Текст книги "Гении разведки"

– Действительно, непонятно.

– Ведь он уже стал профессиональным литератором: «Отряд идет на Запад», «Это было под Ровно», «Сильные духом», вами упоминавшаяся «На берегах Южного Буга», пьесы… Многие книги читают и сегодня.

– Можно сказать, да. Наверняка не слышали, есть у него еще одна незаконченная повесть. Должна была по замыслу отца называться «Астроном». Это биография одного винницкого подпольщика, который там погиб. И папа взялся исследовать, изучать его жизнь с детства.

– Правда ли, что отец ваш внезапно скончался у себя в квартире на руках разведчицы Валентины Довгер? Она вышла на кухню, а вернулась…

– Так и было. Довгер часто у нас бывала, приезжала из Воронежа. У них общее партизанское прошлое, общие друзья.

– Разведчик, будущий Герой Советского Союза Николай Кузнецов был в отряде у вашего отца. Об обстоятельствах гибели Кузнецова много разговоров.

– Досужих, что может быть так, может и иначе. Долго ведь искали: где, чего, куда? Обстоятельства гибели под вопросом: что было, как все это проистекало? Отец многое после войны нашел в захваченных немецких архивах.

– Историк разведки Теодор Гладков считает, что ответ все же может быть найден. Полагает, что немецкие документы, попавшие в руки американцев, и сейчас у них где-то пылятся.

– Думаю, в живых нет никого, кто мог бы рассказать. Но кое-что и кое о ком вспомнить можно.

Например, вспоминаю одного вашего героя-разведчика, работающего и сейчас на улице Полянка. Дело в том, что в 1972-м мы разменяли нашу квартиру в Старопименовском на две, разъехавшись с мамой. Кстати, в квартиру на Старопименовском вселился известный артист балета и впоследствии хореограф Михаил Лавровский.

– Виктор Дмитриевич, мир не тесен, а мал. Его отец Леонид Лавровский жил с нами не то что в одном доме и подъезде, а этажом ниже, прямо под нами в доме Большого театра на Тверской, тогда улице Горького.

– Так вот, я переехал на Полянку, где теперь станция метро. И у меня создалось впечатление, что в нашем подъезде все, или почти все, были оттуда же, где раньше работал отец. Причем попадались довольно странные экземпляры. Дверь в дверь напротив жил пожилой вроде бы армянин с женой. Он практически не говорил по-русски и ни с кем не общался. Единственный раз попросил меня помочь, когда его жене стало плохо. Зашел я в квартиру, никакой мебели, одна плохонькая кровать и что-то на кухне. Еще на этаже жил очень немолодой мужчина, немецко-прибалтийского вида, по-русски ну совсем не понимавший. Во всяком случае, за десять лет проживания там я не слышал от него ни единого слова. Жил еще генерал – с ним мы общались даже за пивом в заведении напротив. И судя по другим жильцам подъезда, которые практически не скрывали своей профессиональной принадлежности, все это были возвратившиеся нелегалы, так и не адаптировавшиеся к нашей жизни. Сколько лет прошло, было бы любопытно узнать, кто это такие.

– Но никогда не узнаем. Вы, судя по всему, по отцовским стопам не пошли?

– Нет, долгие годы – преподавателем, сейчас – в Центробанке.

Уроки Барковского
Владимир Барковский

Звание Героя России было присвоено полковнику Службы внешней разведки Владимиру Борисовичу Барковскому в 1996 году за добычу атомных секретов. В том числе и в годы войны.

Позволю себе в этой главе немало сугубо личного. Теперь, годы спустя, когда прошлое все яснее, мне становится понятнее, какую же роль сыграл в моей жизни полковник Барковский Владимир Борисович. Мне неожиданно повезло. Или заслуженно повезло. Мы были хорошо знакомы. Инициатива встретиться и поговорить исходила совсем не с моей стороны. Да я бы и не смог ее проявить, потому что был Владимир Барковский фигурой не только легендарной, но и чрезвычайно закрытой.

И потому я, медленно, очень медленно изучавший с 1993 года историю атомной разведки, был польщен его звонком. Хотя тогда Героя ему еще не присвоили, я, конечно, слышал о заслугах атомного разведчика полковника Барковского. И когда моя заботливая секретарша Таня сообщила, что второй день подряд названивает какой-то полковник Барковский, а она, видя мою занятость, сомневается, соединять – не соединять, я взвился на своем вращающемся кресле: где он?

А он был в трубке. Голос немолодого человека, чуть хрипловатый, но какой-то живой, даже веселый. Спокойная ирония: «До вас дозвониться, как раньше в политбюро». Он предложил встретиться, поговорить, обсудить. Я не совсем представлял, что обсуждать, а также где и когда. Бог его знает, может, придется ехать далеко-далеко к нему на работу. А пустят ли туда и как добираться? И он сразу мои сомнения почувствовал, рассеял: «Лучше я к вам. Завтра или послезавтра?»

Завтра в мой здоровенный кабинет ровно в час назначенный бесшумно вошел немолодой, лысый человек в хорошо отглаженном светлом – за окном стояло лето – костюме. Круглое лицо и невысокий рост создавали впечатление вполне реального колобка. От него веяло добром и каким-то уверенным, подчеркну еще раз, спокойствием. Почему-то сразу мелькнуло, что сработаемся, хотя и представить не мог, что за работа нас ожидает. Но что-то ждало, подсказывало: не пришел же он просто так.

Исключительно деликатно и в то же время как-то быстро и немногословно он обозначил цель прихода. Читал в большой газете мои статьи о полковнике Абеле и атомных разведчиках. Очень интересно. И тоненькая красная книжица «Правда полковника Абеля» тоже ему попадалась. Поздравил с началом. И заметил, что тема разведки трудна, неизведанна, невероятно запутанна, особенно разведки атомной, что иногда возникает множество вопросов. Вот один из разведчиков – связник полковника Абеля, в книге похороненный, живет, здравствует и даже готов встретиться. (Мы действительно потом и встретились с милейшим полковником Юрием Сергеевичем Соколовым.)

Деликатно, тактично, не впрямую, но полковник Барковский– легенда советской и российской разведки – предложил мне свою даже не помощь, а консультации, советы. Тема благодатна, ее действительно необходимо разрабатывать, пора кое-что и приоткрыть. Меня, до сих пор горжусь, он считал на это способным. Но из-за удаленности, как он намекнул, автора от разведки некоторые эпизоды оперативной работы моих героев (и его друзей по жизни и работе. – Н. Д.) описаны не совсем верно. Например… И мне сделалось стыдно. «Ведь вас читают и будут читать и профессионалы. А разведка – наука точная» – это было сказано Владимиром Борисовичем без всяких улыбок.

И я понял, что спасен. Вот кто мне был нужен.

Теперь об очень важном. Многие сочтут это наивностью, хотя я ею вроде бы не отличаюсь. Этот его звонок, приход – считаю не чьим-то поручением, не заданием свыше. Владимир Барковский отыскал незнакомого журналиста в разнородной пишущей массе. Оценил. Не исключаю, почему нет, с кем-то даже посоветовался. И решил помочь.

Так мы стали встречаться. Не слишком часто, однако регулярно. Сначала в редакции, но там отвлекали бесконечные звонки, и мы договорились работать у меня дома. По выходным он в свои за семьдесят пять регулярно играл в теннис на динамовских кортах на Петровке. А потом спешил прямо ко мне со спортивной сумкой и парой ракеток в золотистого цвета чехле. Мы встречались на троллейбусной остановке 1-го и 12-го маршрутов и поднимались ко мне на 7-й этаж. Это не было работой в полном смысле слова. Скорее, мы отправлялись в путешествие в его прошлое. Я внимал рассказам, в которых было столько цифр и событий. Владимир Борисович, я проверял, никогда в них не ошибался – не путался. На все вопросы реагировал с быстротой необыкновенной. Легко называл даты, мгновенно и без всяких усилий вспоминал фамилии русские и гораздо более сложные иностранные. Для меня приоткрывалась закрытая история. Он же очень точно, довольно лаконично, совершенно доходчиво рисовал мне то, что изучил на собственном опыте досконально. Потихоньку я начал, как мне кажется, возможно, лишь кажется, вникать в суть полковником изложенного.

У него был свой взгляд на атомные события. Иногда он расходился с общепринятой, уже сложившейся и удобной версией. Часто я включал магнитофон. Порой он жестом просил перевести кнопку на «off». И о том, что он объяснял во время этих «off», без всяких с Владимиром Борисовичем договоров и обязательств я никогда писать не буду. Точка.

Его видение современной истории атомной разведки стало и моим. Естественным образом оно проявлялось и в статьях, книгах, потом фильмах и телепередачах. Начали раздаваться недовольные, как я их называю, звонки от некоторых коллег Владимира Борисовича. Особенно докучал один из с ним не согласных: «Вы видите события глазами Барковского». И я был счастлив. А чьими же глазами мне видеть великие дела разведчиков, установивших атомный паритет с американцами?

Порой мы говорили часами. Оба не уставали. Ни разу не выпили ничего крепче чая. Никто нам не мешал: воскресенье – святой день. Вдруг пришло ощущение, что я вижу этих людей – англичан, американцев, немца Фукса, наших.

О наших Владимир Борисович рассказывал относительно скупо. Даже о тех, кто к середине 1990-х уже навсегда ушел.

Никакой фамильярности – искреннее взаимоуважение: только Владимир Борисович. И в ответ Николай Михайлович.

Порой он обращался ко мне с небольшими просьбами. Кандидат наук Барковский писал статьи. Но только не о разведке: о современном вооружении, о геополитике, о перспективах развития мировой науки. Кстати, он считал, что если сделать достижения ученых, работающих в закрытых пока военных сферах, открытыми, то научно-техническая революция ускорится и жить нам станет легче. Я же по мере сил и наличию знакомств в журналистской среде старался пристраивать его материалы в соответствующие, иногда сугубо специализированные издания.

Однажды мой старинный друг, работавший в одном здании с Барковским, порадовал, что в каком-то разговоре Владимир Борисович отозвался обо мне по-доброму. Для меня – высшая похвала. И я сколько уж лет стараюсь своего наставника не подводить.

Я не уверен, у всех ли так бывает. Показывают ночью или ранним утром, хотя скорее ночью, по ТВ фильм, где даешь комментарий, и вдруг тебя будит требовательный и неизвестный читатель, он же зритель: это – понравилось, здесь вы не правы, и когда, наконец, расскажете об Иксе или Игреке? Даже спросонья уже не спрашиваю, откуда мой домашний. Люди забывают или не предполагают, что передачи идут в записи. Но когда разговор заходит об атомной разведке, я знаю, на кого ссылаться. Только на Барковского.

И только одного Владимир Борисович не любил. Или более резко – не переносил. О себе рассказывал не то что неохотно, а вообще без всякого интереса или почтения к собственной персоне. Вытаскивать какие-то откровения о его жизни и работе в Великобритании во время войны или после нее в США приходилось клещами. «Не надо, не пришло время, еще живы родственники тех, кто нам помогал, не преувеличивайте мою роль…» – эти отговорки приходилось слышать всякий раз, когда атомная тема касалась лично полковника.

Его дом потрясал меня аккуратнейшим аскетизмом. Хорошая квартира в относительном центре была бы идеальной съемочной площадкой для фильма о 1960-х. Мебель того времени, радиола или как эта штука, на которой крутились пластинки, называется, обложки пластинок с улыбающимся Фрэнком Синатрой, привезенные еще тогда и оттуда. Синатру он полюбил в Штатах. И много книг на русском и английском. Вообще замечу: такое или приблизительно похожее приходилось видеть в квартирах почти всех, не припомню исключения, моих героев из разведки – что легальной, что нелегальной. Вот уж кого не обвинить в вещизме. Да плевали они на все наше напыщенное мещанство и океаном разлившуюся тягу к ненужной роскоши.

Коллеги величали Барковского легендой разведки. А «легенда» в свои даже за 80 лет почти каждое утро мчалась от метро «Сокол» в неблизкое Ясенево и вкалывала наравне с юными питомцами чекистского гнезда. Полковнику поручено было написать истинную – без всяких политических прикрас – историю научно-технической внешней разведки, и он с удовольствием выполнял приказ.

Увы, его книгам никак не суждено превратиться в бестселлеры. На десятки, если не больше, лет многие главы обречены на существование под грифом «совершенно секретно». Но многое благодаря его трудам все же прояснилось, обрело стройность.

Отыщется ли в мире государство без секретов? В любой нормальной, уважающей себя стране наиболее талантливые и почти всегда самые высокооплачиваемые ученые, конструкторы корпят над разработками, призванными обеспечить приоритет в военной, хотите – оборонной промышленности. Подходы к таким гениям, естественно, затруднены. Общение с иностранцами им если не запрещено, то мгновенно привлекает внимание местных спецслужб. Научная, техническая элита оберегаема, она защищена, подстрахована и изолирована от излишнего назойливого любопытства даже своих сограждан, не говоря уже о сразу берущихся на заметку иностранцах…

Но почему же тогда чужие тайны все же продаются и покупаются? Был у моего собеседника на это особый взгляд. Как-никак почти 60 лет работы в научно-технической разведке.

– Да, мы всегда очень пристально наблюдаем за теми, кого называем «вербовочным контингентом», то есть за кругом лиц, среди которых разведка может подобрать помощников, – признавался Барковский. – Понятно, изучаем подобный контингент среди ученого мира. И давно пришли к твердому выводу. Чем выше место интересующего нас человека в научной иерархии, тем затруднительнее к нему вербовочный подход. Корифеи науки, а среди них раньше встречалось немало людей с левыми взглядами и убеждениями, могли симпатизировать СССР, интересоваться нами и потому вроде бы идти на сближение. Но, как правило, контакты ограничивались праздной болтовней. Великие очень ревностно относятся к собственному положению: не дай бог чем-то себя запятнать. От уже занимающихся секретными исследованиями и знающих цену своей деятельности никакой отдачи ожидать нельзя. Инстинкт самосохранения у них гораздо сильнее мотивов сотрудничества. Берегут себя даже чисто психологически, а через это не перешагнуть. Поэтому мы старались выявить людей, работавших рядом и вместе с ними и близких нам по духу, идее. Найти таких, на которых реально можно было бы положиться. Может быть, в науке они и не хватали звезд с неба. Однако вся агентура, которая с нами сотрудничала, была совсем недалеко от высших сфер. Легитимно знала все, что происходило в области ее деятельности. Непосредственно участвовала в исследованиях – теоретических и прикладных, наиболее важных и значительных. Только была по своему положению немножко, на определенный уровень, чуть ниже светил.

Здесь я прерву Владимира Борисовича. Вся атомная тема началась с возглавляемого Кимом Филби содружества. «Кембриджская пятерка» (о ней я расскажу в отдельной главе. – Н. Д.) – классический и крупнейший, по крайней мере, из открытых миру триумфов советской внешней разведки. В нее кроме Филби входили Гай Берджесс, Дональд Маклейн, Энтони Блант, а также сравнительно недавно официально признанный пятым номером Джон Кернкросс.

Первым еще в 1940 году атомную проблематику случайно, так я думаю, затронул Маклейн и передал информацию в Москву. Какова была реакция? Узнать не дано. Недаром Барковский упорно повторял: архивные материалы не сохранились.

Но приблизительно к ноябрю 1941 года Москва встрепенулась. По всем иностранным резидентурам разослали директиву: добывать любые сведения по атомной проблематике! Срочно! И резидент Анатолий Горский дал задание все тем же ребятам из «пятерки». Первым снова откликнулся Маклейн: на переданных им документах – четкие схемы, формулы, цифры.

– Владимир Борисович, а вы общались с Филби, Маклейном?

– Нет, это делал Горский. Я в это дело не вмешивался. Но принес Горский материалы, а в них – технические термины, выкладки и прочая чертовщина. И он мне говорит: «Ты инженер. Разберись. Подготовь обзорную телеграмму». А в документе – 60 страниц. Я всю ночь корпел, но обзор составил. То было наше первое соприкосновение с атомной проблематикой. Должен признаться, я тогда не отдавал себе отчета, с чем мы имеем дело. Для меня это была обычная техническая информация, как, скажем, радиолокация или реактивная авиация. Потом, когда я в проблему влез как следует и уже появились у меня специализированные источники, я стал понимать.

– Значит, с «пятеркой» вы в Англии непосредственно не работали?

– Нет, никогда с ними там на связь не выходил.

– Но вы знали, что такие агенты существуют? И что их точно пятеро?

– Могу вам сказать: единственным человеком из нашей британской резидентуры, который фотографировал всю почту, отправляемую в Москву, был я. Великолепно знал их всех, правда, только заочно и по оперативным псевдонимам, и кто какие материалы дает.

– И кто же из «Кембриджской пятерки» был, на ваш взгляд, самым ценным?

– Вся эта группа – и Маклейн, и Берджесс, и Филби. Но, работая с их материалами в Англии, я понятия не имел, что это, как вы повторяете, «Кембриджская пятерка». Тогда и названия такого не было. В 1946 году я вернулся в Москву, и тут о ней стали говорить именно так. Видите ли, понятие «пятерка» – условное, никакого оперативного смысла за собой не скрывает. Ну, работали с нами пять человек, которые были приблизительно одновременно завербованы и привлечены к сотрудничеству. На самом деле это были совершенно разные люди. Хотя действительно знали друг друга по учебе в Кембридже и по ячейке компартии, в которой некоторые из них состояли. Я бы заметил, что, несмотря на все наши признания, Кернкросс в состав этой «пятерки» не входил. Он из той же самой плеяды, но был как-то отдельно от них. Ну а резидент Горский должен был с ними встречаться и обеспечивать, как в те годы формулировали, «поступление военно-политической информации»: планы Германии, ее намерения о нападении на СССР, отношение к этому Англии и Штатов, взаимоотношения англичан с американцами – в целом такой вот букет разведданных. И с 1940 года эта информация пошла от них валом.

– Владимир Борисович, ну неужели британская контрразведка настолько бездарно проморгала пятерых таких асов? Утечка-то была жуткая! Ведь эти пятеро занимали немалые посты в важных учреждениях.

– Эта утечка у них незаметна до тех пор, пока не начнется утечка у нас. А у нас в годы войны все было очень здорово организовано. Конспирация соблюдалась, как святой завет. Чтобы никто не смел догадаться, чем мы занимаемся, что имеем. Могу утверждать: до взрыва нашей атомной бомбы в 1949 году они не имели ясного представления, что у нас эта работа ведется и где что у нас делается. Предполагать же могли что угодно. Английские и американские физики отдавали должное нашим – Харитону, Флерову, Зельдовичу. Считали их крупными фигурами. Знали, что советская ядерная физика развивается успешно и какие-то намерения в отношении атомного оружия мы тоже имеем. Но они многое списывали на войну: трудности, безденежье, некогда русским этим заниматься. Первый взрыв нашей атомной бомбы 29 августа 1949 года был трагедией для их политиков и, понятно, разведчиков. По всем статьям проморгали.

– Владимир Борисович, а как пришли в разведку вы?

– Видите ли, я – кондовый научно-технический разведчик. Закончил Станкостроительный институт и о разведке вообще не думал. Не подозревал, что она есть, до войны об этом непременном виде человеческой деятельности народу никогда не говорили. А я учился и одновременно стал летать. Мечтал о военной авиации и со всей юной страстью откликнулся на призыв комсомола: умел стрелять, прыгать с парашютом, водил мотоцикл. Между прочим, до недавних пор ездил судить соревнования планеристов – я судья Всесоюзной, или как ее теперь назвать, категории.

И вдруг совершенно неожиданно вызывают на Старую площадь и долго-долго мурыжат. Всякие комиссии, разговоры, заполнение анкет, ждите-приходите. А в июне 1939 года приглашают в какое-то укромное место, отвозят в спецшколу и только там сообщают: вы будете разведчиком.

Тогда система подготовки была не такая, как сейчас. Академии и всего прочего не существовало. Маленькие деревянные избушки, разбросанные по всей Московской области. Принималось в спецшколу человек по 15–20. На моем объекте обучались 18 человек, четыре языковые группы – по четыре-пять слушателей в каждой. Группки крошечные, и друг друга мы совсем не знали. Да, такая вот конспирация. Она себя здорово оправдывала. Я, например, учился в одно время, но на разных объектах, с Феклисовым и Яцковым (знаменитые разведчики, приложившие руку к похищению секретов немирного атома. Звание Героев России за атомную разведку им присвоили одновременно с Барковским. Яцкову посмертно. – Н. Д.). Но познакомились мы уже после возвращения из своих первых и весьма долгосрочных загранкомандировок. К чему лишние разговоры, лишние встречи?

Вскоре мы поняли, что нас принялись резко подгонять. Целый ряд предметов был снят, и засели мы только за язык. Занимались совершенно зверски. Каждый день по шесть часов английского с преподавателями плюс три-четыре часа на домашние задания.

Не успел я отгулять отпуск, как меня – в английское отделение разведки. Месяц стажировки в МИДе, а в ноябре 1940 года уже откомандировали в Англию. Спешка страшная. Европа воюет, а английской резидентуры как бы и нет. В 1939 году по указанию Берии ее закрыли как гнездо «врагов народа». Отозвали из Лондона всех и агентуру забросили. Только в 1940-м поехал туда резидентом Анатолий Горский. Приказ простой: срочно восстановить связи, отыскать Филби и его друзей, обеспечить регулярное поступление информации. А на помощь Горскому отправили двух молоденьких сосунков – меня и еще одного парнишку из таких же недавних выпускников.

Я добирался до Лондона 74 дня через Японию, Гавайские острова, США – вокруг всего шарика. Война, и через Европу пути закрыты. Нас в резидентуре – только трое, а работы… О первом соприкосновении с атомной проблематикой я вам уже рассказывал. Горский решил, теперь понимаю, абсолютно верно, что мне, инженеру по образованию, и следует заниматься научно-технической разведкой. А ведь еще за год до этого о такой специализации у нас в Центре и не думали. Хотя к концу 1940 года в Москве уже сформировалась маленькая группа из четырех человек во главе с Леонидом Квасниковым.

Инженер-химик, выпускник Московского института машиностроения, он имел представление о ядерной физике. Следил за событиями в этой области и, конечно, не мог не заметить, что статьи по ядерной проблематике вдруг, как по команде, исчезли из зарубежных научных журналов. Идея создания атомного оружия витала в воздухе. Над ней задумывались и в США, и в Англии, и в Германии, да и в СССР тоже. Но там дело поставили на государственные рельсы: им занимались специально созданные правительственные организации. А у нас ограничились созданием неправительственной Урановой комиссии в системе Академии наук. Ее задачей стало изучение свойств ядерного горючего – и всё. С началом войны комиссия прекратила существование. Между ней и разведкой никаких контактов не было.

Квасников не знал, что есть Урановая комиссия, комиссия и не подозревала, что существует новорожденная научно-техническая разведка. Зато Квасников знал о работах наших ученых. О тенденциях в странах Запада. Выстраивалась стройная система: пора браться за атомную разведку. И родилась директива, на которую откликнулся Маклейн. Таким было начало. Задания технического профиля резидент Горский передавал уже мне.

– Владимир Борисович, а нельзя ли узнать о ваших личных контактах с агентами поконкретнее?

– Пожалуйста. Англия уже воевала с немцами, бомбы сыпались на Лондон, и объявлялись беспрестанные воздушные тревоги. Обстановка тревожнейшая. А нам предстояло восстанавливать агентурную сеть, которая была создана еще в 1935 году и затем так бездарно запущена. Первая задача – рассортировать, взять лишь то, что надежно, продуктивно, полезно. Сомнительных «подвесить»…

– Надеюсь, не физически?

– Фигурально. Это наш термин. От негодных вообще отказаться. Нужно было срочно разыскивать людей, напоминать о себе, устанавливать с ними контакты, анализировать, что они собой представляют, и принимать решение, стоит с ними иметь дело или не стоит. И к концу 1941 года Горский уже мог доложить: сеть воссоздана и готова действовать.

– И вы завербовали ученых-атомщиков? Как? Кем были эти люди?

– Ну, не все было так примитивно. Обрабатывая доклад Маклейна, я впервые столкнулся с атомной проблематикой, это и заставило меня засесть за учебники. Потом я принял на связь человека, который пришел к нам сам, без всякой вербовки, искренне желая помочь и исправить несправедливость.

– Коммунист? Борец за социальные права?

– Коммунист, но в войну было не до этих самых правил и идеологии! (Напомню, что вербовать коммунистов было запрещено. – Н. Д.) А несправедливость, по его мнению, заключалась в том, что от русских союзников утаивались очень важные работы оборонного значения. На первой встрече он мне начал с таким воодушевлением что-то объяснять, а я лишь имел некоторое представление о строении ядерного ядра и, пожалуй, не более.

– Это был Фукс, который потом и передал нам все атомные секреты?

– Нет, не Фукс. Совсем другой человек. И спрашивает он меня: «Вижу, из того, что я говорю, вы ничего не понимаете?» Честно признался: «Ну, совершенно ничего». Задает он вопрос: «А как вы думаете со мной работать?» И тут мне показалось, что я выдал гениальный по простоте вариант: «Буду передавать вам вопросы наших физиков, вы будете готовить ответы, а я – отправлять их в Москву». И здесь я получил от него по полной: «Так, мой юный друг, не пойдет, потому что я хочу в вашем лице видеть человека, который понимает хоть что-то из сведений, которые я передаю, и может их со мной обсудить. Идите, – приказывает мне, – в такой-то книжный магазин, купите там американский учебник “Прикладная ядерная физика”, мы с вами его пройдем, и вам будет после этого значительно легче иметь со мной дело». Я тоже иного выхода не видел. На мне висели все мои заботы, как кружева, но за учебники я засел. И когда этот человек мне сказал, что со мной можно иметь серьезные дела, я был счастлив.

– Насколько понимаю, информация передавалась бесплатно?

– Абсолютно. Он не только сообщал мне технические данные, но еще и втолковывал смысл, чтобы я уразумел, о чем идет речь. Я составил собственный словарик, который очень пригодился. Термины все были новые, до того неслыханные. А люди эти не стоили нашей казне ни фунта – народ инициативный, мужественный. Считали помощь Советам своим моральным и политическим долгом. Касалось это, понятно, не одних атомщиков. Когда я принимал на связь первого человека, то знал: он радиоинженер. Но как вести себя с ним, как наладить контакт? Однако мы сразу поняли друг друга. Он представления не имел, кто я и о чем собираюсь его просить. Рассказал мне: «У нас в Королевском морском флоте создана специальная антимагнитная система для защиты судов от немецких мин. Перед вами встанет такая же проблема, и я принес подробную информацию, как это делается, из каких материалов. А вот схемы, чертежи…» И со всеми людьми, нам помогавшими, отношения были хорошие, чисто человеческие.

– И никто не брал денег?

– Ну, говорю же вам. У меня на связи было… человека (число, по договоренности с собеседником, не называю, но оно совсем немалое. – Н. Д.). Правда, не все сразу, а в общей сложности. Но бывало, что человек … в одно время.

– И все были коммунистами?

– Все. Некоторые официально состояли в партии, другие были коммунистами по убеждениям. Многих мы удерживали от вступления в компартию: в этом случае мы были застрахованы от того, что на них падет подозрение и возьмут этих героических ребят под контроль. Когда в Англии, и особенно в США, принялись преследовать за членство в партии, мало на кого из наших помощников настучали. А в годы войны их спецслужбы вообще не взяли никого. Спасала конспирация. Выбирали людей, которые не выпячивали ни своих взглядов, ни связи с нами. Вот почему – такие успехи в работе. И я мотался по Лондону с одной встречи на другую.

– Владимир Борисович, кем вы числились в посольстве?

– Атташе по культурным связям. Потом меня перевели в консульский отдел. Для меня было выгоднее: на отшибе от посольства и я свободнее распоряжался собственным временем. Посольство крошечное – 15 человек, в консульстве – нас всего двое.

– Вычислить если не проще простого, то не слишком сложно.

– Мы жили в одной куче. Никаких режимов работы. Можно сидеть до ночи, а можно днем куда-то уйти – и бесконтрольно. Дипломаты тоже разбегались по встречам, это облегчало жизнь. И постоянные воздушные тревоги. В посольских кабинетах стояли раскладушки, мы там между тревогами спали. Иногда спускались в бомбоубежище. Я скажу вам: вариант ухода во время воздушной тревоги рисковый, однако для нас удобный. Пойди уследи, кто и куда пришел-ушел.

– Выходит, английская контрразведка за вами вообще не следила?

– Вы не поверите, но я до сих пор не могу понять, почему они вели себя так пассивно. Хвоста за собой я ни разу не видел, пока однажды не привел его ко мне агент: парень попал в поле зрения контрразведки, за ним стали следить – и вот привел. Единственный случай в моей шестилетней лондонской практике во время войны. А специально за дипломатами они не ходили. За военными, за теми, кто носил форму, – да. А я был атташе, штафирка, к тому же и фигура у меня маленькая, щуплая. В нашей профессии очень даже помогает. И, признаюсь, нас тут опять выручили Филби и его друг Энтони Блант из «пятерки». Блант служил в контрразведке. Он и сообщил: с началом войны наблюдение ослаблено, офицеров мобилизовали, набрали молодежь. Ее, правда, хорошо и быстро учили, однако опыта, сил, конечно, не хватало. Главной задачей, как информировал Филби, было выявление шпионов из десятков тысяч осевших в Англии беженцев. Вот эту публику они потрошили, как следует. На нас времени не оставалось. Да и были мы союзниками. За нами, естественно, наблюдали, посольство расположено было в центре, но не так активно, как это делали в мирное время…

– А не приходило вам в голову: на связи столько агентов, что хоть один да провалится, настучит, и тогда гуд-бай, товарищ нон грата?

– Мы об этом совсем не думали. Перед нами стояла задача: добывать сведения во что бы то ни стало, а на собственную карьеру – наплевать. Когда началась война, вообще потеряли счет времени. Больше всего мы беспокоились, чтобы на встречу прийти «чистыми», чтобы хвост не увязался – вот была главная забота. Тревога, бомбежка, слежка, а мой английский товарищ все равно приходит в назначенное место и еще с информацией. Я-то иду потому, что разведчик, я обязан быть, тут хоть трава не расти. А почему приходит он, рискуя всем? Как же я могу его подвести? Да я его просто обязан прикрывать, как только могу. Для нас – это же святые люди.