Текст книги "Шторм по имени Френки"

38
Колыбельная

Обычно он задавал удивительно конкретные вопросы о том, как мы жили, а затем с довольным видом прислонялся к стволу дерева и готовился слушать, будто включал свою любимую музыку. Он спрашивал: «Что значит подоткнуть одеяло? Это приятно?» или «Тебе когда-нибудь готовили торт на день рождения? Опиши его».

Сначала мне было нелегко ему отвечать. Воспоминания не только причиняли боль, но и заржавели, если можно так выразиться.

– Для таких случаев в саду есть голограммы, – отрезала я, когда однажды вечером в доме на дереве он впервые спросил меня о моей прошлой жизни. – Вот их и спрашивай.

Крупные тёплые капли дождя зашлёпали по листьям. Мокрые края деревянных досок заблестели в солнечных лучах.

– Я лучше тебя послушаю, – сказал он просто. – Итак, вы ходили в походы или нет?

Горло сдавило. Меня охватила паника, пока я лихорадочно копалась в мыслях. Не помню!

Но у Скенлона был такой восторженный, ободряющий вид, что мои страхи рассеялись.

– Точно не знаю, – сказала я медленно, словно нащупывая почву. – Думаю, да. Возможно.

Словно крохотные цветы, в моём сознании стали распускаться смутные образы.

– Мы часто ходили в одно место, тут неподалёку, под названием… Блу-Ков, кажется. До него можно добраться только по тайной тропе через лес…

Ощущение было такое, будто я открыла сундук со старыми игрушками и обнаружила всех бывших любимцев, терпеливо ждущих меня внутри. Пока я размышляла о своей полузабытой жизни, боль и любовь незаметно слились воедино.

– Мы ходили туда по пятницам, после школы, в тёплую погоду. Подвешивали четыре гамака всегда на одни и те же деревья…

Скенлон устроился поудобнее, растянувшись на досках, и подложил руки под голову.

– И что вы там делали? – прошептал он.

– Дай подумать… – я подтянула колени к груди. – Мы разводили костёр, ели чипсы с лимонадом, а потом запекали картошку на углях, купались в… – я запнулась, – …море.

Боль стала невыносимой. Я прикусила губу.

Скенлон улыбнулся мне, не открывая рта, – ласково, насколько он был способен, и это помогло.

– Бёрди всегда первой заходила в воду, такой уж она была, а папа всегда заходил последним, разгонялся и нырял с головой, красуясь перед нами, и шумно отфыркивался, как кит… – и я громко засмеялась. – Потом мы возвращались к гамакам, как раз к печёной картошке, которую мы ели с бобами и сметаной, потому что печёную картошку надо есть только со сметаной, – это закон.

– Поверю на слово, – тихо произнёс Скенлон.

– Потом я и Бёрди обпивались лимонадом и устраивали рыгательное соревнование, а мама и папа пили ром, и мы играли в карты, а когда луна высоко поднималась на небе, они укладывали нас спать в гамаки, подтыкали одеяла и…

Со стороны Скенлона донеслись тихие, монотонные звуки, словно глубокое дыхание.

Я перевела взгляд на мокрые доски.

– … всегда было много падающих звёзд.

Я закрыла глаза. На мгновение я увидела оранжевые языки пламени, танцующие в бархате ночи, услышала, как потрескивают поленья, и родители тихо разговаривают, а волны мягко плещутся о берег, словно они никогда и ни за что не причинят нам вреда.

Я наклонила голову и прислушалась, как дождь барабанит по листьям над головой, и меня вдруг осенило. Мне очень повезло в жизни. Я была счастлива. У меня было всё, что может быть нужно человеку: приключения, любовь, перекошенный дом на вершине мира, родители, которым было важнее провести время с нами, чем загрузить посудомойку.

Но с тех пор как я умерла, меня жалели. Туристы удивлялись, как мало у нас было, какой простой и невезучей была наша жизнь, и я верила им. Да, нам действительно в итоге не повезло. Но всё остальное время мы прожили именно так, как надо было.

Но такую радость – безмолвную, понятную лишь самым близким людям – сложно вообразить, если у вас её не было. Истинное счастье – самая большая тайна в мире. Постичь её так же сложно, как поймать в руки туман. С тем же успехом можно попробовать уместить Солнечную систему в банку из-под варенья. Её невозможно удержать или объяснить; она не подвластна словам.

Так что, если туристы ничего не понимают – значит, так тому и быть. Если они видят только то, чего у нас не было, это больше говорит о них, чем о нас, и мне просто придётся смириться с этим. К тому же разве можно их винить? Они составили своё мнение по тем немногим вещам, которые после нас остались. Если они решили, что у нас висел портрет чужого мопса над диваном, разве это важно? В конце концов, когда человек показывает вам свою жизнь, вправе ли он рассчитывать на то, что вы поймёте его?

Их ждёт то же самое. Однажды их собственные потомки вспомнят время, проведённое ими на земле, и тоже сделают ошибочные выводы. Это неизбежно. Хорошо, хоть я сама знала, какую замечательную жизнь мы прожили. Хорошо, что я наконец осознала это, о большем и мечтать нечего.

Я поглядела на Скенлона с облегчением, будто напряжение, долгое время нараставшее внутри меня, вдруг исчезло, и мне захотелось как-то отблагодарить его, но парень крепко спал, похрапывая.

39
Блеск в глазах, битое стекло

Однажды вечером он пришёл со свежими синяками на руках.

– Что с тобой случилось? – спросила я.

– Я строю кое-что с папой, – пробурчал он в своей уклончивой манере, предъявил Криксу карточку постоянного посетителя и проскользнул в тёмную прихожую. – Споткнулся. Свалился на леса. Не беспокойся.

Я недоверчиво поглядела на него. Мне хотелось спросить, что он строит такое опасное – ему всего двенадцать лет, в конце концов, так что вряд ли это что-то сложнее конструктора лего, – но он бросил на меня такой воинственный взгляд, что я прикусила язык.

Когда мы прошли через прихожую и кухню и вышли в сад, повисла неловкая тишина. Я ждала, когда Скенлон поднимется по верёвочной лестнице в домик на дереве, как обычно, но он о чём-то задумался.

Наконец он тяжело вздохнул и огляделся. Мне показалось, кожа на его лице обвисла. И запах вернулся, вонь гниющих фруктов. Меня вдруг охватил ужас.

– Френки, это мой последний визит. Я пришёл сказать, конец сеанса, – сказал он.

– Что?

– Конец сеанса. Э… прощай. Мы сегодня уезжаем. Собираем вещи. Едем в другое место. Папа хочет, чтобы мы пожили в Шотландской республике, – у него появилась зацепка, которую он хотел бы исследовать для своей коллекции.

– А тебе т-тоже надо ехать? – сказала я, запинаясь.

Он мрачно кивнул.

– Да, – сказал он тихо. – Мне надо ехать. Мне всегда надо ехать. – Он выпрямился и посмотрел мне прямо в глаза. – Но знаешь что, Френки, эта поездка была лучшей в моей жизни, – он быстро моргнул и перевёл взгляд на небо. – Мне было здесь хорошо. Я… ну, ты понимаешь… ты.

Я не сводила с него глаз, и мне было невыразимо больно от неизбежности расставания.

– И ты говоришь мне это только сейчас? Тебе было хорошо?

Он вздрогнул.

– Пожалуйста, не сердись, – сказал он. Его губы побелели, как мел. – Прошу тебя. Ты же обещала.

– Почему? Какая разница? Тебя здесь всё равно не будет. Поглядите-ка на него, раздаёт указания перед тем как бросить меня. Настоящий друг, нечего сказать…

В моём голосе постепенно нарастало бешенство, и Скенлон принялся оглядывать сад боязливыми, дёргаными движениями, словно испуганная птица.

– Френки, умоляю. Не делай этого. Просто… давай попрощаемся спокойно, хорошо? Я знаю, что ты расстроена…

– Это ещё мягко сказано!

Он съёжился, затем с ужасающей откровенностью посмотрел мне в глаза.

– Послушай, Френки, пойми меня правильно – это хорошо, что мы расстаёмся. Я рад, что больше никогда тебя не увижу.

При взгляде на моё лицо он хотя бы соизволил смутиться и сказал:

– Нет, прости, я не то имел в виду!

Но было уже поздно. Жужжалки внутри меня затрещали своими зазубренными крыльями.

– Я думала, мы друзья, Скенлон, – сказала я. И вдруг я отчётливо осознала, что это значит. – Если ты уедешь, у меня никого не останется, никого. Ты не можешь уйти. Ты… нужен мне.

Теперь ты единственный человек в моей жизни – то есть в смерти. Ты единственный, кто меня видит.

– Я не нужен тебе, – пробурчал он. – На самом деле без меня тебе будет лучше. – И он бросил на меня пронзительный взгляд, прежде чем сказать: – Конец сеанса, Френки!

Затем он развернулся и направился обратно в дом через кухню.

Я последовала за ним, спотыкаясь и нечаянно проходя сквозь туристов, ничего не соображая от щемящей боли, безуспешно стараясь придумать, как убедить его остаться, не бросать меня – по крайней мере, не так…

Мы как раз дошли до прихожей, когда из полумрака выступила фигура.

– Здравствуй, сын, – сказал Кролер.

– Папа, – сказал Скенлон неожиданно виновато, будто его застукали, когда он воровал конфеты. – Я… просто…

– Прощаешься? – сказал Кролер.

Что-то в его взгляде, прочёсывавшем прихожую, заставило меня вздрогнуть.

– Когда я не обнаружил тебя дома, я сразу догадался, что ты здесь.

Скенлон весь сжался в комок, подходя к отцу.

– Может, ты нашёл сувенир? – спросил Кролер. – Я хотел бы взглянуть.

Скенлон покачал головой.

– Нет, – сказал он безучастно. – Я бы сказал, если бы нашёл.

– Неужели сказал бы? – сказал Кролер. – Неужели?

Первым взгляд отвёл Скенлон.

В следующее мгновение Кролер весело произнёс:

– Что ж, всем не угодишь.

И опустив тяжёлую руку на плечо Скенлона, он подтолкнул его к двери.

Если Скенлон выйдет через эту дверь, я, возможно, больше никогда ни с кем не смогу поговорить.

Я побрела за ними мимо мужчины, пристёгивавшего своего малыша в детской коляске.

– Скенлон! – я обогнала парня и умоляюще протянула руки, заглядывая ему в глаза. – П-пожалуйста, давай поговорим…

С леденящим душу взглядом, будто предчувствуя катастрофу, Скенлон повернул голову направо, затем налево, но отец продолжал тянуть его ко мне, и секунду спустя он толкнул Скенлона прямо на меня.

Зря он это сделал!

Я стояла, задыхаясь, отплёвываясь от запаха пота, чёрствых пончиков и прокисшего молока, а кроме всего этого, я почувствовала что-то ещё – похожее на остывшую золу, останки угасшего огня. Мне следовало обратить на это особое внимание, но в тот миг я была взвинчена до предела и благоразумием не отличалась.

– СКЕНЛОН ЛЕЙН!

крикнула я так громко, что воздух вокруг нас содрогнулся, и малыш в коляске расплакался. – Скенлон Лейн, не смей проходить сквозь меня!

Будто в чаду, я заметила, что все лампочки в сумрачной прихожей замигали, словно по ним ударил электрический разряд. Бородавчатая Эда поглядела на них озадаченно.

Краска схлынула с лица Скенлона, а Кролер медленно нагнулся и стал возиться со своей старой, испачканной, чёрной кожаной сумкой.

Я едва взглянула на странную штуковину – нечто среднее между лэптопом и пылесосом, – которую достал Кролер.

Мне было всё равно, даже когда Кролер сказал Скенлону сквозь зубы:

– Что бы ты ни делал, продолжай. Кажется, это работает.

Я просто стояла и кричала на Скенлона, а он мотал головой и дёргал отца за руку, повторяя:

– Пожалуйста, папа, только не этого!

Пожалуйста!

Пожалуйста!

Кролер напрочь игнорировал и мольбы Скенлона, и уговоры Бородавчатой Эды, что пора уходить, потому что они закрываются. Вместо этого он целеустремлённо, с блестящими глазами нажимал на кнопки своего прибора. Я рассеянно взглянула на него. Из прибора торчали консервные банки. Странно. Но моё внимание привлекло кое-что другое: лицо Кролера, точнее, как сильно оно изменилось. Про устройство я и думать забыла.

Потому что он больше не казался обходительным учителем географии, вовсе нет, – как мне вообще в голову могло прийти, что он мягкий и кроткий человек? Его глаза сверкали мрачной решимостью, и, чем больше Скенлон тянул его за пиджак, – безуспешно, – тем шире становилась его зловещая улыбка.

Тогда Скенлон, издав жуткий сердитый вопль, пнул устройство, на что Кролер, даже не глядя в его сторону, со всего размаху ударил сына по щеке. Хотя я видела ярко-красное пятно на его лице, парень не издал ни звука.

Я с яростью посмотрела на человека, который ударил моего друга, и вдруг мир стремительно сузился в моей голове, пока не осталось лишь одно желание. В бешенстве я схватила ближайшее, что попалось под руку, – коляску с пристёгнутым в ней ревущим младенцем.

– Да когда же ты замолчишь?! – заорала я и со всей силы швырнула коляску в сторону лестницы.

Нижняя ступенька сдержала её полёт, и она приземлилась на бок, колёса бешено вращались. Отец бросился к коляске и с посеревшим от страха лицом схватил ребёнка на руки.

– Мне так жаль, – начала Бородавчатая Эда, когда мужчина с малышом выбежал из дома.

Я снова подняла коляску и, восхищаясь своей невероятной силой, кинула её в стену. Все лампочки над нами вдруг одновременно лопнули, и прихожая наполнилась громким гулом, будто включили пылесос.

Скенлон всхлипнул.

– Папа, когда ты остановишься, наконец?!

Мир вокруг меня закружился, завертелся, и я почувствовала, как что-то тащит и тянет меня, засасывая и сжимая в узкую трубу, и вдруг я шлёпнулась на дно тесной металлической коробки.

Где подозрительно пахло тунцом.

– Что происходит? – закричала я. – Скенлон! Ты там? Помоги!

Через несколько мгновений до меня донёсся приглушённый звук – кто-то включил двигатель, – затем низкий непрерывный гул, похожий на автомобиль.

Позже – я потеряла счёт времени – заскрипели тормоза, открылась, а затем захлопнулась дверь, и Скенлон спросил неестественным, безжизненным голосом:

– Куда это положить?

– На склад, – сказал Кролер. – К остальным.

Часть III

40
Где я?

Меня подбросило в воздух. Раздался звон металла. Ещё одна дверь открылась и захлопнулась. Затем всё замерло, словно время остановилось, словно планета устала вращаться.

– Скенлон? – мой голос робко прозвучал в темноте.

Я вытянула руки во мраке. Пальцы нащупали холодные рифлёные стены. Я озадаченно принялась ощупывать их.

Где же я всё-таки?

Секунду назад я кричала на Скенлона и швыряла того малыша – меня кольнула совесть при мысли об этом – и вдруг, раз! – меня саму подкинуло в воздух, словно форель на леске. А теперь меня заперли в тесной жестянке. Без окон. Что было бы замечательно, если бы я была совсем мёртвой и подыскивала себе гроб, но вовсе не замечательно, если я полумёртвая и хотела бы хоть что-то видеть и двигаться.

Как это вообще произошло?

Неужели моя ярость каким-то образом переместила меня в другое измерение загробной жизни? Возможно, смерть – череда контейнеров, которые становятся всё меньше и меньше, словно матрёшки? Тогда что меня ждёт дальше? Спичечный коробок?

Или здесь творится что-то другое?

С тревогой я вспомнила необычный компьютер-пылесос, с которым возился Кролер во время моей истерики в прихожей. Почти сразу же после того, как Кролер нажал пару кнопок на дисплее, всё померкло. Неужели меня засосало в трубу и консервную банку? Ерунда какая-то! Эта труба что, проглотила меня? Я каким-то образом оказалась внутри компьютера-пылесоса? Точнее, внутри одной из висевших на нём консервных банок?

Я покачала головой. После смерти я, конечно, видела немало странного, например автобус, полный мёртвых детей и скучающего опекуна в загробной жизни, одежду из грибов, голограммы и людей, пьющих кофе из толчёных насекомых, но это уже слишком! Конечно, Кролер не сумел бы засосать меня, словно шарик пыли, и впихнуть в консервную банку из-под тунца. Взрослые бывают странными, но не настолько же!

Надо немедленно разыскать того, кто объяснит мне, что здесь происходит.

– Скенлон?

Я напряжённо ждала ответа. До меня доносились приглушённые звуки – музыка орала по радио, и, кажется, пробка вылетела из бутылки, – а Скенлон всё не отвечал. Единственный, кого я слышала, был Кролер, ликующий и торжествующий, будто у него вечеринка. Можно подумать, он выиграл в лотерею. И он повторял одну и ту же непонятную фразу:

– Я поймал редчайший экземпляр! Редчайший экземпляр!

За несколько секунд тишины, прежде чем он снова повторил эту фразу, я уловила другой, гораздо более тихий звук, идущий откуда-то снизу.

Кто-то плакал.

– Скенлон? – закричала я.

На одно краткое мгновение плач прекратился.

– Скенлон?

Ответа не последовало. Как же бесит, что он меня игнорирует! Я принялась колошматить руками по металлу, окружавшему меня со всех сторон, но безуспешно. Но тут появилась блестящая идея.

Я вспомнила весь сегодняшний день, начиная с того момента, как Скенлон сказал, что прощается со мной. Я целенаправленно сосредоточилась на всём, что меня злило, и для пущего эффекта стала перечислять всё это вслух.

– Бросил меня… радовался, что никогда больше меня не увидит… теперь я в ловушке… и никто не объясняет, где я… да как они СМЕЮТ… я заслуживаю лучшего…

Ярость разгоралась во мне, и я почувствовала удивительное тепло и гибкость в руках и ногах. Я снова упёрлась в стену, и на этот раз мне удалось качнуть свой контейнер.

Да!

Я толкнула сильнее, бормоча себе под нос:

– Воняет тунцом… хуже и не придумаешь… настоящее издевательство…

Секунду спустя, словно пивная бочка, которую швырнули в погреб, я полетела вниз и с грохотом приземлилась на что-то жёсткое. Послышался резкий вздох. Затем меня подняли, будто бережно взяли в руки.

И снова тишина.

– Скенлон, я знаю, что ты здесь, – сказала я. – Пожалуйста, выпусти меня из этой штуковины. – Я старалась говорить спокойно, но меня охватывала паника.

– Не могу, – сказал он наконец.

– Что значит не могу?

– Кролер посадил тебя туда, и только Кролер может освободить.

– О чём ты говоришь?!

Тихий, но явственный стон раздался за стенкой моей банки. Скенлон снова заплакал. Некоторое время я беспомощно слушала его, не зная, что сказать.

– Послушай, всё наверняка не так плохо, – сказала я как можно мягче. – Мне очень нужны свежий воздух и свет. Ты мне поможешь? Тут темно хоть глаз выколи и воняет тунцом. Если не можешь меня освободить, сделай хотя бы дырки в стенах.

Он тяжело вздохнул.

– Я бы предпочёл, чтобы ты ничего не видела, – сказал он наконец.

– Не очень-то вежливо с твоей стороны.

– Я не то хотел сказать. Но… если ты ждёшь объяснений, мне лучше не видеть твоего лица, когда я буду говорить.

– Почему?

– Потому что, когда ты узнаешь правду, ты возненавидишь меня.

– Скенлон, ты рехнулся? Ты же мой друг. Что бы ты ни сказал, я никогда не буду тебя ненавидеть, – сказала я решительно.

Когда он снова заговорил, его голос был полон горечи и замогильного холода.

– Посмотрим.

41
Здесь мы и живём

От его слов стало не по себе. Воспоминания о прошедшем лете мельтешили в голове.

«Видел сегодня что-нибудь интересное, сынок?»

«Пожалуйста, пап, только не этого. Пожалуйста. Пожалуйста».

Меня прошиб ледяной пот. Во что я ввязалась? Кто этот мальчик? В отчаянии я стала распалять угасающие угли своего гнева.

– Я требую, чтобы у меня была возможность хоть что-то видеть. Скенлон. Пожалуйста.

Одно чудовищное мгновение он медлил с ответом, и в моей голове зашевелились мрачные сомнения. Хорошо ли я его знаю, в конце концов? Что, если он оставит меня в темноте навсегда?

Затем он сказал:

– Ну, хорошо. Подожди, – и я чуть сознание не потеряла от облегчения.

Что-то загромыхало. Через минуту по стенке моей консервной банки стали стучать. После нескольких попыток жесть поддалась и выгнулась. Затем появился серебристый острый кончик.

– Отвёртка, – объяснил Скенлон.

Он вытащил её из отверстия, и в банку пробилось крошечное жёлтое пятнышко света. Когда он сделал три щёлочки, я прижалась лицом к ближайшей и тут же вскрикнула от страха.

– Что это?!

Передо мной был гигантский грязно-белый шар с пульсирующими красными прожилками.

– Прости, – сказал Скенлон, отодвинув меня подальше от своих глаз. – Так лучше?

– Да, – соврала я. – Намного.

Он осунулся и совсем повесил нос, веки опухли от плача, а из правой ноздри свисала длинная сопля. От удара по щеке остался красный след, – должно быть, было больно.

– Мне нужны ответы, Скенлон. Я в консервной банке?

– Да.

– Меня всосал тот компьютер-пылесос?

– Да.

– Я что, крошечная?

– Да.

– Как это произошло?

– Мой папа спрессовал твой дух. Он использует гидравлический пресс для привидений – он сам его изобрёл.

Повисла тишина, пока я старалась переварить эти новости. Надо сказать, безуспешно.

– Где я?

– В нашем фургоне.

– Это ваш дом?

Унылый взгляд мелькнул на его лице.

– Мы здесь живём.

– И где мы сейчас находимся?

– Примерно в пяти милях к югу от развалин Клиффстоунса.

– Нет, я имею в виду, где именно в фургоне?

– А, – сказал Скенлон. – Это склад.

Я уловила напряжение в его голосе и сразу насторожилась.

– Покажи мне, – сказала я.

Он медлил.

– Покажи!

Он стал вращать банку. Перед глазами мелькнуло размытое пятно, похожее на старые книги и карты, а потом голова пошла кругом.

– Ну, вот…

– Можно мне ещё посмотреть? Я хочу, гм, сориентироваться.

И я не врала. Потому что, несмотря на всю странность ситуации, его явное отчаяние и путаницу у меня в голове, я действительно хотела как следует оглядеться. Вот оно, будущее!

К тому же это дом Скенлона! Всё это время мы встречались только у меня. Наконец-то выпал шанс взглянуть на его жизнь, и, возможно, я узнаю то, о чём он умалчивал.

– Можешь походить по комнате? Чтобы я лучше разглядела.

– Устроить тебе экскурсию, значит? – сказал Скенлон, скривив губы. Он весь вдруг ожил, встряхнулся, и его потянуло на неожиданную откровенность. – Хорошо, смотри!

Он поднял меня высоко и стал обходить помещение, заговорив высоким взрослым голосом, удивительно точно воспроизводя голос охранников из Дома с видом на море.

– Дамы и господа, мальчики и девочки, добро пожаловать в фургон Лейнов, передвижную дыру, совершенно непригодную для современной жизни, – сказал он. – В настоящее время мы находимся в восточном крыле фургона, также известном как склад, который знающие люди также называют самым отвратительным и тошнотворным местом в мире.

Я ахнула. Он пропустил это мимо ушей и продолжил исповедь.

– Полюбуйтесь грязными коврами, кучками мышиного помёта в углу…

Склад был очень маленьким, едва освещённым одинокой лампочкой, свисавшей с потолка. От неё исходил настолько убогий жёлтый свет, что он казался почти грязным, чему немало способствовали нищета и запустение вокруг.

Тем временем Скенлон вошёл в раж.

– Позвольте обратить ваше внимание на аутентичные пятна сырости на стенах и на мёртвых мух, мальчики и девочки, восходящих к Династии Мин…

Я разглядывала полки, заваленные кучей самого разного барахла: мотки проволоки, заплесневевшие тряпки, ящики из-под пива. Консервные банки, такие же как моя, стояли в ряд на верхней полке, над старыми охотничьими капканами, раскрытыми, словно челюсти, поджидавшие свою жертву. Среди них виднелись пыльные бутылки с надписью «ЯД».

– Вдохните, будьте любезны, совершенно уникальный аромат этого места, смесь затхлости, немытого человеческого тела и гниения. Что может быть атмосфернее и показательнее, чем вонь Лейнов?

Даже через консервную банку доходил чудовищный смрад гниения. Он вдруг стал очень резким, и меня чуть не стошнило, но я притворилась, что просто кашляю.

В тусклом свете глаза парня казались чёрными и полными отчаяния.

– Не так уж и плохо, – сказала я наконец. – Просто надо прибраться, и будет довольно уютно… Мне нравится, как ты обустроил… э…

Я смолкла под его презрительным взглядом.

Я как раз собиралась отвернуться – хватит, нагляделась! – как краем глаза заметила фотографию, приклеенную скотчем к одной из нижних полок. Было слишком темно, чтобы разглядеть детали, но, похоже, на ней молодая женщина держала на руках маленького ребёнка. На полу лежал грязный матрас рядом с ворохом скомканной одежды.

Из этой кучи торчала футболка кричащего цвета. Розовый с лаймом. Голова пошла кругом.

– Что это за комната, напомни, пожалуйста?

– Склад, – сказал он быстро.

– А зачем тогда матрас?

Он ничего не ответил.

– Ты здесь спишь, да? – спросила я тихо.

В ответ он свирепо глянул на меня своими болотно-зелёными глазами.

– Скенлон, – сказала я. – Что происходит?

Он несколько раз открывал рот, чтобы ответить, но ничего не смог из себя выдавить. Наконец он произнёс, едва разжимая губы, тонкие, словно бумага:

– Так было не всегда. Когда мама была жива, здесь было намного лучше. У меня были занавески, чистая одежда, игрушки… Она подтыкала мне одеяло. Она любила меня. – Он бросил на меня взгляд, полный невыразимого страдания.

Я кивнула.

– Я верю тебе.

– Но она умерла. Долго болела, что-то с сердцем. Мне было шесть.

– Мне очень жаль.

– А потом она вернулась.

– Что ты имеешь в виду?

Он тяжело вздохнул.

– Её дух вернулся. В фургон. Мы с ней болтали часами, она играла со мной в игры, – он чуть не улыбнулся. – Она приходила семь дней подряд. Всегда ждала, когда уйдёт папа, прежде чем зайти.

Он уставился в полумрак.

– Как бы мне хотелось, чтобы она никогда не возвращалась.

– Почему?

– Однажды папа пришёл из Алкодыры раньше обычного. Он вошёл так тихо, что мы его не заметили. Он увидел, что я болтаю, смеюсь и пою песни. – Скенлон стиснул челюсти. – Мне надо было просто соврать и сказать, что это игра такая, что на самом деле мамы здесь нет, но… я сглупил. Меня подвёл мой длинный язык. «Знаешь что, папочка? Мамочка навещает меня. Я вижу её, как живую!» – Его рот скривился в карикатурной, злобной ухмылке, а голос изменился, подражая голосу маленького мальчика. Его ненависть к самому себе была такой жгучей и неистовой, что воздух вокруг буквально звенел от неё.

– Что было дальше? – прошептала я.

– Он заставил меня задать ей массу вопросов. О том, что могла знать только она, – например, моё первое слово, когда я начал ходить и всё такое. То, что я никак не мог знать. Она всё порывалась уйти, но я решил, что это ещё одна весёлая игра, и просил её остаться и ответить мне.

Скенлон будто заново переживал то, о чём с такой болью рассказывал.

– После целого часа расспросов он поверил мне. Он понял, что я вижу её дух. Это я всё начал.

Моя консервная банка затряслась. Скенлон дрожал с ног до головы, глаза его были полны ужаса.

– Что ты имеешь в виду, Скенлон? Что ты начал?

Он поднёс банку к лицу.

– Ох, Френки, как же ты не понимаешь? Когда папа обнаружил, что я вижу призраков, он заставил меня охотиться на них. Вот почему ты оказалась здесь. Ты наш последний улов.