Текст книги "Универсум одиночества: социологические и психологические очерки"

Филипп Зимбардо приводит яркий пример преодоления собственного одиночества женщиной с обезображенным после операции лицом, страдающей дефектом речи. По мнению автора, «неиссякаемая энергия и заразительный энтузиазм этой женщины озаряют светом пространство вокруг нее. Люди чувствуют себя лучше просто оттого, что она рядом» [30, с. 144–145].

В 1963 г. я перенесла тяжелую операцию по удалению опухоли мозга. Побочным следствием этой операции явилось то, что черты моего лица исказились, а когда я слышала свой голос, то не могла его узнать. Ходила я, спотыкаясь и пошатываясь. Я знала, что от меня, какой я стала, люди отвернутся. И я постоянно думала: «Почему это случилось именно со мной?» Встретила ли я сочувствие близких? Нет. Они, скорее, подтолкнули меня к тому, чтобы мои жизненные планы я начала строить вопреки реальности. Они настаивали на том, что я должна говорить понятно, если хочу оставаться членом семьи, иначе придется расстаться. Я много плакала и наконец решила, что не позволю вышвырнуть себя вон.

<…>

Иногда мои домашние брали меня с собой за покупками или на концерт. Они водили меня сквозь толпы людей, которые разглядывали меня с любопытством. Они хотели, чтобы я твердо стояла на ногах и могла вступить в этот мир на свой страх и риск. Иногда я ходила по своему кварталу, но до чего же нестерпимо было слышать насмешки! Когда я одна приходила в магазин, то нередко встречалась с презрительными взглядами продавцов, а случалось и такое, что покупки швыряли мне в лицо. Иногда хулиганы звонили по телефону, чтобы подразнить меня. Как я на все это реагировала? Плакала, а порой даже упивалась своими страданиями. Так я стала затворницей. Но однажды меня поразила мысль: «Зачем я расходую свои силы на переживания? Ведь на это просто жаль времени. Ничего не поделаешь с тем, как люди тебя воспринимают». И я смирилась с тем, как я выгляжу, и стала сочувствовать каждому, кто не мог разделить с ближними свои проблемы. Я замечала печальных одиноких людей на улицах, в магазинах, в автобусах. Я заговаривала с ними, и мы делили друг с другом прелесть ясного дня, пение птиц или шум дождя – все, что имели. И неожиданно дни стали все краше, и я снова научилась улыбаться. Я научилась придавать энтузиазм своему голосу и даже развила в себе неплохое чувство юмора [30, с. 144–145].

Дороти Голоб даже организовала в Калифорнии специальные занятия для студентов и бизнесменов с целью помочь им выправить исказившееся по той или иной причине самосознание. Ф. Зимбардо справедливо считает, что ее жизнь – яркий пример преодоления не столько физического недостатка, сколько психологического – ненависти и жалости к себе.

Иногда кажется, что «переключение» на других происходит само по себе, независимо от усилий. Так, в романе Г. Гессе «Гертруда» [20] одиночество и тоска сопровождают с детства хромого музыканта Куна. Даже дружба с жизнерадостным, жизнелюбивым певцом Муотом не помогает преодолеть Куну подавленность. Но вот он знакомится с Гертрудой Имптор, дочерью богатого любителя музыки. Зарождается взаимное чувство, но однажды в доме Гертруды появляется Муот, Кун сочиняет и посвящает любимой оперу, в которой ему отдана ведущая партия. Влюбленный музыкант вскоре понимает, что девушка отдает предпочтение Муоту. Кун собирается покончить с собой.

Неожиданно приходит телеграмма с известием о смертельной болезни отца Куна. С этого момента главный герой перестает думать о себе, смысл жизни он начинает видеть в других людях, в служении им. Перелом, который произошел в Куне, отражается и в повествовании: если в первой части описывались исключительно переживания главного героя, то во второй гораздо больше говорится и о других персонажах. Кун продолжает переживать, но его страдания теперь связаны с неудачным браком Гертруды и Муота, с его трагической развязкой, с одиночеством старого отца любимой девушки.

За внешней событийной канвой проступает глубокая трансформация, полностью меняющая душевный строй главного героя. Вместе с тем сохраняется преемственность и «старой», и «новой» жизни Куна – в отличие от романа «Сиддхарта» [21], главный герой которого всякий раз как бы заново начинает жизнь. Р. Каларашвили отмечает сходство структуры большинства романов Г. Гессе: «поворотные события» связывают воедино две фазы жизненных путей главных героев. Основной функцией «переломов» оказывается перемещение героя из ставшей непродуктивной жизненной стадии на новую ступень, раскрывающую перед ним неожиданные возможности. «Поворотный пункт» подводит черту под нерефлексивным, направленным на внешние цели существованием и возвращает героя к самому себе. Мы видим, что «возвращение к самому себе» совпадает с обращением к миру, к близким людям [34].

Но если, как ни старайся, в ближайшем окружении не находится человек, с которым можно разделить события своего внутреннего мира?

Ведение дневника становится возможностью хотя бы отчасти преодолеть одиночество для многих подростков, юношей и девушек, взрослых людей, оторвавшихся от корней и так и не нашедших новых друзей. В дневниках их авторы интуитивно открывают в качестве собеседника самих себя, неожиданно понимают, что многое в поступках и движениях души нуждается в формулировании, осмыслении, переработке. Эти же возможности может дать и общение: «Раскрывая перед собеседником душу, мы вдруг обнаруживаем, что ровным счетом ничего о себе не знаем. И вот приходится возводить здание этаж за этажом, по мере того как мы ведем по ним посетителя», – писал Андре Моруа [61, с. 301].

Случай Симоны де Бовуар интересен не только потому, что она с конца отрочества вела дневник, что тема одиночества занимает в нем почетное место. Будучи уже известной писательницей, Симона де Бовуар в своих воспоминаниях сопоставляет записи в отроческом дневнике и то, что сохранила ее память об этом времени, «…теперь меня гораздо больше интересовало мое состояние души, чем окружающий мир. Я стала вести дневник… В него я переписывала отрывки из любимых книг, задавала себе вопросы, анализировала себя и радовалась происходящим во мне переменам. В чем, собственно, они состояли? Дневник не дает разъяснений; многое я обходила молчанием, мне не хватало отстраненности. И все же, когда я перечитываю эти записи, кое-что бросается в глаза. <…> „Я одинока. Человек всегда одинок. Я всегда буду одинока“. Я то и дело нахожу этот лейтмотив в своей тетради. Никогда я так не думала», – уверенно пишет мемуаристка через много лет [11, с. 242].

Но почему же то и дело дневник пестрит сетованиями на одиночество? Может быть, это своего рода суеверное заклятие: если сказать о себе, что одинока, глядишь, настоящее одиночество и минует. Или – любование новым и немного непривычным чувством? Даже если одинок ребенок, он редко способен сформулировать причину своей тоски именно в этих словах. Подросток может уже примерить «одиночество» и в упоении предположить его неизбывность.

Прежде я жила с собой в ладу, но мало заботилась о том, чтобы разобраться в себе… Я проникла в мир, новизна которого ошеломила меня. Я поняла, что отличает тоску от грусти и душевную черствость от душевного спокойствия; я узнала, что такое душевные сомнения, безумства, катастрофы великих отречений и потаенный шепот надежды. Меня охватывал восторг, как в те вечера, когда я наблюдала постоянно меняющееся небо над голубыми холмами; я была одновременно и пейзажем и взглядом; в те минуты я жила только в себе и для себя. Я была счастлива изгнанием, забросившим меня к этим высотам радости… Мне даже начало казаться, что я должна передать приобретаемый мной опыт одиночества [11, с. 246–247].

Симона начинает писать роман, о котором далее говорит: «Я так никогда и не узнала конца этой истории: времени у меня не было, и я бросила роман на середине» [11, с. 324]. Юная героиня, разбираясь постепенно в себе, становится внимательнее и к другим, их опыту, представлениям о жизни. Среди ее подруг была одна, с которой переписка стала в особенности откровенной. Фраза подруги «теперь я не хочу думать ни о чем, кроме развлечений» вызывает легкое неодобрение у Симоны. Защищаясь, подруга пишет: «Недавно наша семья с друзьями предприняла большую поездку в страну басков; мне же так хотелось побыть одной, что я сама себе поранила ногу топором, чтобы не ехать. Целую неделю я просидела в шезлонге, выслушивая слова сочувствия, но по крайней мере я получила возможность немного отдохнуть от всех, ни с кем не разговаривать и не участвовать в развлечениях». Симона потрясена: «Уж я-то знала, как можно отчаянно желать одиночества и „возможности ни с кем не разговаривать“. Но у меня никогда не хватило бы смелости рассечь себе ногу» [11, с. 325].

Дневниковые записи Симоны де Бовуар заставляют усомниться в якобы присущей юности потребности в постоянном общении. Уже в этом возрасте молодой человек, по тем или иным причинам не удовлетворенный своим кругом общения, может «отчаянно желать одиночества». Но реальность становления личности, с одной стороны, требует обращения к себе самому в трезвом одиночестве, а с другой – поиска выхода из своего одиночества к глубинам другого человека, к его подлинному Я.

Выдающийся русский ученый Алексей Алексеевич Ухтомский был одним из первых, кто попытался осмыслить значение диалога с Другим для самого человека и его развития. Основным понятием отечественного мыслителя является «доминанта» – главное направление деятельности человека. То, чем занято сознание человека, определяет, что он увидит в мире. Так или иначе, пишет А.А. Ухтомский, человек видит самого себя – «И в этом может быть величайшее его наказание! Тут зачатки „аутизма“ типичных кабинетных ученых, самозамкнутых философов, самодовольных натур; тут же зачатки систематического бреда параноика с его уверенностью, что его кто-то преследует, им все заняты и что он ужасно велик…» [83, с. 383].

В письме от 6 апреля 1927 г. ученый настаивает: «…пока человек не освободился еще от своего Двойника, он, собственно, не имеет еще и Собеседника, а говорит и бредит сам с собою; и лишь тогда, когда он пробьет скорлупу и поставит центр тяготения на лице другого, он получает впервые Собеседника. Двойник умирает, чтобы дать место Собеседнику.

Собеседник же, т. е. лицо другого человека, открывается таким, как я его заслужил всем моим прошлым и тем, что я есть сейчас» [83, с. 385].

Через несколько дней, продолжая и уточняя свою мысль, Ухтомский пишет своему адресату: «Человек ведь ищет более всего „ты“, своего alter ego, а ему, вместо того, подвертывается все свое же „я“, „я“, „я“ – все не удается выскочить из заколдованного круга со своим собственным Двойником к подлинному „ты“, т. е. Собеседнику. Если это не делается само собою, то здоровый вывод может быть только один: все силы и все напряжение, вся „целевая установка“ должна быть направлена на то, чтобы прорвать свои границы и добиться выхода в открытое море – к „ты“. Что это возможно, об этом знает всякий истинно любящий человек…» – добавляет исследователь [83, с. 388].

И когда человек переносит свою доминанту на собеседника, он только начинает уход от себя, все растущий труд над собой и ради Другого.

Исключительно современно звучат слова А.А. Ухтомского, написанные им три четверти века назад, 28 июня 1928 г.

…ужасно непрочно мы живем, жизнь каждого из нас готова сорваться из того неустойчивого равновесия, которое нас поддерживает. Это, в самом деле, колебание на острие меча; и только постоянным устремлением вперед, динамикой, инерцией движения удерживаемся мы в этом временном равновесии. Тем осторожнее приходится относиться друг к другу, тем ответственнее каждое приближение к другому человеку, и тем более чувствуешь эту страшную ответственность перед лицом другого, чем более его любишь [83, с. 393].

Таким образом, преодоление одиночества через любовь к другому человеку отнюдь не означает покоя. Вечный труд, беспокойство, тревога, для кого-то – опасения за свою независимость, для иных – страх, что любовь прекратится, страх быть оставленным, брошенным. Пока человек сконцентрирован на себе, на своих проблемах, эти страхи не могут прекратиться, разве что, вытесненные в подсознание, могут быть заменены другими. Когда же человек выходит за пределы своего Я, все эти опасения оказываются такими маловажными по сравнению с радостью любви, сопричастия, радостью встречи в земной и неизбежно конечной жизни. Когда Другой со своими заботами становится для нас центром мира, мы подспудно ощущаем подлинность собственного существования.

Как объяснял старый мудрый Кожаный Конь Плюшевому Кролику:

… и когда кто-то любит тебя долго-долго и не играет тобой, а любит на самом деле, тогда ты становишься Всамделишным.

– А это больно? – спросил Кролик.

– Иногда больно, – ответил Кожаный Конь, который всегда говорил только правду. – Но когда ты – Всамделишный, ты о боли не думаешь.

– А как это происходит? Как будто – раз-раз – ключик вставили и завели? – спросил Кролик. – Или помаленьку?

– «Раз-раз» это не происходит, – ответил Кожаный Конь. – Ты же становишься, а это ого-го как долго. Да этого и вообще может не случиться – если тебя ничего не стоит поломать, если у тебя повсюду острые края, если с тобой необходимо очень бережно обращаться. Обычно к тому времени, когда ты становишься Всамделишным, шерсть у тебя во многих местах уже вытерта, глаза висят на ниточках, а из швов торчит вата и весь ты уже облезлый и потрепанный. Но в таких делах это совершенно не важно, потому что, когда ты Всамделишный, безобразным ты можешь показаться только тем, кто в таких делах ничего не смыслит [цит. по 55, с. 583].

Только ли любовь, зрелая и отличная от зависимости, позволяет нам преодолеть одиночество? Намного раньше любви между мужчиной и женщиной человечество открыло дружбу. По сути, как преодоление одиночества определял дружбу Вольтер: «Дружба – молчаливый договор между двумя тонко чувствующими и добродетельными личностями. Я говорю „тонко чувствующими“ потому, что монах или отшельник могут быть вполне добродетельными людьми и прожить свою жизнь, так и не узнав, что такое дружба. Я говорю „добродетельными“ потому, что злодеи нуждаются лишь в сообщниках, прожигатели жизни – в собутыльниках, скупые – в компаньонах, политики собирают вокруг себя своих сторонников, бездельники заводят лишь поверхностные связи, государи пребывают в обществе придворных, и только у добродетельных людей бывают друзья» [цит. по 4, с. 388].

Во многих культурах одиночество может быть преодолено через веру. Так, для христианского сознания одиночество само по себе является злом, происходящим от греха, ведь «человек должен жить в общении с Богом и с ближними и этим самым приносить плод…», однако оно «может стать источником общения и плодотворности, если соединено с искупительным одиночеством Иисуса Христа» [79, с. 711]. «Нехорошо человеку быть одному» (Быт. 2.18), и испытание одиночеством является призывом к абсолютному доверию к Богу (Есф. 4.17; LXX 4.19). Одиночество может открыть человеку его греховную сущность и тем самым становится призывом к обращению.

Совсем иной смысл носит одиночество и уединение Иисуса Христа. Согласно Евангелию, он уединился в пустыне, чтобы победить противника (Мф. 4.1-11); он молился в одиночестве (Мк. 1.35, 45; Лк. 9.18); в Гефсиманском саду он тоже одинок, ибо ученики его спят и не принимают участия в его молитве (Мк. 14.32–41); он один встречает смерть, но на самом деле он не один, и Отец всегда с ним (Ин. 8.16, 29; 16.32). Отныне нет настоящего одиночества для тех, кто верует: Иисус через Духа Святого не оставил учеников «сиротами», он пребывает с ними (Мф. 28.20) в ожидании дня, когда, восторжествовав над одиночеством, вызванным смертью близких, «мы будем соединены сними… и с Господом навсегда» (1 Фес. 4.17).

Именно в состоянии одиночества человек обращается к Богу с молитвой, вступает в диалог с ним. Для мистиков в особенности непосредственные отношения с Богом были искомым состоянием, возведенным в абсолют и предполагающим изоляцию от всего мира.

Итак, с точки зрения христианской морали, собственно грехом является не одиночество, а уныние, входящее в число семи смертных грехов. Но надежда на чудо просветления и преображения греховной человеческой породы живет не дольше, чем само тленное, смертное тело (в православной традиции, в отличие от католической, где начиная с середины XIII в. есть чистилище и, пока душа его не покинула, надежда продолжает существовать), ибо по смерти теряется возможность раскаяния, искупления грехов. При этом существует представление, что душу недавно умершего человека можно отмолить, в результате чего сможет попасть в рай усилиями живущих.

Если расставание души с телом знаменует физическую, телесную смерть, то падение в состояние греха может привести к духовной смерти. В аду душа будет претерпевать муки одиночества и потому, что муки будут длиться вечно, и (в соответствии с некоторыми взглядами) потому, что ад «битком набит грешниками», «радующимися мукам друг друга» – дети радуются мукам родителей, родители – страданиям детей. Вспомним ледяное одиночество тех, кого Данте в «Божественной комедии» [26, с. 389] поместил в девятый, самый страшный круг ада, – тех, кто предал доверившихся, родных, друзей, единомышленников.

Духовная смерть с ее безысходным одиночеством может наступить раньше физической.

 
Знай, что, едва предательство свершила,
Как я, душа, вселяется тотчас
Ей в тело бес, и в нем он остается,
Доколе срок для плоти не угас.
Душа катится вниз, на дно колодца…
 

(Ад. Песнь тридцать третья)

Ирвин Ялом, опытнейший экзистенциальный психотерапевт, пишет о своем удивлении результатами анализа субъективных отчетов пациентов групп общения. Для описания произошедших с ними перемен пациенты охотно использовали «экзистенциальные категории», несмотря на то, что терапевты, проводившие занятия группы, не были ориентированы именно на данный подход. Вот эти утверждения.

1. Осознание того, что жизнь иногда устроена нечестно и несправедливо.

2. Осознание того, что в конечном счете не избежать какой-то части жизненных страданий и смерти.

3. Осознание того, что какова бы ни была близость с другими людьми, все равно я должен справляться с жизнью в одиночку.

4. Встреча с базовыми вопросами моей жизни и смерти, благодаря которой я могу теперь проживать свою жизнь более честно и меньше вовлекаться в тривиальности.

5. Осознание того, что я несу конечную ответственность за то, как проживаю свою жизнь, независимо от того, сколько поддержки и руководства получаю от других.

Особо высокую значимость имел последний, пятый, пункт [109, с. 300]. И.Д. Ялом приводит и другие данные, свидетельствующие о том, что в результате эффективной терапии пациент начинает все больше сознавать свою (и ничью иную) ответственность за собственную жизнь. Человек, узнавая больше о близости и интимности, о том, что могут дать отношения с другими людьми, обнаруживает и пределы близости.

Но возможность в борьбе с одиночеством обратиться к помощи специалиста способна привести и к совсем другим, непредвиденным результатам.

В наши дни рынок психотерапевтических услуг и тренинговых программ так расширился, что пожаловавшийся на одиночество человек наверняка получит совет «походить на тренинг» или «записаться к консультанту». Насколько универсальна эта рекомендация?

А.Л. Венгер приводит пример нарушения социальной адаптации, наступившего в результате прохождения психотерапии: «Т. прошла психологический тренинг, направленный на обучение свободному открытому общению. Не знаю, к какой школе принадлежал терапевт, но известно, что такое общение соответствует широко рекламируемому американскому идеалу. Вскоре после успешного завершения курса мы с Т. встретились на вечеринке, где она делилась с присутствующими своими психологическими проблемами, осознанными ею с помощью психолога. Однако никто из участников вечеринки не захотел ни выступить в роли психотерапевта, ни ответить ей встречной откровенностью. Большинство знакомых до сих пор старается избегать общения с ней, хотя раньше она была желанным членом компании. Она, со своей стороны, считает, что нам всем необходимо пройти психотерапию, чтобы тоже научиться свободному открытому общению» [15, с. 7]. И этот случай, отмечает А.Л. Венгер, далеко не единичный.

По авторитетной оценке Е.Т. Соколовой, такое популярное психотерапевтическое направление как гештальттерапия «представляет модель „идеального человека“, основными чертами которого являются анархизм, эгоцентризм и нарциссизм» [80, с. 218]. Эти черты усиливают притягательную силу пропасти одиночества, предстоящей человеку.

Даже в сверхценном, сверхположительном процессе самоактуализации присутствуют моменты, отдаляющие самоактуализирующегося человека от других людей. Сам Абрахам Маслоу говорит о самоактуализирующихся людях. Одна из их особенностей – склонность к одиночеству и позиция отстраненности по отношению ко многим событиям, в том числе событиям собственной жизни. Это помогает им относительно спокойно переносить неприятности и быть менее подверженными воздействиям извне. Для анализа проблемы одиночества необходимо иметь в виду и такие особенности самоактуализирующихся личностей, как «автономия и независимость от окружения», «чувство общности с человечеством в целом»; заводя дружбу с другими самоактуализирующимися людьми, они нередко оказываются в изоляции в той культурной среде, которую они не желают принять [цит. по 6, с. 88].

Вместе с тем отказываться от тренировки навыков общения в случае необходимости вряд ли стоит. В книге Филиппа Зимбардо «Застенчивость» [30] описываются конкретные приемы работы стеснительного человека над собой. Благодаря своей психотерапевтической практике ученый разработал целую систему терапии застенчивости, которую он считал одной из основных причин социальной изоляции. К другим популярным направлениям тренингов, нацеленных на стимуляцию расширения круга общения человека, повышения «качества» (глубины, доверительности) его социальных контактов, относятся развитие эмоциональной и социальной компетенции и коррекция установок и стереотипов, мешающих устанавливать социальные контакты. Кроме того, полезным оказывается формирование мотивации саморазвития, что в итоге позволяет повысить самооценку человека. Занятый реализацией своих новых многочисленных планов, он куда менее склонен «напрягаться» по поводу своего одиночества. И наконец, на опыте других участников тренингов застенчивые, некоммуникабельные люди убеждаются в том, что одинокий человек – тот, который чувствует себя одиноким, и это состояние практически не зависит от количества и качества его общения. По этому вопросу высказываются и социальные психологи: одиночество – реакция на несоответствие желаемого и достигнутого уровней социального контакта. Так, на основе обследования тысячи человек К. Фишер и С. Филипс сделали вывод, что эмоциональная изоляция и объем сети общения значимо не связаны [127].