Текст книги "Гении разведки"

– В 1977 году мне впервые приказали выехать в ЮАР – тогда страну апартеида. Настоящее фашистское государство. На всех скамейках в парках, на улицах надписи «только для белых». Магазины – только для белых, для черных ничего нет. Черные в шесть часов вечера садятся в автобусы и уезжают в свои тауншипы. До завтра! В городе остаются одни белые. Для меня это было дико.

Тогда Советский Союз помогал Африканскому национальному конгрессу. Разведку же больше интересовало другое: тайные связи ЮАР с Западом. Когда я в первый раз посетил Намибию, это была немецкая Юго-Западная Африка, колония ЮАР. Объездил всю страну: нельзя было ограничиваться одним городом. Везде нужны были контакты.

В Намибии общался только на немецком. Потому что даже черные говорили на этом языке не хуже немцев. Гостиницы – немецкие, названия магазинов – на немецком. И везде, по всей стране немецкие фермеры, выжимающие, как только немцы умеют, всю кровь из своих чернокожих – чуть ли не рабов.

Намибия была нам интересна своими залежами урана. Там уран добывался уже обогащенный до 80 процентов, поднимали его на поверхность в свинцовых контейнерах. И весь он шел в Америку. А ведь официально США, Англия и другие западные страны к тому времени объявили ЮАР экономический бойкот. Никаких контактов, экономических отношений вроде быть не должно. И я сообщал, что это совсем не так.

В 1978 году я сам предложил совершить поездку по приграничным, прифронтовым государствам – Замбии, Ботсване, Малави. Они, по идее, как бы помогали Южноафриканскому конгрессу, но все равно экономикой там заправляли юаровцы. В Ботсване, к примеру, алмазные копи находились в руках компании «Де Бирс». Она, взращенная семейством Оппенгеймер, все держала в своих руках, да и сегодня держит.

– А что еще интересовало советскую разведку в ЮАР?

– Есть там все-таки атомная бомба или нет? В научно-исследовательской лаборатории Пелендаба велись исследования в ядерной области. И у нас, и у американцев были подозрения, что там создается атомная бомба. Потому что однажды в 1978 году удалось зафиксировать похожую на атомный взрыв вспышку в Южном полушарии неподалеку от Кейптауна. Тогда я и включил Малави в свою поездку, ведь это было единственное африканское государство, установившее с ЮАР дипломатические отношения.

Приехал в город Блантайр. Все белые в этих государствах очень быстро между собой сходятся, организуют как бы свой белый клуб. Появляется свежий европеец, тем более немец из Западной Германии, тебя с удовольствием примут и поведают абсолютно все. Там не стесняются, все секреты – твои.

Сидели, мирно попивали кто что и заговорили об атомной бомбе. Я и на всякий случай вбросил: надо же, думали, будто ЮАР ее имеет, а оказалось, нет. И вдруг одна пожилая женщина оживляется, открывает сначала глаза, потом рот: подождите, как это нет? Мы же в декабре 1976 года вместе с израильтянами обмывали ее изготовление шампанским.

– Это официально установлено?

– Я тут же сообщил в Центр. Как мне потом рассказывали, ночью вызвали даже начальников управлений, отделов и обсуждали мою информацию. Но документально это нельзя было доказать. Женщина эта мне представилась с именем и фамилией, сообщила, что работала секретаршей генерального директора базы Пелендаба, затем ушла на пенсию и переехала в Малави.

– А потом это нашло подтверждение?

– Нашло.

В 1980 году меня опять отправили в ЮАР. Прилетел я сначала в Намибию с ее марионеточным правительством, зависимым от ЮАР. И вот в намибийской столице Виндхуке заметил за собой наружное наблюдение.

– Впервые за все время?

– Да. Деться оттуда некуда. Лететь можно – но только в ЮАР. Приземляемся в Йоханнесбурге, смотрю – черная машина направляется к трапу нашего самолета.

– А вы прямо из самолета ее увидели?

– Прямо. Самолет движется, тут уж не выпрыгнешь. А когда остановился, они подъехали прямо к трапу. И у меня чувство: это за мной. Предъявили документы юаровской контрразведки, надели наручники, отвезли в аэропорт. И в специальной комнате заставили раздеться до трусов. Только, слава богу, до трусов. Затем притащили мои вещи, надели и повезли в Преторию. Месяц провел во внутренней тюрьме полиции безопасности – это секьюрити полис, она же контрразведка ЮАР.

Допросы – день и ночь. В первую неделю спать не давали ни секунды. Засыпал прямо стоя, иногда даже падал. Кстати, у моего следователя в кабинете висел портрет Гитлера. А сам он был поклонником Эрнста Кальтенбруннера (начальник Главного управления имперской безопасности. – Н. Д.). Допрашивал меня полковник Глой – настоящий нацист. Допросы велись в основном в подвале. Делали они все, что хотели, тут ничего не скажешь. В общем, было хреново.

– Вас пытали?

– Ну а как же? Совершенно естественно – куда от этого денешься? Через неделю вдруг решили дать мне выспаться. Но камера, где я должен был спать, всю неделю постоянно наполнялась звуками человеческих голосов. Как будто кого-то пытали рядом со мной. Люди орали, скрежетали зубами, плакали, словно их избивали прямо рядом. Я понимал – это запись, магнитофон. Но от жуткой какофонии, лезшей в уши, в голову, некуда было деться. Через каждые полчаса ко мне заходила охрана и смотрела. Я должен был перед ними вставать. Так что выспаться не удалось.

Однажды привели на допрос. Сидят два человека. Один из ведомства по охране конституции Западной Германии, другой из службы разведки – БНД.

– Допрашивали на немецком или на английском?

– На английском. Помню, открыли чемодан. Достали мой радиоприемник, такой в любом магазине можно было купить. Но сразу радостные возгласы – а! Вынули блокнот, в котором были копировальные листы. И, кстати говоря, давленку (следы от записей. – Н. Д.) обнаружили на одном. А давленка была по-русски. Но дело даже не в этом. Сидят эти двое из Западной Германии и спрашивают: а почему вы не потребовали кого-нибудь из западногерманского консульства? Я говорю: все время и до сих пор требую, только не знаю, почему никто никого не приглашает. Они меня спрашивают: а вы знаете, почему вас арестовали? Отвечаю: не знаю, я ничего не сделал. И дают они мне фото жены: посмотрите, вам знакома эта фотография? А потом мою фотографию. Мигом ее перевернул и на обороте вижу: «А. М. Козлов».

После этого я не стал говорить, что я не верблюд: да, я советский офицер, советский разведчик. И всё. Больше я ни черта не сказал за два года, что бы они там со мной ни делали. Это, между прочим, установлено и нашими спецслужбами абсолютно точно.

Месяц меня продержали в этом ужасе. А о пытках я вам расскажу без записи.

– Через месяц меня перевели в центральную тюрьму в Претории. Посадили в камеру смертников. Было там несколько отсеков так называемого звездного типа. И в каждом – по 13 камер. Но в том отсеке, куда меня поместили, оказался я совершенно один. Другие камеры – все пустые.

А рядом – виселица. По пятницам в пять утра там проходили казни. Меня специально водили посмотреть, как это делается. Виселица находилась на втором этаже. В тюрьме, я сначала не поверил, тоже был апартеид: тюрьма для черных, тюрьма для белых. Только вешали и тех и других вместе. Но и то делали различие. На последний завтрак перед казнью черному давали половину зажаренного цыпленка, белому – целого. Через 20 минут они будут висеть рядышком на веревках, а пока белому дано посмотреть на черного с высокомерием: ты получишь всего половинку, а мне отвалили целого. Вот такая хреновина.

Казнили на втором этаже, потом люк опускался, казненный падал, как в бездну. При казни присутствовал священник. А внизу стоял величайший мерзавец доктор Мальхеба. Он делал последний укол в сердце повешенному, чтобы человек умер окончательно. Потом его выносили. Однажды этот доктор осматривал и меня.

Самым страшным для меня было то, что Центр не знал, где я. Оказывается, они еще три месяца посылали мне радиограммы. Исчез, пропал.

Шесть месяцев провел я в камере смертников. А тут – параша. Кровать и стол. Стула не было. В тюрьме полиции безопасности в камере был туалет. Комната – три шага на четыре. На стенах нацарапаны гвоздем слова прощания тех, кто там сидел и кого уже повесили до меня. Много чего было написано, и я читал все это предсмертное творчество. Никаких прогулок, никаких газет, радио – заточение настоящее. Все два года я вообще не знал, что творится в мире.

Единственное, что мне приносили, – еду. Завтрак – в 5.30 утра: кружка жидкости, напоминавшая то ли кофе, то ли чай, а чаще вода, в которой мыли посуду, два куска хлеба и миска каши. Обед – в 11 часов; ужин – в три часа дня. В общей сложности четыре куска хлеба, кусочек маргарина, джема и тарелка супа. Ели в три, а свет отключали только в десять вечера– вот что самое хреновое: ждать с трех до десяти ночи было будь здоров. К этому времени от голода у меня аж видения начинались. Вспоминал все время почему-то не об икре с семгой, а про отварную картошечку с паром, про помидорчики, огурчики. Помню, когда освобождали и взвесили, во мне оказалось 59 килограммов или 58. А когда я попал – под 90, как сейчас. И так шесть месяцев.

– На допросы уже не водили?

– Иногда водили.

– А в чем они обвиняли конкретно?

– Обвинений не предъявляли никаких. Сказали, что я посажен по закону о терроризме, статья девятая. Больше ничего. Это означало, что причину ареста мне сообщать не обязаны. Была у меня просто отметка, что я не имею права на адвоката, на общение с внешним миром – ни с семьей, ни с кем абсолютно.

Дали мне таз и из камеры утром иногда выводили, чтобы я набрал в него воды. Я вам рассказывал, что сидел месяц во внутренней тюрьме контрразведки. Там мне не давали бритвы. Наверное, боялись, что я могу себя чиркнуть по горлу. А у меня таких мыслей не было. Я знал: наши меня ищут. А борода отросла – и такая хорошая. Вдруг в тюрьме дали мне бритву, но она мою щетину не брала, пришлось кромсать ножницами. И все полгода видел я одну и ту же морду, одного, как я его про себя называл, прапора, который за мной надзирал.

И вот, наконец, 1 декабря 1981 года, через шесть месяцев, пришел ко мне начальник тюрьмы и заявил, что премьер-министр Бота официально объявил по телевидению и радио, что я нахожусь под арестом.

– И как вас объявили?

– Алексей Козлов.

– Вы тогда были полковником?

– Да, получил это звание еще в 1976 году. Но в тюрьме звание у меня было простое: Алексей Козлов, советский разведчик, только и всего. Они, думаю, в то время не знали, что я полковник.

Начальник тюрьмы сказал, что после официального сообщения Боты о моем деле мне теперь положено полчаса прогулок под охраной по тюремному двору. Вышел на первую прогулку – небо ясное, чистое, солнце яркое. Там еще клумбы, которые заключенные разбили. Двор чистый. Даже подумал: твою мать, что мне сейчас еще надо? Пока буду сидеть, все со мной хорошо, нормально.

Разрешили наконец-то курить. В тюрьме не курил несколько месяцев. Представляете, что это для меня такое, если я и сегодня выкуриваю по две с половиной – по три пачки в день. Но тогда – выдержал.

– А что немецкое консульство? Они к вам, немецкому гражданину, приезжали?

– Сначала немцы приезжали на допросы раз в три месяца. Потом раз в полгода. Приедут, помямлят, посмотрят на меня растерянно и уйдут. Что им еще оставалось делать?

А я все продолжал сидеть в той самой камере. И где-то к концу 1981 года у меня начала лопаться кожа на руках. Там в бараке находился тюремный госпиталь. Позвали этого доктора Мальхебу. Он мне: дышите. Я дышу. Так, еще дышите, глубже. Я дышу. Он говорит: дыхание у вас хорошее. Я говорю: а как вы можете сказать, что дыхание у меня хорошее, если вы меня не слушаете? У него стетоскоп-то висел на шее, он его даже в уши не вставил. И так он разорался…

Но дали мне перчатки из искусственной кожи. Почему-то вьетнамские. А моя кожа все равно лопается. Позвали все-таки начальника тюремного госпиталя. Был такой майор Ван Роен. Он посмотрел и сказал, что это недостаток хлорофилла. Дело в том, что у меня было одно-единственное окошечко под самым потолком. Туда свет никогда не заходил. Он говорит: только если солнце будет, хлорофилл появится, и это пройдет. И меня через полтора года после начала отсидки поселили в штрафное отделение тюрьмы Претории.

– Почему в штрафное?

– Потому что туда сажали в основном заключенных, нарушивших тюремный режим. Кто-то кого-то убил, и убийцу всегда вешали. А кто-то у кого-то что-то украл, подрался, покурил марихуану, которую им поставляли те же самые надзиратели. Тоже одиночные камеры, но там я хоть был не один. В других камерах находились люди, которые ругались, смеялись, матерились. У меня – та же параша, тот же топчан, зато в камере – всегда солнце. Кожа стала проходить.

Народ там, скажу я вам, собрался… Правда, одни белые – и надзиратели, и заключенные, черных не было. Все, даже отпетые, боялись лишь одного наказания – голодной диеты от пяти до тридцати суток. Это когда в день давалось всего полчашки протеинового бульона. Я, правда, на этой диете не сидел. А сидевшие быстро начинали катастрофически худеть, надзиратели, чтобы заключенные сразу не померли, взвешивали их в коридоре. Тем, кого приговорили к 30 суткам, выдержать было невозможно. И к ним проявляли «милосердие». Разрешали писать рапорт на имя министра юстиции ЮАР Джимми Крюге, чтобы голодную диету им заменили на телесное наказание.

Шла, между прочим, вторая половина ХХ века, а у нас в тюрьме стояли кóзлы. Приходил здоровеннейший амбал – сержант Филипс с тяжелой двухметровой палкой. С заключенного снимали штаны, укладывали на ко`злы, привязывали, под почки – подушки, и следовал первый удар. Сразу проступала сине-красная полоса, начинала сочиться кровь. Беднягу отвязывали, давали напиться воды и проверяли сердце, потом снова на ко`злы – и второй удар. Каждые десять минут по сокрушительному удару. Шесть – в час. На теле обязательно должны были быть видны всем присутствовавшим при экзекуции шесть кровавых полос. При этом тюремщики не забывали еще и говорить о человеколюбии: ведь черных разрешалось бить по одному и тому же месту.

В основном сидели убийцы, крупное ворье, профессиональные бандиты. Но когда меня проводили мимо них по коридорам то ли на допрос, то ли еще куда, они мне втихаря шептали, подавали знаки: не беспокойся, тебя они не посмеют забить до смерти, скоро обменяют, держись. Откуда они знали, обменяют или нет, но эти бандиты меня поддерживали, сочувствовали. Знали, кто я.

Так просидел до мая 1982 года. И тут сняли с меня мерку, я не понял для чего. Вскоре пришел начальник тюрьмы, принес костюм, довольно приличный, по моему размеру, рубашку, галстук. Повезли к заместителю начальника контрразведки ЮАР генерал-майору Бродерику. Сидел передо мной интересный такой, вальяжный мужик. Он мне сказал сразу: передаем тебя для обмена, повезут домой. И предупредил: тебя передадут нашей национальной разведывательной службе. Не говори им, что знаешь об обмене, скажешь – отыграют назад. Не знаю, что они с тобой будут делать, но что бы ни делали – молчи.

После этого мой следователь, полковник Глой, о котором я рассказывал, крепко пожал мне руку и сказал: ты извини за то, что с тобой произошло здесь. Теперь мы знаем, что ты нормальный мужик и настоящий парень. Пожал руку, и там оказался значок. Я разглядел его уже в самолете. Это был значок сотрудника полиции безопасности ЮАР с правом ареста…

Кстати, этот значок я подарил моему начальнику В. З. на его пятидесятилетие.

А пока передали меня сотрудникам разведки, и те для начала повезли на огромнейшую скалу, возвышавшуюся над всей Преторией. На скале – памятник первопроходцам-бурам, а под скалой – обрыв. Историческое место, рядом с которым проходила кровавая битва между зулусами и бурами. Вот на этом самом месте мне и сообщили, что именно здесь мы тебя, русский, и расстреляем. Давай, шевелись, становись поближе к обрыву. Ну, я постоял. Все помолчали, потом схватили меня буквально за шиворот и к машине. Запихали туда и помчали в аэропорт.

В Джумбо «Боинге-747» меня везли с почетом: семь человек охраны и я.

Прибыли во Франкфурт-на-Майне. Пересадили в вертолет ведомства по охране границ Западной Германии. Еще 300 километров и приземлились около КПП «Херлесхаузен». Там и проводился обмен.

Сначала привезли тех, на кого меня должны были обменять. Одиннадцать человек – десять немцев и один офицер армии ЮАР, в свое время попавший в плен в Анголе во время рейда туда южноафриканской армии. Все одиннадцать с чемоданами. А мне вещей не отдали: у меня маленький кулечек, где кусочек зеленого мыла. Зачем я его захватил из тюрьмы, так и не знаю. Потом еще ремень матерчатый от тюремных брюк. Я его свернул и положил в кулек, когда меня из тюрьмы выводили. Единственное, что там для меня было ценного, это машинка для свертывания сигарет, мне ее подарили юаровские заключенные.

Прибыл и офицер министерства госбезопасности ГДР. Забрал меня и перевез через границу. Знаете, через пару лет я побывал на месте обмена. И удивился: сколько же здесь всего понастроили. Поделился этим наблюдением с немцами. Они на меня посмотрели вот такими глазами: ни единого нового здания, всё, как было. Это значит, что жажда вернуться была так велика, что я, профессионал, ничего в своей голове не зафиксировал.

А тогда доставили меня к какому-то ангару. Смотрю, внутри маячат две фигуры – Виктор Михайлович Нагаев, ныне генерал-майор в отставке, и Борис Алексеевич Соловов, бывший начальник отдела безопасности. Ну, расцеловались, конечно. Посадили меня в машину: 400 километров до Берлина. Километров тридцать проехали в гробовом молчании. Подъехали к городу Айзенах. Молчим. Я говорю: «Виктор Михайлович, я же вернулся на родину». Он соглашается: «Да, ну и что?» Я ему: «Как ну и что? А отметить-то это дело надо». Он как шлепнет себя по лысине: «А я все никак не могу понять, чего же не хватает и почему мы молчим». И водителю: «Ну-ка, давай в первую попавшуюся харчевню по сто грамм, по кружке пива». Как только шарахнули, так после этого до Берлина уже не молчали.

В Берлине мне товарищи стол хороший приготовили: икорочка, семга. Но я всю отварную картошку смолотил и всю селедку. Мне потом представитель наш, генерал-лейтенант Василий Тимофеевич Шумилов, ныне покойный, сказал: «Ты, Лешка, сожрал у нас весь представительский запас селедки…» Я ему: «Виноват, но что же делать…»

И еще дали мне ребята деньжат, чтобы я купил что-то своим детям. Долго меня дома не было.

Приехал, подождал пару месяцев, передохнул и после этого опять начал работать. Но об этом вам, естественно, никто не даст разрешения написать.

– И все-таки давайте вернемся к вопросу, как вас вычислили.

– Долгое время никто не мог понять, почему меня арестовали. Обменяли в 1982 году. Когда в 1985-м сбежал Олег Гордиевский, всё и прояснилось. Был он тогда исполняющим обязанности резидента в Лондоне. Это, простите, генеральская должность. А с Олегом я вместе учился в МГИМО. Он был на два курса младше, вместе работали в комитете комсомола. Я-то закончил раньше его, и он не знал, где я. Но потом он работал в нашем документальном отделе Управления «С» ПГУ, потому так и получилось. Все дело в его предательстве.

– И история с паспортом, который вы меняли в одной северной стране, и привет от Гордиевского были не случайны…

– Да. Меня бы раньше взяли, хотя и трудно было взять. Могли где-то на Тайване, в Лиссабоне. Или в Мадриде, Осло. Но за что? И взяли там, где пришлось мне жутчайше трудно. Я, кстати, спросил немцев, которые меня допрашивали: это вы специально устроили, чтобы арестовали здесь, в ЮАР? Они мне прямо ответили: конечно. Сидел бы в какой-нибудь Франции или Италии, показалось бы курортом.

– Откуда они взяли фотографию с надписью «А. М. Козлов» на обороте?

– Не знаю. Они мне не рассказывали. Знал бы, и вам рассказал бы. Можно только догадываться. Теперь уже не выяснишь.

– А после возвращения?

– Четыре года – здесь, в Центре. И здорово я загрустил. Позвонил Юрию Ивановичу Дроздову. Сказал, что больше так не могу. Дроздов – мне: «И как ты, собственно, это себе представляешь? Ты всем известен. Как можно тебя снова куда-то посылать?» Затем поразмышлял и говорит: «Вообще-то ты же нигде не числишься в розыске, потому что нам тебя отдали. И потом, какой дурак подумает, что человек, только-только вынув голову из петли, опять собирается ее туда сунуть. Поезжай».

Дали мне в зубы новый паспорт. Раньше был немецкий. На этот раз получил документ другой европейской страны. После этого еще десять лет работал вдали от дома. Но где и что я там делал, этого я вам не скажу, потому что связано это с конкретными людьми.

А в 1997 году вернулся уже насовсем. Но до сих пор работаю. Встречаюсь с молодежью. Побывал в 30 регионах России – Владивосток и Находка, Мурманск и Омск, Томск, Новосибирск, Красноярск, Благовещенск, Хабаровск… У меня по пять-шесть командировок в год.

– А Героя России когда вам присвоили?

– Это еще в 2000 году.

– И за что, с какой формулировкой?

– Там было написано так: за мужество и героизм при выполнении специальных заданий.

А я, как автор, добавлю: которые были с блеском выполнены.