Текст книги "Бизнес с русскими или без?"

Глава 2
Еще один «русский путь». Дистанция власти как основа для нашего развития

Чак, Йохо, Стив, Зет и Русский сидят и разговаривают.

Стив:

– Кстати, Русский, что это за «совершенно особый путь развития русских»?

Зет:

– Это, Стив, когда по их дорогам не проехать! Вот и получается – «особый путь»!

Русский:

– Зато по вашим автобанам отлично на танке разъезжать! Под гусеницами армобетон не трескается!

Стив:

– Тише, тише! Нет, правда, скажи: что это за «особый путь»?

Русский:

– Да я и сам не знаю.

Стив:

– Не знаешь?

Русский:

– Не-а! Толкуют политики – это ведь все политика!

Стив:

– Вот вам английский анекдот про политиков:

A bus load of politicians (автобус, полный политиков) were driving down a country road one afternoon (ехал по сельской дороге однажды после полудня), when all of a sudden (когда вдруг), the bus ran off the road (съехал с дороги) and crashed into a tree in an old farmer's field (и врезался в дерево на поле старого фермера).

Seeing what happened, the old farmer went over to investigate (видя, что случилось, старый фермер подошел «исследовать»). He then proceeded (затем он принялся) to dig a hole and bury the politicians (рыть яму и хоронить политиков).

A few days later (несколько дней спустя), the local sheriff (местный шериф) came out (появился, выехал на место происшествия), saw the crashed bus (увидел врезавшийся автобус), and asked the old farmer (и спросил старого фермера): «Were they all dead?» («Они все были мертвы?»)

The old farmer replied (фермер ответил): «Well, some of them said they weren't («Ну, некоторые из них сказали, что нет (= что не были)), but you know (но вы знаете) how them politicians lie» (как врут эти политики»).

Все:

– Прикольно!

Чак:

– Вот у нас, у кенийцев – есть особый путь! И у русских он должен быть!

Русский:

– А в чем состоит ваш особый путь?

Чак:

– В отношении к власти.

Стив:

– А что такого особенного в вашем отношении к власти?

Чак:

– Оно особенное! Вот вы (указывает на Зета и Стива) «коллективисты»?

Стив:

– Ну да – мы – «коллективные животные»!

Зет:

– Очень смешно!

Чак:

– А к власти у вас какое отношение?

Стив:

– Какое-какое – ПРЯМОЕ! Идем мы в нее! Сотрудничаем с ней. Слушаемся ее. Сегодня ты – власть, завтра – я. Демократия!

Чак:

– Отлично! А мы – тоже коллективная нация, но признаем власть только духовных вождей, не светских. И наша власть – не выборная! Выходит так, что власть для нас – это вожди кланов, а верховной власти как бы и нет – ее власть равна нулю. В этом и состоит наш, «африканский», путь: в соединении нашего коллективизма и почитании власти, с которой у нас совсем небольшая дистанция.

Русский:

– Сам понял, что сказал?

Стив:

– А что? Он дело сказал! Действительно, очень интересно!

Йохо:

– А у нас, у финнов – тоже свой путь развития!

Стив:

– Это какой же? У вас же вроде демократия?

Йохо:

– Вроде она. Но если приглядеться: финн изначально – индивидуалист. Живем на хуторах. Власть не видим годами – налоги можно платить по почте. Дистанция с властью – огромная.

Мы ее слушаем, но она на нас никак не влияет. Власть получает свое, мы – свое.

Выходит, что государство – наш партнер, но далекий. И жизнь у нас с государством разная.

Зет:

– Это потому что раньше у вас все государственные посты занимали шведы.

Йохо:

– Да, да, все правильно.

Стив:

– Итак, я рисую таблицу. Вот она:

Таблица Стива:

Русский:

– Да, интересно! А где же здесь мы?

Стив:

– А куда ты хочешь? Какой путь тебе ближе?

Русский:

– Да вроде никакой!

Зет:

– Давай рассуждать логически: вы – коллективисты?

Русский:

– Когда к реке прижмут – да!

Зет:

– К какой реке?

Русский:

– Это из фильма.

Стив:

– Но вы вместе с властью?

Русский:

– Это когда мы были вместе с властью?

Зет:

– Да, Стив, это правда: больших нелюбителей власти не найти во всем белом свете!

Стив:

– Но Йохо вон тоже не в восторге от власти!

Зет:

– Да, но он – индивидуалист! Его нелюбовь к власти – это даже не нелюбовь. Это просто дистанция.

Русский:

– Что же получается? Мы – коллективны по натуре, но при этом сильно дистанцируемся от ЛЮБОЙ власти? И от «близкой», и от «далекой»?

Стив:

– Получается, так. Вспомни ваших анархистов: нигде анархистское движение не было таким мощным, как в России, нигде не было таких выдающихся идеологов анархизма – как Кропоткин, например, или Бакунин. Русские, между прочим, фамилии!

Русский:

– Так-так… Так что же получается? Стив? Кто у нас светлый ум современности?

Стив:

– А вот что получается, если соединить дистанцию от власти и коллективизм: команда, артель!

Русский:

– Так мы всегда так работали! Получается еще один «русский путь», кроме всех перечисленных (путь армии, скомороха и т. д.) – путь артельщика! Ну, слава Богу – хоть один «работающий» архетип!

Стив:

– Ты подожди радоваться! Что-то не больно вы коллективны – для артели-то! Раньше – да, было! А сейчас?

Зет:

– А выбили всех. И мы – в том числе!

Русский и Стив:

– Что?!

Зет:

– Смотрите: кто раньше всех гибнет в войнах и заварушках? Коллективный элемент! Армия – коллективна! Казачья сотня – коллективна. Аристократия, дворянство – коллективно – все всех знают! А после XX века на Руси КТО остался? Только бабы коллективные!

Стив:

– Это тебе, Русский, пример прямолинейной немецкой коммуникации!

Русский:

– Знаешь, он прав. Но тогда выходит, что архетип дистанции власти работает не на нашу инволюцию, а на эволюцию! То есть он – хороший, полезный архетип!

Стив:

– Он будет хорош, когда вы опять станете коллективны. А так он – «не пришей кобыле хвост».

Русский:

– Да, прикольно получилось! Значит, все-таки есть он – особый «русский» путь! И власть правильно делает, что дистанцировалась от нас во все эпохи – она тем самым взращивала в нас «анархистский» архетип. А он нужен не для разрушения государства, а для укрепления артельных принципов управления.

Вот только коллективизм подтянем!

Стив:

– Только, пожалуйста, без Мировой войны!

Зет:

– А как иначе?

Русский:

– А иначе – учиться у вас коллективизму. Может, и проснутся гены – отца, работавшего на космос в «ящике», деда – убитого под Москвой, и прадеда из Второй Конной! Эх!

Дистанция власти – это не наш крест, это наш шанс. Если амбивалентность – мотор для нашего развития, то дистанция власти вкупе с коллективизмом могут стать основой для появления в русском характере устойчивой альтернативы парадигме центральной власти – как единственной эффективной форме управления страны и одновременно альтернативы парадигме глобализма как единственной эффективной форме управления миром. Мы-то знаем, кто заинтересован в глобализме!

Русские же заинтересованы в другом: в крепкой семье, в крепкой команде, в крепких родственных связях, производственных связях. Эффективность центральной власти – это всего лишь иллюзия. Наша, русская иллюзия того, что эффективна НИКАКАЯ власть, а эффективно САМОУПРАВЛЕНИЕ – это наша, русская иллюзия. И нам не надо других!

На самом деле, конечно же, истина находится где-то посередине. Необходимо и государство, что бы там не писал Бакунин, необходимо и безвластие, что бы там ни говорили европейцы. Там, где НЕТ никакой власти, возникают команды – и работают.

Поэтому в западном вертикальном менеджменте русский человек вряд ли научится работать. Ему и не надо! Он умеет работать в команде – это у него в крови. Необходимо только чуть-чуть отпустить «вожжи» – в компаниях и везде вообще.

Глава 3
Что с нами будет?

Вопрос:

Ну, хорошо, тогда можете ответить, что с нами со всеми будет?

Ответ:

Вам по правде или красивую сказку?

Вопрос:

А что, можете сказку?

Ответ:

Можем и сказку. Давайте расскажем вам сказку про то, какими мы были. И какими могли бы быть. Тогда станет ясно. Куда надо двигаться.

В попытках самоидентификации любая нация, не исключая и русскую, сравнивает себя с другими, пытаясь понять, точнее, почувствовать, в чем она другая, что у ней «не так, как у других» – и из этого сравнения сделать вывод о себе самой.

Такие сравнения нации с другими чаще всего и плодотворней всего происходят в военных противостояниях, причем для нации лучше, чтобы «пришли к ней», нежели чтобы «пришла она» – сравнение происходит качественнее. Откуда мы это знаем? Из истории. Считается, что русские стали осознавать себя как нацию во время вторжения Наполеона в 1812 году. Но с этим можно ведь и поспорить! Тогда приведем пример, когда во время Греко-персидских войн эллины стали осознавать себя эллинами именно тогда, когда Дарий в 490 г. до н. э., а затем Ксеркс в 480 г. до н. э. вторглись в Грецию. Вам мало этих примеров? Что ж, их количество можно было бы увеличить, но тогда мы не подошли бы к сути статьи никогда.

В Греко-персидских войнах часть греческих полисов (городов-государств) воевала на стороне персов, а часть – на стороне греческой независимости. Для последних национальная идентичность, выражавшаяся во фразе: «мы, греки – лучшие!» – была не пустым звуком, а для первых: для фессалийцев, беотийцев – пустым. Между тем, Беотия находится прямо в середине Греции, так что «линия раскола» прошла, что называется, через каждый дом, а не просто отдельные приграничные полисы изъявили персам свою покорность. Мы так подробно рассматриваем это для того, чтобы подчеркнуть тот факт, что именно вторжение неприятеля, когда вчерашний сосед становится врагом, дает тебе осознание того, что ты и кто он есть на самом деле.

Итак, можно сравнивать себя с другими и лучше делать это во времена вторжения неприятеля. Однако есть и другой, менее «надежный», но зато «мирный» способ: попытаться сравнить себя с самими собой. Так много раз делали римляне и неизменно выносили вердикт: «нравы упали, нынешнее молодое поколение – совсем не то, что было раньше» (Цицерон. «Против Катилины»).

Затем молодое поколение неожиданно вступало в войну с неприятелем, частью гибло, а частью прославляло себя подвигами, и оказывалось: нет, неправы были деды! Наши соколы – не хуже прежних! А может, лучше?

Русское дворянство начала XIX века очень плохо говорило на родном языке и уж точно совсем ничего не знало про жизнь в России – но отлично показало себя на полях сражений в войне против Наполеона.

Россия дважды стояла на пороге серьезного выбора – в начале XX века и сейчас, видимо, тоже, поэтому имеет смысл сравнить наши национальные характеры и посмотреть, так сказать, тренд. Мы не будем останавливаться на доказательстве того, сколь значима для России была эпоха начала XX века и сколь значима сегодняшняя – скажем лишь, что выбор, который делает цивилизация – это всегда ответ на вызов, вызов среды.

Что такое вообще – «вызов»? Собственно, это понятие ввел А. Тойнби, и именно способность ответить на вызов Среды (он говорил – «вызов истории») адекватными действиями определяет жизнеспособность цивилизаций.

Само существование Средиземного моря было для древних кочевых племен, живших на его берегах, вызовом – и вот, они научились плавать и торговать и превратились из «просто семитов» в финикийцев. Вызовом может быть война, стихийное бедствие, но ни в каком случае не «выбор», потому что выбор для целой цивилизации – это непонятно! Кто и что должен выбрать, кто и что предлагает выбор?

Давайте сравним нас начала XX века с сегодняшними и посмотрим, «плохо ли дело»? Но что считать «хорошим»?

Представьте, вы попали в Санкт-Петербург или Москву начала прошлого века. Картина первая: снег, темень, грязь, отовсюду слышатся стоны трудового народа, свит нагаек жандармов. Вот батраки зачем-то тащат по заснеженной улице баржу, вот под фонарем боязливо собираются народовольцы и, ежась и приплясывая от холода, показывают друг другу бомбу, которую удалось сделать или получить в дар в английском посольстве. Это картина, которой нас учили в детстве. Но есть и другая: та же вечная зима, но теперь светлый морозный день, река, гуляния, звон колоколов церквей, радость и свежесть на лицах, конечно же – любовь и первое (или не первое) свидание, кулачные бои, откуда-то «сбоку» неожиданно возникает человек в шинели и кричит народу, что мол, началась война – и все радуются, как дети, потому что война – это не смерть и кровь, а вызов всем им – вызов и веселое испытание, и обострение всех русских чувств, и еще больше любви (теперь уже военно-полевой), и наконец, долгожданная победа, а вместе с ней – долгожданное осознание себя, как будто бы ты вдруг проснулся / проснулась – и все осталось по-прежнему – и река, и фейерверки, и веселые лица, но ты изменился и теперь твоя радость сменилась глубоким покоем и ты начал любить уже всех, а не только себя и ту / того, и еще изменения, и еще…

Но давайте уже очнемся и продолжим нашу беседу. Та реальность темна, а эта – светла, но в обоих случаях мы понимаем, что попали в мир не наш, что вокруг другие люди. Поэтому картины 1 и 2 ничем не отличаются друг от друга.

Вариант 2: вы попадаете в Россию начала прошлого века и обнаруживаете, что русские ничуть не изменились. С вами заговаривают, используя не мат, а причастные и деепричастные обороты. Стремятся ухватить самую суть вашего или своего послания, а не «растекаются мыстью по древу». Хлопают вас по овечьему полушубку (вы же соответственно оделись, не так ли?), называют «братаном» (или как-то иначе, но по-дружески). И вы понимаете, что две или три мировых войны, несколько гражданских войн, истребление народа в лагерях, научно-технические революции, полет Гагарина в космос, – все это ничего не изменило в нашем национальном характере, не сдвинули его «ни на дюйм» в сторону. «Во глыба», думаете вы!

Или же – вариант 3 – вы попадаете в прошлое России и оказываетесь в ситуации, что вокруг вас «как будто бы» те же люди, что и вокруг нас, но, одновременно, и неуловимо другие. Или уловимо другие. Рассмотрим этот вариант.

Представим себе: русские люди значительно – и в худшую сторону – изменились при скачке назад в сто лет, их словарный запас, по сравнению с нынешним, оставляет желать лучшего, их действия неосознанны, нелогичны, шаблонны. Вам не могут сосчитать сдачу за пирожок. Вы спрашиваете у жандарма, как вам пройти туда-то, а он невразумительно показывает во снежную мглу нагайкой в руке, горничная в отеле в ответ на ваши лестные для нее замечания не смущенно улыбается, а тупо таращится на вас, в пивной рассказывают анекдоты, ничего смешного в которых, на ваш взгляд, нет, во дворянское общество вас упорно не принимают и внимательно ощупывают свои карманы, но и к простому люду вы не допущены – вы одеты не так и похожи на шпика – в общем, все «тупят», «не догоняют», врут – и вам неуютно в этом мире. «Да! – думаете вы. – А все-таки прав был (вписать имя, сам писать не хочу принципиально), когда он хотел перекроить все в России! Вот оно как, Михалыч, оказывается было…»

А теперь такой вариант: люди изменились, но неуловимо. Их проявления в чем-то такие же, как и наши, то есть перед вами, несомненно, русские, но вот досада: иногда их реакции не совпадают с тем, что вы от них ожидаете.

Это интересно, не банально!

Но тогда какие же они, эти реакции?

Решившись рассматривать именно эту Реальность (выражаясь термином С. Переслегина), давайте откинемся на спинку вашего настоящего или виртуального кресла и представим себе следующее. Мы исходим из того, что мы есть сейчас, и рисуем наш национальный характер начала прошлого века, бережно снимая тот «грим», который наложила на него наша история. Вот перед нами наше усталое и почти равнодушное лицо. Мы снимаем вот эту морщинку: она появилась у нас за время ломки СССР. Затем вот эту складочку: это Великая Отечественная война… И так далее. Постепенно перед нами начинает вырисовываться наш национальный характер начала прошлого века – значительно моложе прежнего, радостнее, наивнее, чище и конечно, проще.

Стоп! – не убирайте грим дальше! – мы же договорились, что останавливаемся на 1901 годе. Очень уж страшно увидеть то, что будет раскрываться под гримом далее, или очень уж привлекателен тот образ, который мы видим перед собой.

Мы видим разницу в характерах, и эта разница нам понятна. Нам понятно также, что нас ждет в будущем: мы сходим в фитнес, съездим в Турцию, поработаем с друзьями-иностранцами – и наше лицо постепенно вернется в тот светлый и несомненно счастливый образ, который сидит сейчас перед нами и улыбается.

На этом наша история для некоторых заканчивается.

Занавес.

С теми, кто остался, у нас будет уже несколько иной, более серьезный разговор.

Не кажется ли вам, господа, что все не совсем так? Что, всмотревшись и наше лицо столетней давности, мы ощутим не ужас, не восторг, не отторжение – а вообще другое чувство? Что мы увидим не изменения «их относительно нас», а изменения «нас относительно них», то есть ощутим, что дорога, которая для русского начала XX разделялась на три пути, для русского начала XXI века разделяется всего на два, что пространство наших выборов уменьшается?

Неандерталец, живший в Африке 350 тысяч лет назад и внезапно вымерший около 50 тысяч лет назад, вертя в руках череп своего «предшественника», «человека умелого» (Homo erectus, 1,5 млн лет назад), несомненно, поражался своему уму и чистоте и наивности «предшественника».

Тут было для него все ясно: прогресс налицо, мы стали еще умнее и еще сильнее, но и у них было что-то, что мы временно потеряли (например, качество наскальной живописи, уровень изготовления орудий), а теперь, с помощью «фитнеса» и «массажа» вернем. Но к 50-тысячелетию до Р. Х. неандертальцы, к сожалению, исчезли, то есть их перестали находить в культурных пластах – а стали находить совершенно других первобытных людей – кроманьонцев. Что не может не наводить на грустные размышления, особенно учитывая кровожадность и людоедский характер первобытных сообществ.

Итак, мы вконец запутались.

Какая позиция может быть нами признанной правильной – ведь мы не можем посадить в действительности против себя национальный характер начала прошлого века и расспросить его обо всем? Можно, конечно, исследовать источники. Можно узнать о том необычном состоянии общества и нации в целом, которое в начале прошлого века если не охватило всю нацию целиком, но все же чувствовалось ею «в воздухе» (А. Эткинд «Эрос невозможного»), и мы знаем об этом состоянии от ее наиболее чувствительных представителей – поэтов, художников, актеров и писателей. Однако, при огромном интересе таких исследований, все наши выводы из них будут объективно и субъективно спорны, а когда мы начнем анализировать действительность, тут вообще может дойти до драки, поскольку действительность не может быть описана беспристрастно в принципе.

В первой части мы рассмотрели положение архетипов нашего национального характера.

Такова картина сегодняшнего дня. Какова же она была в начале прошлого века?

Давайте разбираться.

Маскулинность. Конечно, три Мировые войны и напряжение сил на их преодоление, особенно учитывая, что Первую мы «слили» (не в смысле проиграли, а смысле прервали наше участи в ней), Вторую выиграли, а Третью (холодную) – проиграли было для нации тяжелым испытанием. Потери населения составили около 35–45 млн человек, из них большую часть – мужчины. Остальным, соответственно, пришлось воспитать в себе мужские качества, да и сами мужчины отложили на время перо и взяли винтовку. Потом, после всех войн, оказалось, что писать им уже совсем не хочется и не о чем.

Можем фиксировать нарастание маскулинности в характере, даже не стоит это доказывать. Сам лозунг «Весь мир насилья мы разрушим до основания, а затем…» – это маскулинный принцип, согласно определению маскулинности, данному ранее.

Значит, отматывая назад, мы можем предположить, что раньше мы были менее маскулинны, более феминны. Но что такое вообще – «феминность»?

Для «женского» способа характерным является достижение победы в поражении (1812 год), «врастание в ситуацию», анализ ее изнутри, поиск слабых и сильных сторон и их использование без разрушения. В этом смысле женщины – идеальные «тайные агенты», когда нужно произвести максимальный результат при минимальном воздействии («мужской способ, наоборот, дает максимальный результат при только максимальном воздействии).

Феминность заключается в том эффекте, который продемонстрировали французские женщины, когда войска вермахта захватили Париж в 1940 году. Париж те захватили, но в свою очередь всю немецкую армию «взял в плен» «женский корпус» француженок (за что впоследствии был награжден медалями). Но феминный принцип «работает» не всегда. Евреям не удалось «изжить», «пересидеть» проблему нацизма во Вторую мировую войну, и невозможно было подготавливать почву для исчезновения проблемы – она исчезала для нациста только с исчезновением последнего еврея. Феминный способ эффективен только тогда, когда у вас имеется ресурс, который необходим противнику, которым вы можете с ним «торговаться», несмотря на его формальное превосходство и когда этот ресурс – не ваша жизнь, а нечто меньшее. Русским удалось сочетать феминность и маскулинность одновременно.

Анализируя действия русских на полях сражений, генерал Рунштедт (наш враг!) пишет:

«Следует, однако, отдавать себе отчет, что мы вступаем в борьбу с противником, совершенно иным, нежели Франция. Русская армия – назовем вещи своими именами – разгромила в Семилетнюю войну войска Фридриха Великого, а в 1812–1814 годах – Наполеона. Опыт Мировой войны также не настраивает на оптимистический лад. Я хотел бы обратить внимание присутствующих на один принципиальный момент: опыт истории показывает, что русскую армию можно, а иногда и несложно разбить. Зато очень трудно воспользоваться плодами победы».

Не на полях сражений в начале XX века в России происходила феминизация многих сторон жизни, изначально чисто маскулинных:

«Любопытная Леля слышала из разговоров взрослых в гостиной, что женщины едва ли не активнее мужчин участвовали в революционных процессах (по подсчетам историков, в 70–80-е годы были осуждены в общей сложности 178 женщин, большинство которых принадлежало к террористической организации “Народная воля”, семь раз покушавшейся на Александра II и все-таки убившей его). До конца жизни хранила она фотокарточку Веры Засулич, той самой, которая стреляла в градоначальника Трепова. Леля уже тогда воспринимала происходящее под весьма специфическим углом зрения: слабый пол, к которому она принадлежала, – вот носитель силы, а вовсе не наоборот – а потому все эти женщины-бунтарки были овеяны для нее ореолом романтического героизма»[18]18
  http://www.peoples.ru/art/literature/prose/roman/salome/history.html


[Закрыть].

Вы не согласны, что участие женщин в революции – это проявление феминности, Вам кажется наоборот? Ну, а когда Ахиллес садится за прялку, потому что не хочет ехать на Троянскую войну – это проявление чего – феминности или маскулинности? Ахиллес надеется, что ситуация «рассосется сама», что греки уплывут без него – это типично феминный подход. Когда женщины идут в террор, в революцию – это значит, они не доверяют решение этого вопроса мужчинам и им кажется, что без них «не обойдется» – это тоже феминный подход.

Когда принимается указ, по которому все женщины города N в обязательном порядке должны принадлежать мужчинам (было, мужики, было счастье! – 1918 год, Россия) – это маскулинный подход.

Феминность всегда предлагает сложное и медленное решение, но без последствий (образование, благотворительность), маскулинность – простое и быстрое, но с кратковременным эффектом (война, революция).

Коллективизм. К началу прошлого века не кажется, что русские были коллективны – несмотря на «крепостное рабство», общину и другие «прелести» коллективной жизни. Но все события, в которых пришлось участвовать нашему национальному характеру в XX веке, были в принципе коллективны – значит, вырабатывали в нас навык коллективного решения. Вот если бы мы раздробились на ряд «уездных княжеств», да общались бы с «индивидуалистами» среди других национальных характеров, да плавали по морям и торговали – тогда в нас укрепился бы «ген» индивидуализма, а так – нет.

Фиксируем возможное нарастание коллективного начала в характере.

Высокий контекст. Русские всегда изъяснялись туманно и иносказательно. Пушкин пробовал научить нас говорить женщине «Люблю!», но у нас все равно выходило «А… а… Хорошая сегодня погода, не правда ли?…».

«Любовь и религия, вот два чувства чистые, высокие. Не знаю, что называют любовью. Ежели любовь то, что я про нее читал и слышал, то я ее никогда не испытывал. Я видал прежде Зинаиду институточкой, она мне нравилась, но я мало знал ее (фу, какая грубая вещь слово, как площадно, глупо выходят переданные чувства)» (Л. Толстой, дневник).

Последующие года террора и несвободомыслия только развили архетип. Высота контекста повысилась.

Нелюбовь к себе. По-видимому, раньше мы себя больше любили. Возможно, это была не совсем «любовь», а некоторое «приятие себя», по крайней мере у нас было общество и нравственные ценности и общественный договор, и о себе мы больше говорили, и других, и не мыслили прожить жизнь в окопе или под чертежной лампой. Мы дышали свободой, а свобода и нелюбовь к себе несовместимы.

Стремление к неопределенности. За этими красивыми словами скрывается, по сути, русское стремление к бунту или «стремление к хаосу». Конечно, всегда можно объяснить логически, почему я не пошел кланяться царю-батюшке или в Думу, а взял в руки топор – только в объяснениях ли дело? Приведем опять пример:

«В книгах наших уголовных, гражданских и военных законов розга испещряла все страницы. Она составляла какой-то легкий мелодичный перезвон в общем громогласном гуле плетен, кнута и шпицрутенов… В то время было много опасений за полное уничтожение розги, опасений, которых не разделяло правительство, но которые волновали некоторых представителей интеллигенции. Им казалось вдруг как-то неудобным и опасным оставить без розг Россию, которая так долго вела свою историю рядом с розгой…» (П. А. Александров).

Конечно, годы пятилеток, война, восстановление после нее требовало планирования. Но, в общем-то, со времен Петра все требовало планирования, вольница кончилась. Поскольку все же с 1917 года планирование стало тотальным, людей превращали в «пламенные моторы» – значит, стремление к неопределенности должно было совершенно исчезнуть. Но оно осталось, просто переместилось из области деградации личности в область деградации общественных отношений. И именно сейчас общественные отношения максимально неопределенны. Теперь про краткосрочность прогноза.

Креативность и лень. Креативность характерна для сообществ, не практикующих процессность, то есть утверждение и следование процедурам. Процессность возможна при недопущении спонтанного вмешательства в процесс (что было невозможно в России) и практической выгоды от нее, процессности (что в России не достигалось). Поэтому, а также по многим другим причинам в России всегда преобладала «проектность», периодичность действия, которая стимулирует креативность и стимулирует лень. За сто лет ничего не изменилось.

Креативность – это не «хороший» архетип. Во-первых, она стимулирует лень, во-вторых, она порождает искажения законов и приказов по своему разумению. Тот же умница П. А. Александров в речи на суде Засулич высказывает потрясающую русскую идею, которая всеми принимается, как само собою разумеющееся, хотя для древнего римлянина или для современного русским англичанина эта идея равно неприемлема:

«Не суждения закона о должностном действии, а наши воззрения на него должны быть приняты, как обстоятельства, обусловливающие степень нашей ответственности».

Дистанция власти. Тенденция власти к отстранению очевидна, но она и раньше нас не баловала своим вниманием! Но нас за XX век становилось все больше, а власть, как ни странно, к нам не приближалась! Странное нарушение физических законов! Его можно объяснить только тем, что за XX век власти все-таки удалось отдалить себя настолько, что мы уже не пойдем к царю, как 9 января 1905 года. Архетип усилился.

Что можно наблюдать в расположении архетипов при скачке на век назад?

Архетип «маскулинность» превратился в архетип «феминно-маскулинность» и сместился поэтому из области развития личности к области развития группы, поскольку группа больше заинтересована в умиротворяющих «феминных» проявлениях члена группы, чем в агрессивных «маскулинных» (рис. 10).

Архетип «нелюбовь к себе» превратился в архетип «приятие себя». Не превратившись в «любовь к себе», он, тем не менее, ушел из области «деградации группы» и поднялся в область между личным и групповым развитием.

Архетип «коллективизм» сместился в область «развития личности», поскольку стал слабее, а личные, индивидуальные устремления – сильнее. Не забудем, что весь XX век старательно «выпалывали» в нас именно индивидуальность.

Стремление к неопределенности переместилось в область личного конфликта и составило мощную оппозицию группе «положительных» архетипов.

Архетипы русского характера составили следующую конфигурацию (рис. 11).

В области между «групповым» и «личным развитием» образовалась группа, к настоящему времени распавшаяся: «коллективизм-индивидуализм», «феминность-маскулинность», «креатив», «высокий контекст» и «приятие себя». Существование этой группы архетипов в русском характере начала прошлого века и связывают с «загадочной русской душой». Действительно, все нации, которые нас «оценивали», тогда уже определились со своей «феминностью-маскулинностью» и стали либо феминными, либо маскулинными.

_{Рис. 10. Пути смещения архетипов русского характера за 100 лет}

Точно так же они стали определенно «коллективистскими» или «индивидуалистсткими». И с креативностью своей они уже совладали – подчинили ее процессности (в этом смысле наиболее «понимали нас» японцы, но именно с ними нам удалось рассориться), и с приятием себя – оно выродилось либо в нелюбовь – как у немцев, либо в обожание – как у англосаксов.

Феминные и маскулинные проявления русских, так же, как коллективные и индивидуальные их устремления в одно и то же время, вызывали недоумение и непонимание у иностранцев.

 
«Ни граней, ни годин, ни ликов ”Ты” и ”Я”
Она божественно не знает
И цельным пьет нектар из сердца бытия,
И никого не вспоминает,
И в нераздельности не знает ”Ты” и ”Я”».
 

Вяч. Иванов

Приятие себя, то есть не любовь к себе и не центрирование на себе, но в то же время, и не самоуничижение позволяло русским обеспечить двойственность своих проявлений – и феминность и маскулинность, и коллективизм и индивидуализм одновременно. Высокий контекст помогал личности, а через феминность-маскулинность – и группе (уникальное явление! Обычно на группу «работает» низкий контекст.). Архетип «креативность и лень», как типично личный, тоже «захватывался» бы группой, связывая личные креативные проявления и групповые интересы.