Текст книги "Россия и ее империя. 1450–1801"

Эти внушительные проекты, призванные подчеркнуть благочестие московитов и легитимность претензий Москвы, разумеется, предназначались для двора. Ни одно сочинение не было напечатано, и лишь немногие получили сколь-нибудь значительную известность. Копии Степенной книги были посланы в несколько монастырей; Четьи минеи имели более широкое хождение. Что касается Лицевого летописного свода, то он никогда не копировался, не был переплетен и в московский период не выносился за стены Кремля. Необъятные, трудные для восприятия, эти сборники, вероятно, имели скорее символическое, нежели познавательное значение. Как королевские сокровища по всему миру, они являлись физическими символами территориальной экспансии и идеологического контроля Москвы и были созданы для того, чтобы быть выставленными, максимум – для просвещения церковной и боярской элиты. Для тех грамотных людей, которые писали и иллюстрировали эти тексты – или обращались к ним, – они служили свидетельствами объединяющей роли и легитимности Москвы, которые основывались на божественном благословении, а также на благочестии и справедливости царя.

Получали распространение и другие жанры, которые транслировали для придворной элиты это же представление об объединяющей роли Москвы. Фрески и иконы кремлевских соборов связывали Москву и ее великих князей с библейскими текстами. В соответствии с византийской традицией, внутреннее убранство русских церквей говорило о связи небес с землей посредством последовательности изображений. Согласно О. Демусу, купол был местом обитания Бога, серафимов и ветхозаветных пророков; внутреннее убранство на среднем уровне рассказывало о воплощении Христа и его жизни; на нижнем уровне – на стенах и колоннах – располагались святые, олицетворявшие Божью благодать, которая изливается на землю. Образы правителей встречались редко (в отличие от Византии), исключение представлял Архангельский собор в Кремле – усыпальница великих князей. Там на фресках были помещены условные изображения каждого князя, с нимбом над головой. Обычно о правящем роде напоминали связанные с ним святые; в Москве это были митрополиты Петр, Алексий, Иона (XIV–XV века) и Филипп (ум. 1569). Посвященные им иконы занимали почетное место в иконостасе Успенского собора. В нем же находилась почитаемая Владимирская икона Божией Матери, созданная в XII веке в Византии и перевезенная в Киев (1125), затем во Владимир (155) и, наконец, в Москву (1395). Сначала это решение считалось временным, но в конце XV века икона заняла свое постоянное место в Успенском соборе (рис. 6.1).

Рис. 6.1. Миниатюра из Лицевого летописного свода: великий князь Иван III молится в Успенском соборе перед Владимирской иконой Божией Матери. С разрешения издательства AKTEON

Церковное убранство служило и политическим целям: речь идет об иконах популярных святых, находившихся в провинциальных центрах, завоеванных Москвой. Эти иконы, нередко «чудотворные», перевозились в Москву согласно особому церемониалу, где с них снимали копии, затем торжественно возвращались на место: так устанавливалась сакральная связь между центром и периферией. В середине XVI века церковь официально признала многочисленных местных святых, и их почитание стало еще одним видимым признаком единства империи.

Такие религиозные ансамбли демонстрировали могущество великого князя, укорененное в его благочестии и преданности вере и освященное Богом. Придворные церемонии и тексты подчеркивали блеск и величие идеального правителя, облекая их, однако, в риторику смирения. Во многих московских источниках XVI века (труды Иосифа Волоцкого, Четьи минеи) отразилась философия Агапита, византийского мыслителя VI века, напоминавшего правителям о том, что их власть подобна Божьей, а потому им следует быть смиренными и справедливыми, защищать свой народ. Так, в Степенной книге Василий III восхваляется за его справедливость: «…Всегда царское его сердце и ум бдя и мудрствуя, окормляя всех опасне во благозаконии, беззаконные же потоки крепце отгоняя… Поистине убо царь нарицашеся… венцом венчанный и порфирою правды облеченный». В летописях по всей русской земле великие князья восхвалялись за благочестие, покровительство церкви, сострадание к бедным, защиту своего государства и заботу о приближенных – но не за образованность, мужественность, изобретательность или какие-либо другие «светские» достоинства. Подразумевалось, что обладатели политической власти должны вести свой народ к спасению, подавать пример христианской любви, хранить традиции: это было неявным предостережением тем правителям и представителям знати, которые усердствовали в расширении своих владений и отстаивании интересов своего клана. «Поучение» Агапита имело хождение на протяжении всего XVII века: киевский митрополит Петр Могила напечатал его в 1628 году, в 1660 году это же издание вышло в Москве. Его экземпляр имелся у Петра I, который собрал довольно разнородную библиотеку из трудов европейских авторов, размышлявших об обязанностях абсолютного монарха.

Как убедительно показали Борис Успенский и Виктор Живов, в середине XVI века церковная риторика возвысила статус правителя еще сильнее. Принятие титула «царя», акцент на «властных» качествах – при неизменном следовании тезисам Агапита, – разработка чина венчания на царство и последующее его изменение (включение миропомазания): идеологи, которые стояли за всем этим, утверждали, что царская власть иномирна по своей природе, связана с Богом, не может никем оспариваться. Успенский и Живов подчеркивают, что «священный» образ царя следовало воспринимать метафорически, но в дальнейшем он часто воспринимался буквально, что расширяло теоретические границы царской власти. Можно заметить, что это расширение дополняло другие дискурсы и политические теории, проникавшие в Россию, особенно на протяжении XVII века, и правители, прежде всего Алексей Михайлович, стремились расширить свою власть над обществом и церковью. Усиление «сакральной» риторики имело, как отмечает Успенский, еще одно следствие: единственным дискурсом о легитимности в Московском государстве стал самозванческий, поскольку он подразумевал наличие кровной связи с харизматическим правителем. Успенский расширяет само понятие «самозванец», применяя его к любому политическому соперничеству, но даже если взять это слово в самом узком значении, мы найдем множество примеров самозванчества на протяжении «бунташного» XVII века и позднее.

По мнению Изольды Тире, чрезвычайно много для легитимации государства делали женщины при дворе – царица, ее сестры и дочери (царевны). Прежде всего, они принимали участие в придворной политике – царицы закулисно устраивали браки, могли представлять интересы своих отцов и братьев, имели свой административный аппарат, свои владения и свой бюджет. Сохранилась уникальная подборка писем царя Алексея Михайловича к его супруге и сестрам (1654–1675): он относится к ним как партнерам по серьезным политическим делам. Царь сообщает им о ходе военных кампаний, поведении тех или иных бояр, просит позаботиться о семьях погибших в бою. Однако идеология отводила женщинам из царской семьи и более возвышенную роль. Они считались заступницами перед Богом, изливающим благодать на царство, и перед царем, проявляющим милосердие к подданным. В своих посланиях Алексей Михайлович просит у них молитв и приписывает свои военные успехи заступничеству женщин перед Господом. Царицам направляли челобитные, чтобы они попросили царя о чем-либо. Благочестие этих женщин имело для легитимности государства такое же большое значение, как благочестие духовенства.

От царя ожидали, что он будет прислушиваться к своим родственникам и духовенству, передававшим просьбы о заступничестве, от правителей же – что они будут слушать чьи угодно советы, если те окажутся справедливыми. Правитель, который не делает этого или слишком сужает круг своих советчиков, порицался, хотя в Московском государстве не существовало законных механизмов сопротивления тирану, более того, оно не предусматривалось даже теоретически. Обычно московские правители изображались внимающими советам духовенства, «лучших людей» и даже всего народа. На Стоглавом Соборе (1551) Иван IV просил церковных иерархов: «Помогайте ми и пособствуйте ecи единодушно вкупе». В одной из летописей начала XVII века народ осуждается за «безумное молчание, еже о истинне к царю не смеюще глаголати о неповинных погибели». Царь и его народ должны были прилагать совместные усилия, чтобы царь оставался праведным; это не имело под собой никакой законодательной основы, речь шла о личных отношениях, подразумевавших приличествующее христианину сочувствие и праведные советы.

Центральное место в сочинениях идеологического толка занимали отношения между правителем и его приближенными. Можно было бы ожидать, что здесь будет развиваться тема военной доблести – с конца XV века и на протяжении XVII века московские великие князья и бояре занимались присоединением новых земель и государственным строительством. Великий князь и бояре вместе представляли собой в первую очередь военную дружину – небольшую сплоченную элиту, добивающуюся успехов прежде всего на поле боя. Храбрость и мужественность – черты, которые легли в основу многих имперских мифов: так, династия Османов продолжала позиционировать себя как передовой отряд воинов ислама (гази), даже при том, что одновременно заимствовала византийскую и персидскую имперскую символику. Но в большинстве русских источников московского периода (художественные произведения, исторические труды, жития святых, похвалы князьям) качества, свойственные воину – мужество, доблесть, умение вести бой – отходят на второй план по сравнению с благочестием, что видно по жизнеописаниям тех немногих князей-воинов, которые почитались на Руси (Борис и Глеб, Александр Невский). Но одна из составляющих этики военной дружины звучит в церковных источниках громко и отчетливо: обязанность правителя уважать своих приближенных, оказывать им честь и советоваться с ними. Текст, созданный в XII веке и включенный в московские летописи, гласит, что Владимир любил свою дружину и советовался с ней об управлении землями и войском, а в «Летописце начала царства» (середина XVI века) говорится о том, как великий князь Василий III на смертном одре сказал своим людям: «Вы же, бояре мои, с вами Русскую землю держах, и вас во чти дръжах, и дети ваши жаловах, и во всех странах славен бых».

На практике правители раннего Нового времени нуждались в поддержке элит; это в особенности касалось Московского государства, где отсутствовала сколь-нибудь сложная социальная структура (средние классы, мелкое дворянство и аристократия, профессиональные группы), при помощи которой европейские короли осуществляли свою власть. Ожидание того, что правитель будет пользоваться советами своего окружения, фиксировалось по всей Европе в Средневековье и раннее Новое время, а также в монгольской Орде, с которой московские князья были знакомы лучше всего. Османские султаны в XVI веке намеренно демонстрировали свою отстраненность – признак высокого статуса, – наблюдая за заседаниями дивана и дипломатическими приемами с потаенных возвышенных мест. В Московском же государстве ритуалы и текст неизменно изображали правителей, окруженных духовенством и боярами. В летописях рассказывалось, что бояре – «доброхоты» и дают правителю хорошие советы, и в то же время осуждались те, кто отказывался присутствовать на заседаниях совета, или действовал по собственной воле, или «не доброхотствовал». Важно, что во всех сценах совещаний нет ни одного упоминания о спорах, несогласиях или компромиссе, составляющих суть реальной политики; недвусмысленно утверждалось, что советы даются для достижения стабилизирующего ситуацию «единодушия». Так, во время дипломатических приемов великий князь сидел на высоком троне, но всегда в присутствии бояр, рассаживавшихся вдоль стен палаты. Есть свидетельство, что в 1488 году Иван III отказался разговаривать с одним из дипломатов без своих бояр. В хрониках и дипломатических документах постоянно подчеркивалось, что великий князь спрашивал совета у бояр, прежде чем принять решение. Знаки уважения приближенным оказывались во время обеда, когда великий князь лично повелевал раздавать им еду и напитки, а также ценные подарки.

Позднейшие историки сделали из этой системы консультаций целый институт – Боярскую думу, словно речь шла о постоянном протопарламентском учреждении. В таком виде она являлась скорее воплощением фантазии историков: совещания с боярами устраивались постоянно, но разговор с каждым велся по отдельности, и часы таких встреч были четко установлены только в конце XVII века: число советников выросло настолько, что потребовалось придать процессу определенную форму. Это число, действительно огромное (почти 150 человек), знаменовало собой конец традиционных московских отношений – предельно персонализированных – между царем и его приближенными. Личные советы теперь давались в ходе совещаний, на которых присутствовал царь, немногие доверенные бояре и царские родственники.

Такими же бесформенными были и собрания представителей различных сословий (исключая крестьян) и созывавшиеся для обсуждения неотложных государственных вопросов: выбор новой династии (1598, 1613), налогообложение, судебная реформа, объявление войны и заключение мира. Источники упоминают примерно о 30 соборах между 1540 и 1653 годами. «Земские соборы», как их окрестили историки XIX века, не обладали ни одним из признаков парламентов раннего Нового времени (установленные сроки созыва, разделение на палаты, где заседали делегаты от разных социальных групп, выборный и/или представительный членский состав, законодательное разделение сфер компетенций, финансовые, законодательные и прочие полномочия, ограничивающие права исполнительной власти). Эти собрания, скорее, давали властям дополнительную легитимацию при наступлении политических кризисов или важных событий. Земские соборы не только являли собой образ идеального, совещательного правления, но, вероятно, служили также средством коммуникации между властью и обществом, и особенно – между центром и окраинами. Не являясь конституционным органом, Земские соборы удовлетворяли идеологические ожидания московских правителей-вотчинников.

Обязанность правителя прислушиваться к своему народу отражалась в личностном характере коммуникации монарха с подданными. Каждый должен был обращаться к великому князю (царю) напрямую в уничижительной для себя манере, прося, чтобы он «смилостивился» и «пожаловал» что-либо. В том, что касается языка обращения к правителю и раболепного ритуала, Московское государство наследовало чингизидам. Податели челобитных называли себя «холопами» (знать), «сиротами» (тягловое население), «богомольцами» (духовенство); само слово «челобитная» происходит от выражения «бить челом», хотя земные поклоны совершались лишь в крайних случаях (рис. 6.2). Эта раболепная терминология и придворные ритуалы, служившие возвышению правителя, сбивали с толку европейских дворян в раннее Новое время. Привыкшие к ожесточенной борьбе за привилегии знати и политические свободы, разворачивавшейся на протяжении XVI–XVII веков во Франции, Англии, Австрии, Польше и других странах, они буквально воспринимали такие обращения, как «холоп твой» или «раб твой», и обличали Московское государство за деспотизм. Но зачастую московские правители и вправду обладали той полнотой власти, на которую претендовали: они считали, что все подвластные им земли являются их вотчиной, щедро раздавали деревни с крестьянами (а тем более – завоеванные земли) служилым людям и фаворитам, вводили крепостную зависимость для крестьян, чтобы бесперебойно получать налоговые поступления и всегда иметь в своем распоряжении рабочие руки. Но используемый язык – когда царь выражался смиренно, а знать раболепно – определял параметры политического взаимодействия.

Рис. 6.2. Церковные иерархи и светские правители завоеванного Новгорода преклоняют колена перед Иваном III – в буквальном смысле «бьют челом» (миниатюра из Лицевого свода, середина XVI века). Личная подача прошения правителю была стандартной формой взаимодействия с царской бюрократией. Публикуется с разрешения издательства AKTEON

Сложное соотношение между идеологией и политической реальностью нагляднее всего проявлялось в судебной сфере. Здесь правитель получал возможность действовать в соответствии со своими обязанностями: защищать свой народ от несправедливости, карать зло, творить справедливый суд. В Московском государстве активно использовались средства судебной защиты: подданные представляли иски (связанные с земельными спорами, преступлениями, военной службой, тяглом и т. д.), суд рассматривал их от имени правителя. Челобитные с жалобами на социальную несправедливость подавались не только в индивидуальном, но и в коллективном порядке. Жалобщики ожидали действий и нередко не обманывались в своих ожиданиях; волна коллективных челобитных привела к принятию Соборного Уложения (1649). За обязательством правителя защищать их от несправедливости подданные различали механизмы моральной экономики. В 1636 году жители одного города, действуя по справедливости, расправились с осужденными преступниками (ставшими настоящим бедствием в этих местах), поняв, что воевода не намерен делать этого, так как получил взятку. Бывали и еще более критические обстоятельства, когда правители сами выполняли требования покарать осужденных; порой речь шла о смертной казни. Дважды во время сильнейших бунтов в Москве – в 1648 и 1682 годах – правители (в первом случае царь Алексей Михайлович, во втором случае регентша Софья, действовавшая от имени малолетних царей Ивана и Петра) приносили в жертву толпе продажных бояр, зная, что погасить народное недовольство можно только совершив акт в рамках моральной экономики. Поступая так, они осуществляли право на «священное насилие», к которому правитель мог прибегать в крайних случаях: совершить кровопролитие, чтобы защитить своих подданных от несправедливости какой угодно ценой.

Но по большей части московские правители выполняли эту обязанности более привычными способами. Общеимперский бюрократический аппарат выполнял также судебные функции (см. главу 7); воеводы и писцы были обучены ведению судебных дел, связанных с основными преступлениями, в соответствии с довольно схематичными Судебниками 1497, 1550, 1649, 1669 годов и царскими указами. В отправлении правосудия не было произвола. Как и во всех суверенных государствах, смертная казнь применялась за особо тяжкие преступления (убийство, ересь, измена), за более легкие преступления и проступки полагались телесные наказания и пени. Судьи неоднократно взывали к царскому милосердию, прося смягчить наказание, определенное по закону.

Общеимперская судебная система предоставляла всем подданным, независимо от религиозной или общинной принадлежности, средства судебной защиты в случае обвинения в тяжком преступлении, земельных споров, невыплаты жалованья и при возникновении других важных вопросов. Представители нерусских народностей выступали в уголовных делах в качестве истцов и ответчиков, свидетелей и поручителей. Вероятно, наибольший интерес представляют дела о защите чести. Люди самых различных сословий и национальностей, от холопов до бояр, от украинцев до якутов, могли рассчитывать на денежное возмещение (тем большее, чем выше был их статус), если их оскорбляли в словесной форме. Практики, во многом соответствовавшие тем, что наблюдались в Европе на протяжении Средневековья и раннего Нового времени, помогали сохранять внутриобщинную стабильность, правителю же доставалась признательность за то, что он защищал своих подданных от оскорблений. В конце XVII века жившие в Москве иностранцы стали устраивать – впервые в России – дуэли, однако последние тут же подверглись запрещению: обе стороны были обязаны обращаться в царские суды для защиты своей чести. Европейская дуэль сделалась популярной лишь в начале XIX века.

Таким образом, московское имперское воображаемое подразумевало мир, в котором правитель обладает широчайшими полномочиями, но их применение сдерживается его обязанностями как христианина: спрашивать совета, защищать подданных от несправедливости, оберегать веру и царство, вести свой народ к спасению. В конечном счете легитимность обеспечивалась тем, что правитель оправдывал эти ожидания. Но следовало также распространять сплачивающие общество идеи. В условиях низкой грамотности тексты были не так важны, как образы, относящиеся к искусству, ритуалу, городской среде.

Религиозный ритуал демонстрировал благочестие правителя, Божью благодать, снисходящую на его царство, и его единение со знатью на глазах у толпы народа (рис. 6.3). В Кремле, где в роли слушателей выступали представители знати, московские правители выстаивали литургию во время главных христианских праздников – Крещения (январь), Пасхи и, наконец, Рождества. Те ритуалы, которые требовали от правителя и его свиты покидать Кремль, – крестные ходы в Москве, ежегодное паломничество в монастыри центральной России – давали ему возможность символически «вступить во владение» своей землей. Великий князь раздавал милостыню беднякам, даровал прощение узникам, обедал с местными воеводами и другими государевыми людьми, возносил молитвы в местных монастырях и храмах. Тем самым он показывал свое благочестие, преданность Церкви и сочувствие к народу. Его окружение демонстрировало политическую иерархию – духовенство, бояре, служилые люди более низкого ранга – а численность и роскошные одеяния приближенных великого князя говорили о его богатстве и власти. Мы не знаем, что ощущали зрители и участники подобных зрелищ, но цель их всегда заключалась в коммуникации того или иного рода. Эти ритуалы, как заметил бы Дюркгейм, имели катартический эффект и выполняли социальную функцию – укрепляли коллективные чувства и даже поддерживали социальную солидарность.

Рис. 6.3. Художник, совершивший в 1661 году путешествие вместе с послами Габсбургов Августином фон Мейербергом и Горацио Клавуччо, оставил эту поразительную зарисовку: царь и царица воспроизводят вход Господень в Иерусалим в Вербное воскресенье. То был один из нескольких ежегодных религиозных ритуалов с участием царя. Нью-Йоркская публичная библиотека, Отдел общих исследований

Некоторые ритуалы были откровенно политическими. Когда иностранные дипломаты прибывали в Москву, их кортежи встречали разнаряженные всадники, выстроившиеся вдоль улиц на протяжении многих верст, и бояре в сверкающих одеяниях. Зрелище было настолько ошеломительным, что даже искушенные послы из богатых стран с прочными структурами гражданского общества и развернутыми публичными ритуалами, по имеющимся у нас сообщениям, бывали потрясены. Отдельные ритуалы выполняли политические и религиозные функции одновременно: так, при смене монарха воеводы собирали всех его подданных, чтобы те принесли присягу новому царю. Православные делали это, целуя крест, то есть клянясь своей душой; этот обряд считался настолько серьезным, что в случае его использования в суде стороны предпочитали достичь соглашения и не губить свою душу. Неправославные подданные царя приносили присягу в соответствии со своими обычаями, но такую же торжественную.

Визуальная демонстрация легитимности была рассчитана главным образом на придворную знать, так как режим в первую очередь стремился заручиться ее поддержкой. Начиная с царствования Ивана III, в этом смысле определяющего, блеск придворных ритуалов непрерывно усиливался. Во время политического кризиса 1498 года впервые была применена византийская церемония венчания на царство, усложнившаяся еще больше в 1547 году, когда Иван IV принял царский титул. Местом ее проведения был Успенский собор и частично – два других кремлевских собора; архиерей напоминал правителю о его власти и обязанностях. С этого же времени отмечаются развитые свадебные ритуалы: четкое распределение ролей между мужчинами и женщинами служило признаком высокого положения. После своего воцарения (1613) Романовы подкрепляли собственную легитимность тем, что отдавали в переписку руководства и воспроизводили традиционные свадебные церемонии.

СИМВОЛИЧЕСКИЕ ЦЕНТРЫ И ГОРОДСКАЯ СРЕДА

Городская среда долгое время служила империям способом демонстрации своего могущества. Антрополог Клиффорд Гирц обратил внимание на то, как государства создают «символические центры». Часто в этой роли выступали столицы: в их архитектуре, предназначении публичных зданий, интерьерах проглядывает характер правителя и государства. В свою очередь, столицы порождали и затем распространяли по всему государству имперский стиль. Столичные города – Персеполис, Рим, Багдад, Константинополь/Стамбул – обычно заявляли о своей легитимности, накапливая внутри себя архитектурные сооружения и монументы различных эпох. В конце IV века византийский император Феодосий велел привезти в Константинополь древнеегипетский обелиск XV века до нашей эры, претендуя на то, чтобы возглавлять всемирную империю; после занятия Пекина ханом Хубилаем (1265) в городе возникает новый архитектурный стиль – смесь монгольского, китайского и исламского; османские архитекторы не тронули византийские памятники и православные церкви Константинополя, начав при этом строить дворцы и мечети, в наружном и внутреннем убранстве которых прослеживалось турецкое и персидское влияние. Символические центры являлись материальным воплощением имперского воображаемого. К примеру, в Османской империи мечети являлись центрами комплексов, в состав которых входили школы, больницы, дома для выздоравливающих: так султан выполнял свои обязательства, связанные с человеколюбием и благочестием. Московские правители во время путешествий по своим землям инициировали строительство монастырей, которым впоследствии покровительствовали – в Можайске (1563), Переславле-Залесском (1564) и других городах.

Как и главы других империй, московские правители создали символический центр, и располагался он в Кремле. Иван III (годы царствования 1462–1505) и Василий III (годы царствования 1505–1533) превратили эту крепость, возвышающуюся над Москвой-рекой, из скопления деревянных зданий, окруженных деревянной же стеной, в великолепный ансамбль из камня, с золочеными куполами-луковицами церквей, со зданиями, поражавшими своими размерами и разнообразием. Напоминая о московских завоеваниях, новые соборы включали элементы новгородской и псковской архитектуры, внутри находились иконы и фрески, выполненные в новгородском стиле. Итальянские зодчие подчеркивали вселенский статус Москвы, насыщая Кремль ренессансными деталями – такими, как характерные для Милана зубцы «ласточкин хвост» на кремлевских стенах, закомары Архангельского собора с венецианскими «раковинами», бриллиантовый руст Грановитой палаты, часовая башня (рис. 6.4). Аристотель Фиораванти из Болоньи возвел главный кремлевский собор, Успенский (1479), в соответствии с принципами «золотого сечения», принятыми у ренессансных мастеров, хотя и был вынужден, согласно пожеланию заказчика, взять за образец одноименный собор во Владимире. Последнее обстоятельство не только подчеркивало историческую преемственность между киевскими, владимирскими и московскими великими князьями, но и дало Москве храм, выполненный в достойном империи стиле. Соборы, подобные Успенскому, стали центральным элементом в ансамблях монастырей – Хутынского (Новгород, 1515), Новодевичьего (Москва, 1524), Троицкого Свято-Сергиевского (Подмосковье, 1559–1585) и главными храмами нескольких городов: Ярославля (1506–1516), Ростова (начало XVI века), Переславля-Залесского (1557), Вологды (1568–1570). Эти пятиглавые соборы повсюду обозначали имперское присутствие Москвы.

Рис. 6.4. Московский Кремль (подвергался реконструкции в конце XV и начале XVI века) с его величественными соборами является выражением идентичности Московского государства, центральными компонентами которой были могущество и православие. «Миланские» зубцы стен выдают руку итальянских архитекторов, а детали, заимствованные из новгородской и псковской архитектуры, говорят о покорениях русских княжеств Москвой. Фото Джека Коллманна

Однако Московское государство присоединяло к себе не только территории, населенные русскими, и в этих случаях возможность сделать архитектуру средством визуального выражения зависела от местных условий. Так, например, отвоевав Полоцк у Великого княжества Литовского (1562), Москва не стала использовать архитектурный язык, который радикально расходился бы со стилем православных храмов этого древнего города, издавна населенного восточными славянами. Вместо того чтобы приступить к новому строительству, Иван IV «освятил» город, пешком поучаствовав в крестном ходе и выстояв литургию в старинном Софийском соборе (1044–1066). В те недолгие периоды, когда Московское государство владело Нарвой, оно успело возвести мощную крепость (конец XV века) и православную церковь (1558), обозначив чуждое для этого города, где здания были выдержаны в немецком стиле, присутствие империи.

В середине XVI века началось завоевание Казанского ханства; сооружавшиеся там церкви и военные укрепления резко контрастировали с местными постройками. В 1551 году русские выстроили в Свияжске – городе, основанном ими неподалеку от Казани в качестве военной базы, – крепость, монастырь и прекрасный Успенский собор. После взятия Казани (1552) началась перестройка тамошней цитадели. Проживавшие в ней татары были переселены в другие места, мечети, минареты и укрепления разрушены, а сама крепость – перестроена по образцу Московского кремля (шатровые кровли башен, «итальянские» зубцы стен). Был освящен деревянный Благовещенский собор, вскоре перестроенный в камне и ставший пятиглавым (1561–1562); выписанные для его строительства псковские мастера украсили его привычным им кирпичным орнаментом. К концу столетия в кремлевском Спасо-Преображенском монастыре было два каменных храма. На окраинах Казани также основывались монастыри, возводились каменные и деревянные церкви для русских конников, стрельцов, ремесленников и ямщиков. Во всех этих сооружениях, от пятиглавого собора до скромных шатровых церквей, ясно читался московский стиль.

В XVII веке московские храмы стали настолько изобиловать традиционно русскими архитектурными деталями, что этот стиль принято именовать «московским барокко». Закомары-раковины, впервые примененные в Архангельском соборе, узоры, отсылающие к оформлению стен Грановитой палаты, скопления щипцов, напоминающих головные уборы русских замужних женщин – такими были новые элементы декора церквей, при том что конструктивно последние не изменились. В середине столетия патриарх Никон, творец церковной реформы, запретил шатровые завершения храмов (наследие сельской деревянной архитектуры), считая их недостойными культовых сооружений, – но вскоре шатры стали появляться на колокольнях. В результате храмовые комплексы приобрели характерные «кораблевидные» очертания: высокая колокольня, служившая также для входа – на западе, длинный неф и кубический купольный храм – на востоке (рис. 6.5). В конце XVII века оригинальное «московское барокко» дополнилось «нарышкинским барокко», названным так по фамилии матери Петра I, которая благоволила этому стилю – являвшемуся, по сути, ответвлением украинского барокко. Выстроенные согласно этому канону церкви имели композицию с центральным куполом и выглядели устремленными вверх, а не приземистыми. Порой их фасады были более строгими, чем у храмов в стиле московского барокко, но все равно оставались богато украшенными, с закругленными углами, овальными окнами, затейливыми наличниками. Иногда (церковь Покрова Пресвятой Богородицы в Филях, 1690–1693) нарышкинское барокко становилось предельно декоративным: балюстрады со скульптурами (неизвестными в православной традиции), многочисленные лестницы, большое количество пилястр, обрамлявших окна и подчеркивавших структурные линии. Все это выдавало католическое влияние, которое транслировалось через Украину.