Текст книги "Между Непалом и Таймыром (сборник)"

Неволя и величие поэта
^Эссе

Новый «немец»

Был год 1949, и была осень, и было это в средней железнодорожной школе № 42. Стало известно, что у нас в седьмом «А» будет новый «фриц», или новый «немец», то есть преподаватель немецкого языка. Между прочим, старого преподавателя мы ни немцем, ни фрицем не называли, хотя нацпринадлежность была очевидной. Но, во-первых, это была женщина, а, во-вторых, молодая и симпатичная. Какой же это «фриц»? Миниатюрная голубоглазая блондинка, похожая на Янину Жеймо («Золушка» из кино сороковых годов), Марта Георгиевна вела свои уроки весело и энергично. Хотя и приходилось ей одной вести предмет во всех классах – с пятых по десятый. Наши ошибки, проказы, глупость и невоспитанность не раздражали, а чаще смешили её. Когда проходили классическое «Анна унд Марта баден», один балбес, не отличив немецкое «д» от «б», прочитал «баден» как «бабен»! И перевёл, конфузливо опустив глаза: «Анна и Марта – эти… ну… женщины!» Марта долго заливалась заразительным смехом физкультурницы и поставила горе-лингвисту четыре с минусом. «Минус – за незнание, а четыре – за решительность!» – пояснила она, лукаво поглядывая из-под белокурой чёлки.

Четвёрки и пятёрки так и порхали по нашим дневникам и тетрадям. Тройки получали только самые «колуны» да ещё её сын Бруно, далеко не «колун». Он называл язык предков дурацким и фашистским, игнорировал артикли, дифтонги и умляуты. Марта и ругалась с ним, и плакала, но юный Зигфрид (ярко выраженный тип!) оставался непреклонным.

И вот теперь приходит какой-то новый «фриц», часть классов и наш в том числе переходят к нему.

Новый «немец» явился в наш седьмой «А» точно по звонку. Немолодой, за сорок, среднего роста, сухощавый, сутуловатый. Подтянутый. Большие, навыкат, глаза с красными прожилками. Резкие продольные морщины на впалых щеках. Немецкие усы – две такие вертикальные щёточки, аккуратно расчёсанные. Тёмные с сединой волосы чётко разделены ровным пробором справа и строго уложены – вверх налево и вниз направо. Уже по его виду, выражению лица, манерам было видно – человек нездешний и необычный.

Нездешность и необычность человека были в здешних условиях обычным явлением. Наш Мариинск, районный центр, который «на карте генеральной кружком означен не всегда», был самой настоящей столицей – не административно-территориальной единицы, но очень серьёзного учреждения – Сиблага МВД, крупного острова в известном «архипелаге», который тогда, в СССР, носил название Гулаг (Главное Управление ЛАГерей), а в России ХХI века скромно именуется ФСИН (Федеральная Служба Исполнения Наказаний). Если проще, то в нашем городе находилось Управление Сиблага МВД по Кемеровской области. Вокруг города и по району располагались лагпункты. Поэтому в городе достаточно было и бесконвойных зэков, и ссыльных, и отбывших срок, но временно или насовсем осевших в нашем гостеприимном Марграде.

И было совершенно в порядке вещей, что в клубе имени Л.П. Берия идут спектакли по пьесам классиков – от Шекспира и Мольера до Островского и Чехова, поставленные столичными режиссёрами, а заняты в них столичные артисты. В медсанчасти лечат людей доктора и кандидаты медицинских наук, генералы и полковники медслужбы. В школах города преподают выпускники МГУ и ЛГУ, Сорбонны и Гарварда, а игре на пианино обучает «в Берии» любимая ученица композитора Глазунова, бывшая ранее директором музыкального училища в одном областном городе… Куда ни глянь – всюду люди нездешние и необычные! Горожане относились к данному обстоятельству спокойно, как и к другим местным достопримечательностям – например, к шедеврам деревянной архитектуры ХIХ века или знаменитому винзаводу, выпускающему лучшую в Сибири водку. Много позже, в начале 1980-х годов, показывая наш город в своей телепрограмме, Юрий Сенкевич скажет кратко, но многозначительно о своеобразном «культурном слое» в его истории…

…Итак, новый «немец» вошёл в класс точно по звонку. Положил на стол журнал и учебник.

«Здравствуйте!.. Садитесь…»

Седьмой «А» шумно уселся. «Будем знакомы! Меня зовут Александр Александрович. А как зовут вас, я сейчас узнаю…» – и начал перекличку. Выкликаемый вставал, учитель, глянув на него из-под низких бровей, благодарил кивком головы и словесно: «Спасибо… Очень рад… Благодарю вас… Прошу садиться… Очень приятно…» Когда, наконец, грузно опустился на скамейку последний по списку медвежеватый Мишка Явгель, «немец» выдержал паузу и сказал: «А теперь я послушаю, как вы читаете по-немецки. Каждый – по две строчки вот этого текста. Итак, прошу вас! По алфавиту…»

Я прозевал свою очередь и оттого не сразу понял, почему меня толкают соседи сбоку и сзади. Прозевал, потому что смотрел на лицо нового учителя. На его выражение… Седьмой «А» читал немецкий текст, и произнесение каждого слова отражалось на лице учителя… Нет, это надо было видеть! Сначала вежливое внимание: готов, жду, слушаю… И вот – чтение. Брови «немца» поднимаются, выше, ещё выше, лоб уже весь, как сжатая гармошка, а брови всё ещё лезут вверх, потом изгибаются и сходятся посреди лба под углом, как крыша дома, потом начинают выкатываться глаза, в них сначала – удивление, затем – растерянность, крайнее изумление, страх, а дальше – просто ужас, тихий ужас, ночной кошмар… Позже в действие приходят губы, щёки, шея, и мимика, не справляясь с чувствами, требует пантомимы, и вот уже пальцы в тревоге пробегают по серебристым пуговицам железнодорожного кителя, вот руки судорожно хватаются за крючки стоячего воротника, в отчаянии вздымаются вверх, обхватывают и сжимают виски, и волосы – буквально! – поднимаются по обе стороны пробора…

Тогда я не мог ещё классифицировать мимико-пантомимические фигуры, но позже мне попалась на глаза фотография из учебника психологии, иллюстрирующая состояние сильного ужаса в комплексе с крайним отвращением – вот на этой степени оценки нашего чтения и был я оповещён толчками в спину и в бок, что подошла моя очередь отличиться. Захваченный невиданным доселе зрелищем смены эмоций, я долго искал, откуда читать, а потом вяло промямлил свои две строчки, позорно произнёс умляуты как Ю и Ё, сократил долгую гласную, растянул краткую – и уже ничего не изменил в лице и фигуре учителя. Чувства его, видимо, достигли плоской вершины, а затем, по мере дальнейшего нашего чтения, углы его рта опустились, глаза увлажнились, одна рука зажала рот, другая ухватилась за горло – горькая обида, оскорблённое достоинство глядели на нас из-за учительского стола, когда весь алфавит был исчерпан. Учитель медленно сел, руки бессильно упали на стол, голова легла на руки… Немая сцена продолжалась несколько минут. Мы были смяты, раздавлены, уничтожены, брезгливо смешаны с «органическими удобрениями». Класс подавленно молчал, а учитель, не поднимая от рук седеющей головы, горестно покачивал ею из стороны в сторону…

Когда учитель, наконец, поднялся, нас он, похоже, просто не видел. Взгляд поверх класса упирался в «Великий Сталинский план преобразования природы», занимавший заднюю стену, но глаза, кажется, не видели и его. Губы сначала беззвучно, а потом всё громче произносили: «Боже мой, Боже мой, Боже мой…». Потом учитель замолчал, резко покрутил головой, будто сбрасывая остатки страшного сна, быстро подошёл к окну, глядя на улицу, глубоко вдохнул-выдохнул, причесался, разгладил усы, снова повернулся к нам и заговорил:

«Товарищи ученики седьмого «А» класса средней железнодорожной школы номер сорок два станции Мариинск Красноярской железной дороги! Немецкий язык – один из важнейших в европейской и мировой культуре. На немецком языке написаны бессмертные творения художественной литературы, в том числе детской – ведь вы наверняка читали сказки Гофмана, Гауффа, братьев Гримм? Вот видите, большинство! А Мюнхаузена знаете? Все знают! Ну, а таких авторов кто-нибудь читал или слышал, как Шиллер, Гёте, Гейне? Один, два, три… пять… восемь – великолепно! Ах, вы читали ещё и Бертольда Брехта? И Манна? Серьёзный человек… И какого же Манна вы читали, или хотя бы что именно? Вот как, «Учитель Гнус»! Это прекрасно, только, уверяю вас, название переведено не совсем точно – но это пока несущественно… Ну-с, далее. На немецком языке изложены философские системы Канта и Гегеля, с немецкого переводятся на языки всего мира труды Маркса и Энгельса! Но и это далеко не всё.

Я догадываюсь, что все вы – будущие инженеры, машинисты локомотивов, врачи, агрономы, офицеры нашей доблестной армии и флота. Правильно? Ну вот… Значит, тем более важен для вас этот прекрасный язык – немецкий! Знаете ли вы, что немецкий – идеальный язык технической документации? Что это язык справочников конструктора, технолога, металлурга, энергетика? Что это – язык математики, точной механики, оптики? Вот – вы!» – это он ко мне – «Что у вас на глазах?» «Очки!» «А что в очках главное?» «Стёкла!» «Стёкла в окнах, а в очках – что?» «Линзы!» «Правильно! А линзы – слово немецкое! Садитесь… А вы, да, именно вы – что вы наносите на чертёж, который не успели закончить дома?» «Штрихи… А что, тоже немецкое слово?» «Благодарю вас, вы очень догадливы… Так-с, а теперь вот вы – посмотрите в окно: кто там идёт по улице с девушкой и, нарушая устав, держит её под локоть правой рукой? Правильно, солдат: в русский язык это слово тоже пришло из немецкого!.. А вы, товарищ в тельняшке – я не ошибаюсь, вы мечтаете быть моряком?» «Так точно!» – это Борька-Адмирал дождался своей очереди. «А кем можно быть на корабле человеку вашего возраста?» «Юнгой, слово это немецкое!..» «Хвалю, юнга, садитесь…» «Есть!»

«Ну, а вы сами хотите что-то сказать? Слушаем вас…» За моей спиной поднялся Вовка по прозвищу Орочон: «А вот в часах есть такая ось у маятника… Называется – акса. Тоже немецкое слово?» «Молодчина, знаете!» «А он и орочонский язык знает!» – это Валька-Копчёный, мой сосед, лукаво прищурил и без того узкие глаза. «Вы хотите сказать, орочонский диалект эвенкийского языка? Прекрасно… А вы (это к Вальке), наверное, говорите по-хакасски?» «Не-а! Мы пишемся русскими…» «А я – эстонка…» – покраснев до корней белых волос, пискнула Оля Меос. «Да у вас тут, я вижу, полный интернационал – русские, затем, судя по фамилиям – украинцы и белорусы, татары, теперь вот эвенки, хакасы, эстонцы…» «Поляки!» – гордо расправил круглые плечи Стаська Войтович. «А я – наполовину немка, по маме… А вы – тоже немец?» – прозвучало с первой парты. Это заявила о себе Искра Чурикова, по прозвищу «Искренняя Рожа». «Нет, ребята, я не немец… Хотя фамилия у меня и нерусская – Энгельке. Но вы же читали у Лермонтова, что бывает немец Иванов, а русский – Вернер… Так что я – русский человек. Ещё вопросы есть?» Вопросов было много, но прозвенел звонок. «Ауф видерзеен!» «Ауф видерзеен…»

А немецкие слова с этого дня всплывали и на уроке физики, и на зоологии…

Первый урок Сан-Саныча – а так его звала уже вся школа, и учителя в том числе, показал, что учить немецкий – интересно. Но уже на втором его уроке мы почувствовали, что учиться стало труднее. Сначала показалось, что средняя оценка снизилась на один балл – прежние пятёрочники съехали на четвёрки, хорошисты – на трояки, троечники начали хватать пары и колы… Но вот Мартины двоечники вдруг пересели на тройки, воспрянули духом и стали почему-то лучше успевать даже по русскому и литературе!

Но особенно тяжко пришлось небольшой группе из 5–7 человек, в которой мне тоже пришлось оказаться. У Марты мы были среди твёрдых четвёрочников, и пятёрки перепадали, но Сан-Саныч на нас насел, как басенный медведь на крестьянина. Он не прощал нам малейшей небрежности, гонял по всему материалу, давал нам немецкие книжки на дом и заставлял переводить по странице в день, а потом и больше… А я всё сильнее ощущал непривычную потребность встречаться и разговаривать с этим человеком не только на уроках немецкого…

О вреде и пользе эпигонства

Восьмиклассником, начитавшись Власа Дорошевича и Льва Кассиля, я начал издавать подпольную газету «Голос республики Щ.». Буква Щ начинала фамилию моего друга Толи, – он перешёл в вечернюю школу и работал ассенизатором, но мы продолжали считать его своим. Конечно, издание такой газеты было грубым эпигонством, но разве оно исключает вдохновение? Хотя ничего особенного в газете и не было. Ну, передовая статья – сообщение о провозглашении Республики Щ в составе Великой Империи. Географическая карта империи, административно-территориальное деление: республики, королевства, ханства, султанаты и эмираты… Списки официальных лиц: глава государства, премьер-министр, другие министры, генералы, верховный судья, палач… Неоднократное упоминание – почтительное, со всеми титулами – самого Его Величества Императора по имени Гыр-Нога… Светская хроника: имена очередных фаворитов и фавориток, указы о награждении орденами от № 1 до № 5+, сводки с мест боёв между султанатами и эмиратами… Уголовная хроника (типа «некто Икс курил в сортире, был застукан неким Игреком, доставлен непосредственно к Е.В. г. Императору Гыр-Ноге, морально четвертован, физически поимел бледный вид») и т. д., включая ребусы, эпиграммы и карикатуры… Язык газеты и имена политических фигур были понятны – в чём я не сомневался – только гражданам республики Щ, для которых и выпускалась газета.

Эффект был оглушительным! «Огонёк» Коротича просто отдыхает… Первый номер газеты (восемь тетрадных страниц) за один день был предельно истрёпан и замусолен. Но первый же оказался и последним… Единственный экземпляр газеты был изъят у какого-то растяпы беспощадной рукой завуча-исторички – Железной Дамы. Брезгливо держа «Голос Республики Щ» за уголок, завуч-историчка невозмутимо закончила урок и, не удостоив газету прочтения, так же брезгливо опустила её в портфель.

А на другой день… Первые два урока прошли спокойно. Третий – химия. Вёл её сам директор, грозный Гольденберг. Это был мужественный золотокудрый красавец, которому шла даже хромота от фронтового ранения. Урок он вёл как обычно. Но вот, посреди рассказа о солях щелочных металлов, он, ни к кому не обращаясь, медленно и задумчиво произнёс: «Интересно, а кто это такой – император Гыр-Нога?» И демонстративно скрипнул протезом, произведя тот самый звук, от которого и пошло его прозвище. Республика Щ подавленно молчала. Я предположил, что ведётся расследование, и увидел своё будущее в довольно мрачном свете…

На перемене наша классная руководительница, географиня Полина Абрамовна, могучим бюстом загнала меня в угол и, таинственно глядя в сторону, на конспиративно-пониженных тонах сообщила: «Я выкрала и уничтожила этот дурацкий пасквиль. Считай, что пронесло. Но учти на будущее!» И, после жуткой паузы: «С ума сойти! Подпольная газета в советской школе! В моём классе! При такой сложной международной обстановке!.. И имей в виду – ОН догадывается, кто издатель, автор и редактор…». Все мы, конечно, знали, что Полина – жена директора, но тут я, на радостях, «прикинулся валенком»: «Кто – ОН?». «Как это – кто?» – распахнула Полина печально-насмешливые библейские глаза. «ОН – император Гыр… Тьфу, директор школы! Кто-кто… Дед Пихто! С вами с ума сойдёшь…». И величественно удалилась, плавно колыша синим панбархатом.

А Его Величество Государь Император в тот же день остановил меня в коридоре и, ткнув перстом в пуговицу моей гимнастёрки, всемилостивейше повелеть соизволил: «Поручаю тебе работу заместителя главного редактора школьной стенгазеты! Но – без глупостей, мистер Херст!» И добавил вдогонку: «В другой раз классная дама тебя не спасёт!».

…А главным редактором школьной стенной газеты был Александр Александрович Энгельке…

«Таинственная гондола»

И вот, получив «высочайшее поручение», я стал видеться с Сан-Санычем помимо уроков. Делать с ним газету было одно удовольствие. Он знал массу забавных случаев из истории журналистики, рассказывал о Чехове, Куприне, Гиляровском, Олеше, Ильфе и Петрове. Когда дело дошло до эпиграмм, оказалось, что он помнит их сотни – греческих, римских, средневековых, русских девятнадцатого века – и на языках подлинников, и в переводе. «Как вы смогли столько заучить?» – изумлённо спрашивал я его. «Ничего я не заучивал… Что запомнилось – то и вспомнилось…» «Как так?» «Много будешь знать – мало будешь спать! Давай карикатуру…»

Как-то мы с ним основательно застряли на банальном сюжете: некий мрачный балбес из девятого класса поимел четыре двойки за четверть. Карикатуру я сделал столь же банальную: тупого вида амбал, стоя в колеснице, аки фараон, правит четырьмя лошадьми с двойкообразно выгнутыми шеями. Подпись что-то не шла. Сан-Саныч ритмично проборматывал что-то вроде: «он на уроке хмур и тих, зато четвёркой править лих… нет, квадригой править лих…» Слово «четвёрка» применительно к лошадиной упряжке вытолкнуло на поверхность моей памяти полузабытые строчки, и я негромко продекламировал: «Когда святой Марк покинет свой грот, и впряжёт в колесницу четырёх коней…»

Ритмичное бормотание прекратилось. Сан-Саныч удивлённо смотрел на меня и медленно поднимался со стула:

– Ты… Эти стихи… Откуда ты знаешь эти стихи?

– А из книги… как её? «Таинственная гондола»…

– Ты читал «Таинственную гондолу»?

– Ну… А чё такого?

– «Ну, чё…» Читает такие книги – и «ну, чё…»

Он смотрел на меня так, как, наверное, смотрел бы сто лет назад православный миссионер на встреченного в сибирской тайге остяка или шорца, читающего вслух псалмы Давида на греческом…

– А чё? Ничё… (Это я уже, подыгрывая, изображаю туземного вахлака). Законная книженция!

– Эта «законная книженция» была моей настольной книгой, когда я был чуть моложе тебя – в 12–13 лет… Ты давно её читал?

– В третьем классе… Кирюха один давал, эвакуированный. В красной обложке…

– «Кирюха…» Ты хоть понимаешь ли сам, что говоришь? «Кирюха эвакуированный в красной обложке!»… Бордовый коленкор, золотое тиснение… Издательство «Гранстрем». Исторический роман времён наполеоновских войн. Бонапарт в Италии. Мистика, экзотика… А героев помнишь?

– Конечно… Марк Севран, французский офицер… Гондольер Марино Фано… Этот – сбир, полицейский… Я хотел бы ещё раз её почитать – тогда я не всё понял и не дочитал: хозяин быстро забрал. Они в Россию возвращались…

– В Россию? А здесь не Россия?

– Здесь – Сибирь…

– Сибирь – тоже Россия, запомни! Так что же? Получается, что у нас с тобой одна и та же любимая книга?

– Ну, не то чтобы самая любимая… Перечитать – хотелось бы!

– А ты можешь назвать мне несколько вещей, которые ты перечитываешь или хотел бы перечитать?

– Конечно! «Спартак» Джованьоли, «Человек-невидимка» и «Борьба миров» Уэллса, «Очарованный странник» Лескова, «Педагогическая поэма» Макаренко, «Путешествия Гулливера» Свифта – старого издания, не для детей, ну ещё «Степь» Чехова, «Чёрный араб» и «Корень жизни» Пришвина… Ещё «Кинология» и «Стрелковое оружие» – это учебники тридцатых годов… Жюль Верн, Алексей Толстой, Теодор Драйзер – «Гений»…

– А Дюма, Майн Рид, Фенимор Купер?

– Читал, интересно, но – один раз…

– Так-так-так… Что же получается, месье? Я вынужден подписаться под большей частью вашего списка любимых книг – за исключением, разумеется, «Кинологии» и «Стрелкового оружия»… да, пожалуй, Макаренко… это тоже учебник, только в приличной художественной форме… Толстой – да, но мне ближе Лев… И Алексей Константинович. Разницу ты потом сам поймёшь…

– Когда – потом?

– А когда будешь большой и умный…

– Ну да, конечно, я же чалдон, туземец, тупой сибирский валенок…

– А ты ещё добавь: у меня, мол, старик-отец, мать-вдова, дети-сироты…

На это я возразил, что мама у меня действительно вдова, но отец совсем не старик, потому что погиб на фронте в возрасте тридцати пяти лет.

– Извини, дружок, я этого не знал… А ты разве не слышал такое выражение? Доведённая до абсурда пародия на этакого нытика. Отвыкай понимать всё буквально, да ещё принимать на свой счёт… Вот у меня, например, действительно старик-отец, а матери я даже не видел – она умерла в тот день, когда я родился… Но, как видишь, я выжил.

– У вас была… кормилица?

– Если ты имеешь в виду источник молока, то была, разумеется, какая-то корова… а для меня наняли няньку. Позже была бонна-француженка. Отец хотел, чтобы у меня было два родных языка – русский и французский. Мать-то была француженкой… Отец – русский.

– Как интересно… И с каких лет она вас учила французскому?

– Примерно с годовалого возраста. Но она меня не учила. Она просто говорила со мной по-французски. По-русски она знала только три слова – «здраст», «пожаст» и «бодаст» (благодарствую). Вот так!

– А ваш отец сейчас жив?

– Да, слава Богу. Он по профессии военный строитель, полковник, доктор военных наук. Живёт в Ленинграде. Ещё у меня два брата и сестра. Братья – инженеры, а сестра художница. А теперь ты мне расскажи о своих родителях.

– Мама по образованию учительница младших классов, сейчас работает инспектором отдела кадров. Её зовут Анна Алексеевна Коржинская…

– Однофамилица нашего учителя физкультуры, Ивана Алексеевича…

– Нет, родная сестра. Ей тридцать восемь лет.

– Запомни: о возрасте дамы говорить не принято!

– Но она же – мама…

– Это не имеет значения – мама, бабушка, тётя или сестра – воспитанные мужчины о возрасте дам не говорят и не спрашивают.

– А вот моей сестре Светке, то есть Светлане, – тринадцать лет. Что, она тоже дама?

– Нет, твоя Светлана – барышня, мадемуазель… На школьный возраст это правило не распространяется. Она ведь в нашей школе? Тогда я её знаю – курносая, с вьющимися волосами…

– Да, Светка кудрявая – в отца. Он её очень любил…

– Отец ваш когда ушёл на фронт?

– В июле сорок первого. Это для него была третья война – после событий на КВЖД и Халхин-Гола. Погиб в сорок четвёртом, на Западной Украине.

– Он был офицером?

– Да, старший техник-лейтенант, оружейник.

– Мой старший брат тоже оружейник… Твои родителя – местные, сибиряки?

– Нет, мамины родители приехали в 1905 году с Украины. А отец был пензяк, то есть из Пензенской губернии…

– А мой далёкий предок по отцу – из Швеции…

– Приехал в Россию по приглашению Петра Первого?

– Нет, явился без приглашения, в 1709 году. Как-нибудь я расскажу тебе свою историю подробнее…

Наш разговор продолжился уже на улице – я проводил его до подъезда. Жил он, оказывается, рядом со школой – в таком же «железнодорожном» двухэтажном бревенчатом доме. Вместо «ауф видерзеен» он сказал: «Заходи! Второй этаж, направо…»

Ничего себе – «заходи!» Кто это – так вот, «здравствуйте, я ваша тётя!» – явится к учителю домой без крайней необходимости? Но я вежливо ответил «спасибо, до свидания, зайду…», абсолютно уверенный в том, что, конечно же, не зайду. А спустя совсем немного времени поймал себя на том, что очень жду какого-нибудь повода для визита.