Текст книги "Американский доброволец в Красной Армии. На Т-34 от Курской дуги до Рейсхтага. Воспоминания офицера-разведчика. 1943–1945"

21 июня 1944 года. В 10 километрах от Рогачева. Ротное собрание

1096-й день Великой Отечественной войны и канун третьей годовщины ее начала.

В 7.00 вечера майор Жихарев приказал разведроте собраться у штабной землянки. Собрание было посвящено подполковнику Петровскому. Я записал все, что Жихарев сказал тогда.

– Вчера в полдень, – произнес низким и грустным голосом Жихарев, – наш замполит танковой бригады, подполковник профессор Петровский был тяжело ранен. Это случилось по пути в штаб корпуса. Петровский ехал на «Виллисе» и попал под пулеметный обстрел «Мессершмиттов». В полевом госпитале он скончался от ран. Я собрал вас для того, чтобы все мы помянули его минутой молчания.

Затем Жихарев рассказал (главным образом для пополнения) о боевом пути профессора Петровского.

– За годы моей военной службы, – сказал после долгой паузы Жихарев, – я слышал выступления многих лекторов, комиссаров, замполитов и политруков. Но ни одного из них я не могу сравнить с профессором Петровским. Все его выступления всегда были необычайно интересными, тщательно аргументированными и доступными пониманию всех его слушателей… До 15 октября 1941 года Петровский был сугубо гражданским человеком, профессором новейшей истории в одном из престижных московских институтов. По утверждению его бывших студентов, он был одним из самых популярных преподавателей. Когда немецко-фашистские агрессоры подошли на расстояние нескольких километров к Москве и когда из столицы стали эвакуировать многие учебные заведения, государственные учреждения и промышленные предприятия, профессор Петровский оставил свою преподавательскую работу и ушел рядовым добровольцем в ряды московского народного ополчения. Он храбро защищал столицу и участвовал в разгроме фашистов под Москвой, а вскоре был назначен политруком роты. В боях под Сталинградом он стал уже комиссаром полка, а в боях на Курской дуге – замполитом нашей танковой бригады…

Нет сомнения в том, что у каждого, кто хотя бы один раз слышал замечательные выступления профессора Петровского, он останется в памяти на всю жизнь…

27 июня 1944 года. Бобруйск

Ближайшей целью нашего фронта было взятие усиленно укрепленного немцами города Бобруйска на Березине; окончательной – освобождение Минска и всей территории Белорусской ССР от немецко-фашистских оккупантов. После взятия Бобруйска майор Жихарев обещал отметить с помпой восемнадцатый день рождения военфельдшера нашей роты Принцессы Оксаны, а в освобожденном Минске стать свидетелем церемонии нашей с Оксаной регистрации официального бракосочетания.

22 июня исполнилась третья годовщина начала Великой Отечественной войны. В этот день нашим разведчикам удалось добыть на восточной окраине Бобруйска очень важного для нас языка, который оказался фестунгсверкмайстером (мастер-инженером крепостных инженерных войск). Прежде чем дать нужные нам показания о системе обороны Бобруйска, он с перепугу около десятка раз повторил как попугай: «Гитлер капут! Гитлер капут! Гитлер капут!» А показания, которые в конце концов удалось от него получить, были очень важными.

У пленного была неглубокая ножевая рана под правой лопаткой. Оксана ее обработала и перевязала. Фестунгсверкмайстер после этого несколько успокоился и стал отвечать на все вопросы. Он показал, что немецкие оборонительные рубежи вокруг Бобруйска состояли из шести рядов боевых траншей, минных полей, колючей проволоки, артиллерийских орудий и пулеметных гнезд. Но командование, сказал он, не знает точной даты наступления советских войск. Впрочем, и мы тоже не знали точной даты нашего наступления, что вполне объяснимо в условиях боевых действий.

Фестунгсверкмайстер также показал, что в немецком гарнизоне, состоящем из 30 или 40 тысяч немецких в основном солдат и офицеров, все очень боятся оказаться в советском котле, как это произошло с немецкой 6-й армией фельдмаршала фон Паулюса под Сталинградом. Но самым шокирующим для меня было то, что этот военнопленный фестунгсверкмайстер сообщил о немецком главнокомандующем группой армий «Центр» фельдмаршале Эрнсте фон Буше. Согласно показаниям языка, фон Буш лично посетил каждый батальон в каждом полку и в каждой дивизии, предупреждая всех солдат и офицеров, что если кто-то из них посмеет оставить свою боевую позицию и отступить, то будет расстрелян на месте, а члены его семьи в Германии будут репрессированы. Я никак не мог поверить, что подобное возможно в любой армии и, тем более, в немецкой. Однако когда я рассказал об этом Оксане, она отреагировала на мое сообщение странным образом.

– Три ха-ха, Николасик! – сказала она.

– Не понимаю, что ты этим «три ха-ха» хочешь сказать?

– Хочу сказать, что этот фон Буш совсем не оригинален, мы это уже проходили…

– В каком смысле? – удивился я.

– Разве ты не слышал о приказе Сталина номер 227 «Ни шагу назад!».

– Не слышал, – ответил я честно. – В газетах и по радио о таком приказе ничего не было. Ты сама-то его читала?

– Конечно, читала, – ответила Оксана.

– Что же там было?

– По тому приказу НКВД организовал так называемые заградотряды, которые расстреливали каждого отступающего советского солдата или командира.

– И ты сама видела, как эти заградотряды стреляли в отступавших солдат и командиров?

– Видела… – Она глубоко вздохнула и затем произнесла упавшим голосом: – Это святая правда. Но меня этот приказ не коснулся. Мое дело было таскать из-под огня тяжелораненых.

Слова Оксаны меня сильно озадачили и возмутили.

– Ведь это ужасно! – крикнул я.

– Да. Согласна. Это ужасно! Но это было! Только тебе, Николасик, не надо об этом никому рассказывать. Пожалуйста! Ведь без этого приказа фашисты могли оказаться на Урале или еще глубже.

– В Курской битве я ничего подобного не видел.

– А в Курской битве дезертиров уже, кажется, совсем не было, Николасик. Одно дело – войска обороняются, и совсем другое дело, когда войска наступают. В наступлении заградотрядам делать нечего. В наступлении бывают лишь редкие самострелы. Но ими занимается Смерш.

– А как Смерш узнает о самострелах? – спросил я.

– Если у легко раненных в руку или в ногу хирург обнаруживает порох, так как стреляются с очень близкого расстояния, он обязан докладывать об этом в Смерш. Но это теперь стало большой редкостью. И самострелы стали делать более изобретательно.

– То есть?

– Стреляют иногда через буханку хлеба. Порох тогда попадает не в рану, остается в хлебе…

Утром 24 июня нас разбудил душераздирающий грохот нашей канонады, который продолжался вдвое больше, чем артподготовка на Курской дуге. Казалось, что от этой почти полуторачасовой артподготовки у противника по ту сторону линии фронта не должно остаться ничего живого. Похоже, наш 1-й Белорусский фронт перешел наконец в давно ожидаемое всеми нами летнее наступление.

Во время утреннего построения наше предположение подтвердил комроты майор Жихарев. Он сказал, что 1-й Белорусский фронт под командованием маршала Рокоссовского начал летнее наступление под кодовым названием «Багратион». Ближайшая задача наступления – окружение и взятие в плен сорокатысячного гарнизона мощно укрепленного Бобруйска, полное освобождение Минска и всей Белоруссии от немецко-фашистских оккупантов.

Майор Жихарев зачитал приказ:

– Всему личному составу роты проверить личное оружие, снаряжение и обмундирование. Проверить наличие полного комплекта боеприпасов и горюче-смазочных материалов, запчастей, инструментов и безотказность действия средств связи. Проверить наличие продуктовых НЗ, индивидуальных санитарных пакетов. Всем танкистам и десантникам, включая командиров танков и командиров взводов, сдать моему заместителю личные документы, включая партийные и комсомольские билеты, письма, фотографии и записные книжки.

Я решил: два моих миниатюрных блокнота, мирно покоящиеся в кармашке, вручную пришитом к внутренней стороне моей нательной рубахи, чего бы мне это ни стоило, не сдавать!

В середине дня над нашими головами к фронту стали пролетать на помощь стрелковым корпусам 3-й и 48-й армий одна за другой эскадрильи штурмовиков, а выше их – бомбардировщики 16-й воздушной армии. Мы, пользуясь ревом самолетов и грохотом орудий 3-й армии, вышли на исходную позицию. В 22.00 майор Жихарев изложил командирам танков и командирам десантных групп на танках боевую задачу и тактику ее исполнения нашей разведротой:

– Впереди, в северном направлении, по проходам, обозначенным саперами в минных полях, параллельно лесному массиву движется на максимальной боевой скорости в линию танковый взвод гвардии старшего лейтенанта Милюшева с десантниками на броне. Расстояние между танками – 25–30 метров. Отыскивают цели и ведут по ним интенсивный огонь с ходу кумулятивными снарядами. За тремя танками Милюшева через 50 метров следуют второй и третий танковые взводы, тоже в линию. Замыкают ротную колонну бронетранспортеры. В случае встречи с «Тиграми» или СУ бить в них по ходовой части бронебойными. Командиры танков вместе с десантниками ведут наблюдение по сторонам и замеченные цели обозначают трассирующими очередями и огнем пушек. Во втором и третьем взводах, при необходимости прицельного огня, подготовка выстрела из пушки выполняется на ходу. Для прицельного выстрела – остановка не более 5 или 6 секунд. Наша задача: прорваться максимально глубоко в тыл противника, навести там панику и через 35–40 часов, соединившись с передовыми частями наступающего нам навстречу с юга 1-го гвардейского корпуса, замкнуть кольцо окружения Бобруйска. Все ясно?

В ту ночь мы с Оксаной устроились ночевать на трансмиссии моего танка: одна шинель (Оксаны) под нами, второй (моей) укрылись. Под головами – вещмешки. У меня на голове танкошлем, у нее – берет. Утром был завтрак – горячий из полевой кухни: «кондёр» с «улыбкой Рузвельта» и котловой жидкий чай с маленьким пакетом круглых шоколадных шариков вместо сахара. Тоже, если не ошибаюсь, американские, по ленд-лизу.

– Имейте в виду, – предупредил нас майор Жихарев, – огонь с движущегося на максимальной боевой скорости танка далеко не всегда бывает прицельным, но он всегда оказывает на противника в обороне сильное моральное воздействие, мешает ему вести прицельный огонь по вас.

Сигнал в атаку мы получили в полдень. Как ни уговаривал я Оксану не оставаться с моими десантниками у меня на броне, а лучше перейти в один из бронетранспортеров, она непреклонно отвечала:

– Младший лейтенант не может приказывать старшему по званию и независимому от него военфельдшеру!

– Я ведь не приказываю, Принцесса, я тебя прошу!

– Нет, Николасик, нет! Куда ты, туда я, милый. Не проси!

Не знаю, у всех ли командиров танков перед атакой дрожат руки. У меня перед каждой всегда дрожали. Чтобы избавиться от этого тремора, я садился на руки. Но тогда дрожь начинала пробегать по всему телу. Ни один танкист перед атакой не может быть уверенным в том, что останется к концу дня в живых, что не сгорит живьем. А что станет с моей обожаемой Принцессой, если мой танк загорится, она соскочит с моей пылающей машины, а я не смогу выбраться?

Мои мысли нарушил в наушниках танкошлема приказ майора Жихарева:

– Вперед!

Я тут же повторил эту команду своему мехводу сержанту Ивану Чуеву, толкнув его носком левой ноги по плечу, и машина, как застоявшийся норовистый конь, сорвалась с места и помчалась в одной линии следом за машиной комвзвода Милюша (так мы стали называть его между собой). Олег мчался на полной скорости, высунувшись наполовину из своего командирского люка. Я заставил себя сделать то же самое. Оглянулся: не снесло ли мой десант вместе с моим бесценным сокровищем – Оксаной. Она увидела мой тревожный взгляд и, улыбнувшись, показала мне язык. Дрожь по всему телу мгновенно исчезла.

В первые минуты появление наших танков на переднем крае произвело ошеломляющее воздействие на противника. У него было что-то вроде шока. Это проявилось в том, что по нашей колонне не было выпущено ни одного противотанкового снаряда. Все огневые средства стрелковых корпусов 3-й армии поддерживали нашу атаку, и мы, окрыленные, неслись вперед.

Первым загорелся танк майора Жихарева. Мы увидели, как он выскочил из машины и тут же перескочил на танк, следовавший позади. Увидел это и Олег Милюш. Он остановил свой танк и прицельным огнем поджег «Пантеру» на расстоянии 500 метров – ту самую, что выстрелила в танк Жихарева из-за кустов слева от нас. Тут же в наушниках танкошлема я услышал голос комроты:

– Продолжать стремительный бросок вперед зигзагообразным маневром. Следить за левым флангом, откуда можно ждать большое число «Пантер» или «Тигров»!

Во второй половине дня мы наконец прорвались к дальним северным окраинам Бобруйска и встретили передовые танковые части 1-го гвардейского танкового корпуса, который наступал навстречу нам, чтобы замкнуть кольцо окружения Бобруйского 40-тысячного укрепрайона. Для достижения этой цели мы сражались по тылам противника беспрерывно около сорока двух часов. При этом наши потери составили еще две тридцатьчетверки и два бронетранспортера М3А1. Их разнесло в клочья вместе с экипажами, скорее всего от прямых попаданий фаустпатронов.

Между двумя и тремя часами глубоко ночью с 26 на 27 июня была более-менее спокойная обстановка, что позволило Оксане со своим помощником лечить и перевязывать десантников, получивших осколочные ранения от снарядов противника. До этого, в течение всех этих часов танковой атаки, Оксана со своей санитарной сумкой большую часть времени находилась вместе с десантниками на броне моего танка. Случилось бы прямое попадание фаустпатрона в мой танк, мы бы с ней одновременно отдали богу наши грешные души.

Многие немецкие солдаты и офицеры пытались выбраться из осажденного Бобруйска. Но тех, которым это удавалось, настигали наши Яки с грозными пулеметами и реактивными пушками. После боев пространство западнее нас было покрыто телами тысяч немецких солдат и офицеров. На левом фланге нашего движения мы также видели тысячи немецких трупов, раздавленных на дорогах фашистскими танками и самоходками, пытавшимися прорваться из окружения. Сотни трупов, брошенные тяжелораненые немецкие солдаты лежали или сидели в канавах вдоль улиц на северо-западной окраине города.

Оксана не могла оставаться равнодушной к тяжелораненым несчастным людям, вопреки призыву Ильи Эренбурга «Убей немца!». Она потребовала, чтобы я остановил свой танк, и, «мобилизовав» десантников моего танка, пошла оказывать первую помощь немецким раненым, сидевшим или лежавшим возле нас в канаве. В это время я со своим экипажем внимательно осматривал все вокруг нас, дабы к нам не подобрался немецкий фаустник. Оксана с десантниками наконец вернулась к моему танку и, воспользовавшись рацией, сообщила в медсанбаты о множестве немецких тяжелораненых. И тут в наушниках прозвучал голос майора Жихарева:

– В течение ближайшего часа нашей роте приказано передать занимаемую нами позицию частям подходящих стрелковых корпусов 3-й армии. Нашей роте и танковой бригаде приказано уйти в северный лесной массив и там ждать дальнейших приказаний командира корпуса генерала Бахарова.

Это значило, что там мы сможем осмотреть и подремонтировать технику, пополнить запас топлива, дождаться впервые за последние 48 часов нашей полевой кухни, помыться и, может быть, даже немного поспать.

По прибытии в лес майор Жихарев собрал оставшихся в живых командиров танков роты и сказал нам, что, по данным агентурной разведки, завтра большая группа немцев с самоходками и танками намерена прорвать наше кольцо окружения вокруг Бобруйска в направлении Минска. Потом они планируют соединиться с фашистской 4-й танковой армией. Танковым бригадам нашего корпуса, включая нашу разведроту, предстоит отрезать этой немецкой группе пути отступления в сторону Минска.

– Все ясно? – спросил Жихарев. Он посмотрел на часы и сказал: – До приезда полевой кухни проверить личное оружие, снаряжение, обмундирование, пополнить боеприпасы, получить горюче-смазочные материалы, запчасти, убедиться в безотказности действия средств связи. Через час подъедет полевая кухня. После ужина – отбой до появления в небе двух разнонаправленных зеленых ракет.

27—28 июня 1944 года. Две зеленые ракеты. Потеря

В десятке километров от нас в небе над Бобруйском полыхало огромное, во весь горизонт, зарево. Бобруйск горел. Окруженный в нем противник жег все, что могло гореть.

– Готовятся сдаться в плен, – задумчиво произнесла Оксана.

– Нет-нет, – возразил я. – Сдаваться они не намерены. Они наверняка попытаются прорваться к Минску.

Но все дороги для них отрезаны. И на заре или утром следует ждать кровавой бойни. Нам надо хотя бы немного поспать до появления в небе двух зеленых ракет.

Я вырыл небольшое продолговатое углубление и попросил водителя Чуева поставить над ним тридцатьчетверку. И мы с Оксаной улеглись немного поспать под танком. Под головами – снова вещмешки; простыней и одеялом служат наши шинели. Во время нашей танковой атаки и рискованных хождений по тылам противника нам было не до сна. Без горячей пищи и сна устали мы чертовски и провалились в сон мгновенно. Но проснулись не от зеленых ракет.

– Как думаешь, – шепотом спросила меня Оксана, – война в этом году закончится?

– Вполне возможно, Принцесса! – ответил я.

– Со взятием Минска?

– Нет, Берлина. Но наш брак мы зарегистрируем в столице Белоруссии, – сказал я моей любимой.

– Куда мы сначала поедем: к твоей маме в Макеевку или к моей, в Сталинград?

– Сначала к моей, это ближе. А после Сталинграда поедем к моей сестре Энн, в Бостон.

– Дай мне свою руку, Николасик, положи ладонь на мой живот.

– У тебя что-то там болит?

– Нет-нет, ничего не болит, – ответила Оксана. – Положи и скажи, что ты чувствуешь.

Я никак не мог понять, что она имеет в виду.

– Почувствовал?

– Ничего не чувствую, – растерянно ответил я.

– Как же так, Николасик? Я чувствую, а ты нет?

– Не понимаю…

– Ты же во мне шевелишься!

– То есть?

– Он или она… Если родится мальчик, то назовем его в честь победы Виктором, а если девочка – то Викторией. Согласен?

Я был в шоке, когда понял, что она имеет в виду, и поначалу не мог слова вымолвить. Я ее обнял крепко, намеревался расцеловать… но в этот самый момент в небо взлетели две зеленые ракеты. Мы спешно выбрались из-под танка, и я сказал ей непререкаемым тоном:

– С нами ты сейчас в атаку не пойдешь! Останешься здесь. И будешь ждать, пока мы вернемся назад. И прошу тебя: что бы со мной ни случилось, помни, – люблю я тебя больше собственной жизни!

– А я прошу тебя помнить, что иду в атаку с тобой, мой дорогой Николасик!

– Нет!

– Да!

– Не возьму!

– А я спрашивать не стану!

– Н е в о з ь м у! – повторил я и запрыгнул в свой танк, коснулся носком левой ноги плеча Ивана Чуева, и танк, вздрогнув, рванул вперед.

Из-за горизонта поднимался огромный красный диск восходящего солнца, а со стороны Бобруйска в нашу сторону двигалась казавшаяся издалека скопищем муравьев туча фрицев с танками, самоходками и грузовиками с пушками на прицепе.

– После балки закрываем люки и заходим к ним для удара по левому флангу, – услышал я через наушники команду майора Жихарева. – Наперерез их голове идут танковая и корпусная мотострелковая бригады, – добавил он.

После балки, прежде чем закрыть за собой люк, я оглянулся назад. Там на броне у меня среди десантников стояла, со своей сумкой через плечо, Принцесса Оксана. Она улыбнулась и снова показала мне язык. Остановиться нельзя, сделать что-либо я не могу.

Выскочив из балки, мы сразу оказались под огнем немецких противотанковых орудий. Я снова открыл люк и во всю глотку заорал:

– Спрыгивать! Всем! Н е м е д л е н н о… вашу мать!

А потом Чуеву:

– Крутыми зигзагами за Олегом!

От зигзагов Чуева вряд ли кто-то мог удержаться на броне. Он бросал машину то круто влево, то круто вправо. Немецкие бронебойные и осколочные снаряды стали рваться рядом со страшной силой. Фашисты били прицельно. Спасением для нас послужила ложбина, в которую нырнул танк комвзвода. Чуев и вся рота последовали за ним.

– Выходим из ложбины во фланг «Пантерам» и «Фердинанду»! – послышался в наушниках голос Жихарева.

Танк Олега выскочил из ложбины первым, и через несколько секунд за ним потянулся черный хвост дыма. В него попали. Я поймал в прицел выстрелившую в него «Пантеру» и скомандовал: «Огонь!» Немецкий танк вздрогнул и задымился. В этот момент Борис поджег вторую «Пантеру», а в наушниках раздался крик, в котором смешались отчаяние и восторг:

– Комвзвода пошел на таран! На таран!

Я успел увидеть, как в момент столкновения тридцатьчетверки и «Фердинанда» на их месте образовался огромный огненный шар. Вся наша рота оказалась в тылу прорвавшихся из окружения частей противника, и мы стали по приказу Жихарева расстреливать врагов прицельным огнем. Над нами прошли штурмовики, взявшие на себя голову колонны прорвавшегося противника.

На поле боя после этой мясорубки остались лежать трупы не сотен, а нескольких тысяч солдат и офицеров противника. Зря они не сдались нам в плен… – подумал я тогда.

Тем временем со стороны Бобруйска прорвалась еще одна группа противника, отчаянно продвигавшаяся по трупам своих и наших солдат. Жихарев скомандовал роте зайти к ним во фланг, что мы и сделали. Началась новая мясорубка, и снова жертвы. Мы потеряли еще одну тридцатьчетверку и еще один бронетранспортер вместе с экипажами.

Бои 28 июня продолжались еще долго. А когда прозвучала команда комроты уходить в лес, я решил сначала вернуться и найти то место, где наши десантники спрыгнули с брони. То, что мы нашли, описать невозможно! Герника! Острая боль в сердце. Сначала нам попалась пробитая осколками санитарная сумка Оксаны, потом изуродованные до неузнаваемости тела. Я не устоял на ногах и свалился на землю как подкошенный. На какое-то время я потерял сознание.

Сегодня словно через туман вспоминается мне, как Чуев взял на себя командование. Он с ребятами из моего и подошедшего экипажа танка Бориса нашли глубокую воронку и снесли туда останки разорванных тел, разорванных надежд, разорванных жизней, разорванной вдребезги мечты… Помню, кто-то из ребят сказал: «У нее ведь сегодня день рождения!» И затем реплика Чуева: «Она сказала вчера, что после боя будет со всеми танцевать до самого утра!»

Борис нашел гильзу от нашего 85-миллиметрового снаряда. Написал записку. Вложил в гильзу и воткнул ее поглубже в холмик над братской могилой.

…Разве мог я в тот момент представить себе, что в 70-х годах XX века бобруйские школьники, которых в 1944 году и на свете не было, найдут эту гильзу и что по их инициативе на западной окраине города установят аккуратно отремонтированную и покрашенную в золотистый цвет тридцатьчетверку над большой братской могилой и на мраморной доске позоченными буквами будут написаны имена многих моих боевых однополчан – танкистов и десантников. Первым стоит имя командира нашего танкового корпуса генерала Бахарова, затем, среди других – мои дорогие, близкие мне люди – Оксана и Олег. (Кстати, это ведь генерал Бахаров в ноябре 1943 года подписал приказ о назначении моей любимой и незабвенной Принцессы на должность военфельдшера роты танковой разведки.) Мог ли я предположить, что бобруйские школьники разыщут меня и пригласят приехать к ним и выступить с рассказом о героизме тех совсем молодых людей, останки которых были собраны следопытами и захоронены под одной из наших славных тридцатьчетверок. Мог ли я предполагать, что бобруйские ребятишки поведут меня к тому самому танку и что я снова «встречусь» с милой сердцу моему Оксаной, с Олегом Милюшем-Милюшевым и многими другими товарищами по оружию?.. Но это произойдет лишь через четверть века после описываемых мною событий. А 28 июня 1944 года мы, обнявшись за плечи, опустимся большим кругом на колени вокруг гильзы, воткнутой в холмик над братской могилой, и промычим (другого русского слова не подберу): «Синенький скромный платочек падал с опущенных плеч, ты говорила, что не забудешь милых и ласковых встреч…»

Из фронтового блокнота: «Пишу в полевом госпитале после операции и не могу сдержать слез. Мне совсем не стыдно перед другими ранеными, у них тоже слезы на глазах. Бывают случаи, когда солдатам совсем не стыдно плакать… Мехвод Иван Чуев – а наши койки в полевом госпитале оказались рядом – рассказал мне, что я чуть ли не всю ночь громко разговаривал с Принцессой; он опасался, не рехнулся ли я из-за вчерашней трагедии. И мой верный мехвод тоже не спал из-за моего громкого голоса».