Текст книги "Американский доброволец в Красной Армии. На Т-34 от Курской дуги до Рейсхтага. Воспоминания офицера-разведчика. 1943–1945"

10 октября 1943 года. Письмо

Прошло двадцать три месяца с того дня, когда я покинул Макеевку, и с тех пор – ни слова, ни полслова ни от родителей, ни от Майка, ни от его жены Кати, ни от Джона. То, что мама, Пап, Майк, Катя и Валерик не смогли эвакуироваться из Макеевки и остались на территории, оккупированной немцами, я узнал из сообщений Совинформбюро. С тех пор каждый божий день я мысленно возвращался туда, в Донбасс, в Макеевку, в Совколонию, на второй этаж 36-квартирного дома. Чтобы мы жили хотя бы в относительном комфорте, мой Пап потратил более трех лет, добиваясь у советских бюрократов, чтобы в дом наконец провели водопровод и закончили в нем оборудовать кочегарку для отопления и для подачи горячей воды в квартиры.

Часто я вспоминал слова мамы перед моим отъездом из Макеевки в Актюбинск:

– Да хранят тебя, Никки, Всевышний и Пресвятая Дева Мария. Я буду молить их о тебе каждый божий день! – И после прощальных поцелуев, как обычно, она произнесла на английском: «God bless you, my dear sunny boy!» («Благослови тебя Господь, мой солнечный мальчик!»).

А Пап решил меня проводить до самой калитки и попрощаться со мной тет-а-тет. То, что он мне сказал, я буду помнить до последнего дня моей жизни. Своими мощными ручищами сталевара Пап взял меня крепко за плечи, долго-долго смотрел мне прямо в глаза, готовясь сказать мне что-то очень важное, и наконец произнес:

– Сердце мне подсказывает, мы больше с тобой… не увидимся! Прости и прощай, Никки!

Сказав это, Пап резко отвернулся и быстро ушел в подъезд. Я понял: он не хотел, чтобы я увидел его слезы. Зря! Я бы и так не смог их разглядеть, так как у самого у меня глаза были мокрые… С вещмешком за спиной я брел 3 километра до макеевской станции Унион, и из головы у меня не выходило: «Прости и прощай… прости и прощай, Никки!»

Об отце, о маме, о Майке, Кате и Валерике я часто думал по дороге в Актюбинск, в самом Актюбинске, в московской партизанской школе и теперь – на фронте. Я не знал, живы ли мои родные, не знал, как они добывают себе пропитание в оккупации. Я не знал ничего о Джоне – остался ли он в Одессе, где учился в художественном училище, или же успел эвакуироваться из нее перед приходом немецких и румынских оккупантов.

Мои тяжелые мысли-воспоминания были прерваны приходом моего верного ангела-хранителя, моей Принцессы Оксаны. Она держала руки за спиной. Что-то мне принесла. Сюрприз какой-то.

– Угадай, что у меня в руках? – произнесла она с загадочной улыбкой на лице.

Я мгновенно ответил наобум:

– Письмо!

– Верно! Но откуда, Николасик?

– Из Москвы! – ответил я и сразу подумал: неужели генерал Рокоссовский, разговаривая со своей дочерью Адой, сказал ей, что перед Курской битвой встретил ее партнера по чудесному вальсу-бостону? Неужели письмо от нее?

– Нет, письмо не из Москвы. Ты не угадал.

– Из Актюбинска! – выпалил я и подумал: наверняка от дяди Родиона или же от той стервы и сексотки – кассирши Татьяны из кинотеатра «Культ-Фронт».

– Нет, опять не угадал, – сказала Оксана.

– Неужели из Макеевки? – вскрикнул я.

– Да, Николасик, письмо от Майка!

Она протянула мне письмо, но я его сразу взять не смог. У меня руки задрожали, как тогда, перед танковой атакой… Если какой-нибудь командир танка скажет вам, что после того, как он услышал в наушниках команду: «В атаку!» или «Вперед!», не задрожали руки, знайте, что врет! Но это к слову… А тогда я подумал о другом: почему письмо письмо от Майка, почему написал не Пап?

Принцесса увидела, как у меня затряслись руки, и все поняла.

– Ты хочешь, чтобы я его для тебя открыла?

– Да, да! – ответил я, волнуясь и нервничая. – Открой и покажи мне поближе, чей там почерк.

Оксана вскрыла конверт, показала письмо мне.

– У твоего старшего брата красивый почерк, – сказала она, – как в учебниках по каллиграфии.

Она протянула мне письмо, но у меня руки все еще ходили ходуном.

– Да, – ответил я. – Это почерк Майка, но читать я не могу. Прочти его для меня. Только, пожалуйста, читай медленно.

«Дорогой наш и горячо любимый Никки! В конце ноября 1941 года, сразу после твоего отъезда в Актюбинск, наш дорогой Пап, как ты, Джон и я называли его, на заводе имени Кирова был назначен в бригаду, которая демонтировала и отгружала в Нижний Тагил оборудование американского стана-350. Работал он там и днем и ночью и редко приходил домой. Но когда немцы были уже на станции Ясиноватая, он ушел на работу и не вернулся. Все мои и Катины поиски, розыски и опросы других рабочих ни к чему не привели. Единственное, что подозреваем мы с Катей и мамой, – он погиб там, на месте, где шел демонтаж стана…»

– Постой! – резковато воскликнул я. У меня по щекам полились слезы. Оксана попыталась их промокнуть, но я сказал ей охрипшим голосом: – Не надо!

Передо мной всплыло видение… Мы стоим с ним у калитки. Пап – всегда такой сильный, такой мужественный человек – гранит, на котором я пытался выстроить здание собственной жизни. Он стоит, склонившись надо мной, и произносит что-то не совсем понятное, неожиданное:

– Прости меня, Никки…

Нет, нет и нет! – говорю я себе. Не мог навсегда умолкнуть этот голос, всегда говоривший нам такие мудрые вещи, не могли угаснуть и закрыться эти темные глаза с озорными искорками… Мой дорогой Пап, всегда такой энергичный, такой жизнелюб, не мог так просто погибнуть…

Рука Оксаны коснулась моего плеча.

– Николасик, милый, ты в состоянии слушать дальше? Хочешь, чтобы я читала письмо дальше?

– Да-да! Извини, дорогая моя… Читай!

– «…Как ты, конечно, слышал по радио, наш город освободили от фашистов 11 сентября этого года. Таких праздников в Макеевке я не припомню. Красную армию встречали морем цветов. Люди на улицах, на площадях, в парках и скверах пели и танцевали, обнимались и целовались, играли оркестры и отдельные музыканты: аккордеонисты, гитаристы, балалаечники. Я, Никки, тоже достал свою, привезенную из Америки, скрипку (ты ее, конечно, помнишь) и тоже вышел на улицу с мамой, Катей и Валериком, чтобы угостить наших соседей букетом популярных американских мелодий. Короче говоря, все в Макеевке было так, как бывало каждое Четвертое июля в США, когда отмечался День независимости от английских колонизаторов. Помнишь наш Бетлехем и Нью-Йорк, какие были там парады, салюты и фейерверки? Помнишь, как на улицах играли оркестры? Ты, конечно, это не забыл, так как это действительно незабываемо!

Трудно тебе в одном письме описать, что мы, да и огромное число макеевчан здесь пережили за два года немецко-фашистской оккупации. Эсэсовцы совместно с нашими доморощенными украинскими коллаборационистами казнили многих сталеваров и шахтеров, не пожелавших работать на восстановлении доменных печей или спускаться в шахты, чтобы рубить уголь для оккупантов. Помнишь, Никки, шахту «Чайкино»? Невдалеке от нее был наш садовый участок, который нам когда-то выделил директор завода имени Кирова Георгий Гвахария. Так вот, шахту «Чайкино» чуть ли не доверху забросали телами казненных сталеваров и шахтеров…

В середине ноября мы с Катей вынули из подвала нашу тачку, с которой мы обычно ездили на наш садовый участок, положили кое-какие вещи, привезенные еще из Америки, и вместе с несколькими нашими соседями побрели по селам, окружающим Макеевку. Мы обменивали вещи на муку, пшенную крупу и картошку. Валерик научился на Батмане (куда ты в школьные годы любил ходить на рыбалку) находить и приносить домой лебеду, из которой мама готовила супы, добавляя к лебеде жменю муки, жменю пшена и одну картошину. Каждый из нас получал три раза в день по блюдцу такого супа. Наш голод, конечно, нельзя сравнить с тем, что пережили ленинградские блокадники, но, поверь мне, нам тоже досталось! С освобождением Макеевки многое сразу изменилось. Меня взяли в редакцию газеты «Кировец» художником. Катя – врач, работает в больнице. Все мы получаем хлебные карточки, а также карточки на сахар и крупу. Теперь, слава богу, можно сказать – мы не голодаем.

В этом году в конце сентября произошло совершенно потрясающее событие: наш почтальон дядя Вася (ты его, может быть, помнишь) принес маме на тебя похоронку с твоим именем и текстом: «Погиб смертью храбрых». Он попросил маму расписаться в получении. Мама вернула ему похоронку и сказала, чтобы он ее отнес обратно на почту и передал своему начальнику следующее: пусть он отошлет похоронку обратно в воинскую часть, откуда она была послана. «Скажите – ошибка. Мой сын жив».

Почтальон удивился и спрашивает: «Откуда вы знаете, что он жив?» А мама отвечает: «Мне сердце говорит». Почтальон: «Как вы, мадам (он всегда почему-то обращался к маме именно так), можете знать, что ваш сын жив? Это ведь официальный документ. С этим документом вы сможете получать приличное пособие». – «Несите ваш официальный документ обратно», – сказала мама решительно и закрыла перед нашим почтальоном дверь, не желая больше с ним эту тему обсуждать.

Мы с Катей этого не видели. Обо всем этом нам рассказал наш почтальон, который обрадовался встрече с нами. Он еще добавил о том, что от него потребовал начальник почтамта. Тот сказал ему: «Отнеси эту похоронку свихнувшейся с горя американке и сунь ее под дверь… или отдай похоронку соседям». Мы с Катей взяли похоронку и расписались у него в журнале. Дядя Вася нам по-стариковски мудро посоветовал спрятать похоронку подальше, чтобы мама продолжала полагать, что ты, Никки, жив. Так мы с Катей и сделали. Похоронку я хранил в своем рабочем столе в редакции газеты.

Но через неделю после похоронки пришло письмо от какой-то старшей медсестры полевого госпиталя, в котором она нас проинформировала, что ты был тяжело ранен, но что дело сейчас уже идет на поправку. Только после этого мы показали маме и, между прочим, нашему почтальону дяде Васе письмо Оксаны. Он после этого спросил, как она поняла или почувствовала, что ты ранен, но жив. Мамин ответ был просто потрясающим. Она сказала, что материнское сердце – вещун, оно знает, что происходит с ребенком, будь он хоть за тысячи километров от дома. Мы, конечно, говорили, что с научной точки зрения это невозможно. Но у нее и на это был ответ: «Наука такие вещи пока объяснить не может. Но наступит день, – говорила мама, – и ученые поймут что и как».

Мама и все мы: Катя, я и Валерик – горячо обнимаем тебя и твою (как назвала твою старшую медсестру наша мама) «ангела-хранительницу» Оксану. Твой брат, Майк».

– Стоп, Принцесса, стоп! – сказал я. – Каким таким образом ты узнала мой макеевский адрес? Я, помнится, никому его не давал, и ты его у меня никогда не спрашивала. Сознайся, пожалуйста, дорогая ты моя Принцесса! Откуда он у тебя?

– Когда мы после твоего ранения изрезали твой комбинезон, гимнастерку и нижнюю рубашку, я переложила все содержимое твоих карманов к себе в мою санитарную сумку. Там было несколько маленьких блокнотов, исписанных твоим почерком по-английски. В одном из блокнотов на первой странице был твой макеевский адрес на русском. Но я ведь тебе об этом уже говорила. Вспомнил?

– Да, – ответил я. – Спасибо тебе. А теперь… можно я полежу с закрытыми глазами?

– Да-да, милый, Николасик. Я понимаю. Полежи. А я займусь неотложными делами…

Принцесса ушла, и я, прикрыв глаза, мысленно прошелся по каждой строчке, по каждому слову письма Майка. Я живо представил себе, я словно увидел его живьем – сидящим за своим письменным столом в редакции и пишущим это письмо. Я увидел маму, Катю, маленького Валерика. Мне вспомнилось, как мы с Джоном, Энн и Майком всегда с нетерпением ждали в нашем любимом бетлехемском Сокэн-парке появления отца с мамой. У Пап в руках была неизменная плетеная корзина, в которой ждали нас наши любимые хот-доги и вареники, начиненные картофелем с тертым швейцарским сыром и луком. А еще вареники с вишней: для этого случая в корзине была приготовлена большая банка сметаны.

Джон и я, получив от мамы по «никелю» (пятицентовой монете) для входа на территорию великолепного бассейна со множеством трамплинов, бежали в Сокэн-парк первыми и непременно в одних плавках. Купайся хоть целый день! Но – если ты вышел за территорию бассейна, то пустят тебя только в том случае, если у тебя мокрые плавки. Зная это, мы с Джоном, не желая расставаться со своими «никелями», чтобы на них купить большую порцию ванильного мороженого, окунались в ручей, протекавший невдалеке от бассейна, и в мокрых купальниках свободно проходили на территорию бассейна «фри» (бесплатно).

Энн и Майк, почти совсем взрослые, не могли себе позволить такое. Они приходили одетыми, платили за вход по «квотеру» (двадцатицентовая монета) и тоже купались в бассейне до полудня. Выходили, занимали место на траве под огромным деревом, на котором росли миниатюрные яблочки, и, ужасно проголодавшиеся, после купания с нетерпением ждали, когда у входа в Сокэн-парк появится высокая фигура нашего Пап и маленькая фигурка нашей мамы. Пап нес в одной руке заветную корзину, другой поддерживал маму, у которой был тромбофлебит и часто болели ноги. После обильной трапезы с «Рутбиром» (черным безалкогольным пивом) мы с огромным нетерпением ждали продолжения рассказов Пап об истории России, Украины и США. Его рассказы каждый раз звучали для нас – для Энн, Майка, Джона и меня с мамой – как блестящие непридуманные новеллы или, точнее сказать, как эпизоды подлинной истории без вымысла, которыми нередко грешат солидные ученые историки.

Пап всю жизнь был для меня непревзойденным «профессором истории», которую он излагал без прикрас и каких-либо пропагандистских вывертов.

Ретроспекция-5. Рассказ о деде, отце, семье

– Вечером, когда все вокруг затихнет и можно будет спокойно остаться вдвоем, я расскажу тебе, точнее сказать, не расскажу, а перескажу тебе то, что мне, сестре Энн и братьям Майку и Джону не раз рассказывал Пап. Згода? (Договорились?) – спросил я Оксану по-украински.

На что она мне ответила тоже по-украински:

– Згода, мiй любий Нiколасiк, згода!

…Вечером 21 октября в палате нас было только двое: Принцесса Оксана и я. Мы с Оксаной не могли уснуть после сообщения о смерти моего отца.

Перед глазами у меня стоял мой Пап со своей знаменитой трубкой «Данхилл» и, как это часто бывало, о чем-то рассказывал. А рассказчик он был потрясающий!

– Рассказы отца я помню как «Отче наш»… Пап часто рассказывал о своем деде, которого в Юхнах и округе звали Павло Коваль – это довольно обычная на Украине фамилия, означающая «Кузнец». Родился Павло Коваль в конце XVIII века в селе Карапыши, это примерно в ста километрах восточнее Киева. Его предки были вольнолюбивыми запорожскими казаками…

Мы проговорили, вернее, я рассказывал Оксане о своей семье всю ночь. Я постарался максимально точно воспроизвести то, что в свое время услышал от своего отца.

…Вся земля в Карапышах и вокруг, а также сами селяне принадлежали ясновельможному пану Пельтинскому. Один только Павло Коваль был вольным казаком и кузнецом. Эту профессию он унаследовал от своих предков в Запорожской Сечи. Павло Коваля уважали за золотые руки, за честность и справедливость. К тому же он был чемпионом села по традиционной украинской «борьбе на поясах».

Павло Коваль был красивым, умным и необыкновенно сильным, девушки вились вокруг него, как пчелы возле меда. Но из всех красавиц он сразу выбрал темноволосую и темноглазую Оксану, крепостную пана Пельтинского.

– Как? Ее тоже Оксана звали? – удивилась Принцесса.

– Именно так, – ответил я и продолжал: – Павло Коваль и Оксана решили пожениться. В те времена кое-где на Украине, как и в некоторых европейских странах, сохранялось средневековое «право первой ночи». Так как Оксана была крепостной, то выйти замуж она могла лишь с разрешения своего хозяина-пана. Зная, как обычно добываются такие разрешения, Павло Коваль однажды подошел к Пельтинскому и сказал прямо: «Если ты осмелишься тронуть мою невесту, спалю тебя вместе с твоим поместьем. Запомни мое слово, пан!»

Но Пельтинский не придал значения словам Павло Коваля и продержал Оксану у себя в спальне две недели. А когда отпустил ее, Оксана пошла не в отчий дом, к родителям, а к большому пруду. Невеста не вынесла позора и утопилась. На ее похороны собралось все село… И той же ночью дом пана Пельтинского сгорел дотла. Ему удалось выбежать из пламени в одних кальсонах. Павло Коваль не стал скрываться, сам явился в полицию и рассказал, что и почему устроил после похорон своей невесты. Его арестовали и через две недели судили. На суд пришли сотни жителей села.

Павло Коваль не раскаялся в содеянном, а, наоборот, заявил: «Жаль, что сам пан Пельтинский не сгорел вместе с домом!»

…Я глянул в окно: глубокая ночь. Принцесса Оксана слушала меня завороженно. И продолжил свой рассказ.

Я рассказывал о том, что Павло Коваля сослали в Сибирь на 25 лет, что каторжные работы он отбывал под Иркутском в Благодатском руднике вместе с несколькими декабристами, которых называли государственными преступниками. От них научился грамоте: читать, писать, считать и кое-что смыслить в происходивших в Российской империи событиях. Отбыл он там все 25 лет, что называется, от звонка до звонка. Ко времени освобождения, к сорока пяти годам, его здоровье оказалось подорванным. Он вернулся в родное село, где все его имущество – хату, кузнечные инструменты – конфисковали по приговору суда. Надо было начинать жизнь заново.

В 1833 году Коваль женился на вдове из села Юхны, по имени Туркеня, которая рано осталась одна и приняла к себе в хату Павло. На Украине это называлось «идти в приймы» или «стать приймаком». В 1834 году у них родился сын. Назвали его Кириллом Павловичем Коваленко.

– Мой дед Кирилл Павлович Коваленко, – рассказывал я Оксане, – в тринадцатилетнем возрасте осиротел. Чуть ли не в один год умерли его отец и мать – мой прадед Павло Коваль и моя прабабушка Туркеня. В тот же год сгорела хата, и Кирилл Павлович пошел работать помощником кузнеца в ту самую старую кузницу, которая когда-то принадлежала его отцу. Проработав в кузнице три года, он отправился в Таврию на заработки. За четыре-пять лет он надеялся заработать денег у богатых таврийских помещиков и вернуться в Юхны, купить делянку земли, поставить на ней свою хату-мазанку и стать, как тогда говорили, свободным гречкосеем.

Кирилл Павлович был нанят конюхом в усадьбу Аскания-Нова, принадлежавшую обрусевшему немцу Эдуарду Ивановичу Фальц-Фейну. Он проработал у старого Фальц-Фейна семь лет, после чего вернулся в Юхны, женился на бывшей крепостной девушке по имени Евфросиния, которая ему родила девятерых детей: Трофима, Емельяна, Фросю, Ареона, Сергея, Родиона, Матрену, Кузьму и Феодосию. Мой отец, Сергей, средний из девяти, родился в 1884 году.

– Сергей? – удивленно переспросила Оксана.

– Да, в детстве его звали так, – подтвердил я. – Но не будем забегать вперед…

…В раннем детстве мой Пап пас гусей, потом ему доверили пасти свиней и овец, потом коров и в конце концов лошадей, которых он очень любил, научился умело за ними ухаживать и прекрасно объезжать. К шестнадцати годам в большом селе Юхны и в селах поменьше: Карапыши, Шупыки, Туники, Москали и Зеленки – он стал чемпионом по борьбе на поясах. С ним побаивались вступать в единоборство парни значительно старше его. На спор Пап мог пробежать километровую дистанцию от одного края села Юхны до другого с годовалым теленком на плечах. Таким и запомнили его односельчане. Взрослея, Пап начал понимать, что если поделить земельный надел на девять человек – по количеству детей в семье, то каждому достанется лишь крохотный участок: как говорится, курице негде стать будет. Надо последовать примеру отца Кирилла Павловича и отправляться в Таврию на заработки, решил мой Пап.

…Я решил нарушить хронологию повествования и рассказать Оксане об интересном эпизоде летом 1939 года. Тогда Пап взял меня с собой из Макеевки в село Юхны на пару дней. Прошло сорок лет с тех пор, как мой Пап в шестнадцать лет ушел в Таврию и в Юхны больше не возвращался. Пап хотел повидать родное село, найти своих сверстников, с кем пас вместе гусей, свиней, коров и лошадей, найти людей, с которыми когда-то сходился в борцовских схватках. Послушать рассказы отца собрались сельчане в тесном сельском клубе, чтобы взглянуть на человека-легенду и послушать, что он скажет своим односельчанам о жизни в Америке. Помню, к сцене, опираясь на сучковатую палку, с трудом протиснулся древний старец. Внимательно вглядевшись в рассказывающего об Америке пятидесятипятилетнего человека, вдруг спросил:

– А цэ, часом, не ты, хлопчэ, колысь бiгав у нас по селу з годовалым телям на плечах?

Пап ответил ему тут же по-украински:

– Цэ я, дидусю, я!

– Ото шыбынык був! (Вот пройдоха был!)

Зал покатился со смеху…

Покинув родное село, Пап батрачил целый год в Херсонской губернии на хуторе Яновка у жуткого скряги Давида Бронштейна, который круглый год держал около двадцати батраков, живших в скотских условиях. На другой год Пап ушел в Берислав в имение князя Трубецкого, где работал года полтора конюхом, пока не сменился управляющий. На это место пришел немец по фамилии Шмидт. Российские газеты о нем в 1902 году писали, что управляющий для батраков – уборщиков винограда в целях экономии расходов и увеличения прибыли придумал специальные намордники, похожие на собачьи, чтобы нельзя было есть виноград. Шмидт разъезжал по обширнейшим виноградным плантациям на коне с длинной кавалерийской плетью, в которую был вмонтирован стальной прут. Огреет этой плетью – и на спине человека появляется кровавая рана от плеча до плеча. Пап говорил, что у него закипала кровь при виде такой зверской расправы с человеком, умирающим от жажды на солнцепеке, умудрившимся каким-то образом сдвинуть со рта намордник и съесть гроздь винограда.

Пап однажды не сдержался и выдал управляющему Шмидту:

– Не дай бог, тронешь меня своей плетью, предупреждаю: год будешь лечиться в Херсонской богоугодной лечебнице. Запомни это, господин Шмидт!

Тот не запомнил: огрел отца своей плетью так, что распорол рубаху, и вся она сразу пропиталась кровью. Вскоре Пап узнал, что Шмидт рано утром уехал верхом в Херсон и будет вечером возвращаться в Берислав. Дорога в Херсон и обратно проходила через небольшой лесок в Шиловой балке. Пап ушел в тот лесок и ждал возвращения управляющего. Остановить коня на скаку для него не составляло большого труда, стащить грузного управляющего на землю тоже. Как именно Пап выполнял свое обещание, он нам не рассказывал, говорил только, что Шмидта, попавшего в Херсонскую богоугодную лечебницу, на долгие месяцы сменил другой управляющий. За сутки до того, как в Берислав нагрянула жандармерия из Херсона и Каховки, Пап успел уйти пешком в Севастополь. «Затеряться в таком большом городе не составляет особого труда», – решил Пап. Одолев 360 километров за десять дней, Пап был в полном смысле слова потрясен увиденным в этом прекрасном городе: сверкающими на солнце своей белизной зданиями и дворцами с колонными, необычными арками и лестницами из инкерманского камня, широкими улицами, обсаженными субтропическими деревьями, зелеными скверами и парками. «Здесь, – подумал Пап, – мне должно наконец улыбнуться счастье!»

После ночи, проведенной за пятак в ночлежке, рано утром Пап отправился бродить по городу, как вдруг наткнулся на объявление: «Прибывшему в город цирку-шапито срочно нужны рабочие по уходу за дрессированными животными, выступающими на арене, и по уходу за самой ареной. Оплата по договоренности сторон». Внизу объявления адрес. Найти цирк-шапито оказалось не сложно. По дороге попалась небольшая подкова. Пап ее взял, сунув за пазуху «на счастье».

Разговор с управляющим цирком-шапито оказался коротким.

– Силенка есть, хлопец? – спросил управляющий, трогая отцовские бицепсы.

Пап вынул из кармана подковку и на глазах у изумленного управляющего разогнул ее.

– За животными когда-либо ухаживал?

– С раннего детства и до сих пор.

– Животных любишь?

– Очень!

– Серебряный рубль в неделю, харч и лежак при цирке – устроит?

– Устроит!

– Приступай к работе, хлопче.

Работа ему очень нравилась, поскольку позволяла смотреть цирковые представления, которых он прежде не видел, по нескольку раз в день – и бесплатно! Больше всего его интересовала цирковая борьба. Как опытный борец, хоть всего лишь и сельский любитель, он скоро подметил, что выступавшие борцы тайком уговариваются, кому быть победителем в очередном поединке.

Под конец представления ведущий обычно спрашивал, не хочет ли кто-нибудь из публики побороться с одним из цирковых борцов. За победу над любым из них счастливчик получит серебряный рубль.

– Покажи серебряный рубль! – обычно кричали зрители. – Покажи!

Ведущий вынимал из кармана серебряную монету и, подняв ее высоко над головой, шел вокруг арены цирка, чтобы все увидели, что монета действительно серебряная. Затем клал монету на барьер и говорил:

– Вот здесь она будет дожидаться победителя.

Но за целую неделю цирковых представлений, которые Пап увидел, никто из публики ни разу не осмелился выйти на борьбу с цирковыми борцами. В начале следующей недели Пап стал еще внимательнее присматриваться ко всем техническим приемам борцов. Он обнаружил, что все они ни разу не использовали приемы, известные опытным сельским борцам на поясах. То ли не знали, то ли почему-то игнорировали. Заметив ряд возможностей применения технических приемов, проверенных в сельских состязаниях, Пап в конце второй недели в ответ на вопрос ведущего: «Кто из публики желает?» – крикнул с галерки:

– Я желаю!

Зрители с удивлением смотрели на спускавшегося вниз, к арене, сельского парня.

– Ты?! – изумленно воскликнул ведущий. – Ты желаешь бороться?

– Я! – повторил Пап.

– Не боишься, что тебе поломают кости?

– Нет, – коротко и решительно ответил Пап.

– Да он просто клоун! – выкрикнул кто-то из публики.

– С которым из шести стоящих сейчас на арене?..

– Вон с тем, бритоголовым, что крайний слева, – сказал Пап.

Он знал, что этот борец больше других пропускал удобные возможности положить противника на лопатки.

Бритоголовый борец, услышав ответ на вопрос ведущего, рассмеялся и поиграл своими мускулами груди, плеч, бицепсами – покрасовался перед публикой. Зрители тоже рассмеялась. Многие из них, очевидно, ждали, что «клоун» выбросит какой-то эксцентрический трюк.

– Снимай, парень, рубаху и штаны, если под ними у тебя имеются трусы.

Публика и борцы, стоявшие на арене, расхохотались. Зрители потешались над происходящим, пока Пап не снял рубаху и штаны. У ведущего, увидевшего крепкую шею, широкую спину, мощные плечи, мышцы груди и большие бицепсы, отвисла челюсть. Он подошел и потрогал отцовские мышцы, покачал головой и широким жестом пригласил, чтобы Пап вошел на арену цирка, где стояли борцы… Публика перестала смеяться. Сникли усмешки и у борцов. Вытянулось лицо у бритоголового.

Выйдя на ринг, Пап первым делом прошел к тому месту на бордюре, где лежала серебряная монета, взял ее, попробовал на зуб, положил на место и сказал:

– Готов бороться!

– Давай, хлопче, давай! – произнес седовласый и седоусый пожилой дядько, похожий на гоголевского Тараса Бульбу, каким его изобразил художник в книжке.

Все борцы, кроме бритоголового, ушли с ринга.

Ведущий дал свисток. Поединок начался в полной тишине. На ринге кругами, вытянув перед собой руки, как бы оценивая друг друга, ходили средних лет бритоголовый борец и девятнадцатилетний сельский хлопец.

Публика стала болеть за сельского хлопца, подбадривать его.

Борцы наконец сблизились, проверяя свои крепкие шеи, плечи, предплечья… Это продолжалось несколько минут, пока для сельского хлопца не наступило положение, когда представилась возможность применить свои умения. Пап мощно схватил бритоголового обеими руками за шею и плечо, сделал подсечку ногой и буквально кинул противника на обе лопатки. Зрители от неожиданности ахнули.

Последовали горячие аплодисменты публики. Ведущий тем временем взял с бордюра серебряную монету и торжественно вручил ее победителю.

И тут же к нему подошел Тарас Бульба и пробасил негромко по-украински:

– Ото, я тут, хлопець, голова артii вантажникiв Севастопольского порту. Iди прицювати до мене, я тобi забипечу заробiток значно кращий нiж дають тобi цi шахраи. (Я здесь, парень, председатель артели грузчиков Севастопольского порта. Иди работать ко мне, я тебе обеспечу заработок значительно лучший, чем дают тебе эти мошенники.)

Пап ушел из цирка вместе с Тарасом Бульбой, которого, как оказалось, и в самом деле звали Тарасом. Так мой отец стал грузчиком в Севастопольском порту. Крепкие и выносливые грузчики по тому времени получали в артели хорошую плату, но работать приходилось много, чуть ли не по четырнадцати часов в сутки шесть дней в неделю. По утрам в воскресенье одни из них шли в православную церковь, а из церкви шли в кабак, где напивались и резались в карты; другие предпочитали ходить по дешевым борделям. А Пап предпочел каждое воскресенье ходить в Севастопольскую городскую библиотеку, где его «собеседниками» были Александр Пушкин и Тарас Шевченко, Лев Толстой и Иван Франко, Николай Гоголь и Леся Украинка, Максим Горький и Александр Куприн.

В середине января 1905 года в Севастопольской городской библиотеке появился «живьем» известный и довольно популярный русский писатель, живший в Балаклаве, Александр Куприн. Пап сумел пробиться в переполненный читальный зал и послушать писателя, который рассказывал о событиях недельной давности в Санкт-Петербурге – так называемом Кровавом воскресенье, когда царскими войсками была расстреляна мирная демонстрация.

Вслед за этим событием на протяжении нескольких лет в Российской империи бродили революционные настроения. Севастополь не стал исключением.

Случилось так, что 18 октября Пап, выйдя из городской библиотеки, по сути случайно оказался в тысячной толпе горожан-демонстрантов, требовавших созыва Учредительного собрания. Демонстрацию «приветствовали» залпы жандармов и сабли конных донских казаков. Толпа обратилась в бегство. Отец и его товарищ по работе в порту Василий тоже побежали в гуще напуганных людей. Казак, мчавшийся на толпу демонстрантов, рубанул саблей Василия по животу. Раненый упал на мостовую, заливаясь кровью, из его живота стали выпирать внутренности. Пап поднял товарища на руки и унес его в ближайший переулок, надеясь оказать ему первую помощь. Врача он нашел, но было уже поздно. Василий, потерявший слишком много крови, умер…

В тот памятный день в Севастополе во время демонстрации были зарублены саблями казаков и убиты пулями жандармов девятнадцать человек, сотни горожан оказались ранеными. Весь город собрался на похороны погибших. На кладбище отставной лейтенант Петр Шмидт, недавно избранный в городской совет, произнес речь, последние слова которой Пап запомнил на всю жизнь: «Клянемся сохранить верность делу, за которое они отдали свою жизнь!»