Текст книги "Шторм по имени Френки"

34
Разговор

Через несколько дней, когда всё починили и отремонтировали, Дом с видом на море снова открыли для посещения. Туристам, которых я перепугала до смерти, дали скидку в кафé в качестве компенсации. Общественности скормили официальное объяснение: погром, который я учинила, вызван плохой сантехникой.

Я не очень-то стремилась к славе, поэтому ложь меня не возмутила. Я хотела только одного: чтобы ситуация изменилась. Чтобы к истории моей семьи проявили чуть больше уважения. Но…

… всё осталось по-прежнему. Те же комментарии, вздохи, бесконечная болтовня о том, что пора сходить за КуппаГрубба. А я так и осталась одна. Я могу разнести в щепки весь мир, но я всё равно буду совершенно одна. Ничего не изменилось.

И это злило меня больше, чем когда-либо.

На улице, в саду, я сердито глядела на толпы, выстроившиеся в очередь на обед. Я была в таком настроении, что мне было достаточно взглянуть на что-то, чтобы прийти в бешенство. Вот на это идиотское кафé, к примеру, на месте папиного сарая.

Я зашла через открытую дверь. Было самое оживлённое время дня. Длинные очереди. Уставшие, раздражённые взрослые несли подносы с мисками, тарелками, чашками и кружками.

Подносы с горами еды. Заставленные всякой всячиной.

Вы же понимаете, они сами напросились на неприятности.

Через некоторое время, запыхавшись и вымазавшись в еде с ног до головы, я наконец остановилась.

Не помню, в какой момент кафé опустело. Неужели это я сломала кофемашину, которая теперь жалкой грудой валялась на полу, выплёвывая струи пара и издавая тревожное шипение, или она сама случайно опрокинулась? Я смутно помнила крики, но не знала чьи – мои или чужие.

Точно не помню, чтобы я открывала витрину с мороженым и ложкой швыряла шарики с разными вкусами в стену, но, судя по моим липким разноцветным рукам, пришлось признать, что это вполне вероятно.

Только я принялась любоваться горчицей и кетчупом, размазанными по окнам, как строгий голос у меня за спиной произнёс:

– Завязывай уже с этим.

Я резко обернулась и оказалась лицом к лицу с тем худеньким мальчиком в цветастой футболке.

– Ты ко мне обращаешься? – спросила я, не веря своим ушам, и робкая улыбка тронула мои губы.

Он оглядел пустое кафé и поднял одну бровь.

– К кому же ещё?

– Но… но… ты ведь…

– Живой?

Он говорил так, будто находился в библиотеке и не хотел, чтобы его ругали, – тихо, едва шевеля губами.

– А я…

– Мёртвая, – подсказал он.

– Да.

Меня переполняли самые разные эмоции: растерянность, облегчение, паника, а за всем этим, словно самая большая драгоценность на свете, – надежда.

– Ты… ты всё это время… – я сглотнула, – видел меня?

Он покраснел.

Я пристально посмотрела ему в глаза.

Наконец он едва заметно кивнул.

– Почему же ты молчал? Ты приходил сюда неделями!

Он пожал плечами.

– Ждал подходящего момента.

Я поглядела на погром в кафé, на малышей, визжащих на лужайке, на взрослых, в панике орущих друг на друга, пытаясь собраться с мыслями и добраться до своих автомобилей.

– И это, по-твоему, подходящий момент? Идеальное стечение обстоятельств, чтобы представиться?

На мгновение я увидела острый ряд жёлтых зубов, который тут же скрылся за губами. Это что, улыбка?

Мне вдруг показалось, что хаос в саду стих и весь мир замер. Горчица с кетчупом медленно капали с окон на пол, а мы пристально смотрели друг на друга.

Затем мальчик отвёл взгляд. Он повернул голову и оглядел редеющую толпу снаружи. А я принялась изучать самое странное и непонятное лицо, какое я когда-либо видела.

Смотреть на него было всё равно что случайно забрести в город в прериях за несколько секунд до перестрелки. Сплошные углы и тени и бескрайние пустынные равнины, хранящие тайны. Бледно-жёлтая, почти восковая кожа плотно обтягивала острые скулы. Узкие губы, такие тонкие, будто их прочертили на его лице огрызком цветного карандаша. Вместо носа клюв, будто кто-то как попало схватил кожу между щёк, стиснул её пальцами и сказал: «Сойдёт».

Ничего мягкого и округлого, никаких переходов и градаций. Неудивительно, что у него был такой неухоженный, немытый вид. Если бы у меня было такое лицо, я бы тоже о нём не особо заботилась. Одни только скулы чего стоят – небось царапаются, как бумага.

Интересно, сколько ему лет? Сложно сказать. Он казался ниже меня ростом, но у него была отвратная стрижка под «ёжик» и ни следа детской округлости в облике. Держался он необычно, натянуто, как проволока, и на толпу глядел таким утомлённым взглядом, будто на самом деле был намного старше, чем выглядел. Издали его можно было принять за пятидесятилетнего ветерана войны, повидавшего ужасы на поле боя, о которых он никогда никому не рассказывал. Но при этом он носил эту возмутительную розово-лаймовую футболку, которую ни один благоразумный ребёнок старше десяти лет ни за что не наденет, так что это сбивало с толку.

Единственной привлекательной его чертой был цвет глаз. Мягкий, бледно-зелёный оттенок, словно лишайник на морских камнях. Но даже красота глаз была изрядно подпорчена, спрятана под завесой низких век. Как будто то, что находилось внутри его головы, напоминало мой дом, уставленный хрупкой мебелью, и он тщательно следил за тем, чтобы туда не проник дневной свет.

Я постаралась собраться с мыслями.

– Итак… если ты живой, а я мёртвая… – мой голос беспомощно осёкся. Я так давно ни с кем не разговаривала, что забыла, как это делается.

– Почему я тебя вижу? – подсказал он.

– Да.

Он пожал плечами.

– Это мой дар. Видеть призраков. Разговаривать с ними. Я… я всегда это мог делать, – его губы дрогнули. – А ты… ты ведёшь себя так, что игнорировать тебя невозможно.

– Что это значит?

Он глубокомысленно поднял одну бровь, кивнув на испачканные окна.

– Понимаешь, не все призраки способны на такое. А я их много повидал за свою жизнь. Ты единственный полтергейст, которого я знаю.

– Какой ты меня видишь? – меня распирало любопытство. – Размытой?

– Нет, – сказал он. – Большинство призраков мерцают, и они тусклые. Но не ты. Такого чёткого контура, как у тебя, я в жизни не видел. Будто ты живая, по крайней мере для меня.

Моя довольная изумлённая улыбка испарилась под его холодным суровым взглядом.

Я выглянула наружу. Через сад к нам поспешно приближался тот славный учитель географии в сопровождении Оливин.

– Мне пора, – пробурчал мальчик в своей чревовещательской манере, уставившись на свои ботинки. – Но… Слушай, хватит швыряться вещами и привлекать к себе внимание. Прекрати это.

Я вдруг поняла, кто написал в гостевой книге «ОСТАНОВИСЬ».

– Почему? – сказала я озадаченно.

Он добавил торопливо:

– Просто сделай, как я говорю, ладно? Лучше тебе угомониться.

– Что это значит?

– Поверь мне. Это…

Дверь распахнулась, и мальчик стиснул губы с такой силой, что они побелели.

– Скенлон, мой мальчик, мы нашли тебя! Я слышал, произошли разрушения, и так волновался! – Он бросился к мальчику и крепко обнял его.

Вот как его зовут. Скенлон.

Странное имя.

Странный мальчик.

Позади него Оливин растерянно улыбалась.

– Что ж, я рада, что мы нашли его, мистер…

– Лейн, – сказал мужчина как ни в чём не бывало, отстранившись от Скенлона на расстояние вытянутой руки, но крепко держа его за плечо. – Кролер Лейн. Зовите меня Кролер.

Хотя Кролер, безусловно, радовался воссоединению со своим сыном – он так крепко сжимал плечо Скенлона, что тот чуть не морщился от боли. А ещё мне бросилось в глаза, что Кролер не смотрит на мальчика, которого он был так счастлив найти целым и невредимым. Напротив, его больше интересовало то, что творилось вокруг. Разбитые тарелки, перевёрнутые столы и дымящаяся кофемашина, похоже, оказали неизгладимое впечатление на потрёпанного, тщедушного человека в выцветшей одежде пастельных оттенков. Будто его благодушная рассеянность на мгновение исчезла, уступив место зоркой бдительности.

– Надеюсь, это не отобьёт у вас желание вернуться в Дом с видом на море, – сказала Оливин. Она печально глядела на разгромленное кафé. – Я понимаю, если вы немного, гм, напуганы… – она подняла глаза на потолок, не встречаясь ни с кем взглядом, – сквозняками на территории комплекса, которые периодически вызывают… разрушения.

– Сквозняки, – сказал Кролер мягко. – Конечно.

Они заговорщически улыбнулись друг другу.

– Мы не боимся сквозняков, Оливин. На самом деле как раз из-за таких сквозняков мы ещё больше любим Дом с видом на море. Что может быть лучше исторического дома с яркой индивидуальностью, правда? Отбить желание? Да мы вернёмся завтра же! Даже не пытайтесь нас остановить!

И, положив руку на затылок Скенлона, Кролер вывел всех из кафé, напоследок бросив взгляд через плечо.

35
Неужели я ошиблась?

Когда они ушли, персонал кухни на цыпочках пробрался в кафé и испуганно принялся убирать беспорядок, бросая тревожные взгляды вокруг, будто ожидая очередного приступа бешенства от своей старой доброй знакомой Безумной Френки Рипли.

Но им было не о чем волноваться. Я чувствовала себя слишком счастливой, чтобы что-то крушить, по крайней мере сейчас. Имя мальчика проскользнуло в моё сознание и прочно закрепилось там, искрясь и сверкая, будто в комнату внесли праздничный торт со свечками.

Скенлон Лейн. Я мысленно произнесла его имя, наслаждаясь каждым словом.

Мой новый друг Скенлон Лейн.

Хотя… Я нахмурилась. Свечки зашипели. Возможно, «друг» – слишком громко сказано. Я принялась задумчиво теребить одну из ракушек на своей ноге.

Он мало что сказал. Неловкое молчание длилось не меньше, чем разговор. Единственное, что я точно знала о нём, так это то, что у него напрочь отсутствует чувство стиля. И он видит призраков. Но даже это он сказал мне без особого энтузиазма – пробубнил нехотя, не разжимая губ.

Если подумать, единственный раз Скенлон проявил хоть какие-то эмоции, это когда он посоветовал мне, чего не следует делать.

«Послушай, хватит швыряться вещами и привлекать к себе внимание».

Гм. Да, «друг» – это перебор. Лучше назвать его… знакомым. И то хорошо. Начало не самое многообещающее, но всё-таки это начало.

Как бы то ни было, подумала я, перешагнув через сломанную кофемашину и выйдя в сад, возможно, Скенлон прав. Мне, конечно, нравится пугать туристов и крушить всё вокруг, но минусы в этом тоже есть.

Все эти разрушения отнимают столько сил – ведь надо довести дело до конца, раз уж решил разгромить комнату. Нельзя же швырнуть стул на пол и остановиться на этом. Нет, это слишком неряшливо. Нужна цель! Нужно посвятить этой цели всю себя, вложить в неё время и силы. Как любое другое творческое начинание, обязанности полтергейста могут поглотить всю вашу жизнь. Да и не такое уж это пустяковое дело – заставить столько людей одновременно промочить штаны.

Так что я готова прекратить бушевать, как он советовал. Если вместо того чтобы громить дом, я смогу с кем-то поговорить, то я вполне могу и остановиться.

Я, конечно, плохо знала Скенлона, но одно о нём можно было сказать наверняка: он благоразумный. Кроме того, он единственный знает о моём существовании. И мне не терпелось снова увидеть его.

К сожалению, Скенлон не разделял моего восторга. Хотя он вернулся на следующий день в сопровождении Кролера, но вёл себя так, будто нашего с ним разговора в кафé никогда не было. А хуже всего, что он вёл себя так, будто меня никогда не было.

А я так старалась. Оправила свои гниющие лохмотья как можно аккуратнее. Приняла твёрдое решение не терять самообладания, как он и просил. Затем я забралась под стол в прихожей и, словно ястреб, не сводила глаз с входной двери. Когда он появился с первым потоком туристов в 9:01, я выскочила из своего укрытия и как можно гостеприимнее крикнула:

– Привет!

Но Скенлон даже не взглянул на меня. Он меня проигнорировал. Отшил меня, вот что он сделал.

– П-привет? – повторила я, запинаясь. – Помнишь меня? Френки. Э-э-э, полтергейст. Мы познакомились вчера в кафé.

Ноль реакции. Даже бровью не повёл. Только закусил нижнюю губу и уставился на ковёр. Как и все прошлые разы, когда я его видела.

Наша дружба умирала на глазах.

На мгновение мне показалось, что он быстро покачал головой. Налево, направо. Будто хотел сказать «нет». Или «остановись».

Я закатила глаза.

– Понимаю, – сказала я. – Ничего не ломать. Ясно. Я не буду, обещаю.

Но поведение Скенлона стало не просто грубым, а странным. Он принялся разгуливать по дому, всматриваясь в каждую щёлочку и в каждый уголок, демонстративно бросая вокруг нарочито пристальные взгляды и как-то странно, театрально крутя шеей. Ощущение было такое, будто я смотрю на плохую пантомиму.

Каждый раз Скенлон разочарованно качал головой и говорил: «Точно не здесь». Его папа вздыхал и говорил: «Ясно. Идём в следующую комнату». И вся эта странная сцена повторялась заново.

Я понятия не имела, что они ищут, но им явно не терпелось это найти. Может, им сходить в комнату для персонала и проверить стол находок, а заодно спросить, не завалялись ли у них хорошие манеры Скенлона?

Я слонялась по прихожей, всё ещё надеясь, что этот парень хотя бы напишет объяснительную записку в книге для посетителей, но он даже этого не сделал.

– Ну, пока, – сказала я с сарказмом, когда он уходил.

Весь вечер я ломала голову, что же произошло. Может, я сделала что-то не так? Или он передумал?

Стыд и смущение пронзали моё окоченевшее тело. Может, я должна была лучше вести себя в кафé? Например, сразу пообещать сделать то, о чём он просил. Или сдержать свои бурные эмоции. Может, я перегнула палку? Или ему показалось, что я… навязываюсь?

Они ещё дважды приходили на той неделе, и каждый раз Скенлон меня игнорировал. В конце концов я сдалась. Он мне надоел, надоело стараться растормошить его. Зачем он заговорил со мной в кафé, если собирался потом игнорировать? Да и зачем он вообще приходит? Он ни разу не улыбнулся, ни разу не порадовался своему возвращению. Даже неизменно любезные манеры Кролера дали трещину, и с каждым новым приходом он вёл себя всё более натянуто.

Зачем они приезжают сюда, если это их так расстраивает? Разве им больше нечем заняться на летних каникулах, кроме как бродить по плохо освещённому дому с трагическим прошлым? Я нахожусь здесь, потому что у меня нет выбора. Сотрудники находятся здесь, потому что им платят за это. Но ведь их никто не заставляет возвращаться. Почему бы не последовать примеру остальных туристов, которые приезжают только один раз?

А что касается их унылых физиономий, которые с каждым разом становились мрачнее и мрачнее, загадочного обмена краткими репликами о поисках непонятно чего, и того, как Кролер стоял, скрестив руки, пока Скенлон осматривал каждый уголок дома, – бессмыслица какая-то! Странно всё это!

Что же они пытаются найти? Если это так важно, почему Кролер не помогает хоть иногда, а взваливает всю работу на сына? Что же это за вещь такая драгоценная? Ещё одна уродливая футболка? Невелика потеря. Кого это волнует?

Почему они не уходят? Тогда я смогла бы забыть его постепенно, как забываю их. И всё стало бы проще и понятнее.

36
Кажется, я начинаю понимать

Был поздний вечер пятницы, в первую неделю сентября. До закрытия оставался всего час, и дом погрузился в тишину. Несколько посетителей ещё бесцельно блуждали по коридорам. Я сидела в своей комнате, когда услышала торопливые шаги на лестнице.

– Не бегать, – крикнула бородавчатая Эда.

– Простите, – сказал голос.

Через мгновение Скенлон появился на пороге, с трудом переводя дыхание.

– Добро пожаловать, – сказал По из угла комнаты, не отрываясь от своего блокнота, куда он записывал стихи.

– Здрасьте, – сказал Скенлон.

А потом посмотрел на меня, выпучил свои зелёные глаза и мотнул головой в сторону коридора.

Я чуть не вскочила, чтобы броситься за ним. Но тут же вспомнила, как он меня игнорировал целую неделю и как мне было больно.

Он снова пристально посмотрел на меня. Поджал губы и скорчил гримасу – это он так извиняется, что ли?

Слишком поздно, поезд ушёл.

– Заблудился? – спросила я. – Если ищешь ещё одного мёртвого ребёнка, чтобы довести его до белого каления, позволь порекомендовать тебе другое место. Говорят, местное кладбище очень популярно в это время года. А я занята.

Он поднял бровь.

– Думаю я. Тебе не понять, – сказала я.

«Пожалуйста», – проговорил он одними губами.

Я тяжело вздохнула.

– Ну, хорошо, – сказала я. – Надеюсь, ты не зря меня потревожил.

И я нарочито медленно встала с постели, наслаждаясь едва скрываемым нетерпением в его глазах. Мы спустились вниз и вышли в жаркий безлюдный сад.

Краешком губ он пробурчал:

– Я тут подумал… Может, ты хотела бы…

Неожиданно для себя я заметила, как у него покраснела шея, а затем и лицо.

– Может, ты хотела бы перекинуться мозгами в реале?

– Что-что? – сказала я.

– Перекинуться мозгами в реале. Ты и я. Сейчас.

– О чём ты говоришь?

Он смутился.

– Прости. Иногда я забываю, что ты из прошлого.

Я постаралась не обижаться.

– Как бы ты сказал это по старинке?

– Гм… – он сосредоточенно нахмурил лоб. – Потусить?

– И вы теперь говорите перекинуться мозгами в реале?

– Да, – он посмотрел на меня так, будто это вполне разумно.

– Ясно.

– У меня мало времени, – сказал он. – Примерно час.

Так легко ему не отделаться.

– Почему ты меня игнорировал всю неделю?

Ни один мускул не дрогнул на его лице.

– Чтобы отец не догадался, что я тебя вижу.

– Но почему?

Он поднял на меня глаза, и я вдруг всё поняла. Какая же я глупая!

– Потому что я мёртвая? Он решит, что ты с катушек съехал?

Теперь он меня не понял.

– Чего?

– Сбрендил? Чокнулся? Э, сбой ментальных данных?

Он почесал затылок.

– Что-то в этом роде.

Я вздохнула с облегчением, хотя лёгкие у меня не работали.

Ну конечно. Скенлон не хотел заработать репутацию человека, который болтает с призраками. Логично. Я понимаю, почему такую информацию лучше держать при себе. Помню, в начале года Мелисса Траутбег рассказывала всем подряд, что видит лицо своей мёртвой бабушки в печёном картофеле в нашей школьной столовой. Всю четверть никто не хотел сидеть с ней на обеде.

Скенлон глянул на часы.

– Время поджимает. Тут есть место, где эти треклятые люди из исторического общества не будут глазеть на меня? Где тихо и безлюдно?

Бледные тени мелькали на его лице. Я подняла взгляд на листья, шуршащие над нами, и тут меня осенило.

– Знаю я такое место, – сказала я. – Сейчас устроим обмен мозгами.

– Надо говорить… Без разницы.

37
Дружба и загадки

Целых две счастливых недели у меня был приятель. Как вы понимаете, со стороны наша дружба выглядела странно. Мягко говоря, необычно. Мой друг никогда не задерживался надолго, никогда не приглашал меня к себе домой, мало разговаривал, редко улыбался… да и пахло от него плохо.

Так что да, отношения у нас были нетипичные. Скажем так: мы не дарили друг другу браслетики со словами «Лучшие друзья навеки». Но мы провели вместе четыре или пять замечательных вечеров, когда Скенлону удавалось улизнуть от своего отца и прийти одному. Он мчался к дому на старом велосипеде и при этом выглядел таким помятым и воняло от него так сильно, что другие туристы в очереди прижимали к себе детей и ворчали, что надо повысить цену на вход, чтобы не пускать кого попало.

Как ни печально это признавать, они были правы. Скенлон не отличался особой привлекательностью. Он запросто мог явиться в испачканной одежде, благоухая потом, краской и другими странными промышленными запахами, которые я не могла распознать. Иногда я улавливала и тошнотворно-приторную вонь, будто тарелка с фруктами подгнила на солнце. Но этот запах то появлялся, то исчезал.

Частенько он выглядел так, будто обгорел на солнце, с порезами и ссадинами на руках. Но он не признавался, откуда они. Однажды, когда я спросила, в порядке ли он, он пробурчал, что мастерил кое-что для своего отца, что всё хорошо и хватит об этом. Затем он многозначительно посмотрел на мой потрёпанный рождественский джемпер, утыканные ракушками ноги и исцарапанное лицо, и больше я ни о чём не спрашивала.

Мы любили прятаться в доме на дереве. Это было единственное место, где не дежурила охрана, к тому же поздними летними вечерами было приятно лежать в полудрёме на необтёсанных досках и смотреть, как над нами танцуют листья. И оттуда нам было на удивление легко отгонять туристов. Скенлон садился на деревянные доски, источая свой ни с чем не сравнимый аромат, и впивался в других детей таким пристальным взглядом, что хотелось убежать на край света, а я в это время трясла ветки деревьев, чтобы у непрошеных гостей уж точно не осталось никаких сомнений, что им здесь не рады.

В тех редких случаях, когда это не срабатывало, он говорил детишкам, что в кафé раздают бесплатное мороженое. И когда все дети с радостным предвкушением спускались по верёвочной лестнице, он быстро подтягивал её наверх, чтобы никто больше не смог взобраться к нам, а потом притворялся глухим, когда его упрашивали скинуть её обратно. И игнорировал посетителей, пока они не уходили.

– Да ты мастер игнорировать детей, – дразнила я его, и в ответ он бросал на меня настороженный взгляд, затем обнажал свои крысиные зубы и издавал короткий, резкий удивлённый смешок.

Как и мой дом в дождливый день, общение со Скенлоном требовало особой осторожности. Я быстро уяснила, какие темы для разговора ему нравились, а какие он обходил стороной.

От разговоров о его семье или где он живёт ему становилось не по себе. «Мы часто переезжаем из-за папиной работы», – объяснил он кратко.

Кем работает его папа? «Он коллекционер», – сказал он, а затем вдруг объявил, что ему пора домой.

Однажды он всё-таки сказал мне, сколько ему лет. «Месяц назад мне исполнилось двенадцать». Но когда я радостно ответила: «Мне тоже! Ну, почти. Мы практически ровесники! Надо вместе отпраздновать наши дни рождения!», он глянул на меня равнодушно. Затем сказал: «У твоей идеи есть недостатки».

О своей маме он ничего не рассказывал. «Она умерла, когда мне было шесть. Нет, братьев и сестёр у меня нет».

Он не признавался, что Кролер хотел найти в Доме с видом на море. «Не хочу об этом говорить. В любом случае он ничего не найдёт. Я уж постараюсь».

На отвлечённые темы он тоже не любил болтать. Когда я спрашивала, всё ли хорошо, он пожимал плечами и бурчал себе под нос что-то совершенно бессмысленное: «Что, по-твоему, значит хорошо?»

Когда я спрашивала, есть ли у него хобби, он фыркал и нехотя говорил: «Ну, конечно, летом я хожу под парусом, а зимой катаюсь на лыжах». И больше ни слова.

Так что у меня было правило: не задавать ему слишком личных вопросов. Но я бы не сказала, что с ним было скучно. Вовсе нет. На некоторые темы он говорил с удовольствием. Он обожал школу. Он никак не мог поверить, что при моей жизни каждый ребёнок в Великобритании мог ходить в школу бесплатно.

– Образование изменилось до неузнаваемости после твоей смерти, Френки. Не осталось ни одной государственной школы. Их все закрыли, когда правительство решило вместо школ потратить деньги на Третью мировую войну.

– ЧТО?

– Прости. На Четвёртую мировую. Сейчас большинство детей, если они не мегабогачи, использует «Школьный час» дома, это такой плагин. А если нужен инстаког, то можно попросить программу-няньку, и обычно она разрешает сразу скачать информацию. Если у тебя есть техкредиты, конечно, а у меня они редко водятся.

Он любил рассказывать о том, чему научился в своей плагин-школе, что бы это ни значило.

Так я узнала наконец, что означает «десять иссети».

– Люди редко говорят «хорошо» или «плохо». Большинство прилагательных заменили… на цифровую градацию, – объяснил Скенлон. – В твоём веке – или, как мы его называем, в веке пользовательского опыта – людей так часто просили оценить свой опыт в Интернете, что это навсегда изменило язык. По крайней мере, так сказано в двенадцатом модуле «Школьного часа».

Поразмыслив над этим некоторое время, я поняла, что такие слова, как «потрясающий», со временем уступили место фразе «десять из десяти». Которая, опять же со временем, превратилась в «десять исдести». Затем в «десять иссети», а иногда просто «сети».

А ещё он сказал, что люди пахнут грибным супом, потому что в двадцать втором веке почти всю одежду шьют из грибов. Это как-то связано с тем, что производство хлопковой ткани портит экологию или что-то в этом роде. Последним, на что он пролил свет, была мода на ношение пижам днём. Он сказал, что люди его века носят одежду для сна так же, как люди моего века носили спортивные костюмы.

– И то и другое обман. Ведь многие люди тогда носили спортивные костюмы, но не занимались спортом, правильно? Они хотели произвести такое впечатление, будто ведут здоровый образ жизни, хотя на самом деле это было не так.

В общем, люди в будущем хронически не высыпались, но притворялись, что высыпаются, облачаясь в пижамы днём и создавая иллюзию, что они хорошо отдохнули. А затем с необычным для него энтузиазмом Скенлон принялся сыпать словами, которые выучил в «Школьном часе», – такими выражениями, как «индикаторы статуса» и «модные аксиомы», – пока я не попросила его остановиться, потому что у меня мозги вскипели. И тогда он смущенно рассмеялся и спросил:

– Значит, вот как общаются между собой братья и сёстры?

У него была ещё одна любимая тема для разговора: моя семья. Хотя рассказывала в основном я. А он с удовольствием слушал.