именно в надежде обрести свое время, провидеть судьбу294294
Бергсон в работе «Восприятие изменчивости» говорит о «судьбе души».
[Закрыть], он должен, хотя бы мысленно покинуть край гипербореев, голубую оставить Русь295295
Из стихотворения Есенина «Я покинул родимый дом,/Голубую оставил Русь».
[Закрыть], и сказать на языке Библии начальнику евреев, царю Давиду, или самому Господу: «села», что значит «верую вечно» – клятву, что повторяется в конце ветхозаветных псалмов, авторство коих молва приписывает царю – родоначальнику будущего Спасителя.
Псалмы эти издревле канонизированы и исполнялись в Храме во время богослужений. Рядом с текстом псалмов существуют разнообразные предписания, как и в современной нотной грамоте, с указанием как их исполнять: только пение, или пение с музыкальным сопровождением, указания на вид мелодии: хвалебный гимн или плач и другие. Смысл некоторых предписаний утерян. В начале некоторых псалмов есть обращение חַ ּצֵ ַנמְ לַ (ла‐менацеах). В современном иврите оно означает: «дирижеру», и большинство исследователей сходятся на том, что это обращение к начальнику хора, именно так его перевели на русский («начальнику хора») в синодальной Библии. Учитывая общий контекст с «псалмопевцем» и клятвой «села», у меня нет сомнений в том, что «начальником евреев» Мандельштам называет именно «начальника хора», его дирижера. Кто здесь имеется в виду в библейских указаниях – это другой вопрос (в Псалмах указано: «Начальнику хора. Сынов Кореевых»296296
Речь идет о династии священнослужителей, так же как Аарон, брат Моисея, стал родоначальником Первосвященников, потомки двоюродного брата Моисея Корея (Кореш на иврите) стали дирижерами хоральных храмовых богослужений.
Сыновья Каафа: Аминадав, сын его; Корей, сын его; Асир, сын его; Елкана, сын его; Евиасаф, сын его; Асир, сын его; Тахаф, сын его; Уриил, сын его; Узия, сын его; Саул, сын его. Сыновья Елканы: Амасай и Ахимоф. <…> Вот те, которых Давид поставил начальниками над певцами в доме Господнем, со времени поставления в нем ковчега (1 Пар. 6: 22–32 по синодальной Библии).
[Закрыть]), но Мандельштам вкладывает в метафору дирижирования очень важный для него смысл, стоит его рассмотреть.
«Мир», «музыка», «поэзия», «дирижер» связаны поэтом в один метафорический узел. Мир – оркестр, играющий музыку мировых событий, дирижер, он же поэт, – исполнитель этой музыки, тот, кто связывает, «интегрирует» (Мандельштам называет дирижерскую палочку интегралом) отдельные звуки, задает общий ритм. Музыка в этом контексте – это звучащая, говорящая, поющая «материя» мира, «кремня и воздуха язык», «ученичество миров», «черновик учеников воды проточной», а «кремнистый путь из старой песни»297297
Все строки из «Грифельной оды».
[Закрыть] – это ведь путь поющих горных пород («в земной коре юродствуют породы, и как руда из груди рвется стон»298298
«Восьмистишия».
[Закрыть]). «Здесь пишет страх, здесь пишет сдвиг свинцовой палочкой молочной». «Свинцовая палочка» это и палочка дирижера, и «горящий мел для твердой записи мгновенной»299299
«Грифельная ода».
[Закрыть]. По Мандельштаму поэт создает поэтическую материю, как Господь земные породы и всю материю мира, его плетение словес подобно творчеству Вседержителя300300
Об Андрее Белом сказано:
Он дирижировал кавказскими горамиИ машучи ступал на тесных Альп тропы,И, озираючись, пустынными брегамиШел, чуя разговор бесчисленной толпы.(Из стихов на смерть Белого, 1934)
[Закрыть]. Един и их творческий метод, Мандельштам называет его «орудийностью». Это означает, что как Бог творит мир в каждый миг заново, то есть в каждый миг дороги мира разлетаются в разные стороны, а тот, единственный путь, надо выбрать, такова и работа поэта, и природа словообразования. Здесь не «законы» действуют, а воля исполнителя. «Поэтическая материя… постигается лишь через исполнительство, лишь через дирижерский полет», сказано в «Разговоре о Данте»301301
Эта мысль в «Разговоре о Данте» повторяется неоднократно: «Поэтическая материя <…> существует лишь в исполнении»; «…только в исполнительском порыве».
[Закрыть], а Данте назван «величайшим хозяином и распорядителем этой материи, величайшим дирижером европейского искусства». Творчество не следование законам, не исполнение приказа302302
«Семантическая удовлетворенность равна чувству исполненного приказа» («Разговор о Данте»).
[Закрыть], а свобода воли.
Старая итальянская грамматика, так же как и наша русская, все та же волнующаяся птичья стая, все та же пестрая тосканская schiera (толпа, стая), то есть флорентийская толпа, меняющая законы, как перчатки, и забывающая к вечеру изданные сегодня утром для общего блага указы. Нет синтаксиса – есть намагниченный порыв303303
«Разговор о Данте». О том же и Пушкин: «…ветру и орлу/И сердцу девы нет закона./Гордись: таков и ты, поэт,/И для тебя условий нет».
[Закрыть].
Мандельштам сравнивает музыку с химической реакцией, и если углубиться в это «научное» сравнение, то можно сказать, что результат реакции зависит не только от химических формул, но и от множества начальных условий и работы конкретного экспериментатора: исполнителя, дирижера. «В пляске дирижера, стоящего спиной к публике, находит свое выражение химическая природа оркестровых звучаний». А дирижерская палочка
Итак, «дирижер» для Мандельштама – бог, управляющий мировым оркестром, и поэт его со‐трудник, помощник.
Огонь пылает в человеке,
Его унять никто не мог.
Тебя назвать не смели греки,
Но чтили, неизвестный бог!
15. Поэт и Бог
Рассказ о Зевесе неожиданно сменяется личным действием и переживанием («я покину», «я скажу», «я люблю»), как будто не Зевес превращается в орла, своего помощника, а вознесенный в горние выси помощник превращается в самого владыку305305
Я уже цитировал Гёльдерлина: «И все же нам, поэтам, подобает/Средь божьих гроз стоять с главою непокрытой,/Стрелу Отца, ведь в ней он сам, ловить рукой»…
[Закрыть].
Здесь Мандельштам повторяет «ход» своего любимого немецкого поэта и предтечи в деле культурной ассимиляции – Гейне306306
Ханна Арендт пишет в статье «Скрытая традиция»: «Гейне – единственный немецкий еврей, который действительно мог бы сказать о себе, что был и тем и другим в одном лице: немцем и евреем. Он единственный великий пример удачной ассимиляции…» («Скрытая традиция», М, «Текст», 2008, стр. 66).
[Закрыть], разворачивая сюжет в противоположную сторону: в балладе «Иегуда бен Галеви» сам великий языческий бог становится поэтом и несчастным неудачником «Шлемилем»307307
Иначе говоря, «шлемазл» (идиш), неудачник.
[Закрыть], только у Гейне это не Зевс, а Аполлон:
Эту идею превращения языческого бога в еврейского поэта Гейне развивает и в стихотворении «Бог Аполлон», где некая монашка, безумно влюбленная в бога, разыскивает его по дорогам Фландрии, приставая к каждому встречному с возгласом: «Вы не видели Аполлона?» Повстречавшийся старик раскрывает ей тайну:
Старичок остановился
И на месте покрутился,
Пощипал бородку клином
И ответил: – «Господина,
О котором говорите,
Что для Вас он больше Бога,
Приходилось в Амстердаме
Видеть часто в синагоге.
Он был в хоре запевалой,
Рабби Файбиш – шустрый малый,
По‐немецки означает его имя – Бог Аполло…
Волшебный бинокль «Канцоны» каким‐то образом становится достоянием не только Зевеса, но и поэта‐орла рядом с ним. Может быть, Зевес решил поделиться с помощником, или оба находятся в некоем симбиозе? Лев Городецкий отмечает «стандартную для Мандельштама» «мигающую эмпатию», когда
Мандельштам «незаметно» меняется с Зевесом местами: это он уже получает бинокль («я люблю военные бинокли»), он «отвечает» дарителю: «я скажу «села» начальнику евреев», это с ним происходит преображение и он покидает «край гипербореев» чтобы провидеть свою судьбу! Бинокль здесь – символ обряда инициации: вознесения к горнему Престолу. По его завершению посвященный получает знаки нового статуса. Так, например, Моисей, посвященный в пророческий сан, получает светоносное одеяние, корону и скипетр. В сохранившихся фрагментах драмы «Исход» Иезекииля Трагика310310
Иудейский драматруг 2 века д.н.э. из Александрии.
[Закрыть] Моисей говорит: «Мне было видение великого трона на вершине горы Синай, и оно достигало в высоту до рядов небесного свода. Муж благородной внешности сидел на нем, с короной царской на голове и скипетром в левой руке. Он подал мне знак своей правой рукой, чтобы я приблизился и встал перед его престолом. Он дал мне скипетр и возвел меня на великий престол. Затем он дал мне корону и встал с престола. Я созерцал весь круг земной, что под землей и над небесами. Затем я проснулся в страхе».
Его друг Рагуил разъясняет ему: «…это благой знак от Бога. Ты утвердишься на великом престоле, станешь судьей и предводителем людей. <…> это означает, что ты увидишь все, что есть, что было и что будет». В сочинениях, посвященных Еноху, «главный герой также получает некоторые предметы от небесных существ, что означает обретение им его новых обязанностей небесного судьи или писца»311311
Орлов А.А. «Зеркала Всевышнего. Небесный двойник человека в иудейской апокалиптике».
[Закрыть].
Итак, бинокль – инструмент прозрения. У Михаила Кузмина в поэме «Вожатый» (1908) происходит подобное «освоение новой оптики»: «Смотри, смотри в стекло./ В один сосуд грядущее и прошлое стекло». Только герою поэмы Кузмина вручается не бинокль, а зеркало, но и у него речь о «даре» («Я дар его держал в руке»), и это «умное» стекло вручает Вожатый, Кузмин называет его «вождем»: «Мой вождь прекрасен, как серафим,/ И путь мой – ясен». Метафорические ходы напоминают «Оду» Сталину Мандельштама, где сам он – Прометей, но не бросающий вызов Зевсу, а пытающийся сблизиться с ним, ведь они братья‐небожители. И «вождь» у Кузмина тоже похож на Зевса:
Одна нога – на облаке, другая на другом,
И радуга очерчена пылающим мечом.
Лицо его как молния, из уст его – огонь…
Кузмин неразлучен со своим Вожатым‐Вождем и даже называет его своим двойником:
С тех пор всегда я не один,
Мои шаги всегда двойные,
И знаки милости простые
Дает мне Вождь и Господин.
С тех пор всегда я не один.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ты сам вручил мне этот дар,
И твой двойник не самозванен,
И жребий наш для нас не странен…
В «Оде» Сталину Мандельштам видит себя близнецом вождя:
И в дружбе мудрых глаз найду для близнеца,
Какого не скажу, то выраженье, близясь
К которому, к нему, – вдруг узнаешь отца,
И задыхаешься, почуяв мира близость.
У Кузмина все эти излияния носят гомосексуальный характер. Я сейчас не собираюсь говорить о сексуальных наклонностях Мандельштама312312
Частично этот вопрос рассмотрен в моей книге «Любовной лирики я никогда не знал» (М, «Аграф», 2015)
[Закрыть], но ясно, что «Ода» – признание в любви мужчины мужчине, с метафорами самого интимного сближения: «отец», «близнец» и т.д. Не забудем, что они были тезками – еще один повод для впечатлительного поэта почувствовать особую близость.
У поэта живет надежда на диалог и «передачу опыта», на помощь друг другу, в основе которой внутреннее чувство равенства («и меня только равный убьет»). У Пастернака были похожие поползновения: «Хотелось бы встретиться с Вами, поговорить о жизни и смерти…»314314
Из разговора по телефону Сталина и Пастернака о Мандельштаме.
[Закрыть] Получив чудесный бинокль – дар предвиденья, поэт, как и Прометей, рассчитывает научить Зевеса‐Отца и в тоже время «близнеца», чудесам нового видения, готов рассказать ему будущее, вместе они б славно правили…
16. Божественный Сталин
Интересно, что «бьющаяся» на вершине горы «слава», как слово и образ, связана у Мандельштама со Сталиным. В двух стихотворениях лета 1937 года, посвященных актрисе Е. Е. (Лиле) Поповой, которую Надежда Яковлевна называла «сталинисткой умильного типа», а Мандельштам накручивал себя на влюбленность к ней, много говорится о славе, и именно в «сталинском контексте»:
Славная вся, безусловная
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Слава моя чернобровая,
Бровью вяжи меня вязкою, к жизни и смерти готовая,
Произносящая ласково
Сталина имя громовое
С клятвенной нежностью, с ласкою.
Дважды говорится и о ласке… И Сталин здесь, подобно Зевсу, громовержец («имя громовое»), и строка в черновике («Судьбу свою знаючи») перекликается с «Канцоной» («зреньем напитать судьбы развязку»). Эти «Стансы», посвященные Лиле Поповой и Сталину315315
Поэт обсуждал с Поповой совместный проект композиции, посвященной Сталину.
[Закрыть], поэт начинает словами: «Необходимо сердцу биться», что тоже перекликается с «Канцоной» («слева сердце бьется, слава бейся»), и заканчивает упоминанием славы:
Она и шутит величаво,
И говорит, прощая боль,
И голубая нитка славы
В ее волос пробралась смоль.
И это не просто портрет возлюбленной, это портрет женщины, влюбленной в Сталина, и поэт восхищен, заражен этой любовью, как она заражена сталинской славой:
И ты прорвешься, может статься,
Сквозь чащу прозвищ и имен
И будешь сталинкою зваться
У самых будущих времен…
Но это ощущенье сдвига,
Происходящего в веках,
И эта сталинская книга
В горячих солнечных руках…316316
На спинке золотого трона Тутанхамона изображена сцена: царица Анхесенамон подносит царю чашу, а вокруг огромное солнце, протягивает царственной паре свои лучи – тоненькие, длинные, золотые руки.
[Закрыть]
На тему близости вождя и поэта приведу высказывание Иосифа Бродского317317
Из стенограммы лондонской конференции по Мандельштаму 1991 года (Сборник «Сохрани мою речь 3/2», РГГУ и Мандельштамовское общество, М, 2000).
[Закрыть]:
И когда он говорит «близнеца, / Какого, не скажу», это… Я еще от себя добавлю, что эта фраза, этот оборот: «какого не скажу» – эта фраза была в обороте тогда, предполагаю, у ахматовского или мандельштамовского круга: «Он ей назначил five o’clock не скажу где, не скажу когда, не скажу с кем», – вот еще эти дела, да? То есть это все идет из личного, из этого, филологического, если угодно, то есть лично‐интимного набора, да?
Бродский еще добавляет, что это непрошеное сближение должно было взбесить Сталина:
Представьте себе, что адресат читает это стихотворение, и на минуту Иосиф Виссарионович Сталин становится Осипом Эмильевичем Мандельштамом, и он думает: «Как…» – и это должно его тотчас взбесить…
О том, что под кодовым названием «Зевес» зашифрован Сталин (или маячит его тень), говорят и другие текстовые параллели. «Широкая грудина» сумрачных птиц в «Канцоне» перекликается с «широкой грудью осетина» в стихотворении о «кремлевском горце»318318
«Мы живем, под собою не чуя страны…» (1933).
[Закрыть], коего записные поэты так часто сравнивали с орлом319319
Образ орла, хозяина мира – и в стихотворении Вяч. Иванова «Созвездие Орла»:
А над ним, пылая взорами,Жертвы алча снами алыми,Мировой кружит Орел. В стихотворении есть и «ось» (из «Оды» Сталину), и даже «ося»…
Какъ скиптр, рукой воздвигнут, подпирает онОлимп глубокий осию прямой.
[Закрыть]. В стихотворении о Сталине («Где связанный и пригвожденный стон?») говорится об этой грозной птице:
А коршун где – и желтоглазый гон
Его когтей, летящих исподлобья?
Не забудем, что именно орел пытает Прометея – клюет его печень. Да и на вершины гор Прометей не приглашен погулять‐побеседовать с Зевсом, а прикован там к скале, и всякие клюющие и остроглазые птицы, помощники вождя, – его мучители (мотив стихотворения «Отравлен хлеб…»). В «Оде» особо подчеркивается эта принадлежность горца‐Сталина горным высям: «Он родился в горах…», «Он свесился с трибуны, как с горы…», «Глазами Сталина раздвинута гора…» Вождь предстает в этих стихах богом величественным в своей пространственной огромности320320
«И не ограблен я, и не надломлен,/ Но только что всего переогромлен…» («Стансы», 1935).
[Закрыть], и он вспахивает жизнь исполинским плугом:
Глазами Сталина раздвинута гора
И вдаль прищурилась равнина.
Как море без морщин, как завтра из вчера —
До солнца борозды от плуга‐исполина.
Эта гигантская пахота – важная для поэта метафора культурного «передела» исторического значения: революция перепахала время, и Мандельштам рисует Сталина исполинским пахарем: «Он эхо и привет, он веха, нет – лемех». Таким же пахарем времени Мандельштам видит и себя («Я запрягу десять волов в голос»321321
«Если б меня наши враги взяли…» (1937).
[Закрыть]) и мечтает о сотрудничестве: «железный плуг и песнотворца голос»322322
«Как женственное серебро горит…» (1937).
[Закрыть]. То есть Сталин – это Зевес, получивший из рук поэта чудный бинокль для обозренья времен.
Полагаю, что вся эта образная система взаимоотношений поэта и вождя возникла уже в «Канцоне». МандельштамПрометей и в «Оде», и других стихах предлагает вождю свою служилую шпагу «беречь и охранять бойца», он заглядывает ему в глаза, молит о сохранении речи, отдается проникновенной и цепкой силе грозного взгляда:
Снова о ласке… А в последней строфе стихотворения «Где связанный и пригвожденный стон?» именно Сталин выступает гарантом чаемой связи времен, как божественный отец истории, ее дирижер:
Он эхо и привет, он веха, нет – лемех.
Воздушно‐каменный театр времен растущих
Встал на ноги, и все хотят увидеть всех,
Рожденных, гибельных и смерти не имущих.
И если Амелин и Мордерер смогли представить себе сенатора Державина в качестве «начальника евреев», то уж тем более такой титул был впору Иосифу Сталину. И тогда малиновый цвет ласки оправдывает свою символику – ее даритель полон могущества, и ласка его – ежовыми рукавицами, а «красочный» эпитет отлично сочетается со строкой «что ни казнь у него, то малина», написанной уже непосредственно в адрес Хозяина евреев и неевреев…324324
Кому‐то покажется, что я рисую Мандельштама чуть ли не пресмыкающимся перед Сталиным. Хватало, конечно, и пресмыкательства, но все же «картина» сложнее. В предложении сотрудничества со стороны человека, который «меж детей ничтожных мира, быть может, всех ничтожней» (пока Аполлон не потребует от него священной жертвы) есть нечто отчаянно вызывающее. Он обращался к нему как к равному, знающему, что они ровня, ведь и Сталин был поэтом, знающему, что «лишь божественный глагол/До слуха чуткого коснется,/Душа поэта встрепенется,/Как пробудившийся орел». А кроме того, Мандельштам никогда не забывал, что сделки его – с дьяволом, и даже меж славословий «Оды» говорит об адском чаде идущем от великих дел: «Несчастья скроют ли большого плана часть,/Я разыщу его в случайностях их чада…».
[Закрыть]
Еще одна любопытная деталь: в стихотворении сказано, что «Зевес подкручивает с толком» всякие там умные стеклышки бинокля, чтобы лучше видеть, но он делает это «золотыми пальцами краснодеревца». Что это значит? Краснодеревец – это плотник высшей категории. «Золотые пальцы» подчеркивают мотив умелости – золотые руки. Но как плотницкое дело связано с управлением оптикой, подаренной царем Давидом? Мы знаем одного очень важного для истории плотника, оказавшегося приемным отцом Спасителя, и звали его Иосиф, и именно от него ведется цепочка поколений, восходящая к царю Давиду. Не накручивает ли тут Мандельштам дополнительные причины для ощущения близости к Отцу и для внушения ему важной мысли о том, что он волей‐неволей оказался связан с поэтом отцовской близостью? Сталину такой намек был бы понятен – он был христианским воспитанником.
Об их сближении‐отождествлении, по крайней мере, со стороны лирического героя, говорит и резкий поворот от повествования о «Зевесе», что «глядит в бинокль прекрасный Цейса», к повествованию от первого лица: «Я покину край гипербореев», «Я люблю военные бинокли», то есть герой смотрит в тот же бинокль и возникает ощущение какого‐то «перетекания» одного образа в другой, их слияния. Вот только что именно видит Зевс в бинокль, «дорогой подарок царьДавида»? Да ничевошеньки нового и интересного (в смысле там культуры или искуйства): подумаешь, сосна, эка невидаль, иль те же морщины гнейсовые, иль деревушка‐гнида. Тут и характерное для Зевса презрение к людишкам в деревушках – гниды, давить их, и весь сказ, бабы еще нарожают325325
Здесь отзвук главного обвинения Мандельштамом Сталина, «душегуба и мужикоборца»: уничтожение крестьянства. «Деревушка‐гнида» мог сказать только Сталин. Не Зевс же.
[Закрыть]. Повторяю, подаренный бинокль не меняет «ракурс» видения Зевеса, оно просто становится острее. А вот двойник его и помощник царя горы, наш лирический герой, чудесным образом присвоив себе дар Давидов, видит в тот же бинокль не предметы уже, а судьбу. Видится ему некий край небритых гор, пейзаж каких‐то иных времен, быть может, не только прошлых, но и будущих, а, может, это и в самом деле Земля Обетованная. А что, похоже, свидетельствую: и леса мелкие да редкие, как есть щетина небритая, и долины весной ярко зелены до оскомины и свежи «как вымытая басня»… Тут большинство исследователей упражняются в знании басен Крылова и всякого фольклора, но почему «басня» не может быть просто библейским рассказом, и нет в этом эпитете ничего уничижительного для такого рассказа, наоборот: басня – концентрат мудрости. А если старую басню еще и промыть, то есть, снова вникнуть в нее – вернется ее вечная свежесть…
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.
