Текст книги "Американский доброволец в Красной Армии. На Т-34 от Курской дуги до Рейсхтага. Воспоминания офицера-разведчика. 1943–1945"

5 марта 1945 года. Спасение американского летчика

В ожидании горючего и боеприпасов мы оказались прямо напротив позиций противника. Расстояние между нами было метров четыреста, не больше; нейтральная или ничейная полоса померанской земли юго-западнее немецкого Штаргарда и юго-восточнее Альдама.

За время вынужденного простоя мы стали свидетелями нескольких воздушных боев в небе. Советские самолеты отчаянно сражались с немецкими – в основном с Ме-109. Но такого боя в небе, как в тот день пополудни, мы никогда раньше не видели. Это, собственно, был не бой, а настоящая демонстрация высшего пилотажа. Но показал класс не советский и не немецкий самолет, а совершенно нам неизвестный. Мы за время войны увидели в небе все советские самолеты, включая присланные по ленд-лизу американские «Кобры». Но такого истребителя, как того, что преследовали два немецких мессера, – никогда раньше. Ребята – теперь, после гибели Николая Долина ставшие моими подчиненными (ротный назначил меня временно исполняющим обязанности комвзвода разведки), – стали гадать:

– Новый польский истребитель!

– Да ты что? Откуда?

– Чехословацкий!

– Ничего подобного – французский.

– Чей бы он ни был, а пилот в нем – настоящий ас, – сказал я ребятам. – Вы посмотрите, что он вытворяет. Я ничего подобного не видел. Может быть, за штурвалом сам Кожедуб?

Мессеры посылали в этот великолепный самолет пулеметные очереди, но он, почему-то не отвечая огнем, мастерски уходил от пуль преследователей: делал резкие повороты и развороты, уходы в «горку» и неожиданные пикеты. Просто чудо! Создавалось впечатление, что он с мессерами просто играет. Но вдруг, после очередной «горки», пилот направил машину прямо в лоб одному из двух мессеров. Они мчались навстречу друг другу. У нас перехватило дыхание. Прямо над нами должен был, казалось, раздаться колоссальной силы взрыв, но… в самую последнюю секунду немец не выдержал и ушел в «горку». Но тут же в хвост асу пристроился второй мессер и выпустил длинную пулеметную очередь. У неизвестного нам истребителя после этого появился черный хвост. Увидев его, два немецких мессера быстро покинули воздушное пространство над нами: боялись, наверное, что у них не хватит горючего дотянуть до своего аэродрома. А незнакомец не стал прыгать с парашютом, а пошел на посадку. Мы боялись, что он вот-вот взорвется. Но он дотянул до земли и посадил свой истребитель как раз на нейтральной полосе ближе к нам, чем к немецким позициям.

Пилот выскочил из кабины и побежал прочь от своего самолета: боялся, очевидно, что машина в любую секунду может взорваться.

Немцы вдруг открыли по бегущему пилоту пулеметный огонь, он упал… Убит или ранен?

Я крикнул Чуеву:

– Заводи и выезжай! Попробуем его спасти.

Чуеву повторять команду два раза не приходилось. Буквально через минуту он вывел из укрытия нашу тридцатьчетверку. Я вскочил на свое место и крикнул Чуеву:

– Вперед, Иван!

Через пару минут мы оказались возле лежавшего на земле с простреленной ногой пилота. Чуев поставил машину так, чтобы оградить пилота от автоматного и пулеметного огня немцев. Я спустился к десантному люку. Только так можно было втащить раненого в танк. Но, подталкивая пилота вверх, в руки сообразительного Чуева, я получил пулю в левое предплечье. И все же минут через пять мы уже были в укрытии на наших позициях. Ребята вытащили раненого пилота, разрезали ножом штанину и перевязали. То же сделали с моей рукой.

– Sprechen Sie Deutsch? (Вы говорите по-немецки?) – спросил пилота Борис.

Пилот пожал плечами. Покачал отрицательно головой.

– Sprechen Sie по-польску? – спросил его Чуев, надеявшийся применить свой запас польского, который мы с ним обрели в госпитале, «беседуя» с молодыми местными санитарками, добровольно пришедшими в советский полевой госпиталь.

Пилот снова ничего не понял.

– Parlez-vous fran ais? – спросил лейтенант комвзвода автоматчиков Зернов.

Та же реакция.

Затем, увидев у наших автоматчиков на пилотках красные «серпасто-молоткастые» звездочки, неидентифицированный пилот, превозмогая боль в ноге, заулыбался и стал Чуеву – своему спасителю – показывать рукой на внутренний карман своей роскошной кожаной летной куртки с красивым отложным меховым воротником и повторять:

– Look here, look here!

– Ты смотри-ка, командир, он, кажется, шпрехает по-английски, – догадался Чуев.

– Посмотри, что там у него, Иван, – приказал я Чуеву.

Он вынул какой-то цветастый большой носовой платок из внутреннего кармана пилота.

– Разверни!

На одной стороне платка, к нашему всеобщему удивлению (и особенно к моему), оказался звездно-полосатый американский флаг. А на другой стороне крупными русскими печатными буквами было написано: «Я американский летчик. Прошу сообщить обо мне сведения в американскую военную миссию в Москве!»

У всех пораскрывались от удивления рты. А я, забыв про ноющую боль в левой руке, обрадованно выпалил ему град вопросов по-английски:

– Эй, приятель, ты на самом деле американский пилот? Как тебя зовут? Какое у тебя звание? Откуда ты родом?

Я перевел все это для ребят на русский.

Его ответ был по-военному четкий и вполне исчерпывающий:

– Я – капитан Ричард О’Брайн, командир звена истребителей «Мустанг П-51» в 8-м американском авиационном корпусе, который базируется в Великобритании. Родом из Челси, жил и работал в Бостоне, штат Массачусетс.

Он спросил о том, кто я. Я в двух словах рассказал о себе – о том, что я американец и что сейчас исполняю обязанности командира танкового взвода разведки.

– Командир, – воскликнул Иван Чуев, – вы же оба ранены. Вас же обоих надо срочно доставить в полевой госпиталь или медсанбат. Я вас на броне с ходу доставлю, на дороге я видел указатели в сторону Штаргарда.

– Борис, – сказал я. – Чуев правильно говорит. Садись в мою тридцатьчетверку за командира. А ребята помогут нас обоих погрузить на трансмиссию, и поедем.

Потребовалось не более 45 минут, чтобы не только доставить нас с Ричардом в госпиталь, но и разыскать главного врача и растолковать ему, что к чему. Появились санитары с носилками, нас отнесли прямо в операционную комнату в огромном старинном здании, кажется немецкой школы.

Перед операциями нам по всем правилам сделали уколы противостолбнячной сыворотки. Хирург, по имени Степан Васильевич, оказался очень общительным и любознательным человеком. Он прежде всего решил нас успокоить.

– Ваши ранения, – сказал он мне с улыбкой, – не смертельно опасны. Через три недели сможете быть в строю.

Я это сразу перевел на английский Ричарду.

– Спасибо, док, – ответил я немного в американском стиле. – Но у нас есть важная проблема: о капитане Ричарде мы обязаны как можно скорее сообщить в американскую военную миссию в Москве. Вы сможете в этом помочь?

– Сделаю все возможное. А о вас, Никлас, не надо сообщать в американскую военную миссию? – спросил он, опять-таки с улыбкой.

– Мне важнее всего поскорее вернуться в свою разведроту и успеть к атаке «Nach Berlin!», – ответил я.

– Вот как? Хорошо, – сказал Степан Васильевич. – Вас сейчас отнесут в палату. К вам придут и сделают вам обоим по кубику морфия в качестве обезболивающего. И вы сможете как следует отдохнуть и прийти в себя.

Хотя я заметил, что в госпитале полно раненых, нас поместили вдвоем в довольно просторной палате с отличными немецкими койками и тумбочками совсем не госпитального типа. Странно, но приятно.

Ногу моего земляка Ричарда поместили в шину, а мне сделали так называемый «пропеллер». Делать укол морфия пришла не одна медсестра, а целых три. Одна держала в руках шприц, другая – стерильный бинт, третья – какую-то плоскую посудинку. Я посмотрел на Ричарда. Он улыбнулся. Значит, все понял правильно: молодым женщинам было интересно взглянуть на живых американцев.

Несмотря на уколы морфия, я не мог уснуть, так как у меня к Ричарду была уйма вопросов, так же как и у него ко мне. Ведь в Бостоне жила моя старшая сестра Энн со своей семьей, и я к ней однажды ездил из Нью-Йорка. Она мне показала интересные исторические места, связанные с американской революционной Войной за независимость, а еще знаменитую тюрьму и окна камеры смертников, где сидели и были казнены на электрическом стуле Никола Сакко и Бартоломео Ванцетти.

(Мог ли я тогда представить себе, что через 50 лет после их казни, 23 августа 1977 года, я со своим сыном Вадимом буду стоять на Бостон-Коммон в США и слушать решение губернатора штата Массачусетс Майкла Дукакиса о реабилитации Сакко и Ванцетти; процесс был признан необъективным и предвзятым. Неподалеку от нас с Вадимом стояли жена и сын Николы Сакко.)

Но вернемся в госпиталь, где готовят к операции двоих американцев: Ричарда и меня…Я спросил у Ричарда, какой танец в Америке теперь самый модный. Дело в том, что до войны я так любил танцевать, что после операции на позвоночнике в военно-полевом госпитале в сентябре 1943-го первым делом стал расспрашивать хирурга о том, смогу ли я танцевать. Хирург тогда рассмеялся и спросил меня – мол, все ли американцы такие смешные, как я: беспокоятся не о том, смогут ли они ходить после операции, а о своем участии в танцах!

– Джиттербаг – вот какой самый модный теперь танец, – стал рассказывать Ричард. – К нам в Англии на нашу базу 8-го авиакорпуса приходили девчонки. Они были без ума от этого танца. Как только смогу наступать на правую ногу, непременно покажу тебе его.

– А скажи мне честно, Ричард, – спросил я его, – бывали случаи, когда кого-то из этих девчонок – я имею в виду англичанок – изнасиловали?

– Бывали, и нередко, – ответил Ричард, – хотя мне этого не требовалось: те, что мне нравились, сами отдавались.

– С удовольствием?

– Это надо спросить у них, Никлас, – ответил, усмехнувшись, Ричард.

– А по пьянке групповые насилия были?

– Были, конечно, но я этому свидетелем не был… А в Красной армии как с этим делом? – спросил Ричард в свою очередь.

Я ему ответил честно:

– Бывает и то и другое…

На следующий день с утра к нам в палату пожаловал гость. Степан Васильевич предупредил нас, что гость – полковник и что он прибыл по вопросу сообщения о Ричарде в американскую военную миссию в Москву.

– Прекрасно! – сказал я и перевел эти слова Ричарду.

Его это обрадовало. Но когда гость вошел, я насторожился. Мне показалось, что его лицо мне знакомо. Его погон я не видел, так как он вошел к нам в белом халате.

Мучительно стал вспоминать… Вспомнил! Он был похож на того, который подошел перед Курской битвой к Рокоссовскому и сказал ему что-то обо мне. Да, очень похож. Но он это или не он, сказать точно я не мог.

– Доброе вам утро, дорогие наши господа союзники! – витиевато поприветствовал нас гость, улыбаясь.

Я перевел то, что он сказал, на английский. Ричард заулыбался и вежливо приветствовал полковника на английском.

– У меня сегодня вечером – сеанс связи с американской военной миссией в Москве. Я пришел, чтобы услышать от вас лично, – он наклонил голову в сторону Ричарда, – кто вы, откуда и как оказались у нас.

Я все это перевел, и Ричард точь-в-точь повторил то, что сказал о себе нам, когда мы его привезли на танке к нашему взводу разведки: звание, должность, имя, фамилию, самолет, на котором летел, и место службы —

8-й американский авиакорпус, базирующийся в Англии.

Полковник заулыбался. Его улыбки (и первая, и вторая), откровенно говоря, мне почему-то не понравились. Может быть, потому, что я все больше и больше приходил к мысли: это тот самый полковник, что был тогда в погонах с голубыми кантами.

Полковник вдруг сказал:

– Я где-то читал, что в американских школах чуть ли не с первого класса заставляют учеников произносить клятву американскому флагу. Это правда?

– Конечно, – ответил я и перевел вопрос для Ричарда.

Он тоже ответил:

– Да, сэр, это правда.

– И вы до сих пор ее помните? – спросил полковник.

– Конечно, – сказал Ричард, приложил правую руку к сердцу и произнес: – Я клянусь в верности моему флагу и республике, которую он символизирует: одной неделимой нации со свободой и справедливостью для всех.

Не дождавшись моего перевода, полковник, не стирая с лица сладковатой улыбки, продолжал расспрашивать летчика:

– Говорят еще, что любой ребенок в Америке знает, кто был шестнадцатым президентом Америки и чуть ли не всю его биографию.

– Это тоже правда, сэр, – произнес Ричард. И как ни в чем не бывало стал рассказывать краткую биографию Линкольна…

Я переводил синхронно.

– Это очень интересно, очень интересно, – дважды повторил полковник. – Неужели вы и дату рождения президента Джорджа Вашингтона помните?

Услышав перевод, Ричард рассмеялся и совсем, как мне показалось, беззаботно ответил:

– Джордж Вашингтон родился 22 февраля 1732 года в Бридж-Крик, штат Виргиния. Он наш отец-основатель государства, как ваш Ленин, и главнокомандующий в Войне за независимость.

– Спасибо вам, капитан. Очень интересно вы рассказываете…

– Это наша история, сэр. Стыдно было бы ее не знать, сэр.

Как только он ушел, Ричард мне тут же рассказал, что в летной военной школе их учили: если подозреваете, что имеете дело с немецким шпионом, пробравшимся каким-то образом в Штаты, попросите его произнести клятву флагу и назвать дату рождения шестнадцатого президента Америки.

– Ты, Ричард, попал в десятку! Молодец! Ты все понял правильно, – сказал я ему.

И мы оба от души рассмеялись.

Потом я сказал ему:

– У меня к тебе вопросы совсем другого рода, Ричард.

– Буду рад ответить, – ответил он.

– Ты мне сказал, до армии жил и работал в Бостоне.

– Верно.

– А ты не ходил на митинги на Бостон-Коммон, если там выступали известные или, скажем так, популярные спикеры?

– Ходил. Особенно если там выступала молодая и красивая профсоюзная активистка по прозвищу Red Flame («Красное Пламя»). Она была очень эффектна внешне, словно голливудская актриса, но говорила серьезные и правильные вещи.

– А что ты знаешь о ней еще, кроме того, что она говорила серьезные и правильные вещи?

– Дай подумать… Знаешь, я в 30-х годах покупал иногда журнал Labor Defender («Защита труда»). И там однажды увидел на обложке ее портрет. И рядом с ее цветной фотографией – броский заголовок со словами «заключение», «смерти». Меня, конечно, это заинтересовало, я тут же нашел нужную страницу и прочел следующее: Red Flame в Атланте, штат Джорджия, попыталась организовать профсоюз текстильщиков, в котором были бы на равных белые и черные американские рабочие. За это ее арестовали, обвинили в подготовке бунта против правительства штата Джорджия. И прокурор потребовал для нее электрического стула.

– Интересно, – сказал я Ричарду. – И что было потом?

– Через месяц ее выпустили до суда под залог пять тысяч долларов. По тем временам большие деньги. А дальше – в 1939 году Верховный суд США признал закон штата Джорджия, по которому ее обвиняли в организации бунта, неконституционным.

Мы с Ричардом провели в палате госпиталя три дня. Не знаю, как для него, но для меня это было, словно я все эти дни побывал на родине, в США. Потом за моим земляком приехал тот самый «любознательный» полковник, чтобы отвезти Ричарда в 16-ю воздушную армию, для отправки в американскую военную миссию в Москву. На прощание я сказал летчику:

– Тебя с этим ранением наверняка отправят из Москвы прямо в Америку. Ты будешь там через неделю-другую. А я – неизвестно когда. У меня к тебе огромной важности просьба!

– Проси! Любую твою просьбу выполню!

– Любую?

– Любую! – Он приложил правую руку к сердцу и негромко произнес: – I pledge allegiance to the flag of the United States of America anf to you Nicholas – my dear fellow countryman!

И я после этого ему сказал:

– Приедешь в Бостон, найди во что бы то ни стало ту самую Red Flame, о которой ты мне так много рассказывал. А потом расскажи ей, что ты со мной вместе лечился в одной палате советского полевого госпиталя, что я жив и в ближайшее время собираюсь принять участие в штурме Рейхстага или рейхсканцелярии.

– И все?

– Все!

– Ты думаешь, она тебя знает? – удивился Ричард.

– Знает, Ричард, знает! Дело в том, что Red Flame – моя родная сестра.

У Ричарда отпала челюсть от изумления…

…Я до 1960 года не был уверен на сто процентов, что полковник с окантованными синим погонами отправил Ричарда в Москву, а не в ГУЛАГ. Лишь в 1960 году я получил из Америки первое письмо от Энн. И в нем она написала, что в конце апреля ее разыскал капитан, который рассказал ей о нашей встрече на Советской земле.

31 марта 1945 года. На Берлин!

В девять утра по московскому времени Степан Васильевич пришел ко мне в палату и объявил:

– Можете собираться, Никлас. Вас и еще троих танкистов из вашего корпуса выписываем и в 11.00 на госпитальной санитарной машине доставим в район Ландсберга. Там сейчас, как мне сообщили, расположен ваш танковый корпус. Надеюсь встретиться с вами в ближайший месяц-два у Рейхстага в Берлине.

– Спасибо, доктор, – ответил я Степану Васильевичу, – хорошее пожелание. Дай боже, чтобы ваше пожелание сбылось не в два, а в один ближайший месяц…

Мы тепло попрощались, и я, в одиночестве оставшись в палате, прежде всего позаботился о том, чтобы мой новый 84-страничный блокнотик помещался не во внутреннем кармане нижней рубашки, а в более надежном месте. Я пришил под размер блокнота внутренний карман в кальсоны сзади, на том месте, где расположен задний карман галифе. А три карандаша, выпрошенные у секретаря-машинистки госпиталя, я разрезал пополам и поместил в левый карман гимнастерки.

Водитель-сержант санитарной машины по дороге из Штаргарда в леса восточнее Ландсберга решил похвастаться перед нами, четырьмя офицерами-танкистами, своей осведомленностью и долго и сбивчиво пересказывал сводки Информбюро. В частности, ссылаясь на Левитана, рассказал о том, что Мартин Борман – правая рука Гитлера по партийной линии – призвал всех граждан Третьего рейха идти на последние оборонительные рубежи…

В лесах под Ландсбергом мы увидели за сосновыми деревьями и маскировочными сетками множество новых танков Т-34-85, ИС, британских танков «Черчилль», американских «Шерманов», самоходных орудий, «Катюш», множество американских бронетранспортеров М3А1, части понтонных мостов, резиновые лодки. На броне техники виднелись надписи на русском, украинском, польском языках: «Москва – Сталинград – Берлин!», «Курск – Берлин», «До Берлiну!», «Do Berlinu!».

Танкисты разведроты встретили меня как родного. А подполковник Жихарев при всех обнял и впервые трижды по-русски расцеловал, словно сына. Я обратил внимание на то, с каким усердием и энтузиазмом танкисты и простые десантники-автоматчики готовятся к «NACH BERLIN!» (стало модно тогда произносить это именно по-немецки). Рядовые солдаты-пехотинцы, танкисты, артиллеристы, саперы, офицеры и генералы, и я, американский доброволец в советской Красной, мечтали об одном: как можно скорее начать наше последнее и решительное наступление, чтобы в самом «логове фашистского зверья» взять в плен их фюрера.

Кстати, многие танкисты то ли по ошибке, то ли нарочито произносили не «фюрер», а «фюлер». Все мечтали взять «фюлера» живьем, чтобы судить его каким-то особым, всемирным судом и приговорить к высшей мере. Я тоже считал, что он заслужил или казни на электрическом стуле, или повешения на Красной площади.

Жихарев, как ни странно, вызвал меня к себе совсем не по делу, а чтобы показать мне, видимо, очень дорогую для него фотокарточку, присланную ему дочерью-балериной. Показывая снимок, Жихарев назвал дочь Аллой Николаевной. И вот только тогда я узнал, что моего комроты зовут Николаем. Тогда я почему-то считал, что в русском языке нет имени Алла, а есть имя Александра и производные от него: Шура, Саша или Алла… На фотографии я увидел необыкновенно красивую, стройную девчонку-балерину фронтового или армейского ансамбля песни и пляски, лицо которой неуловимо было похоже на лицо отца – комроты.

1 апреля 1945 года. Германия. Северо-восточнее Кюстрина и северо-западнее Ландсберга

На следующий день, который в Америке многие называют All Fool’s day (День всех глупцов), то есть 1 апреля 1945 года, в моей фронтовой жизни произошло совершенно невероятное событие, которое иначе, чем судьбоносным, назвать невозможно! Из штаба 2-й гвардейской танковой армии к нам в роту нежданно-негаданно приехали на американском «Виллисе» двое: гвардии подполковник – мужчина лет сорока пяти – и молодая женщина лет двадцати двух, гвардии старший лейтенант. Подполковник вызвал меня к себе в штабную землянку на этот раз с вещами. Это было так неожиданно, что я подумал поначалу, что это какой-то розыгрыш: недаром ведь 1 апреля. Но приказ есть приказ, и я действительно явился к Жихареву «с вещами». У него в штабной землянке я и увидел тех высоких гостей из штаба 2-й гвардейской танковой армии. Они вручили Жихареву приказ, подписанный начальником штаба 2-й гвардейской танковой армии генерал-лейтенантом танковых войск Алексеем

Ивановичем Радзиевским. Когда я вошел в штабную землянку и, как положено, доложил о своем прибытии, комроты без разговора вручил мне документ и произнес коротко:

– Читай, Никлас!

Из написанного на листе бумаги я узнал, что меня переводят из танковой разведроты корпуса в разведуправление или отдел штаба 2-й гвардейской танковой армии на должность офицера разведки. Как на моем лице отразилось прочитанное – не знаю, в зеркало не смотрел. Но высокие гости широко заулыбались. Их улыбка меня не особенно обрадовала, так как я в этот момент подумал, что «гости», вполне возможно, были не из разведуправления, а из контрразведки, то есть из Смерша. Что же они надумали? Почему это назначение произошло перед Берлинской операцией? Лучше бы после, – я ведь могу сделать еще что-то полезное для победы над нашим общим врагом. И еще одна мысль пронеслась в моем мозгу: «Они решили, что, встретившись в Берлине с американскими войсками, я немедленно сбегу к ним. Ну и что? Разве я обладаю какими-то секретами? Глупо, очень глупо!»

Перед тем как сесть в «Виллис», я побежал в землянку моего танкового взвода, попрощаться с экипажем, с моим верным другом механиком-водителем Иваном Чуевым, командиром танка Борисом и его экипажем, а также с командиром взвода десантников-автоматчиков Леонидом Зерновым.

Жихарев крепко обнял меня, как сына, и шепнул на ухо:

– О своих блокнотах не волнуйся. Я их верну тебе в целости и сохранности возле Рейхстага, если будем живы, Никлас… Годится? – спросил он громко.

– Так точно, товарищ подполковник! – ответил я.

Поездка из роты до штаба 2-й гвардейской танковой армии отняла у нас всего полтора часа. За рулем был не солдат, машину вел сам подполковник. В советской Красной армии я это увидел впервые. По дороге гвардии подполковник сообщил, что его гвардии старшего лейтенанта зовут Аной, фамилия ее Липко, она киевлянка.

– А подполковника, Ни-ко-лос, начальника агентурного отдела разведуправления, – сказала Ана Липко, – зовут Александром Ивановичем Андреенко. Мое имя Ана, – добавила она, – сокращенное от Марианы.

Я как можно деликатнее заметил ей, что меня звать не Ни-ко-лос, а Никлас.

Слава богу, что подполковник является не начальником контрразведывательного отдела, а агентурного, подумал я.

«Виллис» подкатил к странному немецкому особняку, похожему на небольшой замок. Андреенко и Липко сразу повели меня к начальнику разведуправления полковнику Костину. Он встал из-за стола, вышел мне навстречу, протянул руку и сказал:

– Вот вы, значит, какой – американский доброволец в советской Красной армии. О вас много рассказал мой одноклассник Николай Жихарев!

Так вот, оказывается, чья это работа! – понял я.

Значит, наш Батя знал, что должно было со мной произойти, но ни словом об этом не обмолвился. Чтобы не сглазить? Боялся, что не получится?

У Костина – мужественное лицо, широкая, добрая улыбка, живые, внимательные глаза. На груди – два ордена Боевого Красного Знамени и два ордена Красной Звезды. Он усадил меня за стол и сразу ввел меня в курс дела – коротко, четко и ясно.

– Вашим прямым начальником будет подполковник Андреенко. Он расскажет вам о круге ваших обязанностей. Старший лейтенант Ана Липко поможет вам ознакомиться с вашим новым назначением. Она у нас офицер разведки с хорошим боевым опытом. Ана в течение двух дней все, что надо, вам покажет и расскажет. О результатах своей ночной работы будете каждое утро докладывать подполковнику Андреенко. Все ясно?

– Так точно, товарищ гвардии полковник, – ответил я, встал и подумал, что одна эта маленькая реплика – «Все ясно?» выдает в нем одноклассника подполковника Жихарева. Под Курском, когда Жихарев спросил, кто из нашего батальона новобранцев, прибывших из Фрунзенского райвоенкомата Москвы, согласен идти в разведку, я тогда впервые услышал от него эту реплику – «Все ясно?».

Костин снова встал и, пожимая мне крепко руку на прощание, спросил:

– Как он там?

Я догадался, что вопрос о Жихареве, и ответил:

– Нормально. Он мудрый, мужественный, строгий и человечный. Его называют «наш Батя».

Полковнику понравился мой ответ, он выразительно взглянул на Андреенко и на Ану Липко, как бы давая им понять: «Вот чего удостоился мой одноклассник от своих танкистов!»

Но почему же Костин взлетел так высоко, а наш Батя вместо того, чтобы командовать танковой бригадой, до сих пор ротный? Не связано ли это с тем, что в середине 30-х он, как я слышал от Олега Милюшева, тоже подвергался репрессиям?..

Тем временем полковник произнес на английском:

– Good luck, Nicholas! (Удачи, Никлас!)

– Thanks a lot! – поблагодарил я, и мы все трое покинули его кабинет.

Разведывательное управление штаба 2-й гвардейской танковой армии занимало весь нижний этаж немецкого особняка. А спальные комнаты были на втором и на третьем этаже. Здесь можно было отдохнуть после дел, которые выпадали у меня в основном на вечер и ночь.

Мои новые обязанности коренным образом отличались от всего того, что я делал в армии до агентурного отдела. Каждую ночь на отличном стационарном приемнике я должен был слушать эфир на английском, немецком, польском, русском и украинском языках и в семь утра по Москве докладывать все самое значительное и самое важное. Таким образом, то, что мы в минувшем году с Батей проделывали втихаря на «северке», стало теперь моей официальной обязанностью. Опытные радисты знают, что время с полуночи до раннего утра – наилучшее для прослушивания эфира. В нем значительно меньше помех и само звучание становится чище.

После ночной «смены» и устного доклада подполковнику Андреенко я мог поспать до часу дня. Затем до восьми вечера я наносил на большую немецкую 200-миллиметровую карту сообщения, полученные с запада – из Германии, Дании, Франции от советской агентурной разведки. На карту я также вносил ночной информационный «улов», если он того стоил. На карте, таким образом, оказывались все передвижения соединений и подразделений противника с указанием командиров частей, численности личного состава и вооружения. Ночью у меня до сна было время для анализа всего происходящего, для размышлений и для записок в мой заветный 84-страничный блокнот.

В первые сутки моей новой работы Ана здорово помогла быстро разобраться в делах, ознакомиться со многими деталями, о которых я раньше ничего не знал. Она была умной, талантливой женщиной. В киевской средней школе от мамы, учительницы немецкого языка, она обрела прекрасные знания не только в лингвистике, но и в классической литературе Германии. В десятом классе она приняла участие в соревнованиях по стрельбе и стала обладательницей значка «Ворошиловский стрелок». Она также победила в киевском городском конкурсе знатоков немецкой литературы и поэзии. Среднюю школу закончила с золотой медалью.

Ана рассказала мне, что ее кумиры – Гете, Шиллер, Гейне и Томас Манн. Ее лицо озарялось, когда она читала наизусть их произведения в оригинале. Читала как профессиональная актриса: вдохновенно, с четкой артикуляцией и блестящим немецким произношением. После первой смены прослушивания радиоэфира в особняке, где разместилось наше разведуправление, звучало в ее исполнении стихотворение Die Lorelei («Лорелея») Генриха Гейне:

 
Ich weiB nicht, was soll es bedeuten,
DaB ich so traurig bin,
Ein Marchen aus uralten Zeiten,
Das kommt mir nicht aus dem Sinn.
Die Luft ist kuhl und es dunkelt,
Und ruhig flieBt der Rhein;
Der Gipfel des Berges funkelt,
Im Abendsonnenschein…¹1
  Не знаю, о чем я тоскую.
  Покоя душе моей нет.
  Забыть ни на миг не могу я
  Преданье далеких лет.
  Дохнуло прохладой. Темнеет.
  Струится река в тишине.
  Вершина горы пламенеет
  Над Рейном в закатном огне.
  (Фрагмент. Перевод С. Маршака)


[Закрыть]
 

В ее исполнении это звучало здорово!

При всей своей любви к немецкому языку, к германской литературе, Ана ненавидела фашистских оккупантов, которые вместе с украинскими полицаями 29 сентября 1941 года убили ее отца, маму и сестренку Лилли в Бабьем Яре вместе с 30 тысячами евреев, украинцев и русских. В начале Великой Отечественной войны она закончила школу снайперов и до конца 1942 года была на передовой. А с 1943 года служила в ротной, бригадной и корпусной разведке. Затем с конца 1944 года, в звании старшего лейтенанта, стала переводчицей разведуправления 2-й гвардейской танковой армии.