Текст книги "Россия и ее империя. 1450–1801"

Разнообразие и обширность земель, приобретенных в ходе второго и третьего разделов (1793, 1795), затруднили управление империей. С 1770-х годов Екатерина старалась уравновесить традиционный подход, основанный на уважении к местным обычаям, усилиями по созданию общеимперской административной системы. Галиция отошла к Габсбургам, но остальные украинские земли оказались в составе России. Правобережная Украина и западноукраинские территории были разделены на три губернии – Волынскую, Подольскую, Брацлавскую. В оставшейся части Великого княжества Литовского создали Виленскую, Минскую и Слонимскую губернии, подчиненные генерал-губернатору Лифляндии и Эстляндии. Польские и немецкие суды постепенно упразднялись, их место занимали новые, созданные по российскому образцу 1775 года – гражданские и уголовные палаты на губернском и уездном уровне. Тысячи польских дворян, проживавших на этих землях, влились в русское дворянство, а для их крепостных вводились подушная подать и рекрутская повинность. Насильственное обращение униатов в православие увенчалось успехом в Правобережье, но униатские епископы на территории бывшего Великого княжества Литовского оказали сопротивление; тогда власти отказались от насильственных мер, вновь прибегнув к ним лишь в 1830-е годы. Как уже отмечалось, в Курляндии после отречения герцога (1795) стали создаваться институты, предусмотренные губернскими реформами 1770–1780-х годов, но немецкая знать сохранила политическое господство.

Этнические литовцы оказались в составе Российской империи после третьего раздела (1795), на территориях их проживания появились Виленская и Гродненская губернии. В этих землях издавна были распространены польская культура и польские институты, так как Литовское княжество находилось в унии с Польским королевством с 1387 года. Россия сохранила здесь статус-кво: Литовский статут 1588 года остался в силе, власти подтвердили права польского и литовского дворянства, исповедовавшего католицизм, но местное дворянское самоуправление было ограничено. Крепостничество существовало здесь в своем классическом виде – крестьяне по большей части были восточными славянами и исповедовали православие, – но Вильно и Ковно являлись крупными городскими центрами, где процветало этническое и культурное разнообразие. Вильно, основанный в Средние века, позже стал столицей Великого княжества Литовского, с королевским дворцом и университетом (1579), где развивались естественные и гуманитарные науки, а также католическое богословие. В этом городе, имевшем самоуправление согласно магдебургскому праву, сосуществовало несколько общин: польская и литовская (католики), немецкая (лютеране), украинская (православные), еврейская. Как показал Дэвид Фрик, все они взаимодействовали между собой по торговым и повседневным делам, и, несмотря на межконфессиональные границы, имел место также культурный обмен.

Особенно важной была роль Вильно как места сосредоточения евреев, что отражало их значительную долю в населении Великого княжества в целом. Евреи проживали в Польше с XIII века, а в Великом княжестве Литовском с XIV века, и были защищены королевскими грамотами, которые гарантировали им институциональную и религиозную автономию. Евреи Великого княжества имели многоуровневую систему самоуправления, похожую на ту, которой обладала польско-литовская знать. Местное собрание – кагал – целиком контролировало внутреннюю жизнь общины (безопасность, образование, суды и т. д.) и взаимодействовало с местными властями. Выборные лица от кагалов собирались на региональном уровне и посылали представителей в сейм (польский парламент, собиравшийся каждые два года), чтобы те отстаивали интересы евреев.

Благодаря защите со стороны государства жизнь евреев Польши и Литвы была отмечена стабильностью и достатком. В XVI веке появляется сеть высших учебных заведений (ешибот), достигших расцвета в середине XVII столетия: в этот период они существовали в Люблине, Кракове, Познани, Вильно. В них преподавали еврейское право, этику, толкования к Талмуду, учили мистическому сосредоточению и занимались исследованиями по этим предметам. Наибольшего размаха изучение Талмуда достигло в XVI веке благодаря выдающимся раввинам Моше Иссерлесу (1520–1572), Соломону Лурии (1510–1573) и Мордехаю Яффе (ок. 1530–1612), которые публиковали также разъяснения, касающиеся еврейского права. Вильно, с его еврейскими газетами и школами, называли «Северным Иерусалимом».

Первоначально евреи проживали преимущественно в городах, занимаясь торговлей и ремеслом. Однако после включения в состав Польского королевства бывших русских княжеств евреи, наряду с польскими шляхтичами, стали держать таверны и мельницы, поступать управляющими к магнатам с их обширными имениями. Еврейское население Волыни с 1569 по 1648 годы выросло на 400 % (с 3 до 15 тысяч); в Киевском и Брацлавском воеводствах на 1648 год насчитывалось, соответственно, 19 000 и 13 500 евреев, хотя в 1569 году их было всего несколько тысяч. В середине XVIII века две трети всех евреев Речи Посполитой жили в городах и одна треть – в деревнях. То был период демографического роста, и еврейское население также увеличивалось. Около 1500 года его численность составляла 10–20 тысяч человек; к 1600 году – 80–100 тысяч; к 1650-му – 150–170 тысяч и накануне раздела достигла 800 тысяч – примерно 10 % всех жителей Польско-Литовского государства. Евреи представляли собой четвертую по размеру этническую группу Речи Посполитой – крупнейшая еврейская диаспора в мире.

Поскольку евреям запрещалось селиться в Гетманщине после того, как Россия ужесточила контроль над ней (указы от 1717, 1731, 1740, 1742, 1744 годов), до разделов Речи Посполитой еврейское население России было незначительным (хотя некоторым евреям разрешили обосноваться в Новороссии на протяжении 1760-х годов). В 1772 году подданными русской императрицы стали 50 тысяч евреев, а в 1790-е годы – еще несколько сот тысяч (от 500 до 700, по разным оценкам). Все они обитали в Правобережье и на литовских землях. По замечанию Алексея Миллера, к началу XIX века «половина всех европейских евреев оказалась в Российской империи». Все это произошло в царствование Екатерины II, которая, в соответствии с духом Просвещения, была поборницей религиозной терпимости. К тому же в России не было средневековых традиций, связанных с «кровавым наветом» и еврейскими погромами. Православная церковь в раннее Новое время также не выступала – формально – с антисемитских позиций. Тем не менее, на новоприобретенных территориях существовал антисемитизм, имевший прежде всего экономические причины; он обострился в особенности на протяжении XVII века, когда восстание Хмельницкого повлекло за собой политическую нестабильность и упадок экономики. Евреи получали от польских шляхтичей на откуп винокурение и виноторговлю и поэтому не пользовались доверием русских властей и народа. Вклад же евреев в местную экономику не оценивался должным образом.

Официальная политика русских властей по отношению к евреям включала, с одной стороны, просвещенческие заявления о религиозной терпимости и усилия по интеграции евреев в общество, а с другой – введение ограничений, связанных с их участием в экономике и местожительством. Первоначально, при Екатерине II, сохранялись еврейские выборные органы, полезные для сбора налогов и взаимодействия с властями, но одновременно предпринимались попытки включить евреев в существующие социальные категории. Евреев относили к купцам или же горожанам, платившим подушную подать, их поощряли переселяться (и даже насильственно перемещали) из деревень в города. Представители низших классов подлежали рекрутской повинности, но могли откупиться от нее. В 1780 году всех евреев обязали записаться либо в городское, либо в купеческое сословие, что создало для них ряд экономических возможностей, особенно потому, что евреям разрешили свободно перемещаться по империи (чего не могло делать большинство торговцев). Жалованная грамота городам (1785) теоретически разрешала евреям избираться в органы городского самоуправления. В том же году Сенат постановил, что все польские законы, подразумевающие дискриминацию в отношении евреев, должны быть отменены. В 1787 году Екатерина II приказала не использовать в официальных документах оскорбительное слово «жид».

Однако в 1790-е годы политика властей по многим пунктам изменилась ввиду недовольства горожан и дворян христианского вероисповедания, а также появления в пределах империи значительного числа евреев после второго и третьего разделов Польши (1793, 1795). В 1794 году подушную подать для евреев удвоили. Даже виднейшие купцы отныне не могли въезжать в крупные города за пределами бывшей Речи Посполитой и некоторых причерноморских областей, недавно вошедших в состав России. Стремясь облегчить участь крестьянства на новоприсоединенных территориях, государство возлагало вину за их жалкое положение на евреев. Начала возрастать взаимная враждебность. В 1804 году вышло положение «О устройстве евреев», работа над которым началась в 1802 году. Согласно этому документу, для евреев сохранялась двойная подать, они не могли занимать управляющие посты, также окончательно оформлялась черта оседлости, вне которой проживание не дозволялось. Территория, ограниченная чертой, включала бывшие земли Речи Посполитой, а также Причерноморье (как сельские районы, так и города). Евреи по-прежнему могли держать харчевни и заниматься виноторговлей, но это порождало трения, продолжавшиеся в течение всего XIX века. Евреи – возможно, в большей степени, чем любая другая этническая группа, – сталкивались с враждебностью и дискриминацией, которые отражали настроения, царившие в большей части Польско-Литовского государства.

ИМПЕРИЯ В 1801 ГОДУ

К концу царствования Павла I (1796–1801) Российская империя была обширной и могущественной, охватывая всю Европейскую Россию и Сибирь вплоть до Тихого океана и ведя оживленную торговлю на Белом, Балтийском и Черном морях. Она стала одним из главных участников борьбы держав в Центральной Европе, свидетельством чему стали многочисленные победы над Османской империей и разделы Польши. Российская армия проявила себя в качестве грозной силы, и европейские страны опасливо наблюдали за ростом могущества ее флота, действовавшего в Черном и Средиземном морях.

Внутренняя политика империи характеризовалась постепенным упорядочением административной структуры, начало которому положила Екатерина II в ходе реформ 1770–1780-х годов. Однако Россия ни в коем случае не перестала быть «империей различий», что являлось ее ключевой особенностью. В следующих главах мы проследим за тем, в каких случаях екатерининские реформы вводили единые для всей империи практики, а в каких сохранялись местные особенности. В заключение же этой главы можно лишь отметить, что даже после того, как губернская реформа была распространена на всю империю, с пограничными областями обращались по-особому.

В приграничных степях к востоку от Волги, например, было создано несколько крупных генерал-губернаторств с не вполне четкой иерархией административных, судебных и финансовых органов. Казачьи войска, над которыми Россия постоянно ужесточала военный контроль, сохраняли автономию в том, что касалось управления территориями и жизни общин. Каждое имело свои особенности, отражавшие неоднородность и разнообразие военной и социальной организации в срединных землях. К 1801 году Россия имела особые соглашения с каждым из множества казачьих войск – Донским, Черноморским, Гребенским, Терским на Северном Кавказе, Оренбургским, Уральским и Сибирским на казахской «линии», небольшими группами казаков на Буге и Волге, полками казачьего типа – башкирскими, татарскими и т. д.

Западное пограничье, где можно было ожидать рационального переустройства на базе существующих административных единиц и государственных институтов, также сохранило свои особенности. Павел I счел, что Екатерина II зашла слишком далеко в деле уничтожения автономии прибалтийско-немецкой и польской знати: по его мнению, управление на этих территориях было организовано достаточно хорошо и не требовало такой радикальной ломки. Как будет показано в главе 14, большинство новоприсоединенных земель на западе, от Волыни до Выборга, в 1796 году получили особый статус; прибалтийско-немецким и польским элитам были возвращены многие традиционные права, особенно связанные с местным управлением. Неправо-славные религиозные общины, включая евреев, также вновь стали пользоваться отобранным ранее правами. Эти меры встретили особенно благоприятный прием в Прибалтике, где права немецкой знати были возвращены путем восстановления прежних институтов и частичной отмены Жалованной грамоты дворянству. Таким образом, польское и немецкое благородное сословие, принятое в состав российского дворянства и допущенное к государственной службе, удерживало власть на местах и в XIX веке.

* * *

Джон Ледонн является автором двух трудов, посвященных внешней политике и экспансии России и содержащих подробный анализ: The Russian Empire and the World, 1700–1917: The Geopolitics of Expansion and Containment. New York: Oxford University Press, 1997; The Grand Strategy of the Russian Empire, 1650–1831. New York: Oxford University Press, 2004.

О Гетманщине: Kohut Z. Russian Centralism and Ukrainian Autonomy: Imperial Absorption of the Hetmanate 1760s–1830s. Cambridge, Mass.: Distributed by Harvard University Press for the Harvard Ukrainian Research Institute, 1988; Stone D. The Polish-Lithuanian State, 1386–1795. Seattle: University of Washington Press, 2001; Subtelny O. Ukraine: A History, 2nd edn. Toronto: Published by University of Toronto Press in association with the Canadian Institute of Ukrainian Studies, 1994; Magocsi P. A History of Ukraine. Seattle: University of Washington Press, 1996. Об украинской национальной идентичности: Sysyn F. The Cossack Chronicles and the Development of Modern Ukrainian Culture and National Identity // Harvard Ukrainian Studies. 1990. № 14. Р. 593–607; Plokhy S. The Origins of the Slavic Nations: Premodern Identities in Russia, Ukraine, and Belarus. Cambridge: Cambridge University Press, 2006; Plokhy S. The Cossacks and Religion in Early Modern Ukraine. Oxford: Oxford University Press, 2001; Plokhy S. The Cossack Myth: History and Nationhood in the Age of Empires. Cambridge: Cambridge University Press, 2012; Hillis F. Children of Rus’: Right-Bank Ukraine and the Invention of a Russian Nation. Ithaca, NY: Cornell University Press, 2013.

Работы по социальной истории украинских земель: Dysa K. Witchcraft Trials and Beyond: Volhynia, Podolia and Ruthenia, 17–18th Centuries. New York: Central European University Press, 2011; Kononenko N. Ukrainian Minstrels: And the Blind Shall Sing. Armonk, NY, and London: M. E. Sharpe, 1998.

О Прибалтике: Plakans A. A Concise History of the Baltic States. Cambridge: Cambridge University Press, 2011; Thaden E., Thaden M. Russia’s Western Borderlands, 1710–1870. Princeton: Princeton University Press, 1984; Kasekamp A. A History of the Baltic States. Houndmills: Palgrave Macmillan, 2010. Захватывающая книга, посвященная мультиэтничному городскому сообществу Вильно: Frick D. Kith, Kin, and Neighbors: Communities and Confessions in Seventeenth-Century Wilno. Ithaca, NY: Cornell University Press, 2013.

О евреях в Речи Посполитой и России: Polonsky A. The Jews in Poland and Russia. Oxford: Littman Library of Jewish Civilization, 2010; Hundert G. D. Jews in Poland-Lithuania in the Eighteenth Century: A Genealogy of Modernity. Berkeley: University of California Press, 2004; Miller A. The Romanov Empire and the Jews // Miller A. The Romanov Empire and Nationalism: Essays in the Methodology of Historical Research. Budapest: Central European University Press, 2008. Р. 93–137. Классические труды: Baron S. A Social and Religious History of the Jews. Vol. 16: Poland-Lithuania 1500–1650. New York, London: Columbia University Press, 1976; Weinryb B. The Jews of Poland: A Social and Economic History of the Jewish Community in Poland from 1100 to 1800. Philadelphia: Jewish Publication Society of America, 1973.

Об экспансии в причерноморскую степь: Bartlett R. Human Capital: The Settlement of Foreigners in Russia, 1762–1804. Cambridge: Cambridge University Press, 1979; Shaw D. J. B. Southern Frontiers in Muscovy, 1550–1700 // Studies in Russian Historical Geography, 2 vols / Ed. by J. Bater, R. French. London: Academic Press, 1983. Vol. 1. Р. 117–142; Stevens C. B. Soldiers on the Steppe: Army Reform and Social Change in Early Modern Russia. DeKalb, Ill.: Northern Illinois University Press, 1995; Davies B. Empire and Military Revolution in Eastern Europe: Russia’s Turkish Wars in the Eighteenth Century. London: Continuum, 2011.

О Крыме: Lazzerini E. The Crimea under Russian Rule: 1783 to the Great Reforms // Russian Colonial Expansion to 1917 / Ed. by M. Rywkin. London: Mansell, 1988. P. 123–138; O’Neill K. A. Between Subversion and Submission: The Integration of the Crimean Khanate into the Russian Empire, 1783–1853. Ph. D. dissertation, Harvard University, 2006; O’Neill K. A. Rethinking Elite Integration: The Crimean Murzas and the Evolution of Russian Nobility // Cahiers du monde russe. 2010. № 51. Р. 397–418. О рабстве: Kurtynova-D’Herlugnan L. The Tsar’s Abolitionists: The Slave Trade in the Caucasus and its Suppression. Leiden: Brill, 2010; Eurasian Slavery, Ransom and Abolition in World History, 1200–1860 / Ed. by C. Witzenrath. Farnham: Ashgate, 2015.

Часть II
Московская империя в XVII столетии

Глава 6
Семена легитимности

Одна из наиболее примечательных характеристик империй раннего Нового времени – репрезентация ими своей легитимности, часто производимая посредством образов и текстов. Можно назвать ее «идеологией», но этот книжный термин плохо подходит к обществам раннего Нового времени, где уровень грамотности был низким. Джейн Бербанк и Фред Купер предложили более универсальное понятие «имперского воображаемого», охватывающее множество способов, при помощи которых государство транслировало собственный образ: ритуалы, символы, тексты, политическая практика, терминология. Правитель империи транслировал ее образ для различных аудиторий – других держав, подвластных народов и, что еще важнее, их элит, без поддержки которых невозможно было осуществлять господство в пределах империи. Распространение идеального образа правителя, элиты и общества было призвано внушить уважение и трепет, побудить к сотрудничеству и по возможности повысить социальную сплоченность, которая в то время не могла быть очень сильной.

Империи делали широковещательные, прямо-таки космические по своим масштабам заявления о собственной легитимности, сообщавшие им, по выражению Томаса Эллсена, «род бессмертия». Согласно этим заявлениям, правитель являлся источником «благодати» для своего царства; иногда он наделялся священным статусом, но чаще изображался как проводник божественной воли. В Средиземноморском регионе и в Евразии правители обычно стремились обрести легитимность, устанавливая связь с предыдущей имперской традицией (translatio imperii), заимствуя из нее терминологию, регалии, архитектуру, стиль оформления официальных документов и тому подобное. Россия пользовалась наследием сразу двух империй – Римской (благодаря связи с византийским православием) и монгольской. У монголов Россия взяла инструментарий практического свойства – словарь, институты, финансовые, военные и политические практики. Принимая титул царя в 1547 году, московский великий князь подчеркивал, что его легитимность происходит от чингизидов – в монгольских источниках слово «царь» обозначало и местных ханов, и византийских императоров. Как мы уже видели, взаимодействуя со степными народами в XVIII веке, русские применяли методы, выработанные чингизидами. Наконец, в 1480-е годы, ставшие решающими для формирования саморепрезентации Москвы, Иван III сознательно использовал монгольскую политическую символику в послании к главе Священной Римской империи, называя себя «белым императором». Но для европейских держав эта титулатура была малопонятной, и поэтому приближенные Ивана III прибегли к другой символике, основанной на православном наследии.

В этом Московское государство следовало примеру большинства империй, создавая наднациональную идеологию на основе господствующей религии – преимущественно, но не исключительно. Имперская идеология должна обращаться ко всем проживающим в государстве народам. Как напоминает Кэрин Барки, умелый правитель империи покровительствует господствующей религии, но не позволяет церкви заправлять всем. К примеру, в Османской империи султаны-сунниты открыто вступали в союз с суфиями, а мусульманские судьи-кади по всей империи должны были выносить решения на основе шариата, местных обычаев и султанских постановлений, безо всякой догматики. Точно так же и в России саморепрезентация государства основывалась на православии, но церковные интересы почти везде были подчинены политическим. Терпимость к местным верованиям, которую проявляли монголы, была воспринята не только русскими государями, но и османскими султанами – по выражению Барки, все народы в их империи были «разделены, неравны, защищены». На практике это означало, что только представители господствующей религии, будь то православие или ислам суннитского толка, могут заниматься обращением иноверцев; но соответствующие кампании проводились редко. Другим религиям присваивался более низкий статус. В Османской империи немусульмане платили более высокие налоги и носили особую одежду либо другие знаки различия; в России же неправославные часто уплачивали более низкие подати и освобождались от некоторых повинностей (например, от рекрутской), но имели ограниченный доступ к государственным должностям и, как уже говорилось, порой становились жертвами миссионерской активности, когда их земли становились предметом чьих-либо устремлений (Среднее Поволжье, Башкирия). В обеих империях представители господствующей религии рьяно преследовали тех, кого считали еретиками: в России – староверов и униатов, в Османской империи – шиитов.

Таким образом, Московское государство, обращаясь к византийскому православию, закладывало основы своего имперского воображаемого, но при этом не ограничивало себя. Византия предоставляла богатый набор средств для выдвижения претензий на легитимность: литературные произведения (хроники, жития святых), религиозные ритуалы, политические церемонии и регалии, иконы и фрески, церковная архитектура, развитая политическая теория, касавшаяся взаимодействия правителя, государства и общества. В конце XV – начале XVI века сочинители и художники при дворах великого князя и митрополита, пользуясь византийскими образцами, создавали образ Московии как могущественной и благочестивой державы. Этот образ воплотился в коронационных церемониях (1498, 1547), иконах, фресках, летописях. Были и заимствования из других источников. Так, при Иване III государственным символом стал римский двуглавый орел, взятый у Габсбургов, занимавших престол Священной Римской империи, а в 1510–1520-е года Россия, наравне с другими европейскими державами раннего Нового времени, стала пользоваться античным наследием. В «Сказании о князьях Владимирских», которое приписывается различным авторам, имевшим литературные или дипломатические связи с Европой, говорится о передаче императорских регалий от римского императора Августа византийскому императору, а от него – Владимиру Мономаху, великим князьям Владимирским и, наконец, московским правителям. К этому времени превосходный головной убор филигранной узбекской работы, попавший в Москву до XV века, был оторочен мехом, снабжен крестом и драгоценными камнями и получил название «шапки Мономаха» – он должен был подкрепить претензии на translatio imperii. «Сказание» имело широкое распространение и частично послужило основой для церемонии венчания на царство 1547 года. Особенно это касается сцены, в которой великий князь совещается со своими приближенными: ее с большим тщанием воспроизвели на «Мономаховом троне» – царском месте в Успенском соборе Московского Кремля.

«Сказание» не только обеспечивало связь России с римским имперским наследием – его можно рассматривать как попытку возвысить правящую династию Даниловичей, чья родословная помещена рядом с генеалогией их соперников – литовских Гедиминовичей, имеющих, как утверждает летописец, низкое происхождение. В первой трети XVI века главные военные и политические кланы (боярская элита) также принялись составлять свои родословные в связи с обострением соперничества за статус при великокняжеском дворе. Выводя свою легитимность из translatio imperii, некоторые изобретали мифических предков, живших в Европе или Орде. По-прежнему прилагались усилия к восхвалению династий: как показал Сергей Богатырев, ритуал венчания на царство в конце 1550-х годов был изменен таким образом, чтобы персона правителя выглядела еще более священной. Личная хоругвь, шлем наследника и коронационная шапка были призваны приумножать славу правителя и в конечном счете связывали имя Ивана IV с победой праведников в Откровении Иоанна. При этом следует заметить, что династическая тема, в сравнении с другими странами, развивалась в Московском царстве весьма слабо. Так, в Англии новая династия Тюдоров возвеличивалась посредством светской литературы, портретов и других изображений; короли заказывали повествования, прославляющие их род; роза Тюдоров встречалась повсеместно – в убранстве помещений, одежде, памятных подарках, документах. Монархи украшали общественные здания фресками, на которых они представали вместе с семейством, раздавали своим последователям собственные миниатюрные портреты, приказывали ставить свои изображения на официальные документы. При дворе османских султанов в XV–XVI веках имперское воображаемое включало в себя мусульманское благочестие и справедливость, практиковавшиеся султанами, с акцентом на династию. Составлялись сборники султанских портретов, медальоны с изображениями султанов имели широкое хождение, мастера фейерверков устраивали на площади перед дворцом Топкапы представления со сценами правления Сулеймана Великолепного и его предшественников. Русские Даниловичи были намного скромнее в саморекламе.

Как Тюдоры и Османы, русские правители в конце XV и XVI веке для проецирования своей легитимности прибегали к искусству и историческим сочинениям, но сосредотачивались не на династическом, а на религиозном аспекте. Россия не знала светской портретной живописи до последней четверти XVII века, когда этот жанр стал известен благодаря польскому влиянию, опосредованному Украиной. Как продемонстрировала Линдси Хьюз, он немедленно стал служить политическим целям. Портреты царей, патриарха Никона, сановников, часто с регалиями, выполненные в иконописном или реалистическом стиле темперой, маслом или гравировкой, сопровождаемые барочными панегириками, прославляли их благочестие, доблесть и мудрость. Самыми примечательными из всех являются портреты царевны Софьи в коронационном облачении. В России XVI столетия точно так же не было светской живописи, литературы и книгопечатания. Облечение чего бы то ни было в идеологическую форму, равно как и творческое самовыражение за пределами народного искусства, контролировалось церковью.

Церковные сочинители и художники способствовали легитимации власти, помещая государство и его правителей в контекст библейской истории и православной религиозности. В отсутствие светской элиты и политической философии, клирики не делали теоретических заявлений об отношениях между царем и народом, целях политической власти, правах и обязанностях подданных. Определенная идеология проглядывает между строк источников, необязательно создававшихся именно для этого: правитель поставлен Богом, царство является сообществом боголюбивых. Исторические сочинения представляли собой прекрасный инструмент для создания идеализированных образов правителя, государства и общества, но к ним следует применять критический подход. Незнакомые ни с античными историками, ни с их европейскими последователями раннего Нового времени (речь идет о текстах, в которых выстраивается убедительный нарратив, содержащий необходимые доводы и моральный посыл), московские авторы занимались летописанием. Русские летописи – это нанизывание событий, за которым не прослеживается авторской позиции, доводов, причинно-следственной связи. Целью было отразить судьбоносную работу Бога на земле и представить Россию с ее историей как часть христианского мира. Князья в этих текстах, разумеется, выглядели богобоязненными и справедливыми, но сам жанр – бессистемное нагромождение событий политической, религиозной и вселенской истории – делал затруднительным возвеличивание династии и правителя, а также отражение политической позиции. Все делалось исподволь. Разумеется, Москва пользовалась летописями для утверждения своей легитимности. По мере завоевания близлежащих городских центров с восточнославянским населением, где благодаря наличию епископских кафедр имелись собственные традиции летописания, московские власти начинают создавать «общерусские» летописи, обширные сборники, включающие тысячи фрагментов (иногда довольно больших по объему) из местных хроник. Кульминацией этого процесса стало появление Никоновской летописи, завершенной в 1520-е годы, колоссального «лоскутного одеяла»: изложение начиналось с библейских времен, затем шла история христианского мира, а после этого – главное: возвышение Москвы как региональной силы.

Выпуск исторических сочинений в единственном или ничтожном количестве экземпляров – с демонстративными целями – продолжался в середине века в Кремле, при дворах великого князя и митрополита. Три обширных труда должны были показать благочестие, могущество и историческую легитимность московских правителей; их связывают с митрополитом Макарием и новгородскими ремесленниками, последовавшими за ним из Новгорода, где он был архиепископом. Первый из этих трудов, Лицевой летописный свод, опирался на Никоновскую хронику и позднейшие добавления к ней, важнейшим новшеством были иллюстрации (более 16 тысяч при объеме в 20 тысяч страниц). Больше половины почти каждой страницы были заняты изображением, соответствующим данному фрагменту текста. Эти иллюстрации, выполненные в иконописным стиле мастерами по иконам и фрескам, представляют собой один из редких примеров светского изобразительного искусства эпохи Московского государства. Работа отличалась также и новизной общего замысла, отличаясь от византийских и восточнославянских иллюстрированных хроник, но и не подражая европейским трудам того времени, снабженным гравюрами. Возможно, создатели Свода отталкивались от православных икон и фресок, где также встречаются многоэпизодные элементы. Таким образом, новшества сочетались с традицией. Это же касается и другого крупного сборника, составленного при Иване IV по инициативе Макария: мы имеем в виду Великие Четьи минеи. Он представлял собой нечто необычное как по объему, так и по содержанию: 12 громадных томов (по одному на каждый месяц) с текстами благочестивого содержания, включая жития святых, особенно тех, которые были связаны с русской историей и великокняжеским двором. Но если говорить о посыле, он был традиционно провиденциальным, типичным для московских исторических сочинений: Русь – творение Бога, боголюбивая страна, устремляющаяся по пути спасения. В это время как при дворе, так и в церковных кругах получили определенное распространение апокалиптические идеи, отразившиеся в некоторых сложных по составу иконах и текстах новгородского и московского происхождения. Но в официальных исторических трудах и месяцесловах они не звучали в качестве ключевой темы. Третий из этих проектов, огромный по масштабу и посвященный династической теме, хорошо иллюстрирует ограничения, связанные с жанром: речь идет о Степенной книге, беспрецедентной для московской исторической традиции. Повествование, разделенное на главы, начинается со времен Киевской Руси и доходит до царствования Ивана IV; текст представляет собой компиляцию из фрагментов летописей, составленную так, чтобы перенести акцент на конкретных великих князей. Но отсутствие повествовательности и аргументации, характерное для летописей, так и не было преодолено.