Текст книги "Американский доброволец в Красной Армии. На Т-34 от Курской дуги до Рейсхтага. Воспоминания офицера-разведчика. 1943–1945"

12 марта 1944 года. Встреча с Лявонихой. Немецкая бомбежка

Почти полночь. Все ужасно устали. Кочки и глубокие воронки от снарядов, заполненные водой и грязью, измотали всех. Я должен непременно записать в блокнот все, что приключилось в этой поездке за пополнением танкового парка нашей бригады. Казалось, событие останется в памяти на всю оставшуюся жизнь. Однако лучше будет, если смогу это записать. Как любит повторять гвардии старлей Олег Милюшев: «Чем черт не шутит, когда Бог спит!»

Оксана мирно спит. Не знаю, как ей это удается. На ее лице остались несмытыми комки грязи от нашего с ней приземления, когда фашистские «Юнкерсы» сыпали вокруг нас смертоносные бомбы и строчили по нас из спаренных крупнокалиберных пулеметов. И все же, подумал я, лицо ее, несмотря на эти комочки, – самое прекрасное лицо во всем подлунном мире.

Мы все еще движемся по этой проклятой дороге. Я назвал ее дорогой, хотя на самом деле это не настоящая дорога в европейском понимании этого слова, а сплошная полоса глубокой грязи, которая доходит до подбрюшья наших мощных студиков («Студебеккеров»). С большим трудом даются нашим водителям объезды глубоких, с водой и грязью, воронок. По таким «дорогам» ехать только на волах, да и то с трудом. В итоге за полдня мы проехали лишь две трети намеченного маршрута. И при этом спасли жизнь одной несчастной старушке (рассказ об этом – впереди).

В 6.00 три студика стояли наготове у кромки леса в километре от Паперни. Команде десятка «мехводов» (механиков-водителей) и взвода десантников, включая нас с Оксаной, под руководством гвардии старлея Олега Милюшева предстояло по ужасным проселочным дорогам за четыре часа проделать около сотни километров. Направление маршрута – на северо-восток от Паперни к безымянному полустанку, который даже не был обозначен на официальной карте-двухсотке 1940 года, нам надлежало встретить воинский эшелон, везущий нам с Урала десять новых тридцатьчетверок (Т-34-85) и три новых американских бронетранспортера М3А1, доставленные союзниками через Иран.

В западных областях РСФСР, в северных областях Украины и восточных областях Белоруссии мы не встречали асфальтированных или выложенных булыжником дорог, одни только грунтовые и местами – дороги, покрытые щебенкой. Ранней весной и поздней осенью после каждого дождя их развозило так, что советским полуторкам ГАЗ-АА и грузовикам ЗИС-5 без сопровождающего трактора на гусеничном ходу было не проехать. Газики и ЗИСы становились на таких дорогах совершенно беспомощными. А новые американские студики (особенно с передними катками) здорово нас выручали. Солдаты и танкисты благодарили за это симпатягу Рузвельта. Ведь студики могли сами себя вытаскивать из любой грязи или даже из глубокой воронки.

Были бы дороги асфальтированными или брусчатыми, от Паперни до маленького безымянного железнодорожного полустанка, расположенного неподалеку от стыка границ Белоруссии, России и Украины, мы добрались бы без проблем за каких-нибудь полтора часа. А распутица – ох уж эта знаменитая российская распутица – увеличила наше время в пути вдвое или даже втрое.

В пути мне вспомнилась распутица, с которой наша семья столкнулась после приезда из Америки в Макеевку. Осенью и весной, после каждого дождя, грязь оказывалась такой глубокой, клейкой и тягучей, что засасывала обувь так, что люди были вынуждены разуваться и босиком месить эту грязь. Женщины и девчонки приподнимали свои юбки и платья, а мужчины и мальчишки закатывали брюки выше колен и шлепали по жидкому черно-коричневому месиву. Нам, приехавшим из Америки, это казалось ужасным. Из-за этой грязи рабочие зачастую опаздывали на работу, учащиеся – в школу. Из-за макеевской грязи мои братья Майк и Джон, так же как и я, часто простужались. А мама с ее тромбофлебитом вообще не рисковала выходить из дому.

Это наше несчастье в Макеевке продолжалось до тех пор, пока на завод имени Кирова не приехал из Москвы новый директор – Георгий Гвахария. В течение года он организовал хозяйственные дела так, что были заасфальтированы все улицы и тротуары. Люди облегченно вздохнули и на выборах в 1936 году избрали его депутатом в Верховный Совет СССР. Но быть народным депутатом ему довелось совсем недолго: в начале 1938 года его объявили врагом народа, арестовали и расстреляли.

– У вас в Сталинградской области такая же распутица? – спросил я у Оксаны, сидевшей рядом со мной с огромной санитарной сумкой на коленях в шедшем третьим студике.

– Нет, Николасик, – ответила она, – земля у нас там совсем не такая. Она у нас больше песчаная. Таких проблем на дорогах после дождя, как здесь, у нас я не встречала…

Олег Милюшев в присутствии других, обращаясь ко мне, называл меня «товарищ младший лейтенант», а я его – «гвардии старшим лейтенантом». Но когда мы оставались тет-а-тет или в присутствии Оксаны, он называл меня Никласом, а я его – просто Олегом. За время Курской битвы мы с ним стали почти родными, с ним я чувствовал себя как рядом с моими старшими братьями Джоном или Майком. Он мне и я ему – мы не боялись говорить такое, чего при людях ни я, ни он не позволили бы себе сказать. Он стал для меня настоящим большим другом. Как-то однажды заговорили о битве за Москву.

– Что бы кто ни говорил, а российская зима действительно сыграла с немчурой злую шутку, особенно под Москвой, – рассказывал Олег. – Осенью 1941-го и весной 1942-го на паршивых советских дорогах грязь стояла почти непроходимая для немецких танков, не говоря уже об их артиллерии, машинах и мотоциклах. Их техника не справлялась ни с российской грязью осенью, ни с нашим глубоким снегом зимой. Даже самолеты их стояли на приколе. А моей тридцатьчетверке – хоть бы что. Вот и погнали немцев… А знаешь, – продолжал Милюшев, – если бы Гитлер и его военные советники приняли во внимание состояние наших дорог при непогоде, то они бы начали войну не в конце июня, а в начале мая. Тогда наступление на Москву пришлось бы не на распутицу и не на суровую зиму. И Москва могла бы не выстоять…

После двух часов борьбы с грязью водители попросили у Олега разрешение сделать небольшой привал, чтобы, выражаясь военным языком, «оправиться и перекурить». Мы остановились возле высоких полуразрушенных дымоходов и печек – это все, что осталось от, по-видимому, большого белорусского населенного пункта, сожженного фашистами дотла. Наступая от Курска до Днепра, мы видели немало полуразрушенных дымоходных труб и печек, но чтобы весь населенный пункт был сожжен полностью, до единого строения – впервые. Ребята разошлись к ближайшим трубам и печкам. Оксане по ее делам пришлось отбежать подальше. Минут через пять все ребята собрались ближе к автомобилям. Курили, ждали, когда вернется Оксана. Как вдруг издали послышался ее крик:

– Скорее! Скорее! Идите сюда!

Все побежали на ее зов.

Я подумал, произошло что-то чрезвычайное, и первым оказался возле Оксаны. То, что я и все собравшиеся там увидели, было очень странным. Рядом с одной из полуразрушенных труб и грудой битого кирпича, из отверстия в земле высунулось наружу что-то непонятное. Оказалось, что из глубокой норы в земле задом к нам выползала старушечка: маленькая, вся в каком-то тряпье, грязная, седая, давно не чесанная. Она с большим трудом попыталась распрямиться, но так и не смогла этого сделать. Она смотрела на нас испуганными, слезящимися глазами и, казалось, пыталась понять, кто мы такие и как здесь оказались. Ее руки были расставлены так, будто она боялась, что вот-вот упадет. К ней подошла Оксана и взяла ее под руку.

Старушка наконец увидела на наших пилотках красные звездочки и произнесла хриплым голосом:

– Наши! Наши пришли…

Впечатление было такое, будто она не знала, что территория, где располагалась ее нора, была уже давно освобождена от немецко-фашистских оккупантов. Части Красной армии не зашли в эту спаленную деревню, и вряд ли они могли догадаться, что там от оккупантов прячется в подземелье несчастная бабушка.

– Да, мамаша, мы наши, – сказала ей Оксана. – Что вы там искали в той дыре?

– Ничего не искала, – ответила старушка. – То моя хата, доченька, я там сплю и прячусь от непогоды: герман все спалил. Все начисто!..

– Как вас звать, мамаша? – спросил старушку Олег Милюшев.

Она посмотрела на Олега и ответила:

– Лявониха я, сынок, Лявониха.

– Это значит, – объяснил нам Олег, – ее мужа звали Левоном. Женщин кое-где в Белоруссии после женитьбы называют по имени мужа.

– Когда «герман» спалил ваше село, мамаша? – спросил Лявониху Олег.

– Як дауно гета было?.. Як дауно гета было… – повторила старушка. – Калi шмат грыбоў было ў нашым лесе. Я пайшла па грыбы. Заблудзiлася. А вернудась, усе спалена i нiкога не засталося. Iх спалiлi ў калгасным свiрне. Палiчылi партызанамi.

– Когда много грибов было в нашем лесу. Я пошла по грибы. Заблудилась. А вернулась, уже все сгорело и никого не осталось. Их сожгли в колхозном амбаре. Посчитали их всех партизанами, – перевела нам на русский Оксана. Как украинка, она понимала белорусский лучше, чем русские.

– И вы с тех пор живете в этой норе?

– Жыву, жыву. Лявона свайго з вайны чакаю, – произнесла вдруг старушка.

Нам стало ясно, что эта бедная старушка от всего ею пережитого немного тронулась умом и что ей надо помочь. По пути нашего маршрута оказался чей-то медсанбат, и мы решили отвезти Лявониху туда.

Добравшись до безымянного полустанка, состава с новыми танками мы не обнаружили. Милюшев сообщил об этом по радио майору Жихареву. На что Жихарев ответил кратко и категорически:

– Ждите. И больше радиосвязью не пользуйтесь!

Я в это время был рядом с Олегом и слышал приказ майора Жихарева, который обескуражил Олега.

– Почему, как думаешь, Никлас? – спросил меня Олег. – Как ты думаешь?

– Майор Жихарев знает, как развита сеть немецких пеленгаторов. Засекут по радио место подхода эшелона с новой техникой, жди авианалета, – ответил я Олегу. – Разговоры по радио открытым текстом всегда были делом очень опасным. Я об этом знаю с партизанской школы.

Мы расположили наши студики у кромки леса и на случай авианалета тщательно их замаскировали. Олег дал команду спилить с десяток высоких сосен в лесу и распилить их на бревна.

– Бревна, – объяснил Милюшев, – могут нам понадобиться, если завод не обеспечил эшелон специальными трапами для разгрузки танков и бронетранспортеров с платформ на землю.

Работа по заготовке бревен и рытью щелей на случай налета люфтваффе продолжалась, с короткими перерывами на перекур, до самого отбоя. После чего все, ужасно усталые, легли спать. Олег приказал одному из водителей лечь спать вместе со всеми в кузове, чтобы в кабине могла со своими санитарными сумками разместиться на ночлег Оксана.

Эшелон с новыми тридцатьчетверками Т-34-85 и американскими бронетранспортерами М3А1, доставленными в страну через Иран, прибыл на рассвете. Начальником эшелона оказался пожилой усатый старший лейтенант железнодорожных войск, оказавшийся многоопытным транспортировщиком тяжелой техники, работавший до войны мастером на одном из уральских танковых заводов. У него в команде был почти целый взвод солдат, обученных сложной практике погрузки и разгрузки тяжелой техники на железнодорожные платформы. Олегу Милюшеву тоже было не впервой разгружать и принимать тридцатьчетверки, прибывающие на фронт. Поэтому вся сложная и напряженная работа по разгрузке прибывшей техники прошла довольно четко и быстро. Операция в целом заняла менее четырех часов. Но вместо десяти тридцатьчетверок к нам прибыло лишь девять. С десятой между Орлом и Курском во время налета немецких пикирующих бомбардировщиков случилось то же, что с моим танком и экипажем за Днепром в августе прошлого года. Вместе с двумя солдатами и платформой под ней она превратилась в огненный шар. Тридцатьчетверку, платформу под танком и двух солдат разнесло вдрызг. В том налете остальные танки и платформы прибывшего эшелона, как доложил усатый старший лейтенант, отделались лишь крупными царапинами…

Но не успели наши мехводы отвести все машины в лес (хотя расстояние от железнодорожного полотна до кромки леса было всего 150–200 метров), как в небе над нами появилась дюжина немецких «Юнкерсов-87» (пикирующих бомбардировщиков). Эти самолеты, начиная с испанской Герники в 1938 году и Варшавы в 1939 году, стали символами страха и гибели всего, во что попадали их смертоносные бомбы и крупнокалиберные пулеметные очереди. Как только стало ясно, что летят они не куда-то мимо, а разворачиваются над нами, то я подумал, что майор Жихарев был абсолютно прав, запрещая Олегу Милюшеву дальнейшее общение по радио. Похоже что пеленгаторы люфтваффе четко вычислили, что именно и куда именно «не пришло вчера, за чем мы прибыли из Паперни». Стая «Юнкерсов» стала один за другим заходить над нами на пикирование. Прозвучала команда: «Воздух! Воздух!» Десантники и солдаты-железнодорожники бросились врассыпную. Но не все, включая нас с Оксаной и усатого старшего лейтенанта, успели добежать до кромки леса, где можно было залечь между деревьями в подготовленные щели в надежде на их защиту от осколков. Услышав душераздирающий вой бомб над головой, мы бросились на сырую от вчерашнего дождя землю и, казалось, втиснулись в нее.

Оксана, лежа лицом вниз, протянула мне руку, я ей – свою. Так мы лежали (казалось, вечность) держась за руки, в то время как землю вокруг нас сотрясало от разрывов множества бомб и пулеметных очередей. Одна мысль сверлила мне голову: «Вот здесь мы с ней будем убиты одной и той же немецкой пулеметной очередью и разорваны одной и той же немецкой бомбой, если случится прямое попадание. Воля Господня, только, Боже праведный, упаси нас обоих от того, чтобы нам оторвало руки или ноги!»

Этот ад, казалось, продолжался целую вечность, хотя на самом деле прошло не более пятнадцати или двадцати минут. А когда все внезапно прекратилось, мы с Оксаной одновременно повернулись нашими ужасно замурзанными лицами, чтобы убедиться, что оба живы и, может быть, невредимы. Осмотрев руки и ноги, мы вдруг обнаружили, что лежавший рядом с нами усатый старлей железнодорожных войск мертв. Оксана ощупала его окровавленную сонную артерию и произнесла одно слово:

– Готов…

На поле вокруг нас «готовых» оказалось еще девять человек и более дюжины тяжело и средней тяжести раненых. Ими занялась Оксана, а я побрел к лесу искать Олега. Его среди убитых и раненых, слава богу, не было.

Фашистские «стервятники», как их называли солдаты Красной армии, больше не возвращались. Вспомнилось, как 15 апреля прошлого года на станцию Курская-сортировочная они после первого налета возвращались еще дважды, бомбили город и железнодорожный узел каждую ночь, а то и дважды за ночь. А в этом году у них то ли самолетов, то ли топлива, то ли бомб не стало хватать для двойных или тройных налетов. Немецкие пилоты, видимо, решили, что они свою задачу выполнили, и не стали нас больше беспокоить.

Олег Милюшев распорядился увезти всех раненых в ближайший медсанбат или в полевой госпиталь, после чего Оксана должна была вернуться к нам. Вести колонну танков и бронетранспортеров в Паперню Милюшев решил ночью.

7 июня 1944 года. Лесной массив на севере Гомельской области

Союзники наконец открыли свой давно обещанный второй фронт в Нормандии, на севере Франции. Сегодня в 1.05 я услышал об этом по радио в землянке командира роты майора Жихарева. Услышал голоса президента Рузвельта и главнокомандующего союзными войсками генерала Эйзенхауэра. Радость моя была безграничной. Мне казалось, что под командой американского генерала окажутся мои кузены Джо и «маленький» Джон, муж моей сестры Энн Артур и что скоро я с ними встречусь в Берлине. Хотя до германской столицы еще надо было с боями пройти свыше полутора тысяч километров.

Накануне, 6 июня, в 23.45 Оксана и я готовились к отбою у нее в медпункте, как вдруг к нам вошел комвзвода Олег Милюшев и с тревогой в голосе сообщил:

– Тебя, Никлас, срочно требует к себе в штабную землянку комроты майор Жихарев.

– С вещами? – пошутил я.

Олегу, видно, было не до шуток, и он повторил:

– Срочно! Что-то, кажется, чрезвычайное. Имей это в виду.

Тон, с которым Олег это произнес, нас с Оксаной озадачил.

– Меня одного требует?

– Да! – ответил Олег и покинул землянку.

– Хорошо, – громко произнес я ему вслед.

После того как Олег ушел, я спросил Оксану:

– Как думаешь, что такое срочное среди ночи?

– Может быть, нужно что-то перевести для него? – предположила Оксана.

Но на душе у меня было тревожно. Такой вызов среди ночи напомнил мне 1937–1938 годы в Макеевке, когда по ночам там исчезали ответственные работники. Если за ними приходили ночью энкавэдэшники и уводили их из дома «с вещами», это значило, что мы, жители многоквартирного дома, их больше не увидим. Так случилось с инженером Болтянским, с Георгием Гвахарией, с секретарями горкома и обкома партии.

Если у нас в роте кому-то говорили днем «На выход с вещами», это означало, что его переводили в другое подразделение, а если ночью, то его арестовывают. Мне вспомнился неприятный эпизод в московской партизанской школе. Моего однокурсника из Эстонии по имени Арт вызвали глубокой ночью «с вещами», и мы его больше не видели. Другой однокурсник сказал утром: «Я знаю, что с ним случилось. На прошлой неделе он спрашивал, сколько стоит отправить письмо в Швецию. У него там жила родная сестра, и он с ней переписывался. Это переписка с заграницей!»

Дочь Рокоссовского не рассказывала мне подробностей того, как арестовывали ее отца в 1937 году – днем ли, ночью ли, «с вещами» или без. Но вполне возможно, что первой энкавэдэшной зацепкой была его переписка с родной сестрой, жившей за границей, в Варшаве.

Пронеслось вихрем в голове: ведь и моя родная сестра тоже живет за границей, на моей и ее родине – в Штатах. Впрочем, я с ней после начала войны и не пытался вести переписку…

Я увидел тревогу в глазах Оксаны.

– Знаешь, дорогая моя Принцесса, – сказал я ей, – если я до утра не вернусь, запомни на все оставшиеся тебе годы, что люблю я тебя больше, чем свою непутевую жизнь.

А она в ответ, как это сделала моя мама, когда я покидал наш дом в Макеевке, перекрестила меня и произнесла:

– Иди, Никки, с Богом!.. Я тоже тебя люблю больше жизни. Иди, Николасик, с Богом! – Потом добавила: – Все будет хорошо: сердце мне это говорит.

Но почему Олег, ставший для меня почти как брат, таким странным тоном сообщил, что меня ночью вызывают в штабную землянку? – думал я по дороге к майору Жихареву. Один там наш комроты или еще с кем-то?

«Думы мои, думы мои, тяжело мне с вами…» – писал в свое время любимый украинский поэт моего Пап – Тарас Григорьевич Шевченко.

Майор Жихарев в штабной землянке оказался один. Он сидел за столиком, на котором лежал темно-серый рюкзак и какой-то аппарат. Подойдя ближе и собираясь доложить о своем прибытии, я разглядел, что в руках у майора не что иное, как настоящий «северок» с малой выдвижной антенной и лежавшими рядом наушниками. Я был приятно удивлен, будто неожиданно встретился с моим ближайшим родичем. Все мои относительно «с вещами или без» мгновенно улетучились, и, вместо того чтобы доложить майору о своем прибытии по его приказанию, я вдруг выпалил:

– Это же легендарный «северок», товарищ майор, приемник и передатчик в одном!

– Советский? – спросил Жихарев.

– Так точно! В апреле прошлого года я вам докладывал, что знаком с этой радиостанцией, и вы меня сразу определили стрелком-радистом на тридцатьчетверку.

– Помню, – сказал Жихарев. – Почему же здесь все по-немецки или по-английски написано? Даже на запасных батарейках?

– Это же деза для противника, товарищ майор! «Северок» изобрел в 1939 году один талантливый студент, он получил за это орден Красной Звезды. Первоначально «северок» предназначался для геологоразведки и высокогорных советских экспедиций. А в конце 40-го года его наглухо засекретили и стали производить только для партизанских отрядов и советских диверсионных групп, действующих в тылу врага. В рюкзаке еще должна быть толовая шашка с запалом, чтобы в чрезвычайном случае аппарат можно было взорвать.

– Откуда у вас такие сведения? – спросил Жихарев.

– Я на «северке» работал более полугода в Московской военной школе. Передавал при помощи телеграфного ключа «дрыжка» до восемнадцати шифрованных цифровых групп и принимал до двадцати пяти групп. Могу его разобрать до основания и собрать за полчаса.

– А запустить его сможете?

– Да, если батарейки в порядке, – ответил я. – А спросить можно, – где вы его нашли, товарищ майор? Он же сверхсекретный!

– Его нашли танкисты второго взвода в полузасыпанной партизанской землянке в Рогачевском районе. Снимались, видно, поспешно, уходили от линии фронта поглубже в немецкие тылы… Итак, проверить работу радиостанции можете?

– Попробую, товарищ майор, – ответил я.

Подключил антенну и наушники, проверил индикатор,

включил «северок» на прием. В наушниках сразу послышалась разноголосица множества радиостанций, работающих морзянкой. Я уловил «кью-кодовый» вопрос: та-та / ти-та / ти-та-ти / та-ти-та / ти-ти-та-та / ти-ти (—..—.—.—^…—..). Я повернул один наушник так, чтобы Жихарев мог слышать зазвучавший в нем живой эфир.

– А голоса: русскую, немецкую или английскую речь – он ловит? – спросил Жихарев

– Конечно, товарищ майор, – ответил я. – Но у «северка» очень тонкая настройка. Надо терпеливо искать.

Я прошелся по коротковолновому диапазону и попал на англоговорящего диктора.

– Этого диктора я узнал, – сказал я Жихареву уверенно, – он из британской радиостанции Би-би-си, которую ретранслирует Стокгольм. Узнал сразу по произношению, по дикции и по тембру голоса. Я его слышал не раз, когда мы проходили практику радиосвязи в Измайловском парке Москвы.

– Что он говорит? – спросил Жихарев.

– У нас полночь. У них три ночи. Они готовятся передавать новости.

– Послушаем, – приказал Жихарев.

Я не знал, учил ли он немецкий или английский. Но постарался усилить громкость. И вдруг, как снег на голову, по радио послышался голос, который крепко запомнился не мне одному, а всем американцам моего поколения с тех пор, как в 1932 году в Белый дом готовился войти новый глава государства. Как можно было не запомнить этот голос, если он слышался по радио в Америке чуть ли не каждый вечер! В штабной землянке у майора Жихарева я услышал голос президента США Франклина Делано Рузвельта.

– Выступает Рузвельт! – сказал я Жихареву, и в моем голосе прозвучала почти торжественная нотка.

– Ясно! Слушайте внимательно, – ответил он мне.

И я услышал:

«Мои американские сограждане! Наши войска вместе с войсками наших союзников успешно пересекли Ла-Манш… и сейчас уже сражаются за то, чтобы освободить… от нацистов. Чтобы восторжествовало правосудие и добрая воля для всех людей…»

Я переводил Жихареву речь Рузвельта.

Потом пошли вопросы журналистов:

«Господин президент, что вы можете сказать нам о будущем этой операции?» – спросил первый репортер.

На что Рузвельт ответил:

«Мы будем сражаться до полной победы!»

Другой журналист спросил:

«Что вы сейчас чувствуете?»

Ответ:

«Я чувствую себя прекрасно. Только хочется хоть немного поспать».

Затем британский диктор сказал, что включает пленку с выступлением главнокомандующего союзными войсками, переправлявшимися через Ла-Манш, генерала Эйзенхауэра. Зазвучал голос генерала:

«Солдаты, моряки и летчики союзных экспедиционных сил, вы собираетесь приступить к великому крестовому походу, к которому мы стремились многие месяцы. С вами все люди доброй воли во всем мире… Вы идете уничтожить германскую военную машину и ликвидировать нацистскую тиранию, угнетавшую народы Европы… Ваша задача будет не из легких. Ваш враг хорошо обучен, хорошо оснащен оружием и закален в боях. Он будет сражаться жестоко… Но с вами к победе над врагом идут все свободолюбивые народы мира… У меня есть полная уверенность в вашем мужестве и преданности долгу. Мы будем сражаться до полной и окончательной победы… И давайте просить благоволения всемогущего Бога на это великое и благородное дело».

Радиопомехи не дали мне возможность полностью услышать великолепную речь Эйзенхауэра. Но даже то, что я смог услышать и перевести, пусть и не совсем точно, искренне обрадовало моего командира роты. Он мне сказал:

– Как только завтра об этом прозвучит сообщение нашего Совинформбюро, вы, Никлас, должны будете нарисовать на большом листе фанеры южную оконечность Англии, Ла-Манш и северное побережье Франции. К тому времени, как вы закончите эту работу, мы с вами узнаем, какие воинские соединения приняли участие в открытии второго фронта, и нанесем эти сведения. Имейте в виду, Никлас, что наша с вами ночная встреча и все о «северке» должно до поры до времени оставаться строго между нами.

Вернувшись к Оксане живым и невредимым, я увидел на ее лице такую радость, которую, как сказал поэт, ни в сказке сказать, ни пером описать. Я думал, что она меня зацелует насмерть. Утром следующего дня мы пришли к окончательному решению, что, как только мы возьмем

Минск, в столице Белоруссии официально оформим наши супружеские отношения. Мы надеялись, что для этого нам не потребуется предъявлять наши метрики, достаточно будет военных билетов.